Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

– И как это сделать?

– Обвенчаться с другим, – сказал пан Вацлав, сам испугавшись своей смелости. – Узнав, что вы вышли замуж, ландграф вновь обратит свой взор на дочь господина Вислоцкого.

Княжна с сомнением покачала головой, будто и впрямь обдумывала ни с чем не сообразное предложение пана Вацлава.

– Допрежь всего, – сказала она рассудительно, – ландграф в этом случае обратит свой взор на моего батюшку, коего сочтёт повинным в нарушении данного ему слова. Такого позора мой отец не потерпит. Он никогда не позволит мне выйти за другого.

– Ваш высокородный отец, – молвил пан Вацлав, – ничего не сможет сделать, ибо он ничего не узнает. А если узнает, так лишь тогда, когда будет уже поздно.

– Венчаться без отцовского благословения? – округлив глаза, с притворным ужасом воскликнула Ольга Андреевна. – Сие невозможно!

Думала она при этом об ином. Она хорошо представляла себе венчание, о коем толковал Быковский: облезлая заброшенная часовня, пьяный в стельку ксёндз, а то и монах (не важно, кто, лишь бы рясу носил), который даже не обратит внимания на то, что невеста иной, нежели жених, веры, а наутро, поди, и не вспомнит, кого он накануне венчал и венчал ли вообще; немногочисленные, гнусно ухмыляющиеся гости – все до единого мужчины, все при оружии и во хмелю, – нетерпеливо переступающие во мраке кони, коптящие в ночи факелы, пахнущие кислым вином слюнявые поцелуи ненавистного жениха, шум дикой попойки за дощатой стеной – унижение, позор, смерть, вечная погибель души и тела…

Стерпится – слюбится? Как бы не так! Ибо для Быковского венчание станет просто фарсом, уловкой, при помощи которой он чает заманить княжну в свою постель, дабы потом, вдоволь натешившись, выбросить, как надоевшую тряпичную куклу. Он даже убивать её не станет, ибо кому она, опозоренная и обесчещенная, будет тогда мешать? Сама как-нибудь отдаст Богу душу, а нет, так пускай живёт…

– Без благословения никак нельзя, – повторила она твёрдо.

– Значит, мы оба умрём, – устало произнёс Быковский. – Подумайте об этом, княжна. И помните: моя судьба находится в ваших руках так же, как ваша – в моих. Посему думайте быстрее. Времени у нас мало, ибо у графа повсюду глаза и уши…

Княжна ещё думала над ответом, попутно гадая, выиграла она этот словесный поединок или проиграла, когда впереди, со стороны леса, послышался торопливый топот копыт несущейся во весь опор лошади.

Всадник на всём скаку осадил коня около возка и, низко пригнувшись, заглянул в окно. При свете полной луны Ольга Андреевна увидела длинный извилистый нос и рыжие вислые усы доверенного слуги Быковского, Антона, который с момента прибытия княжны в дом пана Вацлава исполнял при ней роль главного тюремщика.

– Пан Вацлав, вы здесь? – вглядываясь в темноту возка и чаще обычного шмыгая носом, с одышкой спросил Антон. – Хвала Пресвятой Деве Марии, я вас нашёл! Беда, ясновельможный пан!

– Что стряслось? – вздрогнув так сильно, что это не укрылось от внимания княжны, с тревогой спросил Быковский.

– Стражники графа Вислоцкого! – шмыгнув носом, выпалил слуга.

– Где?!

– В охотничьем домике. Внутри, снаружи – везде. Огней не жгут, говорят вполголоса, и у лошадей на мордах торбы с овсом, чтобы не ржали…

– Засада! – сообразил Быковский. Голос у него был испуганный.

– Так и есть, – подтвердил Антон. – Слава Богу, они меня не заметили. Езус-Мария, матка Боска, какого страху я натерпелся!

– Старый дьявол, – процедил Быковский сквозь стиснутые зубы. – Как он узнал? И так скоро! Поворачивай! – закричал он вознице, по пояс высунувшись в окошко.

– Куда? – послышался в ответ угрюмый голос сидевшего на козлах мужика.

– Куда угодно! – бешено заорал на него Быковский. – На все четыре стороны! Прочь отсюда! Гони!

