Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

Тогда портьера в самом тёмном углу отодвинулась, и к столу, за которым сидел граф, беззвучной скользящей походкой приблизился какой-то невзрачный, согбенный человечек. Он был лыс, как колено, лишь по бокам головы свисали пряди седеющих светлых волос. Сморщенное и унылое личико было гладко выбрито, слезящиеся бесцветные глазки часто моргали, из-за чего человечек казался чем-то сильно напуганным. Европейского покроя скромный кафтан на нём был серого цвета, как и его поношенные панталоны, что в сочетании с бледным, нездоровым цветом лица создавало впечатление чего-то основательно запылённого. Глядя на этого человека, можно было без труда вообразить, что его годами и десятилетиями хранили, как вещь, за той самой портьерой, из-за коей он только что вышел, извлекая лишь тогда, когда в нём возникала нужда. Мнилось, так он и стоял там, в тёмном углу, годами собирая на себя пыль и паутину, понемножку усыхая, но по-прежнему готовый предстать перед хозяином по первому его зову.

– Ты всё слышал? – глядя в камин, спросил граф.

Человечек молча переломился надвое в глубоком поклоне и медленно выпрямился, снова уставившись на графа слезящимися преданными глазками.

– И что ты об этом думаешь? – спросил Вислоцкий.

Человечек неуверенно пожал плечами, которые из-за сутулости казались куда более узкими, чем были на самом деле.

– Если господин граф позволит сказать, мне кажется, что ясновельможный пан Быковский говорит неправду. Вернее, не всю правду.

Граф усмехнулся, задумчиво созерцая огонь.

– Ты читаешь мои мысли, Ян, – сказал он.

– О, нет! – запротестовал человечек, и его сморщенное бледное личико расплылось в неумелой ответной улыбке, открывшей мелкие дурные зубы. – Просто ясновельможному пану Вацлаву предстоит ещё очень многому научиться, прежде чем он сможет хотя бы надеяться обмануть вашу милость.

– Боюсь, у ясновельможного пана Вацлава не будет времени на учение, – с многозначительным сомнением произнёс граф.

– Неужели пан Вацлав болен? – притворно ужаснулся серенький человечек. Теперь он говорил с почтительной фамильярностью, свойственной некоторым старым слугам, знающим о своём господине много такого, о чём тот сам предпочел бы забыть.

– Пан Вацлав, кажется, вздумал играть со мной в игры по правилам, которые сочинил сам, – резко отрубил граф.

– О! – сокрушенно воскликнул Ян. – Какая жалость! Это хуже бубонной чумы и проказы, вместе взятых! Бедный пан Вацлав! Ведь он ещё так молод!

– Именно, – кивнул граф. – Но не спеши его хоронить. Я ведь сказал – кажется… Ступай за ним. Не спускай с него глаз и докладывай мне о каждом его шаге. Выясни, действительно ли он болен, и если да, то насколько серьёзна его болезнь. Быть может, нам ещё удастся его спасти, как ты полагаешь?

– Полагаю, мы приложим к этому все усилия, – вновь складываясь пополам в глубоком поклоне, почтительно прошелестел шпион.

Глава 7

История не помнит случая, чтобы древняя, неоднократно подвергавшаяся перестройке цитадель владетелей баварского Вюрцбурга была взята неприятелем. Выстроенная на почти отвесном, недосягаемо высоком обрыве речного берега, она царила над городом и всеми окрестностями, и с её неприступных стен открывался великолепный вид на синеющие вдали предгорья Баварских Альп.

Мощённая горным камнем дорога, прихотливо петляя, карабкалась по склону горы к замку, шпили и башни которого, если глядеть на них снизу, казалось, готовы были проткнуть насквозь голубой купол небес. С двух сторон дорогу обступали, тесно лепясь друг к другу, белёные двухэтажные домишки, стены которых были затейливо расчерчены выступающими наружу темными дубовыми брусьями каркасов. Вторые этажи этих крытых красной черепицею домиков далеко выступали над первыми, почти смыкаясь друг с другом над мостовой. По выложенной тем же камнем сточной канаве, весело журча и отравляя воздух зловонием, сбегали вниз, к реке, помои и нечистоты. Над канавой, сердито жужжа, вились изумрудные мухи; в тени стен глодали гнилые объедки бродячие псы, и добропорядочные бюргеры, проходя мимо открытых дверей, заранее подбирали полы тёмных плащей и жались к середине дороги из опасения, что заболтавшаяся с соседкой или мужем хозяйка, не глядя, выплеснет им на ноги ведро помоев или, того хуже, содержимое фарфорового ночного горшка.

