Автор книги: Сергей Королев
Жанр: Экономика, Бизнес-Книги
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
Рабочие правила корпоративных институций и соответствующее смещение акцента экономической науки с «метода дефицита» на методы права позволяют в ином ракурсе рассмотреть некоторые базовые экономические понятия. Так, по мнению Коммонза, термин «собственность» перестал обозначать принцип исключительного удержания физических объектов в физической же власти индивида. Хотя здесь Коммонз не вполне различает фактическое владение, с одной стороны, и собственность как институт права, с другой стороны, ход его аргументации совершенно последователен и отвечает его эволюционному методу. Как бы то ни было, в условиях развитого капитализма принцип собственности стал совпадать с «идеей контроля над ограниченными ресурсами и, тем самым, с идеей неосязаемой и невещественной собственности, возникающей только в силу норм права, регулирующих транзакции»[561]561
Commons J. R. Op. cit. – R 6.
[Закрыть].
Следовательно, в современную эпоху собственность не может даже возникнуть там, где не наблюдается транзакционный процесс, которым руководят рабочие правила, эволюционно возникающие в ходе организационного оформления тех или иных корпоративных институций. Коммонз отмечает сложную природу корпоративной институции, в которой физические процессы переплетены с социальными. Так, всякая транзакция есть некий длящийся акт, в которой «две или более воли дают, берут, уговаривают, надавливают, мошенничают, командуют, подчиняются, соревнуются, управляют в мире дефицита и… правил поведения»[562]562
Commons J. R. Op. cit. – P. 7.
[Закрыть].
Однако процесс транзакций всегда осуществляется по поводу других процессов – как физического, так и социального характера. Таким образом, в жизни корпоративной институции технологический процесс (трансформация продуктов в процессе производства) и предпринимательский процесс (бизнес в широком смысле) тесно переплетены. В рамках корпоративной институции технологическому и предпринимательскому процессу соответствуют две ипостаси экономической власти: производительная власть (producing power) и переговорная, или рыночная, власть (bargaining power). Производительная власть направлена на увеличение массы потребительных ценностей. Ей противостоит рыночная власть, которая, напротив, используется корпоративным менеджментом для сдерживания производства продукции с целью удержания рыночной цены. Отсюда Коммонз делает важный вывод о том, что смещение акцента в «понятии “собственность” от потребительной стоимости к меновой стоимости вещей и, тем самым, от производительной власти, которая увеличивает потребительные стоимости, к рыночной власти, которая увеличивает меновые стоимости, является больше, чем просто смещением, это – переворот»[563]563
Ibid. —P. 21.
[Закрыть].
В результате этого переворота, по мнению Коммонза, понятия «собственность» и «свобода» стали совпадать. Это следует понимать не только в том (еще гегелевском) смысле, что собственность есть внешняя форма свободы индивида. Это следует понимать прежде всего в том смысле, что свобода – это капитал индивида, что свобода в известном смысле отчуждаема. Если, согласно Коммонзу, кто-то продает вам свои деловые связи, то вместе с тем он частично продает и свою свободу: отныне он не в праве пользоваться этими связями в своих личных целях. Почему же свобода любого вменяемого лица, по мнению Коммонза, является ценной в капиталистическом смысле? «Потому что, – отвечает Коммонз, – она содержит не вещи, а предполагаемые транзакции». Таким образом, «свобода является юридическим эквивалентом ожидаемых транзакций»[564]564
Commons J. R. Ibid. – P. 25.
[Закрыть]. Ценность индивидуальной свободы тем выше, чем выше потенциал данного лица участвовать в большом количестве дорогостоящих транзакций в будущем.
Однако помимо юридического эквивалента (личная) свобода имеет также и экономический эквивалент, который «есть возможность [freedom] выбирать между двумя степенями власти над лицами»[565]565
Ibid. —P. 29.
[Закрыть]. Как видим, экономический аспект личной свободы во многом совпадает с действенной волей лица (см. выше). Свобода индивида, по мнению Коммонза, представляет собой динамическое, а не статическое понятие. Упрощенно говоря, свое согласие на более тяжелые обязательства индивид «продает», по понятным причинам, за более высокую цену, чем свое же согласие на менее обременительные обязательства. В условиях капитализма индивид постоянно вовлекается в различные транзакции, обременяющие его свободу: он не может ее совсем не «продавать», но также и не может и продать ее совсем и навсегда, поскольку это противоречит капитализму, как строю, гарантирующему экономическую демократию, т. е. определенные свободы каждому хозяйствующему субъекту.
