Текст книги "Краткая история экономических учений в фокусе теории права"

Термин «эксполярная экономика» возник в социологии крестьянского хозяйства еще в период т. н. соревнования капиталистической и социалистической систем. Социологи и антропологи, изучавшие жизнедеятельность локальных сообществ на периферии обеих систем, пришли к выводу, что значительная часть населения земного шара живет в условиях т. н. эксполярной экономики, т. е. такой системы хозяйства, которая не имеет ни капиталистических, ни социалистических характеристик. Таким образом, термин «эксполярная экономика» стал применяться для характеристики некоей социально-экономической тотальности (т. н. большая семья, включающая три поколения, клан деревенских родственников типа индийской джати, компактная религиозная община в индифферентном или враждебном окружении и т. п.).

Указанная тотальность не доступна для адекватного анализа ни в терминах капиталистического, ни в терминах социалистического хозяйства. Капиталистическая перспектива здесь сомнительна потому, что для эксполярной экономики сфера обмена не является определяющей. Вообще сущность эксполярной экономики заключается в том, что ее немонетарный аспект господствует над монетарным. Социалистический подход неприемлем хотя бы потому, что в рамках эксполярной экономики отсутствуют жесткий централизм, долгосрочное планирование и внешние начальники, «инфицированные» государственной идеологией.

На наш взгляд, систему Дугласа можно рассматривать как своеобразную товарную версию эксполярной экономики. Это ни в коей мере не ставит под сомнение немонетарный характер хозяйственных транзакций ее субъектов, но подчеркивает принципиальную возможность ее перевода в товарную форму. Соответственно, систему Дугласа также можно назвать общей теорией эксполярной экономики. Исходным тезисом указанной общей теории является следующая аксиома: «Создание имущественных благ [wealth creation] может иметь место и за пределами экономики обмена»[490]490
  Hutchinson F., Burkitt В. Op. cit. – R 33.


[Закрыть].

В качестве исходного момента можно взять пример Дугласа об «эксполярном» производителе картофеля. Последний, выращивая «тонну картофеля, вовсе не выращивает тем самым деньги, посредством которых этот картофель можно купить. Таким образом, покупательная сила… не является излучением [сферы] производства в том смысле, как запах исходит от розы, а, напротив, является порождением совершенно особого процесса, а именно банковской системы»[491]491
  Douglas С. H. The Monopoly of Credit. L.: Chapman & Hall, 1931. – P. 23.


[Закрыть].

Хатчинсон и Бэркитт несколько модифицируют этот пример для того, чтобы продемонстрировать внешний характер денег по отношению к производству. Мы продолжим модификацию. Предположим, некий производитель обосновался на «бросовой» земле (скажем, на окраине городской свалки Рио-де-Жанейро). На этой свалке он нашел удобрения, в том числе конский навоз с «истекшим сроком применения». Несколько дальше он обнаружил свалку гниющих овощей, из которых сумел выбрать некоторое количество «семенного картофеля». Недалеко находились и мешки, отбракованные из-за нестандартного формата. Рядом лежала лопата с отломанной верхушкой черенка. С помощью этого «капитала» наш производитель сможет «посадить, обработать и снять урожай картофеля без всяких финансовых издержек (курсив мой. – С. К.)»[492]492
  Hutchinson R, Burkitt B. Op. cit. – P. 33.


[Закрыть].

Теперь мы можем задать риторический вопрос: если наш производитель продаст мешок картофеля в другой части города за 5 $, означает ли это, что он «породил» эти 5 $? Разумеется, нет! Эти деньги породила Федеральная резервная система США, которая даже не подозревает о существовании нашего эксполярного производителя. Впрочем, в условиях эксполярной экономики наш картофелевод, скорее всего, «обменяет» один мешок картофеля на услугу со стороны другого обитателя свалки, который поможет ему собрать оставшийся урожай, скажем, из 10 мешков. Как бы то ни было, при условии достаточного взаимного доверия (что теоретически возможно), обитатели городской свалки на окраине Рио-де-Жанейро могут придумать собственное средство обмена, скажем, в виде 1000 специфически уродливых пуговиц из оказавшейся на свалке отбракованной партии. Если – с учетом скудных ресурсов обитателей свалки – уродливость пуговиц практически не поддается подделке и если такие пуговицы больше на свалке никогда не появятся, то жители свалки могут создать весьма милую и жизнеспособную карикатуру на «изолированное государство» в духе И. Г. Фихте, в котором будет своя «валюта».

