Текст книги "Краткая история экономических учений в фокусе теории права"

Глава 2
Классическая политическая экономия

Персоналистский метод, который мы по возможности применяем в данном исследовании, особенно много обещает нам, когда мы сталкиваемся с такой неординарной личностью, как Адам Смит (1723–1790 гг.). В учебниках по истории экономических учений, как правило, дается весьма подробный анализ его эпохального «Исследования о природе и причинах богатства народов». Однако тщетно искать в этих учебниках ответ на вопрос о том, кем был Адам Смит до 1776 г., когда вышел в свет этот труд (к этому моменту ему уже было 53 года). Был ли он вообще экономистом в современном смысле этого слова?

Вместе с физиократами Смит разделял веру в то, что истинное научное знание может быть только монистическим. Поэтому задача всякой науки, по Смиту, заключается в том, чтобы отыскать первопричину исследуемых явлений (например, «чистый продукт», «теплород», «энергию» и т. п.), а затем свести к ней все многообразие наблюдаемых фактов. В экономической концепции Смита функцию гносеологической первопричины выполняет понятие «труд»[66]66
  Ниже мы увидим, что понятие «труд» как раз в концепции Смита вовсе не является односложным, или монистическим.


[Закрыть], или – корректнее – трудовая теория стоимости. По контрасту, Джон Локк, так же как Декарт и – позднее – Кант, придерживался дуалистических взглядов. Как мы увидим далее, близкий друг Смита шотландский философ Давид Юм (1711–1776 гг.) вообще был гносеологическим антиподом Смита и находился «по ту сторону» проблемы монизм – дуализм.

Юм не верил в какие-либо первопричины, доступные человеческому анализу. Он вообще сомневался в том, что т. н. причинно-следственные связи, проецируемые нашим сознанием вовне, соответствуют реальным процессам внешнего мира. Известно, что Юм был весьма проницательным исследователем экономических вопросов, и сам Смит на него неоднократно ссылался. Наука не любит сослагательного наклонения, но если бы Юм в духе Смита задался целью написать политико-экономический трактат, то, вероятно, вся последующая история политической экономии и, следовательно, финансовой науки была бы совершенно иной. Весьма вероятно, что результат юмовского исследования «богатства народов» оказался бы менее оптимистическим, чем смитовская экономическая доктрина. Ведь никакая наука, по Юму, невозможна, если воспринимать ее как пересказ, или относительно произвольное переплетение причинно-следственных связей.

Однако именно такой представлялась Смиту (и многим последующим экономистам) природа, или сущность, экономического анализа. В отличие от Юма Смит был приверженцем идеи причинности, т. е. верил в то, что факты окружающей действительности можно упорядочить как систему «причин» и «следствий». Более того, поиск т. н. научной истины, по Смиту, как раз и сводится к выявлению причинно-следственных связей между объективными фактами.

Напротив, Юм верил только в возможность установления вероятности, или полуправды. Т. н. рациональное познание, по Юму, представляет собой лишь смену более или менее вероятных ассоциаций. Идею же причинности Юм объяснял лишь как сопряжение идей в силу привычки: мы привыкли, что когда идет дождь, булыжник на мостовой становится мокрым, но у нас не может быть надежных аргументов в пользу того, что наблюдаемое наличие дождя всегда влечет за собой увлажненность (ненаблюдаемой) булыжной мостовой.

Ясно, что благодарные потомки захотели канонизировать Смита в качестве первого Экономиста, но он никогда не был только экономистом. Круг его научных интересов едва ли поддается обозрению. Здесь и теория нравственности, а также труды по «экономике и истории, праву и управлению, языку и искусству, не говоря уже об астрономии, древней логике и метафизике»[67]67
  Campbell R. H., Skinner A. S. General Introduction // Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. Oxford: Clarendon Press, 1976. Vol. 1. —P. 1.


[Закрыть]. Среди этих трудов, по мнению Йозефа Шумпетера, не столько экономика, сколько астрономия является «жемчужиной коллекции»[68]68
  Schumpeter J. A. History of Economic Analysis. L., 1954. – P. 182.


[Закрыть].

Именно как астроном Адам Смит фактически создал собственную научную методологию, в основе которой лежит специфический метод экспликации (объяснения). Если рассматривать этот метод в персоналистской перспективе, то его сущность сводится к следующему: ученый, как и любой здравомыслящий человек, стремится избегать неприятных ощущений и предпочитает положительные эмоции. Как и всякий нормальный человек, ученый наделен способностью к размышлению и воображению. Всякая осознанная, но еще нерешенная проблема вызывает у исследователя что-то вроде гносеологической боли. Напротив, разрешение проблемы всегда приносит эмоциональное удовлетворение, а по мнению Смита-астронома, даже эстетическое наслаждение.