На перекрёстке полевых дорог, где возвышался деревянный, непривычный глазу княжны четырёхконечный крест с распятием, возница повернул налево. Следовавшие за возком верховые повернули тоже; рядом с возком, шмыгая носом и поминутно поминая матку Боску, Иисуса и всех святых, трясся в седле неуклюжий, долговязый Антон.

– Ну вот и всё, княжна, – вновь опустившись на покрытую ковром скамью, неожиданно спокойно произнёс Быковский. – Поздравляю, мы с вами покойники. Если… То есть, что я говорю – «если»? Когда!.. Так вот, когда граф нас разыщет, единственный для нас способ остаться в живых – это быть обвенчанными. Иного пути не существует, да и этот, положа руку на сердце, представляется мне не вполне надёжным.

– Поделом вору мука, – не сдержавшись, сказала княжна.

Глава 9

Леший вёл княжича глухими звериными тропами, что, по его словам, позволяло срезать вёрст сорок, если не все пятьдесят, пути. Княжич про себя подивился, откуда тот так хорошо знает здешние места, а после удивляться перестал: в конце концов, для того, кто однажды поджёг свою избу и ушёл от ненавистного барина в лес, зыбкие границы двух соседствующих держав – просто пустой звук. Он, поди, и не ведает, где она проходит, та граница, а если и ведает, так ему на это наплевать с самого высокого дерева. Живёт он охотой, собирает травы, а дичи, не говоря уже о травах, людские законы не писаны – где хочет, там и бродит, где посеялись, там и растут.

Лошади осторожно переступали ногами по влажной, никогда не просыхающей до конца земле. Густой кустарник заслонял окрестности; он рос так густо, что его ветви приходилось всё время отводить руками в стороны, дабы не хлестали по лицу. Из кустов непрерывно, одна за другой, поднимались тучи мошкары, которая надоедливо липла к лицу, лезла в глаза и ноздри. Княжичу, к тому ж, немало досаждали комары, которые почему-то совсем не обращали внимания на Лешего, будто тот и впрямь был вытесан из дубового комля, а не сделан из плоти и крови, как все простые смертные. На возмущенные вопросы княжича лесовик только посмеивался в густую бороду, а после, подумав, сказал, что комарам к нему приставать незачем – кровь, коей они алчут, всю, до последней капельки, ещё в молодости выпил из него покойный боярин Долгопятый.

Вскоре под копытами захлюпала грязь, и короткое время спустя лошади вошли в журчащий ручей. Княжич задумался, тот это ручей или не тот, а после увидел под ракитой прибитую к берегу, наполовину затонувшую аломанскую каску – такую же, как та, что была приторочена к его седлу, – и понял: точно, тот. Просто вышли они к ручью много ниже по течению, и, стало быть, место, где погибла конная стража какого-то неизвестного княжичу ландграфа по имени Карл, находилось по левую руку от них – может, в нескольких вёрстах, а может, и в нескольких саженях, за ближайшей излучиной.

Где-то вдалеке гулко, на весь лес, куковала кукушка. Княжич хотел спросить лесную вещунью, сколько ещё годков ему отмерено, но побоялся: а вдруг прокукует разик и замолчит? Да и вообще, лучше не знать, какой срок тебе отпущен на земле, не то все твои дела и поступки потеряют всяческий смысл. На что разыскивать в чужой стороне какую-то пленную княжну, ежели знаешь, что дни твои сочтены?

Леший твёрдо обещал ему, что не позднее полудня они выберутся на дорогу, по которой княжич совсем недавно возвращался домой из польского плена. Здесь, в лесу, дорога эта была единственной на полсотни вёрст окрест, так что сбиться с пути они не боялись. Разбойники в синих немецких плащах забрали с собой тяжко нагруженные добром возы, а сие означало, что звериные тропы, а тем паче лесное бездорожье для них заказаны – эти тяжеленные рыдваны и по дороге-то попробуй, протащи!

