Текст книги "Краткая история экономических учений в фокусе теории права"

«Демонстративное потребление» как экономический фактор, установленный Вебленом, усиливается другим феноменом индустриального общества, который Прудон назвал «порнократией». Речь идет о том, что не только политические, управленческие, но и социальные ценности рассматриваются сквозь призму специфически женских практик и процедур поведения. Речь идет о том, что всякую социальную ценность можно сделать «красивой» и всякая «красивая» ценность «должна понравиться всем». Как бы то ни было, и «демонстраивное поведение» Веблена, и «порнократия» Прудона представляют собой лишь частные случаи общей социальной патологии, которую можно определить как «перформативный эксгибиционизм», т. е. демонстрация чего-либо ради самой демонстрации.

В результате конечную «цель» современного экономического поведения – и по Прудону, и по Веблену – можно сформулировать в духе Макса Штирнера: «Смотрите: это – Я!» Финансово-правовая политика как минимум должна по возможности блокировать аспекты перформативного эксгибиционизма. Так, если для муниципалитета возникает альтернатива: (1) построить роскошный торговый центр рядом со зданием муниципалитета или же (2) отремонтировать аварийную систему теплокоммуникаций, то выбор в пользу (1), скорее всего, будет продиктован мотивами перформативного эксгибиционизма.

Если творчество Торстейна Веблена было сфокусировано на социальном конфликте и конкуренции институций, то Джон Коммонз доказал, что институционализм возможен не только в качестве теории социальных коллизий, но и как интегративный метод постепенных реформ. Если Веблен склонялся к отрицательной оценке результата юридизации социальных институций, что, вероятно, позаимствовал у него и Клиффорд Дуглас (см. выше), то Коммонз, напротив, полагал, что только юридическими средствами можно обеспечить трансформацию капитализма в более приемлемую для человека социально-экономическую систему.

«В конечном итоге оба крыла сконцентрировались на институциях: вебленианцы из-за той роли, которую институции играют в грандиозном шествии истории, а последователи Коммонза потому, что институции выступают и как препятствия, и как инструменты реформы»[543]543
  Seckler D. Op. cit. – P. 5


[Закрыть]. Впоследствии эту традицию Коммонза продолжит Дж. К. Гэлбрейт в рамках своей теории государственного интервенционизма. В частности, Гэлбрейт полагал, что «неравенство, возникающее в результате существования монополии и олигополии, распространяется на сравнительно узкий круг людей и в силу этого в принципе может быть исправлено вмешательством государства»[544]544
  Гэлбрейт Дж. К. Экономические теории и цели общества. М.: Прогресс, 1979. —С. 40.


[Закрыть].

В отечественной науке принято считать, что Джон Коммонз разрабатывал прежде всего «социально-правовой (юридический)» вариант институционализма[545]545
  Ядгаров Я. С. Указ. соч. – С. 335.


[Закрыть]. С этой оценкой нельзя не согласиться, поскольку творчество Коммонза всегда было направлено на достижение практического результата в смысле трансформации социальных институций в юридические институты. Так, можно утверждать, что институциональная теория Коммонза в практическом плане представляет собой обоснование системы тарифных соглашений между работодателями и профсоюзами. Коммонз является, пожалуй, единственным экономистом, которого отличает глубокое понимание природы права и значения юриспруденции (в смысле собрания судебных решений). Собственно говоря, главная книга Коммонза, принесшая ему известность, называется «Правовые основы капитализма» и фактически посвящена особой эволюции экономических институций, в ходе которой они трансформируются в нормы и институты права.

Одна из заслуг Коммонза, на наш взгляд, заключается в том, что он установил прочную мировоззренческую связь между американским прагматизмом и институциональной теорией. Этим Джон Коммонз решил сразу две задачи. Во-первых, поскольку прагматизм подчеркивает отказ от всего прежнего («метафизического») философского наследия, то прагматические основания институционализма формально не противоречат ортодоксальному постулату о том, что «экономике» представляет собой позитивную науку, свободную от партийных мировоззрений. Во-вторых, институциональная теория стала сразу же выгодно отличаться от многих других направлений экономической мысли (за исключением, быть может, марксизма) своим мировоззренческим единством, а именно прагматическим подходом. В этой связи в ином ракурсе предстает ортодоксальная критика институционализма, например, в изложении Дэвида Секлера: «Нет больших разногласий по поводу того, кто является основными институционалистами, но остается значительная неопределенность [относительно того], что же представляет собой институционализм»[546]546
  Seckler D. Op. cit. – P. 5.