В отличие от многих (взрослых) людей ученый в той или иной степени сохраняет детское восприятие мира: ребенок, как известно, перерабатывает внешние факты посредством удивления, восхищения и даже благоговейного трепета. Аналогом удовольствия для исследователя является такое состояние ума, при котором окружающий мир воспринимается – интуитивно или вследствие аналитической работы – как совокупность привычных связей и соразмерных явлений. Диспропорция, разрыв привычного и ожидаемого хода вещей порождает у ученого чувство детского удивления, быстро переходящего в досаду. В свою очередь, на смену досаде почти сразу приходит особая экзистенциальная эмоция. Ее – в духе Серена Кьеркегора – можно окрестить «страхом и трепетом». Нечто неведомое в виде нерешенной проблемы не дает ученому покоя и воспринимается им как некая дисфункция его собственного ума.

Выход из этого мучительного состояния, по Смиту, только один: необходимо найти адекватное объяснение и тем самым вернуть ум в прежнее состояние, при котором он созерцает покой, пропорции и взаимодействие различных равновесных систем внешнего мира. Таким образом, найдя приемлемое объяснение необычному или непонятному факту, ученый переводит свойственное удивлению и досаде состояние беспокойства в состояние душевного равновесия. Опуская промежуточные звенья этой логической цепочки, можно утверждать, что именно из астрономических исследований Смита, из созерцаемой гармонии космических явлений берет свое начало и смитовская теория экономического равновесия.

Интересно, что уже неоднократно упомянутый близкий друг Адама Смита шотландский философ Давид Юм пришел к идее равновесия с другой стороны, а именно развивая собственную теорию аффекта. «Некоторые люди отличаются известной утонченностью аффекта [delicacy of passion], что делает их особенно чувствительными ко всем событиям жизни. Каждое благоприятное происшествие вызывает у них большую радость, а каждая неудача или несчастье – глубокое огорчение… Несомненно, что людям такого типа свойственно испытывать в жизни более сильные радости и более тяжелые огорчения, нежели людям холодного и уравновешенного характера. Однако я уверен, что если все взвесить (курсив везде мой. – С. К.), то не найдется ни одного человека, который не предпочел бы иметь уравновешенный характер, будь это в его воле»[69]69
  Юм Д. Малые произведения. М.: Канон, 1996. – С. 7.


[Закрыть].

Помимо идеи равновесия, второй важной составляющей научного наследия Смита является идея симпатии. В «Теории нравственных чувств» Смит так же, как и Юм, опирался на идею симпатии как базовую эмоцию морали, но позднее стал применять ее и к исследованию экономических фактов. В области этики оба шотландца были сенсуалистами. Другими словами, и Юм, и Смит отрицали рационалистские основания этики. Вслед за лордом Шефтсбери (1671–1713 гг.) и Френсисом Хатчесоном (1694–1746 гг.) они были одновременно критиками и продолжателями философского сенсуализма Джона Локка (1632–1704 гг.). В области этики Смит по праву признавал первенство Юма, который был, на наш взгляд, одним из самых проницательных и точных теоретиков «морального чувства».

Используя аргументы сенсуализма, Юм отрицал примат разума как регулятора человеческого поведения и вполне по-локковски видел в ощущениях единственный источник познания. Познание не может преодолеть границы опыта, другими словами, «знание» и «опытное знание» суть синонимы. Знание до опыта или вне опыта невозможно. По убеждению Юма, моральные правила не являются следствием дедуктивных умозаключений, «мы, скорее, чувствуем нравственность, чем судим о ней (курсив мой. – С. X.)»[70]70
  Юм Д. Сочинения: в 2 т. М., 1965. Т. 1. – С. 619.


[Закрыть].

Трудно отрицать, что между идеей равновесия и идеей симпатии существует «семейное сходство» (Л. Витгенштейн). Так, в области психических явлений симпатия некоторым образом выполняет функцию баланса, или – по крайней мере – тенденции к равновесию. Впрочем, по верному наблюдению Адама Смита, эта тенденция действует избирательно, или асимметрично.

Сочувствовать чужому горю или даже простой печали нам обычно ничто не мешает. Однако сорадоваться чужой радости нам нередко мешает либо зависть, либо просто наличие собственных проблем. Неслучайно в отличие от слова «сочувствие» слово «сорадование» практически не употребляется в обыденной речи и даже на письме выглядит искусственно.