В условиях эксполярного хозяйства т. н. финансовый кредит и производный от него финансовый капитал не имеют практического значения прежде всего в силу их недоступности для жителей эксполярного мира. Под финансовым кредитом в системе Дугласа принято понимать, «прогнозируемую степень возможности [получателя кредита] платить деньгами»[493]493
  Hutchinson R, Burkitt В. Op. cit. – Р. 40.


[Закрыть]. Тем самым, финансовый кредит, порождаемый банковской системой, держит под контролем политику производителей. Соответственно, под финансовым капиталом следует понимать «возможность производить финансовую отдачу»[494]494
  Ibid. —P.42.


[Закрыть]. При этом слово «финансовый» фактически переподчиняет себе значение слова «капитал». Финансовый капитал никогда не обозначает реальные имущественный блага, он обозначает только «бумажный титул»[495]495
  Ibid. —P.42.


[Закрыть] на эти права.

Отсюда ясно, что в условиях эксполярного мира фактически тоталитарное господство осуществляет то, что Альфред Оридж и Клиффорд Дуглас называют реальным кредитом и реальным капиталом. На практике первый является простым «трансфером» определенной совокупности вещей, или – в терминологии римского права – traditio, т. е. передачей их от одного владельца другому. В приведенном примере наш картофелевод может оставить себе, скажем, четыре мешка уродившегося картофеля, а все остальное, включая оставшийся урожай, в виде реального кредита передать своему «земляку» из индейской общины. В свою очередь, земляк может передать теперь уже бывшему картофелеводу курицу-несушку и несколько цыплят, которых он привез из деревни. Таким образом, два земляка, обменявшись реальным кредитом, одновременно изменили характер и структуру своего капитала. В принципе бывший картофелевод может вообще выйти из производительной сферы в сферу услуг, если у него есть желание устраивать в дальнейшем на свалке петушиные бои. Для этого достаточно, чтобы у местных обитателей был некоторый интерес к этой затее и чтобы желание будущего бизнесмена было реализуемо в рамках полученного им реального кредита.

(1) В концепции Дугласа об излишних тратах не все безупречно. Самый главный упрек, который здесь можно выдвинуть, заключается в том, что Дуглас никак не определяет понятие «излишние траты» (waste). Непонятно, отнес бы Дуглас к излишним тратам, скажем, строительство египетских пирамид или т. н. восстановление храма Христа Спасителя в Москве. Эти примеры свидетельствуют как минимум о том, что излишние траты, похоже, характерны для самых разных цивилизаций и не являются специфической проблемой капитализма, «посаженного на иглу» финансовой системы. В любом случае пропагандируемое Дугласом в качестве экономического фактора культурное наследие вряд ли было бы возможным, если бы человечество не совершало «излишние траты», в том числе и на дискуссионные проекты – скажем, на финансирование музыковедческих исследований о бурятском горловом пении или на составление словаря ненормативной лексики молодежи Подмосковья.

(2) Билетно-проездная модель денег, лежащая в основе Национального дивиденда, открыта для дискуссии в том смысле, что она отдает явное предпочтение потребителю и проявляет индифферентность по отношению к производителю. Проблема усугубляется еще и тем, что Дуглас не видел принципиальной необходимости в том, чтобы каждый (взрослый) человек имел статус производителя товаров и услуг. Следовательно, не каждый человек обязан быть производителем, но каждый по необходимости остается потребителем. Такой идеологический дисбаланс в пользу потребителя наводит на мысль о концепции фрирайдеров (экономических «безбилетников») известного американского экономиста и социолога Мансура Олсона, которую автор этих строк проанализировал в другой своей работе[496]496
  Королёв С. В. Финансовое право: очерки финансовой конституции. М.: Издательство ГУЗ, 2004. – С. 104–106.


[Закрыть]. Основу указанной концепции Олсона составляет исходное разграничение т. н. эксклюзивных и инклюзивных групп. Первая группа является закрытой для чужаков. Вторая носит принципиально открытый характер и поэтому открыта, в частности, для злоупотреблений со стороны специфических участников под названием «фрирайдеры».