[Закрыть]. В этой критике содержится намек на то, что «институционализм» – это некая вывеска свободного клуба исследователей, в который имеет доступ всякий, кто заявляет о своем согласии с выводами Веблена или Коммонза. На самом деле институционализм объединяет только тех исследователей, которые разделяют основные методы, разработанные Вебленом, с одной стороны, и философов прагматического направления в интерпретации Коммонза – с другой.

Философы-прагматисты прежде всего отказались от часто скрытого допущения о предзаданности некоторых базовых категорий, т. е. от скрытого платонизма. Так, по мнению Дьюи, «в первую очередь, следует отказаться от поиска несомненности [certainty]»[547]547
  Bush Р. D. Op. cit. – Р. 62.


[Закрыть]. Этот поиск характерен не только для платоников (сторонников объективного идеализма), но и для картезианцев, т. е. представителей дуализма. Последние изобрели т. н. дуализм знания и действия (knowing-doing dualism). Отсюда возникла созерцательная теория знания. Как идеалисты, так и дуалисты рассматривают знание как нечто внешнее, предшествующее акту познания, с одной стороны, и как нечто завершенное, целостное, что можно «поймать» или «схватить», – с другой. На самом же деле, как утверждают прагматисты, знание имеет динамическую природу, оно вырастает, или прирастает к субъекту в процессе познания. Такое знание не может быть несомненным уже потому, что оно является результатом индивидуального опыта и различных привходящих обстоятельств, а также потому, что такое знание есть нечто длящееся, т. е. принципиально незавершенное и несовершенное. Как утверждал Дьюи, «истинный объект познания сосредоточен [resides] в последовательности направленных актов»[548]548
  Bush Р D. Op. cit. – Р. 63.


[Закрыть].

Вместе с тем такое знание всегда в некотором приближении будет отражать реальную действительность, поскольку единственным его источником является взаимодействие субъекта и объекта. Более того, такое знание всегда будет более надежным, чем попытки ухватить несомненные истины, или т. н. вещи в себе. Все созерцательные направления философии признают, что вещь в себе не поддается познанию. Следовательно, возможным остается только познание манифестаций вещи в себе. Однако философы-созерцатели не делают отсюда выводов о том, что указанные манифестации представляют собой в гносеологическом плане некое логическое окружение вещи в себе. Этот недостаток исправляют прагматисты тем, что сознательно практикуют т. н. контекстуальный подход. При таком подходе внимание исследователя направлено не прямо на ядро проблемы, но прежде всего на окружение ядра. При этом важно не ядро само по себе, а то, каким образом оно взаимодействует со своим окружением. Речь идет о принципиальном отказе прагматистов от поиска «сущности» вещей. Дело в том, что в контексте исследования вещи познания возникают лишь в результате взаимодействия «субъекта» с «объектом». Именно эта интерактивность, при которой ядро явления, сопротивляясь или уступая своему окружению, проявляет свой характер, и является предметом контекстуального метода, изобретенного прагматистами. Иначе говоря, всякое явление прагматисты рассматривают как систему, взаимодействующую со своей средой. При этом всякое явление реализует себя в динамике указанного взаимодействия, статика же носит субсидиарный характер.

Метафизическая традиция в особенности непригодна для изучения экономических явлений. Это связано с тем, что метафизика вслед за Декартом извращенно понимает природу человеческой воли. Другими словами, воля понимается как нечто отдельное от субъекта воли. Но такой взгляд противоречит прагматическому принципу нейтрального монизма Уильяма Джеймса, согласно которому «мир – это не ум и не материя»[549]549
  Рассел Б. Указ. соч. – С. 736.