Смит выражает эту мысль следующим образом: «Мы расположены к большему сочувствию небольшой радости и сильной горести посторонних людей. Человек, которого неожиданное счастье возносит выше положения, в котором он родился, может быть вполне уверен, что сочувствие лучших его друзей не вполне искренне»[71]71
  Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997.– С. 61.


[Закрыть]. Отсюда Смит делает вполне экономический вывод: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах»[72]72
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов // Антология экономической классики. Т. 1. – С. 91.


[Закрыть].

Здесь мы сталкивается с третьим важным источником экономической теории Смита, а именно с имморалистской концепцией Мандевиля. В значительной степени экономическая доктрина Смита представляет собой лишь прикладную этику свободного предпринимательства, которое, как известно, никогда не осуществлялось высоконравственными людьми. Другими словами, Смит так же, как и Мандевиль, задался целью оправдать в лице предпринимателя естественного человека, но только не за счет диффамации нравственного начала человеческих поступков. Таким образом, как этическое, так и экономическое учение Адама Сита можно рассматривать как более или менее удачную нейтрализацию имморализма Мандевиля.

Бернард Мандевиль (1670–1733 гг.) – подобно Кенэ – был врачом, а не философом и тем более не экономистом. Вместе с тем он создал оригинальную концепцию «этики от противного» в своей скандально знаменитой «Басне о пчелах» (1714 г.). Основной тезис басни Мандевиль выразил в подзаголовке к ней («Пороки частных лиц – блага для общества»). Мандевиль весьма остроумно доказывает, что успех человека в обществе зависит вовсе не от положительных моральных качеств (общительность, чувство сострадания и т. п.). Напротив, двигателем социального успеха конкретного человека, по мнению Мандевиля, являются «наиболее низменные и отвратительные свойства» человеческой натуры[73]73
  Мандевиль Б. Басня о пчелах. М., 1974. – С. 45.


[Закрыть].

Выше мы видели, что, по мнению Смита, обычные, «естественные» люди все-таки способны сорадоваться чужой радости, если она небольшая. Иначе говоря, сорадующийся может ассоциировать с чужой удачей свои собственные ожидания и возможности. Макроэкономическая польза от такого сорадования очевидна: «если некто знакомый достиг определенного скромного успеха, – думает сорадующийся, – то аналогичный успех открыт и для меня». Мы видим, что Смит как бы разворачивает аргументацию Мандевиля в противоположную сторону и иллюстрирует, каким образом порок (зависть) при определенных условиях может превращаться в т. н. слабую добродетель (соревновательную сорадость).

Современная психология дает дополнительные аргументы в пользу позиции Смита и против позиции Мандевиля. Социальный вред любого имморализма заключается не только в его практических следствиях, но и в том, что он провоцирует негативную внутреннюю установку. Ведь любая психологическая установка представляет собой самоисполнимое пророчество. Следовательно, человек, который считает себя порочным или хочет им стать, в той или иной степени уже является таковым или непременно им станет в ближайшем будущем. При этом он не обязательно получает те дивиденды, которые ему обещает теория и практика имморализма. Порочный человек по необходимости вовлекается в порочный круг общения с другими имморалистами, где его ждет гораздо больше неприятностей, чем социальных дивидендов.

С другой стороны, позитивная психологическая установка также является самоисполнимым пророчеством. Человек, который решил «сеять разумное, доброе, вечное», уже начал создавать вокруг себя соответствующее пространство общения. Скрытую полемику с Мандевилем вел также и Давид Юм. Последний проницательно отмечает: «…суждения тех, кто склонен думать о человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка…»[74]74
  Юм Д. Малые произведения. – С. 49.


[Закрыть].

Что касается Смита, то критике «легкомысленной теории» Мандевиля он отвел специальное место в своей «Теории нравственных чувств». По мнению Смита, «доктор Мандевиль не довольствуется тем, что представляет пустые побуждения тщеславия за источник поступков, обычно называемых нами добродетельными, но старается показать и в других отношениях несовершенство человеческих добродетелей»[75]75
  Смит А. Теория нравственных чувств. – С. 301.


[Закрыть]. Фактически Мандевиль отрицает онтологический аспект нравственности, когда человек отождествляет свое индивидуальное бытие с определенной нравственной позицией.