В самый жаркий послеполуденный час, когда даже мухи, кажется, устают жужжать и кружиться над объедками, когда голоса домохозяек делаются особенно резкими, сварливыми и неблагозвучными, а грязные бродячие псы, откинув в сторону вытянутые лапы, беспробудно дремлют в тени оштукатуренных стен, на крутой извилистой улочке, что карабкалась по склону горы от моста через реку к главным воротам замка, раздался неровный, спотыкающийся цокот подкованных копыт.

На дороге показался всадник верхом на рослом жеребце. Шкура гнедого лоснилась от пота, глаза были страдальчески выкачены, зубы оскалены. Его заметно шатало, с железных удил на булыжную мостовую падали невесомые хлопья пены. Конь едва переставлял ноги, но седок, выглядевший таким же, если не более, заморенным, нещадно его торопил, раз за разом вонзая острые шпоры в истерзанные окровавленные лошадиные бока. Конь, которому, по всему видать, осталось совсем недолго, был покрыт запыленным и забрызганным высохшей кровью синим чепраком с шитым потускневшим золотом гербом ландграфа; синий плащ с тем же гербом мятой грязной тряпкой свисал с плеча всадника. Воронёные доспехи, что прикрывали грудь, плечи, колени и локти наездника, были испещрены вмятинами; каска отсутствовала, и длинные рыжеватые волосы сальными прядями свисали на покрытое коркой засохшей крови лицо. Рука в рваной и грязной замшевой перчатке сжимала эфес широкой шпаги, которой всадник нещадно колотил по крупу своего коня.

Подъём был крут, солнце жестоко палило с безоблачного неба, и всякому, кому довелось увидеть странного всадника, с первого взгляда становилось ясно, что до замковых ворот жеребец не дотянет ни при каких условиях. И верно: сделав ещё несколько шагов на нетвёрдых, подгибающихся ногах, несчастное животное с глухим шумом рухнуло на мостовую, тяжко вздохнуло и испустило дух.

Всадник, с ловкостью бывалого наездника успевший в самый последний миг выдернуть ногу из-под падающей лошади, откатился в сторону, громыхая по булыжной мостовой, как пустое ведро. Скрежеща железом по камню и изрыгая невнятные проклятия, он с огромным трудом поднялся на ноги, кое-как выпрямился и подошёл к коню. Ухватив его одной рукой за поводья, он начал избивать мёртвое животное шпагой, будто и впрямь надеялся, что лошадиный труп сию минуту оживёт, встанет и довезёт его до конечной точки длинного маршрута.

– Шайзе! – яростно сипел он сорванным, охрипшим голосом. – Шайзе! Доннерветтер! Форвертс! О, шайзе! О, майн либер Готт! Форвертс, ду, шайзе!

Наблюдавшая эту сцену из своего украшенного цветущей геранью окошка тридцатипятилетняя вдова фрау Марта с изумлением признала в покрытом пылью и кровью, отчаянно сквернословящем безумце капитана дворцовой стражи, швейцарца Ульриха фон Валленберга, о котором, как и многие незамужние и вдовые женщины Вюрцбурга, не раз вздыхала в укромной тишине и сумраке своей спаленки. Ныне блистательный капитан выглядел так, словно не менее недели пролежал на пыльной дороге, ведущей к рынку, и всю эту неделю прямо через него одна за другой переезжали тяжко нагруженные овощами, мясом, глиняными горшками и иным товаром повозки.

– О, майн Готт! – всплеснув пухлыми руками, воскликнула фрау Марта.