Система УПД, предлагаемая Дугласом, в итоге должна породить то, что Олсон называет инклюзивной группой. Поскольку участники данной группы не будут различаться по категориям «производитель» и «потребитель», нетрудно предположить, что в такой инклюзивной группе будет возрастать количество «фрирайдеров», т. е. тех лиц, которые не намерены выполнять функции производителей, поскольку им пожизненно гарантирован УПД и, следовательно, статус (скромного) потребителя. Есть опасность, что достаточно много людей в этих условиях смогут сделать неприемлемый для системы жизнеобеспечения общества выбор в пользу тотального досуга. Если их образ жизни будет производить возрастающий демонстрационный эффект, то все большее количество граждан будут переходить в «сферу тотального досуга» со всеми вытекающими негативными последствиями для общества. В самом деле, если все будут знать, что их статус в качестве потребителей гарантирован билетно-проездной моделью денег, то кто тогда захочет оставаться производителем?

(3) Проекты Дугласа направлены на то, чтобы защитить человеческое достоинство от экономической зависимости, точнее от пагубных для личной свободы издержек финансовой системы. Но есть опасность, что Национальный дивиденд, или

УПД, будет способствовать защите принципа человеческого достоинства только первоначально и далеко не для всех категорий граждан. Для обществ с ослабленным гражданским правосознанием УПД, скорее, сможет стимулировать пороки, всегда сопутствующие праздности. Хотя Дуглас ни в коей мере не защищал праздность, некоторые его высказывания позволяют сделать вывод о том, что он не является и безусловным сторонником трудовой этики.

По Дугласу, физический труд сам по себе, т. е. его перформативные аспекты («пот, тоска и слезы»), не является ценностью, что открыто для дискуссии. Иное дело безработица, которая, по мнению Дугласа, является формой досуга, «несправедливо распределенного» в обществе. Однако господствующее в обществе мнение до сих пор таково, что несправедливо распределяется как раз доступ к труду. В данном вопросе Дуглас вместе со всеми социалистами бросает вызов основополагающему постулату трудовой этики «Я есмь то, что достиг своим трудом»[497]497
  Stein L. Lehrbuch der Nationalökonomie. Wien, 1887. – S. 55.


[Закрыть]. Другими словами, если извлечь трудовую компоненту из характеристики homo sapiens, то в чем тогда различие между человеком и «просто млекопитающим»?

(4) Тотальная критика финансовой системы, предпринятая Дугласом, контрпродуктивна. Дуглас, похоже, не допускает мысли о том, что банковская система в принципе способна выполнять какие-либо полезные для общества функции. Тем самым он в значительной степени сужает потенциал предлагаемой им финансовой реформы. На наш взгляд, проекты Дугласа вообще не предлагают никакой альтернативы тому, что можно назвать банковской инфраструктурой человеческого достоинства. Например, если банк берет на себя такую нудную часть быта, как оплата коммунальных и прочих счетов, то у индивида с этим банком вполне может установиться особая эмоциональная связь. Этот аргумент означает, что корень решения проблемы вовсе не в том, чтобы вообще устранить финансовую систему, а в том, чтобы помочь ей обрести новые, нужные людям параметры.

Если всякая монополия ведет к загниванию, то следует попытаться заменить ее хотя бы дуополией, состоящей из прежней системы коммерческого кредита и новой системы публичного кредита в духе идей Гезелля, Гольдшайда и Дугласа. Таким образом, нынешний (коммерческий) монополизм финансовой системы можно исправить посредством его преодоления в рамках финансового дуализма (см. ниже). При этом, разумеется, дуализм коснется и т. н. природы денег. В рамках коммерческой системы кредитования деньги останутся мерой стоимости, накопления и т. п. В рамках же системы безвозмездного и беспроцентного кредитования как производителей, так и потребителей продуктов первой необходимости деньги станут «проездными билетами», или «ордерами» на покупку товаров базовой корзины. В этой (субсидиарной) системе деньги – это не столько мера стоимости, сколько материальный символ гарантированности социальных связей по поводу любых базовых благ – как имущественных, так и неимущественных.

Выводы для теории права и правовой политики

В бюджете государства должна быть предусмотрена система компенсационного финансирования «первой корзины», т. е. совокупности товаров первой необходимости, совместимых с минимальными представлениями о стандартах человеческого существования. Первая корзина должна быть обеспечена каждому гражданину от рождения и до смерти. Финансирование первой корзины осуществляется косвенно, т. е. посредством безвозвратных субсидий отраслям промышленности, производящим товары (1) первой необходимости и одновременно (2) массового спроса.