С этой онтологической точки зрения, если какой-то человек отличается щедростью, то щедрость важна ему именно как модус его собственного бытия, а не фактор, скажем, уважения или престижа. Для Мандевиля не существует онтологии нравственности, существует только ее кажимость. Но казаться щедрым и быть щедрым – совершенно разные вещи. Как отмечает Смит, «главнейшее заблуждение в сочинении доктора Мандевиля [ «Басня о пчелах»] состоит в том, что он считает все страсти порочными, какова бы ни была их сила и направление»[76]76
  Смит А. Указ. соч. – С. 302.


[Закрыть].

Тем не менее, как полагают французские экономисты Шарль Жид и Шарль Рист, «мысль Мандевиля плодотворно повлияла на ум Смита». Шотландский мыслитель «будет безустанно провозглашать, что, в конце концов, личный интерес (который не является в его глазах пороком, но все-таки заслуживает название «низшей добродетели»), сам того не ведая и вопреки своей воле, ведет общество к благополучию и счастью»[77]77
  Жид Ш., Рист Ш. Указ. соч. – С. 54.


[Закрыть]. Однако эти аргументы можно развернуть в противоположную сторону и выдвинуть тезис о том, что элементы наследия Мандевиля в творчестве Смита выполняют функцию «данайцев, дары приносящих», и могут пролить свет на некоторые наиболее дискуссионные аспекты экономической доктрины Смита.

К указанным моментам, в частности, относятся фикция т. н. экономического человека и знаменитая метафора о невидимой руке. Экономический человек – это разумный эгоист среди других эгоистов. Как отмечает Смит, «человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, но он тщетно будет ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их [контрагентов] эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них»[78]78
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов… – С. 91.


[Закрыть].

Уподобляя экономическое сообщество простому конгломерату разумных эгоистов, Смит делает весьма щедрую уступку мандевилевскому представлению о безблагодатной природе человека. Проблема в том, что поведение хозяйствующих субъектов не всегда укладывается в прокрустово ложе разумного эгоизма. Тем не менее, экономическая наука, по словам Л. фон Мизеса, вплоть до нашего времени, в сущности, «изучает не живых людей, а т. н. экономического человека, фантом, имеющий мало общего с реальными людьми. Абсурдность этой концепции становится вполне очевидной, как только возникает вопрос о различиях между человеком реальным и экономическим. Последний рассматривается как совершенный эгоист, осведомленный обо всем на свете и сосредоточенный исключительно на накоплении все большего и большего богатства»[79]79
  Мизес Л. фон. О некоторых распространенных заблуждениях по поводу предмета и метода экономической науки //THESIS. 1994. Т. 2. Вып. 4. – С. 207.


[Закрыть].

Невидимая рука — метафора, символизирующая действие неотвратимых экономических законов, на которые экономический человек повлиять никак не может. О невидимой руке Смит упоминает в следующем контексте: каждый отдельный человек «имеет в виду свою собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем не входила в его намерения»[80]80
  Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations… – P. 456.


[Закрыть].

Мы видим, что концепция о невидимой руке представляет собой своеобразный аналог теоремы Геделя о неполноте. Согласно этой теореме, невозможно объяснить какую-либо формальную систему, опираясь только на ее внутренние аксиомы. Применительно к доктрине Смита теорема о неполноте означает, что экономический человек находится под внешним управлением со стороны невидимой руки. Ему разумнее и безопаснее думать о собственных потребностях, чем пытаться выйти за пределы круга своих частных интересов. У него все равно это не получится. Для того чтобы правильно идентифицировать и тем более осуществить публичный интерес, экономический человек должен стать сверхчеловеком. Он должен преодолеть свою собственную ограниченность, т. е. в конечном итоге свою человечность. Другими словами, экономический человек реализует публичные задачи лишь бессознательно и в качестве побочного результата своего экономического эгоизма.

Если от метафор мы перейдем к ключевым терминам экономического учения Смита, то здесь повсюду мы будем наталкиваться либо на понятие «труд», либо на понятие «капитал», иногда на понятие «земля». Свое «Исследование природы и причин богатства народов» Смит предваряет следующим замечанием: «Годичный труд каждого народа представляет собою первоначальный фонд, который доставляет ему все необходимые для существования и удобства жизни продукты, потребляемые им в течение года и состоящие всегда или из непосредственных продуктов этого труда, или из того, что приобретается в обмен на эти продукты у других народов»[81]81
  Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народа… – С. 81.


[Закрыть].