Княжич поделился со спутником соображениями по поводу того, откуда взялись люди в одинаковых чёрных кунтушах, перебившие немецкую стражу. О графе Вислоцком Леший слышал впервые, ибо до сих пор не испытывал никакой потребности в подобных сведениях. Выслушав княжича, он согласился, что три десятка единообразно одетых всадников, едущих на лошадях одной масти, да ещё и одинаково подкованных, прямо указывают на причастность к сему лихому делу богатого и влиятельного магната. И только граф Вислоцкий, являясь полновластным хозяином здешних мест, мог знать, когда, куда и по какой именно дороге направятся ландскнехты, ибо те не могли конно и оружно переступить границы его владений, не заручившись его согласием.

Цель путешествия, таким образом, определилась – ею был замок старого графа. Княжич немедленно озаботился проблемой, как им найти тот замок, но Леший его успокоил: замок, чай, не иголка, а язык, слышь-ка, до Киева доведёт. И Пётр Андреевич успокоился, весьма кстати вспомнив, что в здешней округе у него есть добрые знакомые, а именно пан Анджей Закревский и пан Тадеуш Малиновский, кои не только укажут, где искать графский замок, но и, ежели что, пособят управиться с делом. Им-то, поди, старый упырь уж не первый десяток лет поперёк глотки стоит! Вот только б не забоялись – уж больно он, по слухам, силён…

О том, что они станут делать, подступив вдвоем со своими саблями и луками под стены выстроенной с расчетом на пушечные обстрелы, штурмы и долгие осады цитадели, княжич старался не думать. И то сказать, хороша армия: отпущенный из плена байстрюк, за коего родной отец отказался заплатить хотя бы ломаный грош, да беглый холоп – бывший резчик, бывший монах, бывший пушкарь и Бог ведает, кто еще, но всё – бывший… И оба с побитыми головами. Трепещи, Вислоцкий! Сдавайся, супостат, не то с землёй твой замок сровняем.

Чтобы прогнать тревожные мысли, княжич стал думать о скорой встрече с паном Анджеем и паном Тадеушем, по которым, к своему немалому удивлению, уже успел изрядно соскучиться.

Немного беспокоило, как встретит его юный Станислав, чьи понятия о шляхетской гордости и чести, как это порою случается, частенько шли вразрез с обыкновенным здравым смыслом. Оставалось только надеяться, что сей доблестный вьюнош уже слегка поостыл, да и отец, верно, постарался вложить ему ума, куда следует. Ништо, перемелется – мука будет! Ведь были ж дружны, так неужто из-за чьего-то злого навета всей дружбе конец?

Вслед за Станиславом натуральным порядком вспомнилась молодая хозяйка имения, пригожая да добрая пани Юлия, коя, как давно приметил княжич, исподтишка бросала на него такие взоры, что его от тех взоров, бывало, кидало то в жар, то в холод. Глянет искоса из-под опущенных ресниц, и враз захочется сделать что-нибудь этакое, необыкновенное: не то на дерево с разбега влезть, не то победить в неравном бою огнедышащего змия о семи головах… Эх! Чего уж там! Княжич и сам, грешным делом, не единожды заглядывался на пригожую с лица, гибкую станом и добрую нравом паненку, да что толку? Кто он, а кто она? Она – шляхтянка, наследница пусть небогатого, но все ж таки имения и родового титула, а он – чужеземец без роду-племени, безотцовщина, голь перекатная, да ещё, к тому ж, пленник. А сие то же самое, что холоп, коего можно продать, подарить, либо, если придёт такая охота, обменять на коня, саблю, пищаль, вазу тонкой заморской работы или породистого щенка. Или, скажем, на племенного хряка, ежели в оном случится нужда. Какие уж тут амуры!..

После, заслонив ставшие едва ли не родными лица Закревских, перед мысленным взором Петра Басманова встал ангелоподобный лик прекрасной девы, мельком увиденный в окошке остановившегося посреди речки возка. Лик сей в последние дни преследовал княжича неотступно, и, сколь ни отгонял он от себя это дивное видение, оно неизменно к нему возвращалось, лишая покоя и сна. И что с того, что чужая невеста? Сердцу-то не прикажешь. Да и потом, невеста – не жена. Мало ли, как оно всё сложится…