Система Дугласа впервые поставила на повестку дня вопрос о финансовых аспектах гуманизма. Еще Гегель говорил о том, что собственность является внешней границей человеческой свободы. Дуглас идет еще дальше и фактически призывает признать, что каждый человек обладает естественным правом на материальную поддержку человечности, носителем которой он является. В терминах теории конституционного права можно сказать, что Дуглас конклюдентно предлагает дополнить каталог основных прав человека и гражданина «основным финансовым правом». Это не просто декларативный тезис. На наш взгляд, конституирование такого права со временем может привести к смене парадигмы как в общественном, так и в индивидуальном сознании. Если каждый нормальный гражданин будет знать, что от его деятельности зависит в конечном итоге объем и способ реализации его собственного же субъективного финансового права, то это обстоятельство не может остаться без последствий для мотивов его поведения, образа мыслей и чаяний.

Одним из важных направлений финансово-правовой политики может стать осторожное и избирательное финансирование досуга. В качестве первоначальных бенефициаров следует избрать такие социальные контингенты, которые по своему образу жизни не могут бездействовать долгое время. Вместе с тем характер их деятельности не предполагает строгой цикличности тягот и результатов труда. Речь идет прежде всего о людях искусства и науки. Эти люди, будучи «крестоносцами» своих малых или больших дарований, как правило, не смогут злоупотребить финансовой поддержкой государства. Она нужна им только в относительно краткие промежутки отдыха между этапами творчества – часто мучительного, но в то же время необходимого.

Реформаторские идеи Дугласа вполне можно интегрировать в систему т. н. финансового дуализма. Другими словами, финансово-правовая политика должна стремиться к тому, что ослабить монополию нынешней финансовой системы посредством внедрения субсидиарной билетно-проездной модели облегченного допуска всех желающих к экономической деятельности. В качестве главного средства этой модели можно использовать идею универсального первичного дохода (Basic Income).

Глава 2
Американские институционалисты

Термин «институционализм» закрепился за направлением экономической науки, которое создали два выдающихся американских мыслителя: Торстейн Веблен (1857–1929 гг.) и Джон Р. Коммонз (1862–1945 гг.), хотя институционалистами по духу были также такие «белые вороны» экономической науки, как Фрэнк Найт, Сильвио Гезелль, Рудольф Гольдшайд и – в особенности – Клиффорд Дуглас. Наконец, если рассматривать понятие «институционализм» предельно широко, то в орбиту этого направления мы должны будем включить всех мыслителей, которые подходили к проблемам экономики по преимуществу с позиций социологии. Тогда предшественниками американских институционалистов мы должны будем признать как минимум Сен-Симона, Прудона и Маркса.

Вместе с тем в узком – строго американском – значении институционализм представляет собой, скорее, особую методологию, чем особый – и внешний для экономический науки – раздел под названием «социология экономики». Дело в том, что для институционалистов не существует каких-либо «китайских стен» между общественными науками. Этот принцип множественности инструментов анализа был заложен еще Торстейном Вебленом, который наиболее удивительные свои «инсайты» подкреплял посредством психологических и антропологических аргументов.

Институционалистов – и в этом свидетельство их инновационной мощи – постигла та же судьба, что и сэра Джона М. Кейнса: экономический mainstream предпринял попытку удушить новое течение в своих ортодоксальных объятьях. Так, возникло направление под названием «новая институциональная теория», которое узурпировало понятие «институт» и переформулировало его в терминах неоклассической ортодоксии. «Признание заслуг нового направления выразилось в присуждении Нобелевской премии по экономике двум его виднейшим представителям – Рональду Коузу (1991 г.) и Дугласу Норту (1993 г.)»[498]498
  История экономических учений / Под ред. В. Автономова… С. 654.


[Закрыть]. Но строго говоря, ни Коуз, ни Норт не являются институционалистами в базовом, а именно в широком смысле этого слова.