Следовательно, личная свобода имеет двоякую природу. В юридическом отношении она представляет собой капитал, т. е. эквивалент ожидаемых транзакций данного лица как свободного экономического агента. В экономическом же отношении личная свобода равнозначна потенциалу различных альтернатив поведения индивида, т. е. возможности выбора по крайней мере между двумя вариантами будущего поведения. Экономическая свобода лица всегда предполагает наличие как минимум «жесткого» и «мягкого» вариантов поведения. Как ни парадоксально, наличие только «жесткой» программы у экономического агента может представлять собой меньшую, а не большую экономическую власть по сравнению с другим экономическим агентом. У последнего может и не быть возможности ответить противнику столь же жестко, но зато вместо одной жесткой у него могут быть в наличии две программы противодействия: мягкая и индифферентная, или претерпевающая.
Таким образом, настоящая власть есть возможность выбора между альтернативными средствами давления или – что то же – альтернативными степенями волевого сопротивления индивида противодействующим обстоятельствам. Чем больше у властвующего индивида таких степеней и средств, чем более они изящны, тем проще и незаметнее они переходят друг в друга, образуя беспрерывный поток управленческих транзакций, тем легче ему управлять собою и своим окружением. Ведь при возрастающей дифференциации средств и методов поведения процесс управления переходит с субъектного уровня на уровень институционной власти, когда управление фактически идет само собой, за счет отлаженной системы управленческих транзакций. На наш взгляд, в этом ракурсе иную интерпретацию может получить знаменитый даосский принцип управления «О хорошем правителе народ лишь знает то, что он существует».
Интересно, что Коммонз, похоже, не делает принципиальных различий между транзакциями экономического субъекта и актами субъекта права, но это отождествление допустимо лишь в том случае, если юридический акт понимать как разновидность транзакции, а не наоборот. Так, всякий хозяйствующий субъект, по Коммонзу, в конечном итоге может выстраивать свои транзакции в трех возможных режимах: (1) режим действия (performance), (2) режим бездействия (avoidance), (3) режим выдержки, или претерпевания (forbearance). Ссылаясь на теоретиков общего права, Коммонз отмечает базовый характер транзакционной дихотомии действие – бездействие. Однако он отмечает, что (1) термин «акт», которыми пользуются юристы для обозначения действия, ущербен по ряду причин и что (2) термин «бездействие» не столь монолитен, как это кажется на первый взгляд.
Ad 1. В слове «акт» Коммонзу не нравилась созерцательная коннотация этого термина в том смысле, что для акта требуется некий внешний наблюдатель, который регистрирует этот акт, но сам не обязательно в нем участвует. Следуя за Вебленом в понимании человеческой природы как перформативной, Коммонз считает возможным «заменить термин “акт” термином “действие”, или “исполнение” [performance]»[566]566
Commons J. R. Op. cit. – R 74.
[Закрыть]. По его мнению, этот термин хорошо передает самодостаточный (в смысле волевого акта) и одновременно телеологический характер всякой экономической транзакции.
Ad 2. В бездействии Коммонз подчеркивает определенную двойственность. С одной стороны, индивид может бездействовать ненамеренно – например, по забывчивости не прийти на вечеринку. Этот вид бездействия Коммонз называет «упущение» в собственном смысле (omission). Иное дело, когда индивид намеренно не идет на вечеринку, даже если помнит о ней. Здесь его бездействие носит уже другой (активно-волевой) характер. Такое намеренное непоявление на вечеринке тоже подпадает под понятие «упущение», но это именно преднамеренное упущение, или уклонение (avoidance). Значение таких уклонений настолько велико как в правовой, так и в экономической жизни, что Коммонз считает возможным закрепить их отдельным термином «выдержка, претерпевание» (forbearance) и выделить в самостоятельный режим экономических транзакций.
Будучи последовательным сторонником динамического, а не статического подхода, акт выдержки, или претерпевания, Коммонз рассматривает как некий континуум затраты личной энергии. Крайними точками этого континуума выступают «действие» (performance), с одной стороны, и (индифферентное) бездействие (omission) – с другой. Иначе говоря, выдержка может проходить очень интенсивно, требуя больших энергетических затрат, для того чтобы не сделать что-то определенное (например, в течение назначенного срока проявить долготерпение и все-таки «не позвонить», отказавшись, тем самым, от какого-либо соблазнительного, но несвоевременного предложения).