Дабы и далее не предаваться пустопорожним мечтаниям, от коих проку, как от козла молока, княжич принялся просвещать своего спутника по поводу того, кто таков есть Амур и с чем его надлежит употреблять в пищу. Как-то раз, сопровождая пана Анджея в поездке в город по каким-то его делам, княжич Пётр попал в богатый городской дом и там узрел пригоже размалёванный потолок. Опричь дев в развевающихся одеяниях и полуголых мужиков с мечами, луками, а то и с лирами, углядел он на том потолке каких-то пухлых, кучерявых, розовых, совершенно голых младенцев с бесстыдно выставленным напоказ срамом, с крыльями за плечами и с натянутыми луками в руках. Лики у тех младенцев, невзирая на детскую округлость, были елейные и вместе с тем хитрые, лукавые, как у пройдох из Замоскворечья или, прости Господи, католических попов, именуемых ксендзами.

Слегка огорошенный выставленным на всеобщее обозрение непотребством, княжич на обратном пути пристал к пану Анджею с расспросами: что то были за младенцы с крыльями? Нешто ангелы Господни? Так ведь ангелы, как известно, бесполы, а стало быть, и сраму у них нет. А тут – накося, гляди! – намалёван, как живой, и в натуральную, пропади она пропадом, величину…

Отсмеявшись (и с чего бы это?), пан Анджей подробно растолковал княжичу, что Амур суть древнее языческое божество, ведающее любовью, незримо порхающее повсюду на своих крыльях и пронзающее сердца смертных стрелами этой самой любви, сиречь сердечной привязанности и плотской страсти. У языческих богов – неважно, греческих или римских, все они одним миром мазаны, токмо зовутся по-разному, – срам всегда при себе, и выставлять его напоказ они зазорным не считают.

Всё это княжич подробно, как умел, растолковал Лешему. «Всяко бывает», – молвил в ответ невозмутимый Леший и, в свой черед, поведал княжичу Петру, как в отрочестве намалевал угольком на беленом боку печи царя – верхом на коне, в бороде, в короне, в горностаевой накидке и с мечом в подъятой деснице – словом, так, как тому и быть надлежит. Правда, по малолетству да по неопытности чуток не рассчитал, и места на печке не хватило, так что ноги у сытого царского коня получились коротенькими, едва не вровень с брюхом. Тятька, узрев сие художество, возмутился: отчего это, мол, царь у тебя верхом на свинье едет? – и хорошенько отходил художника сыромятными вожжами, дабы впредь неповадно было.

Покуда княжич хохотал, заставляя коня испуганно приседать на задние ноги и прядать ушами, сырая лощина кончилась, и они выехали на поросший светлым сосновым бором косогор. Раздвинув колючую, испускающую здоровый смолистый дух молодую поросль, кони вышли на дорогу.

Одновременно с ними с другой стороны, беззвучно скользнув меж ветвей, на дорогу вышел какой-то человек. Одет он был в лохмотья, коими побрезговал бы и нищий; на ногах красовались подвязанные лохматым вервием, отчаянно вопиющие о каше опорки, из которых бесстыдно выглядывали грязные, с обломанными, обведенными траурной каймой ногтями, пальцы. Слипшиеся сальные пряди светлых волос торчали во все стороны, как попало; немытая лисья физиономия поросла клочковатой щетиной, а на грязной шее жирно поблескивала золотая цепь с тяжёлым, тоже золотым, усеянным драгоценными каменьями, медальоном. В руке у человека был кистень.

– Желаю ясновельможным панам доброго здравия и долгих лет, – скаля в улыбке щербатую пасть, сипло произнёс он. – Не подадут ли добрые паны бедному человеку на краюху хлеба и чарку горелки?

Говорил он на местном мужичьем наречии, которое княжич с грехом пополам понимал и которое напоминало ему то русскую, то польскую, то хохляцкую, сиречь малороссийскую, речь.