Её большое доброе сердце немедленно преисполнилось сочувствия и жалости. Не помня себя, она сбежала по крутой скрипучей лестнице на первый этаж, выбежала на улицу и, вцепившись обеими руками в пояс обезумевшего героя, потащила его прочь от лошадиного трупа, который он все ещё тщился поставить на ноги.

– Вас ист дас? – обернувшись, бешено прохрипел прямо в лицо фрау Марте Валленберг. – Что такое? Что тебе нужно, женщина?

Производимое капитаном тяжелое впечатление вблизи оказалось ещё тяжелее, ибо разило от него, как от старого козла, или, быть может, как из сточной канавы. «Или как от мертвеца», – невольно подумала фрау Марта, немедленно испугавшись и устыдившись этой мысли.

– Опомнитесь, герр капитан, – умоляющим голосом проговорила она. – Оставьте в покое несчастную лошадь, она мертва!

– О, шайзе, – не тратя времени и сил на поиски иных слов, молвил Валленберг.

Выбежавшая из дома дочь фрау Марты, шестнадцатилетняя фройляйн Анна (которая также была втайне влюблена в блистательного капитана, а однажды, когда тайное стало явным, нещадно бита за это по щекам матерью, увидевшей в дочери соперницу) протянула Валленбергу белый глиняный кувшин с водой. Швейцарец жадно припал к кувшину, щедро орошая живительной влагой щетинистый подбородок и пыльную кирасу, осушил его в три гигантских глотка и, не глядя, сунул фройляйн Анне в руки.

– Я могу вам помочь, герр капитан? – осмелилась спросить фрау Марта.

– Мне нужна лошадь, – глядя на неё невидящими, дико вытаращенными глазами, прохрипел Валленберг.

– У меня нет лошади, герр капитан!

– Тогда прочь с дороги, глупая баба!

За грубыми словами последовал ещё более грубый толчок в грудь; оставив горько плачущую от незаслуженной обиды фрау Марту сидеть на мостовой, швейцарец на заплетающихся ногах бросился бежать – вернее, из последних сил брести – вверх по крутой улице.

Фройляйн Анна осталась стоять с прижатым к груди пустым кувшином в руках, глядя вслед убредающему капитану дворцовой стражи и мечтательно при этом улыбаясь. Время от времени, когда взгляд фройляйн Анны невзначай падал на безутешно рыдающую посреди мостовой мать, её улыбка становилась злорадной.

Свернув за угол, изнемогающий от жары и усталости капитан увидел скачущего из замка всадника в синем форменном плаще и начищенной до блеска кирасе.

– Стой, солдат! – прохрипел он, хватая лошадь за повод.

Приученный беспрекословно повиноваться приказному тону кнехт, хоть и не вдруг узнал в запыленном, окровавленном чучеле своего капитана, послушно осадил норовящую встать на дыбы кобылу.

– Герр капитан? – изумился он.

– Лошадь! – прорычал Валленберг и, не тратя лишних слов, одним мощным рывком сдёрнул изумленного кнехта на землю.

– О, герр капитан! – воскликнул тот, чувствительно грянувшись о булыжную мостовую.

Не говоря ни слова, швейцарец кое-как вскарабкался в седло, развернул лошадь и бешеным аллюром погнал её назад, к замку.

Разумеется, столь занимательное зрелище не могло не привлечь зрителей. Толпа любопытных, поначалу довольно редкая, но густеющая буквально с каждым шагом, устремилась вслед за капитаном к главным замковым воротам. Самые быстроногие, проворные и везучие поспели как раз вовремя, чтобы увидеть, как герр капитан пытается войти в ворота.

В этом ему тщились воспрепятствовать два новобранца в сверкающих кирасах и необмятых плащах, принятые на службу в его отсутствие и потому неспособные признать в подскакавшем к воротам заскорузлом полумертвом пугале своего прямого начальника. Спешившись, а вернее, свалившись с седла наземь, Валленберг попытался вразумить неразумных, хрипя, что он является капитаном дворцовой стражи, и что у него есть не терпящее отлагательств дело к самому ландграфу.