В отечественной литературе Торстейна Веблена иногда называют «американским Марксом» [499]499
  Ядгаров Я.С. Указ. соч. – С.336


[Закрыть]. Такая оценка связана с тем, что Веблен не признавал незыблемость устоев буржуазного общества, правда, по иным мировоззренческим основаниям, чем Маркс. Даже институт собственности был для Веблена не более чем устоявшейся условностью, которая не только может быть изменена, но и должна измениться в ходе технологического прогресса и социальной эволюции. Сходство с марксизмом у Веблена по преимуществу носит внешний характер. Здесь можно указать лишь на своеобразный классовый подход (теория праздного класса) и на признание – правда, с оговорками – особой роли экономического фактора в жизни общества. Для более существенного сходства с марксизмом явно не хватает теории революции и теории эксплуатации. Веблен был элитистом, его интересовал интеллектуальный авангард общества (инженеры и изобретатели), а не революционные «массы».

На наш взгляд, гораздо больше сходства можно обнаружить в подходах Веблена и чрезвычайно популярного в тогдашней Америке Герберта Спенсера. Учение Спенсера иногда причисляют к социал-дарвинизму[500]500
  История экономических учений / Под ред. В. Автономова… С. 314–315.


[Закрыть]. На наш взгляд, это слишком сильное упрощение. Во-первых, Спенсер пришел к гипотезе глобальной эволюции независимо от Дарвина и раньше его. Во-вторых, Спенсера неправильно считать простым апологетом индивидуализма, так как в его учении главенствующим является социологический подход. Соответственно, социальный организм первичен, а индивид – вторичен. Изолированное «счастье» индивида за счет других индивидов, по мнению Спенсера, вообще не отражает природу социальной эволюции.

По его мнению, цель эволюции любого вида перформативна и заключается в самом процессе, а не в результате. Как считает Спенсер, жизнь индивида, как и жизнь всего вида, – это лишь приспособление внутренних процессов к внешним. Других «целей» у эволюции нет. Веблен усвоил этот подход и также исходил из презумпции, что эволюция человеческого общества вовсе не направлена к какой-то конечной цели, духовной или иной. Другими словами, у человеческого общества «попросту нет никакой цели»[501]501
  Mayhew A. The Beginning of Institutionalism // Evolutionary Economics / Ed. by M. R. Tool. Vol. 1. L. – Armonk: Sharpe, 1988. – R 26.


[Закрыть], хотя Веблен постоянно указывал на то, что данное обстоятельство во всяком обществе релятивируется или даже вовсе отрицается идеологической компонентой культуры, произвольно постулирующей «цели государства или нации» и т. п.

Среди современных институционалистов США распространено мнение о том, что точкой дивергенции между ортодоксальной «экономике» и институциональной теорией явился вопрос о статусе или даже внутренней сущности экономической науки. С этим трудно спорить, но при этом обычно предполагается, что речь идет о мировоззренческом расколе между «позитивистами» классического направления и «нормативистами» институционального подхода. «Нигде институциональная перспектива не проявляется столь отчетливо, как в фундаментальном вопросе о том, является ли «экономике» нормативной или же позитивной наукой»[502]502
  Klein Ph. A. The Institutionalist Challenge: Beyond Dissent // Institutional Economics: Theory, Method, Policy / Ed. by M. R. Tool. Dordrecht: Kluwer, 1993. – P. 19.


[Закрыть].

Мы полагаем, что данный тезис нуждается в существенном уточнении. На наш взгляд, изначально вопрос ставился несколько иначе. Более того, он ставился вполне в русле классического позитивизма, восходящего к Огюсту Конту, с одной стороны, и Герберту Спенсеру – с другой. Родоначальника институциональной теории Торстейна Веблена, когда он впервые приступил к ревизии предмета и метода экономической науки, интересовал прежде всего вопрос о соотношении статики и динамики в экономическом исследовании. Эта позиция отчетливо заявлена и в названии знаменитой статьи, от которой нередко ведут летоисчисление институциональной теории. «Начало институционализму, собственно говоря, было положено в 1898 году, когда была опубликована статья Веблена под названием “Почему экономика не является эволюционной наукой?”»[503]503
  Seckler D. Thorstein Veblen and the Institutionalists. L. – Basingstoke: Macmillan, 1975. – P. 11.


[Закрыть].

Итак, первоначально вопрос ставился следующим образом: почему классическая экономическая доктрина стала наукой о равновесных состояниях, т. е. разновидностью статики, в то время как экономические явления, на изучение которых она претендует, представляют собой лишь манифестации глобального экономического процесса[504]504
  Интересно, что господство статического подхода к экономическим явлениям косвенно подтверждается даже тем, что грамматический редактор моего компьютера отмечает плохую сочетаемость слов «экономический» и «процесс».