[Закрыть], а нечто эволюционно предшествующее тому и другому. Коммонзу очень важно показать, что воля, как ее понимает вся допрагматическая метафизика, не имеет никакого отношения к воле хозяйствующих субъектов. После Платона и – в Новое время – Декарта принято считать, что процессу познания всегда предшествует некий субъект, который находит для исследования уже заданную «вещь». По этой логике исследованию волевых процессов также должны в качестве условий предшествовать субъект (исследователь) и наблюдаемый объект, в данном случае воля. В результате для картезианца и любого метафизика воля гипостазируется в нечто самостоятельное и независимое от субъекта. Такую волю Коммонз называет «волей в вакууме» (the will-in-vacuo) и противопоставляет ей «волю в действии» (the will-in-action)[550]550
  Commons J. R. Op. cit. – R 69.


[Закрыть].

Как справедливо отмечает Коммонз, «вакуумная воля» до сих пор является определяющим понятием для многих специальных теорий метафизики и юриспруденции. В самом деле, для юристов воля по своему содержанию практически ничем не отличается от воли, как ее понимал, например, Джон Локк. По мнению Коммонза, Локк рассматривал волю как «власть в смысле умения, правомочия, способности действовать или не действовать»[551]551
  Ibid. —P. 69.


[Закрыть]. В таком подходе Коммонзу претит скрытая установка метафизика или юриста на то, что воля – это некая скрытая «сущность», которая может себя проявить, но может и удержать себя от проявления. Такое понятие противоречит современным научным представлениям о воле. К современным взглядам на волю гораздо ближе философии и юриспруденции находятся представления здравого смысла. Так, в обыденной жизни критерием для отличия волевого человека от слабовольного служит способность преодолевать сопротивление; в более точных терминах Коммонза – «действенная воля есть преодоление сопротивления и выбор между различными степенями сопротивления в реальном пространстве и времени»[552]552
  Ibid. – P. 69.


[Закрыть].

Вопреки тому, что для философов и юристов «вакуумная воля», которая больше подходит для определения произвола, а не воли в собственном смысле, является единственно возможной, Коммонз задает риторический вопрос: «Но чем же иным может считаться наша реальная воля [our actual will], как не нашим реальным поведением?». В этой реальной, или действенной, воле большую роль играет т. н. практическое знание (см. выше параграф о Веблене). Ведь наше реальное поведение управляется не столько сознательно-волевым актом, как думают многие философы и юристы, сколько целой системой взаимодействующих между собой уровней сознания, практического знания и т. н. полуавтоматических моделей поведения.

Возьмем человека в кафе, который читает газету и одновременно пьет кофе. Можем ли мы гарантированно утверждать, что всякий раз, когда он делает очередной глоток, воля этого человека заранее дает ему команду: «Отложи газету в сторону, сделай аккуратно небольшой глоток кофе, поставь чашку аккуратно на стол, чтобы не замочить газету, возьми аккуратно газету, чтобы не опрокинуть чашку, и читай дальше!»? Если бы воля метафизиков и юристов была бы реальной волей, а не фикцией, то вся человеческая деятельность вкупе с человечеством закончилась бы. Такая воля бессильна объяснить столь частые явления, когда человек хочет сделать что-то одно, но на самом деле делает нечто совсем другое.

Так, воля к воздержанию в поведении запойного алкоголика, если под нею понимать направленный акт сознания, может быть, и играет некую заметную роль после очередного запоя. Однако чем дальше уходят во времени тягостные воспоминания, тем слабее императив этой воли в общей структуре поведения несчастного страдальца, тем сильнее фактор привычки и других трудноуловимых факторов. Как справедливо отмечает Коммонз, «мы даже и не знаем себя полностью до тех пор, пока не действуем»[553]553
  Commons J. R. Op. cit. – P. 69–70.


[Закрыть]. Отсюда перформативный критерий человеческого характера: «Скажи мне, что и как ты обычно делаешь, и я скажу тебе, что и как ты хочешь на самом деле». К сожалению, знание такового рода редко бывает приятным, но в этом заключается общая функция познания: «во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, тот умножает скорбь».