Все ещё продолжая непроизвольно всхлипывать и утирать кулаком выступившие на глазах крупные слёзы, княжич потянул из ножен саблю. Даже если не обращать внимания на кистень, вид этого человека говорил о его намерениях столь же красноречиво, как если бы он, не мудрствуя лукаво, высказал их вслух. В голову княжичу пришла мысль о засаде и о множестве стрел, нацеленных сейчас ему в спину и в грудь, но это уже не имело значения: лучник мог обнаружиться под каждым кустом, на каждом дереве, так что было решительно непонятно, в какую сторону бежать. А раз так, к чему понапрасну беспокоиться? Уж лучше остаться на месте и постараться прихватить с собой на тот свет столько лиходеев, сколько получится достать саблей…

– Шёл бы ты, добрый молодец, своей дорогой, – миролюбиво сказал княжич, пуская разбойнику в глаза солнечных зайчиков лезвием наполовину вытащенной из ножен сабли. – Хлеба лишнего у нас нет, вина тож, а уж злата и подавно. Коли голоден, ошейник свой продай. На него, чаю, год гулять можно.

– Не розумею пана, – зачем-то перейдя на чистый польский, сказал разбойник.

– А вот я тебе сей же час всё, как есть, растолкую, – грозно промолвил княжич на том же наречии и ещё на вершок выдвинул из ножен зеркальную сталь клинка.

«Убьют, – подумал он при этом. – Как Бог свят, убьют. Вот те на! Выручил, называется, прекрасную деву…»

– А ну, погодь, – неожиданно вмешался в их беседу Леший, кладя на запястье сжимавшей саблю руки свою широкую и твердую, как лопата хлебопека, ладонь. – Ты, малый, почто безобразничаешь? – обратился он к разбойнику на том же смешанном наречии, коим тот пользовался в начале разговора. – Не видишь – добрые люди по важному делу едут? Нешто своих не признал? А ну, кличь атамана!

– Какого атамана? – не особенно стараясь, чтоб сие выглядело натурально, изумился оборванец. – Нету здесь никого. Один я, как перст, горемычная сирота…

Леший ухмыльнулся.

– Ну, стало быть, руби его, княжич, – дозволил он. – Сиротой больше, сиротой меньше – какой с того убыток? Бабы новых дураков нарожают. Руби, чего глядишь?

– Ага, – с огромным удовлетворением, хотя и не вполне понимая, что происходит, сказал княжич и до конца вытянул из ножен саблю. – А ну, детинушка, поди-ка! На что, ей-богу, тебе хлеб да вино? Через миг единый будешь во облацех нектар да амброзию вкушать! Ступай сюда, болезный, а то мне не дотянуться!

Оборванец с неожиданной живостью отскочил от него на добрых две сажени. Он стоял, слегка согнув в коленях ноги, выставив перед собою бесполезный супротив всадника с саблей кистень, и затравленно озирался по сторонам, неуверенно при этом улыбаясь. Он явно пребывал в затруднении, и притом таком сильном, что княжичу даже стало его жаль.

А стрелы из лесной чащи всё не прилетали, и, малое время поразмыслив, княжич уверился, что они, пожалуй, уже и не прилетят.

– А ты, молодец, по всему видать, в ватаге без году неделя, – сочувственно сказал Леший. – Не то, поди, знал бы, кого трогать позволительно, а кого ни-ни. Эк тебя угораздило! Ну, и что мне ныне с тобою делать? Нешто живьём съесть?

Оборванец опять затравленно огляделся, сунул два пальца в рот (пальцы, даже издалека, были такие грязные, что княжича слегка перекосило) и неуверенно свистнул. Сосновый бор ответил ему молчанием, лишь глухо шумели кроны, да в отдалении все ещё продолжала отмерять кому-то небывало долгий век неутомимая кукушка.

– Ну, будет уже, – глядя мимо разбойника, который, казалось, готов был пасть на колени и молить о пощаде, громко произнёс спутник княжича Петра. – Нешто не надоело в прятки-то играть? Выходи, что ль! Тебе говорю, Струп! Я это, Леший! Не бойся, не обижу!

– Ле… О, матка Боска! – пролепетал оборванец, служивший, по всему видать, застрельщиком притаившейся в лесу ватаги. – Леший!

– Тише, малый, – сказал ему Леший. – Когда в лесу живёшь, всякого зверя в лицо знать надобно… Ну?! – требовательно добавил он, адресуясь к гуще молодого ельника.

Колючие лапы раздвинулись, и на дорогу, улыбаясь во весь рот, вышел до самых глаз заросший молодец лет сорока, кряжистый, как старый дуб, и с виду такой же крепкий. На боку у него висела сабля, а из-под мышки торчало длинное дуло тяжёлой старинной пищали с самодельным, вытесанным вручную из дубового сука, прикладом.