[Закрыть], т. е. динамики социально-экономической жизни? Другими словами, зарождению институционализма предшествовало «аристотелевское удивление» Веблена: каким образом наука о жизни («по своей природе») превратилась в науку абсолютного покоя, или равновесия («для нас»), и нельзя ли как-то преодолеть видимую оболочку этой науки, как она является «для нас», и преобразовать ее в фундаментальную науку об экономической жизни как таковой?

Согласно логике Веблена, экономическая наука в собственном смысле еще и не начиналась. В настоящее время мы имеем дело лишь с теорией, изучающей поверхность экономических явлений, или с экономикой первого приближения. Но институциональная перспектива открывает путь к изучению глубинных экономических явлений. Разумеется, прежние «бухгалтерские» средства для этого непригодны. Подлинное изучение экономической жизни возможно только при помощи инструментов экономики второго приближения, а именно при помощи т. н. институционного подхода (см. ниже).

Было бы антинаучно исходить из абсолютной противоположности статики и динамики. Во-первых, процессы динамики в определенных условиях могут осуществляться в рамках т. н. стационарных систем. Элементы этих систем хотя и движутся, но всегда в определенной пропорции к движению других элементов (например, планеты солнечной системы). В этом смысле можно утверждать, что элементы стационарной системы фиксированы друг относительно друга. Во-вторых, всякая динамическая система «равна себе» в том смысле, что все ее функции детерминированы некоей константой. Так, жизненно важные функции биологических систем всегда детерминированы гомеостазисом внутренних процессов. Например, гомеостазис человеческого организма «отвечает» за постоянный уровень температуры тела, концентрации кислорода в крови и т. п.

Однако статика, помимо идеи равновесного состояния, обычно включает и идею замкнутости. Более того, для сторонников классического подхода экономическое пространство замкнуто в двойном смысле: (1) стерильностью экономической перспективы, т. е. отторжением всех неэкономических аспектов деятельности хозяйствующих субъектов, как то: религиозные, социокультурные, образовательные аспекты; (2) актуальным наличием т. н. «сил и средств». Указанные «силы и средства» всегда определяются в терминах дефицита. Почти во всех современных учебниках по экономике можно встретить те или иные модификации классического определения профессора Лайонела Роббинза: «Экономикс – это наука, изучающая человеческое поведение как связь между целями и скудными средствами, открытыми для альтернативного применения»[505]505
  Robbins L. An Essay on the Nature and Significance of Economic Science. L.: Macmillan, 1946. – R 16.


[Закрыть]. Этот подход можно назвать «экономикой подводной лодки», где факторы и агенты распределения — это все, а факторы и агенты производства — ничто, поскольку от последних «после выхода подлодки в море» уже ничто не зависит.

Легко представить, что в 1946 г., когда – в условиях послевоенной разрухи – появилось вышеуказанное определение Роббинза, оно встретило радушный прием. Но не составит никакого труда указать на целый список оппонентов «экономики подводной лодки» от Генри Джорджа до Клиффорда Дугласа (см. выше). Что касается Веблена, то для него в определении Роббинза представляет интерес только логическая связь между термином «экономике» и термином «человеческое поведение». Другими словами, для институционалистов экономическая наука – это прежде всего отрасль антропологии. Здесь мы подходим к самому главному вопросу о соотношении в институциональной теории (1) эволюционного и (2) нормативного подходов.

Ясно, что эволюционисты не могут не быть своеобразными позитивистами. Ведь процесс эволюции есть постепенное нарастание микроскопических изменений в геологических, биологических и социальных процессах планеты Земля. Эволюционисты, таким образом, стремятся лишь зафиксировать сокращенную цепочку трансмутации того или иного явления от некоего начального этапа до его нынешнего состояния. Следовательно, между эволюционизмом и позитивизмом не может быть принципиальных разногласий. С другой стороны, трудно обнаружить логическую связь между термином «эволюция» и понятием «норма». Различные трансмутации материи носят перформативный характер: они возникают сами по себе и для себя. Они не только не преследуют цель установить ту или иную норму, их даже нельзя рассматривать в категориях нормальности или аномалии. В перспективе эволюции всякая «нормальность» начинается с «патологии» (например, феномен сумчатости у некоторых млекопитающих).