С другой стороны, выдержка, воздержанность может быть чуть интенсивнее обычного упущения, когда, скажем, студент принимает решение не идти на лекцию за пять минут до звонка и, стало быть, весь процесс выдержки у него равен этому промежутку времени. Разумеется, акт долготерпения может быть в итоге безуспешным, когда мы все-таки совершаем действие, от которого вознамерились уклониться. В этом случае обычно говорят, что у человека слабая воля, что совсем не обязательно. Более того, волевые характеристики человека часто проявляются в модификациях волевых актов, например в том, насколько изящно он уклоняется, т. е. что он делает для того, чтобы не сделать нечто другое. Индивид может искусственно трансформировать выдержку, или претерпевание, в некое подобие упущения, но при этом оставаться волевым человеком.
Возьмем следующую ситуацию: индивид получает интересное приглашение, срок дачи согласия на него ограничен; индивид решает все-таки отказаться, но сильно сомневается в модусе своего промежуточного поведения. Тогда он делает следующее: вместо того чтобы оставаться в городе в режиме доступности, индивид отправляется на дачу и «забывает» дома мобильный телефон, этим он облегчает себе процесс выдержки, поскольку все равно не сможет сделать ожидаемый от него звонок. Этот пример, разумеется, можно трактовать в обыденном ракурсе как «акт слабоволия», но можно рассмотреть и в терминах личной свободы, поскольку индивид – на уровне практического знания – делает выбор между двумя альтернативами: «городской» и «дачной» линиями промежуточного поведения.
Коммонз интересовался по преимуществу лишь одним вариантом выдержки, или претерпевания, где индивид сопротивляется внутреннему побуждению все-таки совершить действие, которое акт волевого воздержания должен заблокировать. Мы видели, что при этом индивид с разной степенью интенсивности ощущает бремя выдержки и пользуется личной свободой для того, чтобы модифицировать наиболее жесткую или интенсивную ситуацию волевого воздержания в более мягкую ситуацию упущения, или фальсифицированной забывчивости.
Выводы для теории права и правовой политики
Одной из главных целей финансово-правовой политики является (а) выявление секторов социально-экономической активности, ответственных за будущее развитие гуманитарного потенциала общества, и (б) адресная поддержка людей, занятых в этих секторах. При этом средства финансово-правовой политики должны быть достаточно гибкими для того, чтобы адекватно сопровождать динамику всех процессов, связанных со структурными сдвигами в гуманитарном потенциале общества, т. е. финансы должны своевременно перемещаться туда, где возникают новые кластеры инноваций.
Финансово-правовая политика должна стимулировать комплексное исследование т. н. рынка занятости, помогая в опережающем режиме регулировать отток трудовых ресурсов из стареющих отраслей хозяйства и приток их в перспективные отрасли. Это предполагает наличие разветвленной системы постоянного обучения и переобучения кадров.
Современные финансовые институты (коммерческие банки, страховые компании и т. п.) представляют собой разновидность корпоративных институций (going concerns), рабочие правила которых (working rules) по преимуществу носят непрозрачный характер. Этим они уже представляют опасность для демократических принципов и институтов. Поскольку ни один финансовый институт не может без угрозы для своего существования отказаться от практики конфиденциальной обработки информации и акцента на неформальные процедуры принятия решений, то в целях защиты гражданского общества от финансовой олигархии государство должно содействовать созданию модельного кодекса финансовой этики. Те финансовые институты, которые заявят о своей приверженности модельному кодексу в целом или в отдельных его частях, могут получить статус «национального финансового института» и пользоваться привилегиями, которых будут лишены прочие финансовые институты.
Финансово-правовая политика всегда имеет альтернативу между поддержкой (а) производительной власти наемных работников через посредство профсоюзов и (б) рыночной власти финансово-промышленной олигархии. Между этими силами всегда будет существовать антагонизм, но иногда его можно временно «приглушить», например, тем, что внутри страны отдается предпочтение производительной власти профсоюзов, а в экспортной политике поддерживается рыночная власть финансово-промышленных групп государства.