Перекинув ногу через седло, Леший ловко соскользнул на землю и, хлопнув Струпа по плечу, дружески его обнял.

– Всё гуляешь? – спросил он. – Ну-ну. Нет того, чтоб делом заняться!

– А я будто безделицами тешусь, – посмеиваясь, возразил Струп. За ним на дорогу по одному и парами выходили вооружённые как попало оборванцы, к неприятному удивлению княжича глядевшие на Лешего, как на своего собрата. Незадачливый застрельщик, весьма довольный тем, что на него перестали обращать внимание, отошёл в сторонку и там потихонечку переводил дух. – Богатому шляхтичу кровь пустить или жирок лишний срезать – дело благое, богоугодное. Не то, гляди, лопнет!

– Ага, – сказал Леший. – Так ты у нас, стало быть, вроде лекаря.

– Ну, а то!..

– Другой лекарь, Медведь, с той стороны поклон тебе передает. Он, как и ты, без устали хворых врачует, от лишней тягости их избавляя.

– А и ты ему от меня при случае поклонись. Здоров ли Медведь-то?

– Здоровей не сыщешь.

– Ну, и то ладно… Ты почто к нам?

Леший шумно поскреб в бороде.

– Гуляю, – уклончиво ответил он. – Цветочки нюхаю.

– Дело благое, – с самым серьезным видом кивнул Струп, – для плоти отдохновенное и для души утешительное. И как, скажи, те цветочки зовутся?

– Как зовутся, не ведаю, – молвил Леший, – ибо книжной премудрости не превзошёл. А с виду те цветочки таковы: лепестки у них синие, с золотинкой, сердцевинка железная, а на стеблях шипы преострые, тож из железа. Ты в своем лесу таких не видал ли?

Струп, в свой черёд, задумчиво покопался в густой, не раз и не два подпаленной у лесных костров бородище, унизанной мелким сором.

– Как не видеть, – молвил он, наконец, – видел. На тех шипах железных моих ватажников пять душ полегло. Было, было. Поди, дён десять назад или чуток поболее. Глядим это мы – едут. Десятка три, и все до одного, как ты сказывал – синие с позолотой и в железе. Лопочут чего-то не по-нашему – немцы. Хотели мы их, грешным делом, за вымя пощупать, да они нас так лягнули, что мы через весь лес до самого нашего лагеря кубарем катились, насилу ноги унесли.

– Лихой ты мужик, Струп, – заметил Леший. – Отчаянный. Нашёл, кого за вымя щупать… Нешто смерти не боишься? Ну, а после что?

– После? – Струп выудил из бороды щепку, внимательно её осмотрел, поковырял ею в зубах и отбросил в сторону. – А что – после? На другой день они назад той же дорогой прошли. Палили перед этим где-то в лесу, да нам до того и дела нет – своего лиха хватает, чтоб ещё за чужим гоняться. Видно, орешек им попался покрепче нашей ватаги: туда шло три десятка, а обратно меньше половины воротилось. Две телеги обозных у кого-то отбили. Видать, богатый был обоз, раз за него такая драка приключилась. Ну, мы и соваться к ним боле не стали – нас все одно меньше, да и оружие наше по сравнению с ихним – тьфу, и растереть.

– А девка с ними была ли?

Княжич, коему не понравилось слово «девка», беспокойно шевельнулся, но Леший снизу бросил на него предостерегающий взгляд, и Пётр Андреевич почёл за благо промолчать. Народ кругом стоял лесной, горячий и трудно предсказуемый, а голова у него все ещё временами побаливала и кружилась, и едва затянувшаяся рана в боку напоминала о себе при каждом неосторожном движении. Леший лучше знал, как разговаривать с этими людьми. Да и к чему, в самом деле, объяснять этим душегубам, что на грязной обозной телеге мимо них провезли не дворовую девку, а княжну?

Струп на поверку оказался мужиком не только отчаянным, но и смекалистым. Хитро поглядев на Лешего из-под косматых бровей, он ухмыльнулся в бороду и молвил с ехидцей:

– Вона, стало быть, какие цветочки вы здесь вынюхиваете! А на что тебе девка-то, Леший? Нешто жениться удумал?