Ландскнехты, тупые и исполнительные, как все новобранцы, ничего не желали знать. Судя по акценту, они приходились капитану земляками. Немало огорчённый этим обстоятельством, Валленберг утроил усилия, однако добился лишь того, что ему клятвенно обещали позвать начальника караула, который сейчас, к сожалению, отдыхает после обеденной трапезы, но позже, когда выспится, непременно придёт и во всем разберётся.

Выслушав сии заверения, капитан, не говоря худого слова, сжал ладонь правой руки в кулак и оным нанёс стоявшему ближе к нему караульному сокрушительный удар в челюсть. Кнехт рухнул, как подкошенный, и его железная каска, дребезжа и вихляясь, покатилась вниз по улице, под ноги собравшейся толпе зевак. Второй караульный ринулся на капитана, уставив алебарду. Валленберг небрежно отбил нацеленное ему в живот оружие левой рукой, после чего коротко и точно ударил солдата в пах носком своего пыльного сапога. Новобранец медленно сложился пополам, колени его подкосились, и он с глухим звоном ткнулся железной каской в булыжник мостовой.

Толпа встретила решительные действия капитана рукоплесканиями и приветственными кличами.

– Шайзе! – бросил на прощанье Валленберг и, пинком распахнув решётчатую калитку, скрылся в тёмном и глубоком туннеле подворотни.

После этого часть зевак разошлась, рассудив, что самое интересное будет происходить за стеной замка, куда их всё едино не пустят, и что стоять на солнцепеке перед закрытыми воротами означает лишь попусту тратить время.

Иные, самые стойкие и любопытные, остались и вскоре были вознаграждены за своё терпение. Не прошло и часа, как за высокой стеной замка тревожно и чисто проиграла труба, а спустя ещё какое-то время ворота распахнулись настежь, и из них, гремя подковами и бряцая сверкающей сталью, рысью выехала полная сотня конных гвардейцев ландграфа Карла Вюрцбургского.

Сам ландграф ехал впереди – в блистающих доспехах, с вьющимися по ветру белокурыми волосами, под сенью своего штандарта, украшенного родовым гербом. Отвечая на приветственные кличи горожан, господин ландграф поднял к плечу руку в тонкой замшевой перчатке. Глядел он при этом прямо перед собой, будто всматриваясь в какую-то далёкую, видимую ему одному, цель.

Высекая подковами снопы искр из булыжной мостовой, рея синими плащами и блистая начищенными доспехами, сотня спустилась с горы, пересекла мост и втянулась в одну из кривых улочек нижнего города. Позади неё, влекомая двумя могучими рыжими битюгами, с громом и лязгом катилась повозка. За повозкой следовал привязанный к ней за повод осёдланный, покрытый синим гербовым чепраком конь. По бокам седла торчали рукоятки дорогих пистолей, к луке был приторочен мушкет с ложей красного дерева и начищенным до яростного солнечного блеска дулом. Повозка была полна душистого сена; сено было застлано чистою попоной, а поверх попоны, раскинувшись и оглашая окрестности богатырским храпом, с чувством выполненного долга спал все ещё обряженный в пыльные изрубленные доспехи капитан замковой стражи Ульрих фон Валленберг.

* * *

Они остановили коней подле обширной горелой проплешины в траве, от которой ещё попахивало гарью. Посреди горелого места, меж чёрных обугленных головешек и серого пепла, можно было разглядеть рыжие от ржавчины, местами подёрнутые радужной поволокой от невыносимого жара железные ободья колёс, гвозди и заклёпки, коими некогда скреплялся сгоревший дотла возок.

Похлопав по шее гнедого, который, тревожно всхрапывая, боком пятился от пепелища, княжич Пётр огляделся. Он ожидал увидеть разбросанные в беспорядке, исклёванные птицами и истерзанные лесным зверьем тела, но тел не было, да и смрад разлагающихся на жаре трупов не оскорблял его обоняния. Ночной ливень смыл кровь с придорожной травы и стёр следы в дорожной пыли, так что о недавнем нападении свидетельствовали только чёрное горелое пятно на обочине да обугленный ствол и порыжелая от жара хвоя росшей рядом сосны.