Поскольку личная свобода является в принципе отчуждаемым капиталом, государство должно (а) обозначить приемлемые пределы отчуждаемости этой свободы и (б) установить штрафные санкции в отношении тех физических и юридических лиц, которые, эксплуатируя зависимое положение и(ли) низкую самооценку тех или иных индивидов, фактически консервируют в обществе рабскую психологию. Суммы указанных штрафных санкций должны направляться в фонд либеральной ресоциализации, который должен разрабатывать программы обучения и профессиональной подготовки всех лиц, не сумевших отстоять свою личную свободу.
Глава 3
Конвенционная теория хозяйственных отношений Кейнса
§ 1. Классические и маржиналистские предпосылки «Общей теории» Кейнса
Как яркий представитель Британской (Кембриджской) экономической школы и ученик Альфреда Маршалла, признанного синтезатора разнородных идей, Джон Мейнард Кейнс (1883–1946 гг.) объективно был носителем сразу двух традиций: классической, восходящей к Адаму Смиту, и неоклассической, или маржиналистской. Обе традиции по многим вопросам находились в оппозиции друг к другу. Концептуальный разрыв между макроэкономическим подходом классиков и микроэкономической перспективой маржиналистов в какой-то степени пытались «заштопать» Вальрас и Маршалл. Но с другой стороны, введением в научный оборот термина «Экономикс» Маршалл фактически признал архаичность старой политической экономии Смита и Рикардо.
Для Кейнса этот разрыв представлял не только концептуальную, но и методологическую проблему. Дело в том, что центр тяжести его научных интересов постепенно переместился в доклассическую стадию экономической науки, к воззрениям меркантилистов. Классическая парадигма для Кейнса не была сакральной уже потому, что Адам Смит первым ввел правило революционного переворота в науке. Как свидетельствует Эрих Стрейслер, «Адам Смит поставил себе задачу [had set out] – как он сам говорил – опровергнуть каждый “ложный принцип” книги Стюарта, “ни разу не упомянув о ней”»[568]568
Streissler Е. W. The Influence of German Economics on the Work of Menger and Marshall. – P. 47.
[Закрыть]. Надо признать, что в какой-то степени Смит преуспел – и не только в Англии. Например, авторитетный и весьма ценный учебник «История экономических учений» под редакцией В. С. Автономова, О. И. Ананьина и Н. А. Макашевой, упоминая «крупнейшего представителя позднего меркантилизма Джеймса Стюарта (1712–1780 гг.), автора двухтомного “Исследования принципов политической экономии” (1767)», отводит анализу его идей всего один абзац (на стыке двух страниц)[569]569
История экономических учений / Под ред. В. Автономова. – С. 37–38.
[Закрыть].
Похоже, что методология Кейнса носила ретроактивный характер, несмотря на явный футуризм его Общей теории, подчиненной принципам неопределенности, ожиданий и т. п. (см. ниже). Другими словами, методологически Кейнс двигается все время вспять. Специфику своего маржиналистского образования Кейнс преодолевал, обращаясь к основополагающим принципам классиков (см. ниже), а недостатки классического подхода восполнял путем сильных заимствований из творчества меркантилистов. У Кейнса есть и третья, так сказать, скандальная группа источников. Речь идет о гетеродоксах экономической науки вроде аргентинско-немецкого коммерсанта Гезелля, британского майора Дугласа, антиимпериалиста и «ренегата» Гобсона, демонстративно покинувшего лагерь ортодоксов, и т. п. Заимствованиями из этих источников Кейнс, похоже, сознательно эпатировал академический истеблишмент, раненую совесть которого воплощал профессор Хайек, не устававший клеймить Кейнса и его «краткосрочную» экономику за «предательство главной обязанности экономиста»[570]570
Hayek F. The Economics of Abundance //The Critics of Keynesian Economics /Ed. by H. Hazlitt. N.Y: Van Nostrand, 1960. – P. 129.
[Закрыть]. По мнению Хайека, эта обязанность заключается в том, чтобы оставаться оракулом долгосрочных тенденций экономического равновесия. Ответ Кейнса на эту критику известен: «В долгосрочной перспективе мы все мертвы».
Классическая теория была дорога Кейнсу прежде всего потому, что сердцевину классической экономики составляет идея «излишка». Соответственно, для классического подхода центральными являются теории стоимости и распределения. Эти теории презюмируют способность экономики производить некий излишек сверх потребностей сферы производства, т. е. сверх расходуемых (в процессе воспроизводства) материальных ценностей. При этом для классиков основной была «задача объяснить характеристики долгосрочного состояния экономики, а именно естественные цены товаров и естественные нормы заработной платы, прибыли и ренты»[571]571
Hamouda О. F., Harcourt G. С. Post-Keynesianism: from Criticism to Coherence // New Directions in Post-Keynesian Economics. – P 4.