Ватажники встретили это предположение хриплым разноголосым гоготом. Леший тоже улыбнулся и озадаченно покрутил головой: дескать, ну, паря, ты и сказанул!

– В моем хозяйстве от жены проку никакого, – сказал он, – так на что мне в доме лишний рот? Вон, – он указал через плечо большим пальцем на княжича, – молодец сей ей родичем доводится.

С десяток неумытых, заросших, отмеченных одной и той же печатью дикости и лиходейства, зверских лесных физиономий разом повернулись к княжичу, ощупывая его глазами с головы до пят.

– Похож, – высказал общее мнение Струп, немало удивив и даже отчасти развеселив тем Петра Андреевича. – Что ж ты, родич, девку-то не сберёг?

Княжич открыл рот, чтобы ответить сему умнику, как подобает, но его опередил Леший.

– Он, чтоб тебе было ведомо, в одиночку больше тех лиходеев положил, чем вся твоя ватага. Один супротив двух десятков выйти не побоялся!

– Ну и дурак, – молвил Струп.

– Зато ты зело умён был, когда графские скирды посреди бела дня у всех на виду жёг, – не остался в долгу Леший.

Струп вздохнул.

– И то верно, – сказал он. – Ежели всякий раз перед силой пятиться, так хоть и вовсе не живи. Умом-то понимаешь, что головы не сносить, а душа горит, будь она неладна! И что ж вы теперь, до самой немецкой земли за ними гнаться станете?

– Мнится, так далеко бегать не придётся, – возразил Леший. – Вот, гляди-ка!

Присев посреди дороги на корточки, он одним движением широкой ладони разровнял перед собою песок и, взявши валявшийся рядом сухой прутик, несколькими быстрыми, уверенными штрихами набросал на земле очертания человеческого лица. Княжич глянул и обомлел: на него, будто живой, глядел тот самый черноусый предводитель ряженых воров, коего Пётр Андреевич сшиб с возка и чаял изрубить на куски, да чуток не поспел.

– Знаком ли тебе сей лик? – спросил Леший у Струпа.

– Чернявый? – вглядываясь в рисунок, уточнил тот.

– Как вороново крыло, – подтвердил Леший.

– Ну, так кто ж его не знает! Этого пса, да не знать! Графа Вислоцкого прихвостень, первейший на всю округу ядовитый змий. Ежели надобно его милости со свету кого сжить или украсть, что приглянулось, он тут как тут. Вацлавом Быковским его кличут, а по мне пёс – он и есть пёс. Вот бы кому шею-то свернуть!

– На все воля Божья, – уклончиво сказал Леший и, небрежно шаркнув подошвой, одним махом стёр с песка изображение красивого лица пана Вацлава Быковского.

В глухой предутренний час, когда спится крепче и слаще всего, пана Анджея Закревского разбудил донесшийся со двора невообразимый шум. Скрипели ворота, бешено лаяли дворовые псы, цокали копытами и ржали кони, кричали что-то неразборчивое людские голоса. За окном в предрассветной мгле тревожными красноватыми сполохами мигал и переливался свет смоляных факелов. Ничего не понимая спросонья, решив, что в имении случился пожар, пан Анджей вскочил с постели. Не зажигая свечей – из соображений экономии, а также потому, что проникавшего снаружи света вполне хватало, чтобы не переломать себе в потёмках ноги, – пан Анджей сунул босые ноги в сапоги и, как был, в полотняной ночной рубахе и колпаке, выбежал на крыльцо.

На крыльце уже стоял Станислав, который, в отличие от отца, успел не только натянуть штаны, но и прихватить с собою саблю. Оружие в руке сына в первый миг показалось пану Анджею нелепицей, продолжением сна, ибо никто не тушит пожар саблей, но тут он проснулся окончательно, осознал то, что видели его глаза, и понял, что пожар был бы, пожалуй, много предпочтительнее того, что в действительности творилось перед крыльцом.