– Людей я схоронил, – угадав его мысли, сказал Леший. – Что наши, что поляки – хоть и разной веры, а всё едино христиане. Негоже им, яко псам бродячим, при дороге кверху лапами валяться.

– Немало ж тебе довелось потрудиться, – заметил княжич.

– Сей труд душе во благо и во искупление грехов, – смиренно ответствовал Леший. – Мне, вишь, не токмо мёртвых, но и живых хоронить доводилось, так что случая скостить годиков сто в чистилище упускать нельзя.

– А, чтоб тебя! – плюнул княжич, не зная, верить Лешему или нет.

За неделю, проведённую в лесной землянке наедине с Лешим, княжич наслушался такого, что уже и впрямь не знал, где правда, где кривда, где сон, а где явь. Если Леший, рассказывая о себе, говорил правду, то было решительно непонятно, зачем он выкладывает подноготную первому встречному-поперечному. Лгать ему тоже как будто незачем – ну, разве что для красного словца. Как говорится, не любо – не слушай, а врать не мешай… Но уже и на то, чтоб измыслить такое вранье, требовалась голова, какой, по прежним представлениям княжича, у подневольного крестьянина быть просто не могло.

Если верить Лешему, при рождении он был наречен Степаном Лаптевым. Родители его были крепостными в подмосковном имении худородного служилого дворянина Андрея Зимина, коему не посчастливилось соседствовать с думным боярином Феофаном Долгопятым. Стёпка Лаптев с малолетства проявлял склонность к малеванью, которую в ту пору одобрял, пожалуй, один человек на всем белом свете – сын тогдашнего барина, Степанов сверстник, Никита Андреев сын Зимин. Оный Никита все уговаривал Степана пойти в монастырь учиться на богомаза, однако сие были одни лишь разговоры, из коих не могло выйти ничего доброго: отца Стёпкиного зашибло в лесу деревом, мать после того захворала, и о том, чтоб уйти в монастырь, не приходилось даже мечтать. Стёпка пристроился к плотницкой артели, где очень скоро подметили, что ему хорошо удаётся тонкая деревянная резьба. С того момента жизнь Степана Лаптева определилась окончательно, вошла в наезженную, без ухабов и рытвин, колею и покатилась ровно, как по маслу. В своё время Степан срубил себе на окраине деревни дом и привёл туда молодую жену. И вот на этом месте, где у нормальных людей обыкновенно начинается самая обыкновенная жизнь – у кого счастливая, у кого не очень, – у Степана Лаптева началась сплошная мука.

Допрежь всего злонравный сосед боярин Долгопятый извёл доброго барина Андрея Савельева сына Зимина, подослав к нему своего прихвостня, бывшего лесного разбойника, лиходея и душегуба, по имени Аким, а по прозванию Безносый, ибо ноздри ему вырвали на царевой каторге ещё в молодые годы. Кровавое сие злодейство боярин весьма ловко свалил на сына убиенного дворянина, Никиту. Напраслину ту, верно, можно было б развеять, довести царю-батюшке, что взяли младшего Зимина по облыжному злому оговору, да вышло иначе: услыхав, в чем его винят, молодой барин схватился за саблю, а сын боярина Долгопятого Иван, недолго думая, пальнул в него из мушкета. Он бы, может, и промахнулся, ибо не всякий раз мог попасть с десяти шагов в копну сена, да на беду случившийся здесь же Степан Лаптев метнулся к нему, чая помешать, боярский сынок испугался, рука у него дрогнула, и пуля дьявольским попущением угодила прямиком Никите Зимину в лоб, убив его наповал.

Виня себя в смерти молодого барина, с коим был дружен с младых ногтей, Степан затаил на Долгопятых лютую злобу. Да что боярам в мужичьей злобе? Смерд для боярина – тварь бессловесная, для того лишь Господом Богом созданная, чтоб ему, боярину, угождать. Много ль думает рыбак о червяке, коего на острый крючок насаживает и в реку бросает? Любопытно ль мяснику, каково приходится свинье, которую он режет, и что она, свинья, об нём думает? Так-то и бояре с мужиками: злобится холоп или радуется, благоденствует или с голодухи пухнет – боярину всё едино.