Соответственно, эволюционисты, особенно Герберт Спенсер, явно настаивают на позитивном характере эволюции. Другими словами, они призывают воспринимать эволюцию прежде всего как трудно оспоримый факт, который не нуждается в нравственной оценке. Это означает, что эволюция per se индифферентна по отношению к нормативности. Данное обстоятельство, кстати, определяет гиперкритическое отношение Спенсера к т. н. оффиционализму, особенно в виде государственного нормативно-правового регулирования, которое, по его мнению, не только не решает старых проблем общества, но и создает новые. Как бы то ни было, по мнению Спенсера, геологическая, биологическая и, наконец, социальная эволюция представляют собой как бы беспрерывную восходящую линию, не нуждающуюся в какой-либо искусственной коррекции. Такой подход, по мысли Спенсера, должен сдерживать интуитивную тягу человека к библейскому антропоморфизму, согласно которому «все в мире для людей».

В этой беспрерывной линии усложнения и дифференциации материи нет никаких скачков, никакой дискретности, что, а propos, объясняет отрицательное отношение Спенсера к социализму. Если эволюция не знает скачков, то всякая революция есть аномалия, зигзаг от линии прогресса. Короче говоря, по трудно оспоримой логике Спенсера не дело эволюции заботиться о человеческом счастье, но косвенно эволюция – на своей социальной стадии – способствует такому счастью.

В этот «эволюционный монизм» Спенсера Веблен внес существенный диссонанс тем, что фактически выдвинул тезис о несводимости социальной эволюции к ее низшим этапам. Иначе говоря, на уровне социума происходит качественная смена эволюционной парадигмы. Вообще институциональная интерпретация социальной эволюции, на наш взгляд, выглядит следующим образом. Во-первых, социальная эволюция дискретна, она не представляет собой процесс микроскопического нарастания различных усложнений, дифференциаций и сублимаций общественного организма, как думал Спенсер. Это означает, что прерванное социальное развитие может возобновиться при новых условиях. В качестве примера можно привести веймарский и нынешний этап развития демократических институтов в Германии, между которыми лежит эпоха т. н. третьего Рейха.

Во-вторых, социальная эволюция (по крайней мере, некоторые ее векторы) обратима. Другими словами, эволюция не только не исключает деволюцию как деградацию, но и предполагает ее. Соответственно, эволюция в одном отношении может сопровождаться деволюцией в другом. Более того, иногда конкретный вид эволюции «повинен» в инициации конкретного вида деволюции. Например, наращивание индивидом специальных знаний может сопровождаться параллельным оскудением эмоциональной сферы его бытия. В поддержку этого тезиса можно выдвинуть и современный аргумент. Так, возрастание компьютерной грамотности подростка часто блокирует у него развитие интереса к чтению. Следовательно, культура чтения падает под давлением т. н. компьютерной грамотности.

В-третьих, социальная эволюция – как ни парадоксально – со временем приобретает трансгуманитарный характер. Это надо понимать в том смысле, что эволюционирует не столько биологический индивид, сколько его «социальная среда», или – в терминах Веблена – институции (см. ниже). Различие между классическим эволюционизмом Спенсера и гетеродоксальным эволюционизмом Веблена можно пояснить на примере древнейшей профессии. Если, по мнению Спенсера, эволюционируют конкурирующие между собой проститутки, то, с точки зрения Веблена, эволюционируют конкурирующие между собой социальные практики, виды и модификации проституции как таковой. Отдельные же проститутки, клиенты и сутенеры – это лишь материальный субстрат, или «поле битвы» между старыми классическими практиками и новыми модификациями древнейшей профессии. Более того, институт проституции как таковой в некоторых областях может конкурировать с другими социальными институциями – например, в политической жизни. Впервые на подобные феномены обратил внимание Прудон в своей малоизвестной книге «Порнократия».

Как видим, у институционалистов достаточно доводов, свидетельствующих о том, что у эволюции отсутствует механизм автоматической коррекции всевозможных отклонений и реверсивных движений. Однако в отличие от социалистов институционалисты вовсе не склонны исправлять многочисленные дефекты социальной эволюции революционным методом. Революция не в состоянии изменить то, что Спенсер называет «характером народа», а Веблен – «культурой». Прежде всего, никакая революция не в состоянии сломать внутреннюю структуру культуры всякой нации. Но там, где центральным моментом учения становится «культура», неизбежно возникает интерес и к т. н. культурным ценностям. А там, где заходит разговор о ценностях, неизбежным становится нормативный подход.