По мнению Коммонза, в основе экономической науки лежат два понятия – «ценность» и «экономия». В свою очередь, эти понятия опираются на более фундаментальные категории количества, времени и энергии. Между этими тремя категориями существует неразрывное единство, причем центральным понятием является «энергия». Интересно, что энергию Коммонз определяет через количество и время. Другими словами, энергия – это изменение количества за промежуток времени. Количественные отношения энергии изучает статика, а временные отношения энергии – динамика.

И ценность, и экономику Коммонз рассматривает с точки зрения макроэкономического подхода. Другими словами, речь идет о разных наименованиях целого, или целостности экономической жизни. Однако целое может быть (арифметической) суммой частей, составляющих целое, а может быть и множеством, т. е. суммой частей, помноженных друг на друга. Целое как сложение частей есть ценность, а целое как умножение частей есть экономика. Части экономики могут создавать кумулятивный эффект посредством умножения их друг на друга только в том случае, если они правильно структурированы.

«Сумма индивидов составляет совокупное население, однако соблюдение пропорций для различных видов деятельности различных индивидов образует общество, хорошая экономика… это просто соблюдение хороших пропорций частей»[554]554
  Commons J. R. Op. cit. – P. 1, 2.


[Закрыть]. Другими словами, в контексте институциональной теории экономическая мощь нации заключается вовсе не в том, что «всего иметь много». Эта мощь заключается в том, чтобы достаточное количество элементов в структурообразующих частях оптимально взаимодействовали между собой и с другими элементами социально-экономической системы в целях наращивания гуманитарного потенциала.

Ранние экономисты, по Коммонзу, искали прежде всего «причину» и «сущность» экономических явлений. Лишь решив этот вопрос, они переходили к исследованию ценности, которая для них совпадала с накопленной энергией прошлого. Мы знаем, что такой же подход характерен и для Маркса, поэтому есть все основания причислять его к ранним экономистам, ведущим свое начало от физиократов, Смита и Рикардо.

На этом раннем этапе экономической науки ее центральным понятием был термин «товар». В методологии преобладал механистический принцип, разработанный Исааком Ньютоном для точных наук и, вероятно, поэтому с энтузиазмом воспринятый ранними классиками. Они хотели придать нарождающейся науке статус точного знания и поэтому нередко обращали свой взор к методам естествознания.

На смену ранним классикам пришли маржиналисты, или сторонники гедонистического подхода в экономике. Для них центр тяжести экономических явлений переместился из прошлого в настоящее. Ценность стала отождествляться с наслаждением, которое испытывается здесь и теперь. Разумеется, как мы уже видели, существовало несколько конкурирующих школ предельной полезности, и не все из них были исключительно гедонистическими, а некоторые, например «австрийцы», уделяли также внимание феномену неопределенности, т. е. будущему, а не только настоящему. На данном маржиналистском этапе термин «ощущение» стал конкурировать с термином «товар». Произошли перемены и в методологии: хотя механистический подход сохранил свое господство, к нему в качестве равноправного помощника был добавлен т. н. принцип дефицита (principle of scarcity), который молчаливо практиковался и ранними классиками. Ведь именно ощущение определенного дефицита, по мнению маржиналистов, заставляет индивида предпринимать экономически значимые действия.

Наконец, в качестве третьей парадигмы экономической науки Коммонз выделяет все современные направления экономической мысли, для которых местопребыванием ценности являются надежды, страхи, вероятности и скоротечное время. Все эти факторы относятся к будущему, но руководят настоящим, т. е. направляют актуальное поведение экономических агентов. На третьем этапе основным термином экономической науки становится понятие «транзакция». Здесь происходят решительные перемены в методологии, которые заслуживают отдельного рассмотрения (см. ниже).

Как видим, для институциональной перспективы Коммонза характерен несколько иной ракурс, чем для теории Веблена. Если Веблена интересует прежде всего поведенческий, интерактивный аспект социальных институций, то Коммонз, не теряя из виду процессуальный момент, часто делает акцент на организационном оформлении социальной институции. Этот акцент виден и в том определении, которое Коммонз дает «институции». Так, по его мнению, «мы можем определить институцию как коллективный акт в целях контроля над индивидуальным актом»[555]555
  Neale W. С. Institutions // Evolutionary Economics. – Р. 228.