[Закрыть].
Идею излишка классическая традиция рассматривала не только в позитивном плане, т. е. в терминах «богатства наций», но и в негативном плане. Негативный излишек обычно имеет тенденцию накапливаться в виде избыточной рабочей силы. В качестве противодействия негативному излишку классики изобрели т. н. железный закон заработной платы, которого латентно придерживался даже такой антикапиталист, как Карл Маркс. В интерпретации Маркса стоимость товара «рабочая сила» колеблется вокруг т. н. прожиточного уровня, что препятствует чрезмерному размножению пролетариата. В современную эпоху идею негативного излишка возродил Римский клуб в виде концепции «золотого миллиарда». Другими словами, по мнению членов Римского клуба, ресурсов Земли хватает для полноценной жизни не более одного миллиарда людей, все остальные – лишние.
Мы не знаем, что мог бы ответить Кейнс на теорию «золотого миллиарда», но, скорее всего, он оказался бы ее противником. Как бы то ни было, Кейнс интересовался «излишком» лишь в позитивном значении «богатства нации», а не в негативном значении избытка трудовых ресурсов. Для Кейнса, таким образом, стояла задача отсоединить идею излишка от идеи долгосрочного состояния экономики, что он и сделал в своей Общей теории, которая, следовательно, является своеобразным описанием краткосрочной экономики излишка. Но оставался вопрос: что делать со знаменитыми естественными ценами товаров и нормами заработной платы классиков? С точки зрения классиков, естественные цены являются своеобразными центрами гравитации, вокруг которых колеблются, тяготея к ним, факторы, определяющие спрос и предложение. Это предопределило известную дихотомию экономической науки. Теории стоимости и распределения, с одной стороны, и теории денег, цикла и кризиса, с другой стороны, рассматриваются отдельно, без всякой взаимосвязи друг с другом и, соответственно, помещаются в разные тома учебников по экономике.
Маржиналистов естественные цены как таковые вообще не интересовали: главный предмет их интереса, с точки зрения классиков, был сосредоточен на весьма узкой, специальной теме. Короче говоря, авторов «маржиналистской революции» интересовал потребительский спрос. Так, Вальрас, Менгер и Джевонс независимо друг от друга выдвинули теории распределения потребительского спроса, основанные на принципе максимизации полезности. Они пришли к выводу, что предельная полезность пропорциональна цене. Отсюда возник и маржиналистский образ хозяйствующего субъекта, мгновенно реагирующего на ценовые показатели. «Этот образ рационального, эгоистичного [self-interested] индивида, вырабатывающего на рынке оптимальный ответ на меняющиеся ценовые сигналы, стал сущностью неоклассической экономики»[572]572
Bleaney M. The Rise and Fall of Keynesian Economics. L.: Macmillan, 1985. – P. 3.
[Закрыть]. Такой подход учитывал исключительно показатели спроса, т. е. Вальрас, Менгер и Джевонс исходили из презумпции, что спрос является единственным детерминантом цены. Альфред Маршалл исправил эту односторонность своей знаменитой метафорой о «ножницах», согласно которой цена определяется как нижним лезвием (спрос), так и верхним лезвием (предложение) «рыночных ножниц».
Итак, если сформулировать сущность маржиналистской революции в одном предложении, то она, очевидно, сводится к замене теории стоимости Рикардо, согласно которой цена продуктов определяется стоимостью факторов производства, маржиналистской теорией цены спроса. При этом маржиналисты доказывают, что стоимость, или цена, факторов производства не только не определяет стоимость продукции, но и сама является зависимой от спроса. Соответственно, маржиналисты как сторонники субъективной ценности испытывали значительные затруднения в части агрегирования спроса и предложения. В отличие от классиков маржиналисты, как правило, исходили из того, что потребители сильно различаются по своим потребностям, а производители – по своим затратам. Вообще склонность к агрегированию можно рассматривать как визитную карточку классического, а не маржиналистского подхода.