После старый боярин помер – убили его разбойники, коих, между прочим, в окрестных лесах ни до, ни после того не встречали. При сём умертвии, как на грех, были и сын боярский, Иван, и неразлучный долгопятовский прихвостень, Аким Безносый, но ни тот, ни другой даже царапины малой не получили. Посему говорили о том случае разное, да толку из тех разговоров никакого не вышло – поговорили и замолчали. А Долгопятый Ванька, без отцовского глаза волю вольную обретя, возлютовал так, что бесчинства отца его покойного мужикам слаще меда показались.

Тут-то и стряслась настоящая беда. Степан с артелью в отхожий промысел ушёл – на Москве терема рубить, от злого боярина подальше. А боярин тем временем свёл у него со двора молодую жену, запер у себя в тереме и так над нею, душой невинной, измывался, что она, мук не стерпев, руки на себя наложила.

Степан, про то сведав, подпалил избу да и подался прямиком в лес. С тех пор в округе и заговорили про Лешего. Долго он, по лесам рыская, за боярином охотился, да ничего из той охоты не вышло: берёгся боярин, никак его было не взять. Многое он в те поры разузнал и про Долгопятых, и про Безносого Акима, который мог считаться истинным дьяволом во плоти.

После случилась новая беда: подступил к Москве крымский хан Девлет-Гирей во главе неисчислимой татарской рати. Тогда-то бес, что долгие годы помогал молодому боярину от Степановой мести уходить, его и подвёл, толкнув на измену. Сговорился Иван Долгопятый с Девлетом, что проведёт часть его нечестивой орды через свою вотчину в тыл русскому войску, дабы, когда пробьёт час, ударили татары разом с двух сторон, взяли московскую рать в клещи и истребили до последнего человека. А Девлет-Гирей обещался, как Москву возьмёт, одарить изменника не токмо златом, коего у него и так в достатке водилось, но и властью, коей он давно уж алкал.

Однако Господь в извечной мудрости своей не дал предательскому плану осуществиться, избрав для сего благого дела недостойного и грешного раба своего, Степана Лаптева, по прозвищу Леший. Рыская по лесу в поисках пропитания, наткнулся он в глухом лесном овраге на татарскую конницу, что остановилась там на дневку. Среди татар приметил Леший и Безносого Акима – понятно, сам боярин к татарам не поехал, побоялся. А чтоб шкуру свою спасти, велел Акиму себя подранить. Ну, тот и всадил ему стрелу аккурат в мягкое место, чтоб в седле сидеть было невмочно, а уж после к Девлету подался.

Леший, татар увидав, в русский стан кинулся, сыскал там молодого князя Загорского, что некогда был дружен с покойным Никитой Зиминым, и всё, как есть, ему рассказал. После провёл Князевых ертоульных с фальконетами и огневым нарядом к тому оврагу. Окружили они овраг, поставили с обоих концов фальконеты, да и ударили разом – так ударили, что от татарвы токмо пух да перья во все стороны полетели.

Безносого Акима, что опять ухитрился от верной смерти уйти, Леший на краю болота встретил. Схватились они один на один, и Леший Безносого одолел – воткнул в него саблю мало не по самую рукоять и в болото топкое столкнул. Однако ж и Аким успел его попотчевать – рубанул тяжкой турецкой елманью по голове, едва её, как полено, надвое не расколов. Выжил Леший чудом – выходила братия в монастыре, куда воины князя Загорского его полумёртвым привезли. Не жилец он был, однако выжил, только памяти лишился. Десять лет при монастыре беспамятным прожил – постриг принял, в ученики к богомазу определился, да только не вышло из него иконописца, ибо лики, им писанные, не Божьей благодатью дышали, а дьявольской злобой. Он и сам не ведал, отчего так, да уж видно было, что богомазом ему не стать. Начал он тогда, как прежде, по дереву резать, оклады чеканить – ну, словом, устроился, как умел.