Смит приводит две основные причины возрастания национального богатства, которые, в свою очередь, сводимы к понятию «общественно-полезный труд». Так, возрастание общественного богатства зависит от (1) фактора бережливости и (2) фактора производительности труда. В свою очередь, производительность труда Смит связывает с прогрессом разделения труда. Что касается первого фактора, то именно Смиту принадлежит честь – в скрытой полемике с Мандевилем, воспевающим мотовство, – показать важную социальную роль каждого отдельного бережливого человека.

«Своими сбережениями за год бережливый человек не только доставляет средства существования добавочному количеству производительных рабочих на этот или на следующий год, подобно основателю общественной мастерской, (он) как бы учреждает вечный фонд для содержания такого же количества их на все будущие времена. <…> Ни одна доля этого фонда не может быть никогда впоследствии затрачена на что-либо иное, кроме содержания производительных рабочих (курсив мой. – С. К.), без очевидного ущерба для того лица, которое таким образом изменяет его назначение»[82]82
  Смит А. Указ. соч. – С. 364.


[Закрыть].

Другими словами, по меткому выражению Освальда Клэра, «рабочие, нанятые этим капиталом, постоянно воспроизводят то, что они потребляют, и тем самым они снабжают средства для поддержания соответствующего количества людей»[83]83
  Clair О. St. A Key to Ricardo. N. Y: A. M Kelley, 1965. – Р. 183.


[Закрыть]. При этом независимо от перемены в составе этих рабочих однажды капитализированный доход будет давать средства к существованию постоянному количеству работников.

Смитовская идея бережливости подчиняется более фундаментальной идее равновесия, а к последней логически примыкают смежные идеи пропорциональности, замкнутости, самодостаточности и взаимообусловленности экономических процессов. В этом нет ничего принципиально нового: с подобными идеями мы уже встречались в «Экономической таблице» мэтра Кенэ. Однако если физиократы в едином экономическом кругообороте соединяли расходы одних лиц и доходы других, то Смит идет еще дальше. В его концепции бережливость представляет интерес только потому, что она сама подпадает под рубрику расходов.

Другими словами, у Смита бережливость представляет собой лишь один из полюсов в континууме экономического равновесия: на другом полюсе находится понятие «расход». Смит пишет об этом так: «То, что сберегается в течение года, потребляется столь же регулярно, как и то, что ежегодно расходуется и притом в продолжение почти того же времени, но потребляется оно совсем другого рода людьми»[84]84
  Смит А. Указ. соч. – С. 363–364.


[Закрыть].

Смит латентно соглашается с тезисом Мандевиля о том, что мот, расточающий свое наследство, выполняет определенную социальную функцию. Только в отличие от Мандевиля Смит не склонен преувеличивать полезность этой функции: «Доля дохода богатого человека, расходуемая им в течение года, в большинстве случаев потребляется праздными гостями и домашними слугами, которые ничего не отдают взамен своего потребления»[85]85
  Там же. – С. 364.


[Закрыть]. Здесь, правда, весьма дискуссионным является подведение под одну категорию гостей и домашних слуг, а также явно оспоримым представляется тезис о том, что слуги «ничего не отдают взамен».

Это, впрочем, является следствием того, что знаменитый шотландец четко различал две категории труда и даже развил особую теорию т. н. производительного и непроизводительного труда. Деление труда на производительный и непроизводительный в конечном итоге дало аргументы для марксистской конфликтологии и теории классовой борьбы. Однако в современную эпоху принято считать, что «разграничение производительного и непроизводительного труда, введенное Смитом, – это, пожалуй, одна из самых пагубных концепций в истории экономической мысли»[86]86
  Блауг М. Экономическая мысль в ретроспективе. М.: Дело, 1994. – С. 48.


[Закрыть].

Вместе с тем данная теория, на наш взгляд, весьма успешно выполняла свою функцию в полемике с имморализмом Мандевиля. В рамках этой теории мы видим, что, сберегая часть своего дохода в качестве капитала, состоятельный человек просто переадресует эти средства другой категории людей, но не праздным гостям и слугам, а т. н. производительным работникам. Последние от первых отличаются тем, что «воспроизводят с некоторой прибылью стоимость своего годового потребления»[87]87
  Смит А. Указ. соч. – С. 364.


[Закрыть].

Таким образом, бережливый человек от расточителя отличается не только тем, что поддерживает другую социальную категорию людей, но и тем, что капитал бережливого человека как бы неуничтожим и имеет тенденцию постоянно возрастать. Расходы же расточителя окончательны, невосполнимы и, главное, не участвуют в расширенном материальном воспроизводстве. Таков общий вывод Смита, если его рассматривать в антимандевилевской перспективе. Ниже мы увидим, что подобные доводы Смита совсем не убедили Мальтуса, который в какой-то степени продолжил мандевилевскую традицию в английской политической экономии.