Как бы то ни было, в части вопроса о долгосрочном значении естественных цен Кейнс отвергает перспективу Вальраса, Менгера и Джевонса и следует за своим учителем Маршаллом. Но синтез, осуществленный Маршаллом, далеко не во всем удовлетворял Кейнса. Маршалл сохранил дихотомию между стоимостью и распределением, с одной стороны, и теорией денег, с другой стороны, но при этом он стерилизовал теорию стоимости тем, что переформулировал долгосрочные естественные цены, изложив их в терминах факторов спроса и предложения. При этом «классическое понятие “излишка” исчезло, цены перестали отражать воспроизводство и стали индикаторами редкости»[573]573
Hamouda O., F. Harcourt G. C. Op. cit. – P. 5.
[Закрыть]. Но, как мы видели, как раз идея излишка Кейнсу была очень дорога. Правда, в теории Кейнса излишек важен не сам по себе, а как некий субстрат для преодоления дефицита т. н. эффективного спроса. Инструментом же этого преодоления служит в Общей теории т. н. мультипликатор инвестиций (см. ниже).
Вообще идея эффективного спроса является центральной темой Общей теории. От меркантилистов Кейнс позаимствовал представление об экономическом субъекте как прежде всего потребителе (и обновил его). Эта перспектива не могла не столкнуться с классическим образом экономического агента как homo oeconomicus, всегда стремящегося к наживе, а не к потреблению как таковому. Ортодоксальные экономисты в защиту принципа homo oeconomicus выдвигают два базовых аргумента.
Первый аргумент сформулировал профессор Л. Роббинз. По его мнению, экономисты вовсе не утверждают, что человек представляет собой попросту зверька, максимизирующего выгоду; экономисты «лишь требуют, чтобы он выбирал оптимальные способы ее достижения»[574]574
Hutton W. The Revolution That Never Was: an Assessment of Keynesian Economics. L. – N.Y: Longman, 1986. – R 9.
[Закрыть].
Другой аргумент восходит к профессору Ф. Хайеку. В его интерпретации принцип homo oeconomicus означает, что индивиды – «лучшие судьи [в оценке] своих обстоятельств, интересов и предпочтений»[575]575
Hutton W. Op. cit. – P. 9.
[Закрыть].
Поправка Роббинза, на наш взгляд, ничего не меняет. Более того, она лишь усиливает подозрения о внутренней несогласованности принципа homo oeconomicus. Во-первых, следует отметить его скрытую нормативность. В нормативности как таковой, разумеется, нет ничего порочного. Но дело в том, что согласно ортодоксальным взглядам экономическая наука является позитивной, а не нормативной отраслью знания. Следовательно, ее принципы являются позитивными, т. е. фиксируют факты, в отличие от нормативных дисциплин, вроде этики и права, которые – явно или тайно – являются оценочными. Здесь не место заострять этот интересный вопрос, так или иначе мы его касались при анализе творчества институционалистов (см. гл. 6).
Во-вторых, экономисты могут «требовать» все что угодно, но обычные люди, как правило, и не подозревают о том, что именно от них требуют экономисты. В-третьих, оптимальное средство означает наилучшее средство при данных условиях. Отсюда следует, что обычный человек, перед тем как принять решение, должен рассмотреть все особенности наличных условий, перебрать все наличные способы достижения цели, дать им рациональную оценку и, тем самым, найти среди них «оптимальный». Это слишком жесткое требование для нормального человека.
Роббинз презюмирует, что все указанные процессы поддаются квантификации. Но, как убедительно доказывает Кейнс, люди, как правило, принимают экономические решения в условиях неопределенности, т. е. в условиях невозможности пересчитать шансы того или иного поведения. Отсюда следует, что даже если мы соглашаемся воспринимать среднего человека как способного и эффективного бухгалтера, это допущение все равно не имеет практического смысла в условиях принципиально неквантифицируемой неопределенности.
Аргумент Хайека не менее дискуссионен. Опять-таки мы наталкиваемся на скрытую нормативность якобы позитивного принципа. В переводе на реальные обстоятельства Хайек утверждает примерно следующее: «Люди должны быть лучшими судьями своих собственных интересов, в противном случае они рискуют оказаться в проигрыше». Действительно, разумное меньшинство стремится следовать этому принципу, и в их отношении он является позитивным, отражающим реальную действительность. Но как быть со всеми остальными? Как быть с бесчисленными рабами агрессивной рекламы? Как быть с маленьким «человеком без качеств», бегущим от личной свободы, так как она предполагает и личную ответственность?