Перед крыльцом же, с факелами в руках, гарцевало не менее десятка вооруженных всадников. Протерев глаза, пан Анджей с изумлением заметил среди них несколько знакомых лиц, принадлежавших мелким шляхтичам-однодворцам, кои, как было доподлинно известно всей округе, уже много лет подряд ели с руки пана Вацлава Быковского. Остальные были просто вооружённые холопы, принадлежавшие, надо полагать, всё тому же пану Быковскому, который был тут как тут во всей своей красе – черноусый, напыщенный, превосходно одетый, в начищенных до блеска, но успевших изрядно запылиться высоких сапогах.

Помимо этой конной своры, на дворе перед украшенным античными колоннами крыльцом стоял запряжённый парой гнедых, крытый дорожный возок, обитый рыжей кожею. Угрюмый возница на козлах одной рукой разбирал вожжи, а в другой держал увесистый кнут, коим грозил вертевшимся вокруг лошадей дворовым собакам. Поодаль, сбившись в кучку, стояла немногочисленная дворня пана Анджея. Из всей дворни полностью одет был только ночной сторож, державшийся ладонью за щеку, на которой багровел оставленный чьим-то кнутом рубец; остальные, в том числе и бабы, щеголяли в исподнем, зато в руках у некоторых пан Анджей приметил вилы, цепы и иной хозяйственный инвентарь, коим верные слуги, видимо, намеревались обороняться от тех, кого спросонья приняли за воров.

Впрочем, воры это или нет, ещё предстояло выяснить.

Быковский ловко соскочил с коня и, с галантным видом сдернув с головы украшенную перьями шапку, скользящей походкой завсегдатая балов и приёмов двинулся к крыльцу. На губах его играла светская улыбка, как будто он явился в гости по приглашению, а не ворвался посреди ночи с вооруженным отрядом в дом соседа, который имел множество причин его недолюбливать. Оторопев от такой наглости, пан Анджей в ночной сорочке наблюдал за его приближением с верхней ступеньки крыльца. К счастью, он опомнился как раз вовремя, чтобы крепко ухватить за локоть Станислава, который как раз вознамерился встретить незваного гостя, оскорбителя чести сестры и грязного клеветника как подобает, то бишь с саблей наголо. Станислав рванулся, но отец, коего сила покинула ещё не до конца, держал его правую руку, как в железных тисках, так что юноше поневоле пришлось угомониться и стоять смирно. Глядя в ненавистное черноусое лицо Быковского, Станислав вспомнил отцовского пленника, коего незаслуженно оскорбил и даже пытался убить. Как и предполагал княжич Пётр, пан Анджей дождался, пока сыновний гнев немного остынет, и, не стесняясь в выражениях, по-мужски, объяснил ему, в чем тот был неправ и как надлежало вести себя в такой щекотливой ситуации. Пан Анджей сурово напомнил сыну, что дорожит честью семьи и своею собственной не меньше него, и что он, пан Анджей Закревский, пока еще, хвала Иисусу и деве Марии, не нуждается в защитниках, у коих на губах молоко не обсохло.

Молодой Закревский горячо любил и глубоко почитал своего отца, который до сего дня ни разу не был с ним столь суров, а посему внял нравоучению и ныне, вспомнив оное, постарался взять себя в руки. Это ему отчасти удалось; хотя в душе у него продолжал клокотать гнев, Станислав понимал, что, затеяв сейчас драку, в которой почти неминуемо будет убит, ничем не поможет отцу и сестре, а лишь последний раз в жизни потешит своё самолюбие показным геройством.

– Приветствую вас, ясновельможный пан Анджей, и вас, пан Станислав, – поставив ногу в пыльном сапоге на нижнюю ступень крыльца, с поклоном заговорил Быковский. Его бархатный голос сейчас едва заметно подрагивал – не то от усталости после долгой скачки, не то от старательно сдерживаемого нервного напряжения. – Прошу простить мне бесцеремонность, с которой я нанёс вам визит в столь неурочное время, но меня вынудили к тому обстоятельства.

– Каковы же обстоятельства, что привели вас в мой дом в столь, как вы сами изволили заметить, неурочный час? – не ответив на приветствие, с ледяной вежливостью осведомился пан Анджей. – И зачем, отправляясь навестить соседа, вы привели с собой целый вооружённый отряд?