И верно, так бы он и дожил свой век беспамятным чернецом, кабы не случилось ему однажды нос к носу столкнуться на монастырском подворье с боярином Иваном Долгопятым, что по своему обыкновению приехал в монастырь – считалось, что на моление, а на самом деле с настоятелем, отцом Апраксием, бражничать беспробудно. И то б ещё полбеды, если б боярина бес за язык не дёрнул назвать уродливого лицом инока лешим.

Вот тут-то он всё и вспомнил. А вспомнив, написал на боярина донос царю, в коем всё про него подробно обсказал: и про измену его, и про Зиминых, и про отца убиенного, и про многое, многое иное. А после оставил монастырь и подался в Москву, где и прибился в Пушкарской слободе к знатному литцу Чохову, что Царь-пушку делал. Там-то, на мосту через Яузу, что из города в слободу ведёт, и повстречался ему Безносый Аким, что дьявольским попущением после той схватки на краю болота в живых остался. Пырнул его Безносый ножом в живот, а Леший его за глотку обеими руками ухватил – так, перила проломив, вдвоём с моста в реку и пали. Леший выплыл, а враг его давний утоп – нашли после его тело, к берегу течением прибитое, да и зарыли, как бездомного пса, чтоб не смердел. А Леший, как отлежался, в Пушкарскую слободу возвращаться не стал – ушёл далеко от Москвы, в порубежные дикие леса, грехи замаливать…

…И вот теперь – накося! – людей он, вишь, заживо хоронил. А что, может статься, и хоронил. Ещё тогда, когда он про встречу с боярином в монастыре сказывал, княжичу показалось, будто рассказчик чего-то недоговаривает. Говорил он об этом как-то вскользь и чуть ли не скороговоркой – ну, будто, мимо людей проходя, прореху в портках ладошкой прикрыл, дабы срам через оную не отсвечивал. Видать, не так всё просто было, как он княжичу поведал, и одним доносом дело не обошлось. Да и был ли тот донос? Уж на кого Леший нисколько не походил, так это на доносчика…

Княжич уже не впервые задумался, насколько правдивым был рассказ Лешего. Есть на свете люди, и таких немало, которые врут не для корысти и не по злобе, а только для собственного удовольствия или затем, чтоб скрыть правду. Ежели человек в ответ на расспросы только отмалчивается, поневоле подумаешь: э, братец, да тебе есть что от людей таить! А когда собеседник сам, не дожидаясь расспросов, начинает с охотою плести о себе явные небылицы, интерес к нему вмиг пропадает: чего его, пустозвона, слушать?

Но Леший был не таков. Да и в истории, рассказанной им, были эпизоды, за подлинность которых княжич Басманов мог ручаться собственной головой.

Об отце и сыне Долгопятых ему не раз доводилось слышать, и среди того, что он слышал, не было ни одного доброго слова. В те поры, когда происходили описанные Лешим события, княжич был ещё слишком мал, однако многое знал о них из рассказов участников и очевидцев, коих, к слову, немало было среди его товарищей – порубежников.

Знал он, к примеру, что Девлет-Гирей действительно посылал большой конный отряд в тыл войску князя Воротынского и что отряд тот был обнаружен и истреблён в глухом лесном овраге благодаря помощи какого-то мужика.

А боярин Долгопятый, как было доподлинно известно княжичу, бесследно исчез как раз через десять лет после разгрома Девлет-Гирея. История получилась тёмная, непонятная. Говорили, будто боярин тайно покинул свой терем под покровом ночи, оставив на произвол судьбы жену с двумя сыновьями, но зато прихватив с собою всю свою казну, а также чудотворную икону святого Георгия Победоносца, которая, по преданию, в давние времена отвернула от московских стен войско татарского хана Батыя. Говорили про то таинственное исчезновение разное. Рассказывали, например, будто в ту ночь к боярину явился сам Сатана, дабы за великие прегрешения забрать его живьём к себе в пекло, и ещё много плели всяческих небылиц. Но говорили, между прочим, хотя и не очень уверенно, и про какую-то старую измену, которая, верно, всплыла, из тайной сделавшись явной. Впрочем, все это были слухи, коим не верили даже те, кто их распространял. Люди чего только не наболтают от скуки; княжичу Петру доводилось слышать даже о злом духе, что будто бы поселился в подземельях Свято-Тихоновой обители, земли которой соседствовали с вотчинными землями Долгопятых, и которую Иван Долгопятый, как и его отец, частенько навещал. Так вот, будто бы аккурат после исчезновения Ивана Феофановича в подвалах обители начали раздаваться нечеловеческие вопли, завывания и сатанинский хохот, от коего у православной братии волосы становились дыбом. И будто бы духа того удалось изгнать только после недельной отчитки, кою, не ведая сна и отдыха, проводил сам игумен, отец Апраксий.