Даже если эти люди понимают, что у них должны быть какие-то личные интересы и таковые имеются в действительности, нет никакой гарантии, что со временем у них появится осознание этих интересов как мотивов поведения. Профессору Хайеку, вероятно, не приходила в голову мысль о том, что есть люди, которые вообще предпочитают обходиться без долгосрочных интересов, если под интересом понимать некий длящийся вектор направленного поведения. Как бы то ни было, Кейнс доказывает, что большинство людей предпочитают фрагментировать время на относительно короткие отрезки и это, как ни странно, помогает им – некоторое время – выживать также и в долгосрочной перспективе, разумеется, оставаясь при этом «людьми без качеств».
Как ни странно, именно творчество Кейнса доказывает, что маржиналистской парадигме не удалось окончательно вытеснить классическую перспективу рассмотрения экономических проблем. Но при этом маржиналисты в какой-то мере институционально закрепили раскол в теоретическом фундаменте экономической науки. С тех пор не прекращаются попытки найти какое-то звено примирения между классическим наследием, прежде всего рикардианским, и маржиналистской перспективой. Некоторые ученые полагают, что у двух оппонирующих направлений экономической мысли есть общие моменты для будущей конвергенции. В частности, Адольф Нусбаум выдвигает явно кейнсианский аргумент о том, что «дефицит времени является общим как для проблем производства, так и для проблем потребления; время может подойти в качестве относительного стандарта стоимости, преодолевая, таким образом, разрыв между теорией стоимости, основанной на идее издержек производства, и теорией стоимости, основанной на идее полезности»[576]576
Nussbaum A. On the Compatibility of Subjective and Objective Theories of Economic Value // Carl Menger and the Austrian School of Economics. – P. 84.
[Закрыть]. В порядке поиска общего знаменателя для классического и маржиналистского подходов уже во второй половине XX века выдвигались и другие – более оригинальные – предложения. Так, немецкий экономист русского происхождения С. Заторов предложил взять в качестве общего мерила понятие «энергия». По его убеждению, экономические стоимости как в производстве, так и в потреблении можно измерять именно в терминах энергии. Более того, он даже разработал идею национального энергобаланса[577]577
Cm. Sagoroff S. Theorie der volkswirtschaftlichen Energiebilanzen. Würzburg, 1961.
[Закрыть].
В этом контексте учение сэра Джона Мейнарда Кейнса следует рассматривать как наиболее известное и влиятельное среди многих других – менее известных и менее влиятельных. Однако это ни в коей мере не умаляет значение того вклада, который Кейнс внес в развитие экономической мысли. Дело в том, что Кейнс выступал не только новатором, но и синтезатором, прежде всего в развитии теории ликвидности, мультипликатора и т. п. Несмотря на контрреволюционный пафос своего творчества, самим названием своего труда («Общая теория») Кейнс хотел подчеркнуть преемственность с неоклассической традицией. Термин «Общая теория» означает, что кейнсианская концепция производства и занятости является общим случаем, в то время как неоклассическая теория представляет собой специальный случай, применимый только к ситуации полной занятости.
Неоклассическая традиция исходила из того, что в долгосрочной перспективе каждый рынок стремится к равновесию предложения и спроса. Мы знаем, что марксизм также не смог отказаться от идеи долгосрочного равновесия. В этой связи «система Кейнса – это сознательный “выпад”, или третья альтернатива, как в отношении марксизма, так и в отношении laisser-faire. И эта единственная обстоятельная альтернатива, которая утверждает, что экономика не является ни безупречной машиной, ни системой, обреченной на погибель, а представляет собой человеческое учреждение, подверженное отклонениям и исправляемое человеческим разумом»[578]578
Fitzgibbons A. Keynes’s Vision: a New Political Economy. Oxford: Clarendon Press, 1988. – R 2.
[Закрыть].
Кейнс открыл многообещающую перспективу, согласно которой рыночная экономика представляет собой скорее механизм взаимной адаптации количеств, чем механизм приспособления к ценам, а также тот факт, что эта экономика является постоянным процессом экспериментирования в ситуации неопределенности, а ключом к ее производительности является финансовая система. В этих условиях, если рынок не приводит спонтанно к желаемым результатам, то необходимой становится интервенция государства. «В совокупности аргумент Кейнса сводится к тому, что рыночная экономика необязательно движется к равновесию и что наилучший результат необязательно проистекает из свободного обмена между оптимизирующими экономическими агентами»[579]579
Hutton W. Op. cit. – P. 1.
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