[Закрыть]. Как следует из определения, институция не является для Коммонза базовым понятием. Исходным понятием для него является термин «транзакция», или дело, сделка. В основе понятия «транзакция» лежит как представление об одностороннем длящемся акте (дело), так и представление о встречном, двустороннем процессе (сделка). Эта двузначность позволяет Коммонзу рассматривать «транзакцию» как исходный момент во всяком социальном явлении.

Постепенное закрепление определенного порядка или последовательности тех или иных транзакций приводит к оформлению того, что Коммонз называет плохо переводимым на русский язык термином going concern. Обычно это многозначное словосочетание переводят весьма вольно как «коллективный институт»[556]556
  Ядгаров Я. С. Указ. соч. – С. 338.


[Закрыть]. Однако возможен гораздо более точный перевод: «действующее предприятие». Но всегда надо помнить о том, что «действующее предприятие» в рамках теории Коммонза – это не обязательно «фабрика, производящая продукцию», а любое «социальное дело, организационно оформленное и функционирующее в соответствии с закрепившейся совокупностью процедур». При таком подходе в объем понятия going concern можно включить столь разные социальные организмы, как семья, профсоюз, банковское учреждение, рота солдат на учениях и т. д.

Итак, тщанием Коммонза появилась новая экономическая категория «действующее предприятие» (going concern), которой он отводил центральное место в своей программе социальных реформ. Коммонз полагал, что государство в ходе неустанной законодательной работы может так изменить свою структуру, чтобы носителями политической воли стали представители наиболее репрезентативных going concerns (далее везде – «корпоративные институции»). Другими словами, Коммонз считал возможным использовать законодательный механизм для постепенного демонтажа политической системы капитализма, основанной на представительстве идеологических партий, и создания вместо этого структуры корпоративных институций, отражающей соответствующие сегменты общества.

Более поздние экономические теории, по мнению Коммонза, должны были дать объяснение прежде неизвестным или малоизученным явлениям, таким как появление новых форм ассоциаций в виде монополистических или олигополистических корпораций, профсоюзов, разнообразных добровольных объединений. Все эти социально-экономические образования, возникавшие как бы из хаоса, каким-то образом начинали функционировать и взаимодействовать с социальным окружением. Постепенно в ходе этого взаимодействия возникали более или менее устойчивые практики, которые в конечном итоге получали закрепление в тех или иных правилах. Совокупность правил поведения этих новообразований Коммонз назвал термином «рабочие правила корпоративных институций» (working rules of going concerns). В эту рубрику Коммонз включил «статутное право, правила розничной торговли, этику бизнеса, бизнес-методы, иные правила поведения, которые указанные управляющие или регулирующие группы ассоциированных индивидов установили для руководства транзакциями»[557]557
  Commons J. R. Op. cit. – Р. 6.


[Закрыть].

Тем самым, в программу экономических исследований Коммонз включил «принципы коллективного управления транзакциями посредством ассоциаций и правительств, устанавливающих пределы эгоизма»[558]558
  Ibid. —P. 6.


[Закрыть]. Интересно, что Коммонз считает возможным дать исчерпывающий перечень форм, в которых можно выразить любое возможное рабочее правило. Так, он выделяет четыре глагола для руководства и ограничения индивидов в их транзакциях. Эти глаголы говорят о том, «что индивиды должны или не должны делать (принуждение или обязанность), что они могут делать без помехи со стороны других индивидов (дозволение или свобода), что они могут делать с помощью публичной власти (компетенция или право) и в чем они не могут рассчитывать на содействие публичной власти (ограничение права или подвергание)»[559]559
  Ibid. – P. 6.


[Закрыть]. Как видим, в основе этой классификации лежит критерий убывания присутствия публичной власти в транзакциях физических и юридических лиц.