Помнилось, княжич счел сей рассказ сказкой, придуманной от нечего делать холопами – не иначе, монастырскими, ибо для них, в отличие от всех остальных, святая обитель могла-таки казаться средоточием всех зол и самым что ни на есть подходящим пристанищем для нечистого духа. Ныне же, когда рассказ Лешего и, в особенности, его недомолвки сложились воедино со всем, что княжич Пётр слышал о роде Долгопятых и Свято-Тихоновой пустыни, сказочка та мало-помалу начала представляться ему страшной былью, подробностей которой он предпочитал не знать. Не пропавший ли боярин был тем злым духом, что без малого неделю выл и хохотал в монастырских подземельях? И не на него ли намекал Леший, говоря о людях, коих ему доводилось хоронить заживо?

Коли так, грехов ему замолить и впрямь требовалось немало, но княжича Петра сие не касалось. По всему выходило, что лучшего спутника в затеянном опасном предприятии ему не сыскать. И что с того, что руки у него в крови? На любом ратном человеке – вот, хоть бы и на самом княжиче, – её, крови, не меньше, а пожалуй, и больше. Главный-то его грех, за который, попадись он государевым людям, его непременно на плаху швырнут, – это то, что он, холоп, боярина сгубил, на господина руку поднял. А кабы наоборот? Сколько те же Долгопятые холопских душ ни за что, ни про что загубили? Да что холопы! Иван Долгопятый Никиту Зимина прилюдно застрелил, и что ему за то было? Да то-то, что ничего!

Оно, конечно, случись княжичу встретить Лешего не в лесу, на воле, а, скажем, на пашне с сохой, он, верно, смотрел бы на все эти вещи иначе. На пашне с сохою Леший был бы не Леший, а холоп, смерд; здесь же перед княжичем стоял вольный лесной человек – такой же, как те, кем была крепка порубежная стража на дальних окраинах великой Руси. И, положа руку на сердце, княжич отчаянно нуждался в его помощи. Где уж тут его судить!

Откровенно говоря, раздумья княжича Петра, в коих он едва ли не ежеминутно безнадёжно запутывался, даже ему самому представлялись излишними. Лешему хотелось верить безоглядно и безоговорочно, и княжич, зная, что порой бывает излишне доверчив и простодушен, нарочно заставлял себя сомневаться, пробуя каждое слово лесовика чуть ли не на зуб. Толку от этого не было видно никакого, и, озирая горелое пятно у обочины дороги, оставшееся от княжеского возка, он окончательно решил: будь что будет, а без Лешего ему с этим делом не управиться. Ежели предаст – Бог ему судья, а без него, как ни кинь, всё едино пропадать.

Бросив разглядывать пепелище, где среди чёрных головешек то тут, то там поблескивали кованые наконечники стрел – опять одинаковые, из одной и той же кузницы, – княжич оглянулся назад, на брод. Река, как прежде, несла куда-то вдаль свои зеленовато-коричневые воды, на том берегу виднелась тёмно-зелёная пена кустарника, из которого в тот день выскочили сидевшие в засаде поляки. Воспоминание ожгло внезапной болью, и княжич с неудовольствием покосился на Лешего, который во время схватки у брода сидел в тех самых кустах, видел, как гибнут соплеменники, и даже пальцем не пошевелил, чтобы им помочь.