Выше было отмечено, что возрастание общественного богатства зависит не только от фактора бережливости, но и от фактора производительности труда. Здесь Смит опять-таки фактически воспроизводит мандевилевскую логику рассуждений, не замечая, вероятно, явной парадоксальности получаемого результата. Так, один из постулатов Смита гласит: ловкость рабочего как следствие специализации и разделения труда в конечном итоге увеличивает общественное богатство. По контрасту, главный тезис Мандевиля гласит: пороки частных лиц суть блага для общества. Лень, т. е. нежелание работать, бесспорно, считается одним из человеческих пороков, хотя и не самым тяжким.

Как бы то ни было, Смит как теоретик трудовой теории стоимости должен был бы осуждать лень как социальное зло. Но вот какой пример он приводит: «К первым паровым машинам постоянно приставлялся подросток для того, чтобы попеременно открывать и закрывать сообщение между котлом и цилиндром в зависимости от приподнимания и опускания поршня. Один из этих мальчиков, любивший играть со своими товарищами, подметил, что если привязать веревку от рукоятки клапана, открывающего это сообщение, к другой части машины, клапан будет открываться и закрываться без его помощи, и это позволит ему свободно забавляться с товарищами»[88]88
  Смит А. Указ. соч. – С. 88.


[Закрыть].

Данный пример, который вполне мог быть использован Мандевилем для иллюстрации своей доктрины, Смит изящным образом сублимирует и одним махом превращает «лень и разгильдяйство» в фактор прогресса, который связан с тем, что всякий хозяйствующий субъект желает «сократить свой собственный труд»[89]89
  Там же. – С. 88.


[Закрыть]. Таким образом, трудовая теория стоимости Смита одновременно является теорией сбережения труда.

Разделение труда, по Смиту, не может быть беспредельным. Оно неизбежно ограничивается емкостью рынка. «Когда рынок незначителен, ни у кого не может быть побуждения посвятить себя целиком какому-либо одному занятию ввиду невозможности обменять весь излишек продукта своего труда, превышающий собственное потребление, на нужные ему продукты труда других людей»[90]90
  Там же. – С. 93.


[Закрыть]. Теория разделения труда фактически преодолевает социальную доктрину физиократов, которые воспринимали общество как иерархию, состоящую из поставленных друг на друга классов.

Поразительным образом, Смит не смог сделать из этой теории общедемократических выводов. Более того, в дальнейшем изложении он фактически противопоставил этой теории доктрину о производительном и непроизводительном труде (см. выше). Другими словами, в рамках названной доктрины Смит остается в плену физиократизма и «никак не может разделаться с вопросом о различии между производительными и непроизводительными работниками»[91]91
  Жид Ш., Рист Ш. Указ. соч. – С. 60.


[Закрыть].

Влиянием физиократизма объясняется и другой известный дефект политической экономии Смита, а именно особая роль, приписываемая земледелию в вопросе создания общественного богатства. Смит ошибочно полагал, что в мануфактурном производстве все делает человек (как будто нет силы ветра, воды, пара и т. п.). Только в земледелии, по мнению физиократов и Смита, природа помогает человеку. Отсюда, по Смиту, и «разгадка» природы земельной ренты. Теория ренты является наиболее слабым звеном его доктрины. В ренте земли овеществляется «труд природы», который землевладельцу достается даром, но который имеет «ценность такую же, какую имел бы продукт самого дорогого рабочего»[92]92
  Там же. – С. 61.


[Закрыть].

Вообще с темой земледелия связано много дискуссионных постулатов доктрины Смита. Так, он безосновательно считал, что для преумножения богатства предпочтительнее развитие сельского хозяйства, а не промышленности. Менее дискуссионным является его мнение о том, что с развитием народного хозяйства цены на промышленные товары имеют тенденцию снижаться, а на сельскохозяйственные продукты – расти. Далее, он утверждал, что «главной причиной быстрого развития богатства и роста наших американских колоний явилось то обстоятельство, что почти все их капиталы прилагались до сих пор к земледелию»[93]93
  Смит А. Указ. соч. – С. 388.


[Закрыть]. Позднее тема земледелия в трудах Томаса Мальтуса и Давида Рикардо и вовсе приобрела характер особой интеллектуальной паранойи в виде теории земельной ренты (см. ниже).