Из данной классификации видно, что Коммонз в отличие от Веблена разделял некоторые аксиомы экономического либерализма. Так, власть государства наиболее сильна в части прямых предписаний или запретов, причем здесь речь идет об уголовно-правовой или административно-правовой компетенции государства. В установлении этих правил государство обычно выступает как прямо заинтересованное лицо. Далее, государство выступает своеобразной преградой на пути тех, кто покушается на свободы других лиц. Иначе говоря, в части дозволений государство напрямую защищает индивидуальную свободу. Эта заградительная власть государства обладает весьма высокой интенсивностью.

Однако область защиты притязаний частных лиц со стороны государства не столь велика, как область защиты личных свобод. Другими словами, государство обычно защищает лишь те притязания лиц, в отношении которых вынесено благоприятное решение судебного или административного органа. Наконец, существует достаточно обширная «внеправовая» зона частной жизни, в которую государство не вмешивается. Так, католический священник где-нибудь во Франции не вправе требовать от государственной власти оказать давление на прихожан, которые перестали ходить на воскресные мессы. Своим воздержанием государство (или иной носитель публичной власти) фактически оставляет кюре в состоянии «незащищенности» (exposure). В нашем примере кюре «подвергается» (is exposed) со стороны государства тому, чтобы и впредь терпеть подобное поведение прихожан, если он сам ничего с этим поделать не может.

Как видим, рабочее правило корпоративной институции можно оценивать в двоякой перспективе. Так, всякое такое правило является источником права, обязанности или свободы индивида. Но это же правило может «подвергать» данного индивида воздействию со стороны субъективного права или свободы другого лица. Таким образом, всякую экономическую транзакцию, по Коммонзу, можно сформулировать – альтернативно или кумулятивно – в терминах (1) обязанности, (2) дозволения, (3) компетенции и (4) ограничения, или подвергания. Интересно сравнить четыре инструмента, предложенные Коммонзом, с инструментами, традиционно выделяемыми теорией права.

Прежде всего, возникает вопрос о взаимном соотношении этих четырех инструментов. Являются ли они равнозначными или же некоторые из них сводимы к другим? Многое здесь зависит от применяемых терминов. Так, в теории права принято различать понятия «обязанность» и «предписание». Предписание так или иначе устанавливает определенные обязанности, но при этом предписание обычно ассоциируется с правилом, содержащимся в императивной норме. Обязанность же имеет более широкое содержание. Во-первых, она не обязательно имеет юридическую природу. Так, говорят о нравственной или религиозной обязанности. Во-вторых, обязанности могут устанавливаться не только посредством императивных, или предписывающих, норм права. Например, обязанность косвенно устанавливается диспозитивной нормой в том смысле, что адресаты этой нормы обязаны соблюдать установленное в ней правило, если они не воспользовались предусмотренной этой же диспозитивной нормой возможностью закрепить для своего правоотношения иное правило поведения. Кстати, если они установили конвенционную норму для своего будущего поведения, то они также обязаны ее соблюдать. Отсюда, быть может, парадоксальный вывод: всякая диспозитивная, а также конвенционная норма права в конечном итоге устанавливает определенный императив поведения.

Коммонз различал три типа транзакций, или сделок: коммерческие, управленческие и рационирующие. «Управленческие сделки выражают отношение между руководителями и подчиненными; к рационирующим сделкам относятся налогообложение, бюджет, регулирование цен, решения правлений корпораций»[560]560
  История экономических учений / Под ред. В. Автономова… – С. 324.


[Закрыть]. Однако преобладают как раз коммерческие транзанкции, которые включают три этапа: (1) переговоры, (2) закрепление обязательств сторон и (3) исполнение обязательств. В ходе транзакционного процесса стороны активно применяют т. н. переговорную силу (bargaining power).

В результате – отчасти силовым, отчасти компромиссным методом – стороны приходят к определению «разумной цены». Здесь перед нами в неожиданном обличье возникает идея «конституированной ценности» Прудона (см. выше). Правда, в основе «разумной цены» Коммонза лежит не идея трудовой стоимости, как у Прудона, а идея взаимной нейтрализации «переговорных сил» сторон. В любом случае фирменным знаком теории разумной цены Коммонза является представление о контрактной природе не только конечной цены, но и действительной ценности продукта.