Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

Васька Бык между тем шёл по пятам за пленником, время от времени сильно толкая его в спину и жалея лишь о том, что на поляне присутствует княжна. При ней, белоручке, не позабавишься, как того просит душа; хочешь не хочешь, а с молодой хозяйкой придётся считаться, ибо зрелище вырываемых ногтей и наматываемых на локоть кишок вряд ли придётся ей по вкусу.

Помимо вполне понятного желания пустить кому-нибудь кровь, у Быка имелся и иной резон: с виду пленник был разбойник разбойником, и его следовало немедля и с пристрастием допросить, дабы получить шанс дожить хотя бы до утра. А вдруг лес вокруг поляны полон таких же, как этот, бородатых ватажников с ржавыми топорами и пищалями наготове?

Увы, чаяниям Васьки Быка, который уже похрустывал пальцами, разминая суставы, было не суждено сбыться: этому помешала княжна, которой ныне что-то никак не спалось.

– Василий! – звонко окликнула она десятского, со свойственным всему роду Басмановых хладнокровием подождав, пока процессия подойдет ближе, дабы попусту не надрывать глотку. – Что там у вас за шум?

– Лиходея лесного изловили, матушка! – бодро отрапортовал Бык и, пользуясь тем, что в темноте княжна не может видеть его лица, скроил кислую мину: вот не было печали!

– Так уж и лиходея? – всё тем же звонким, как колокольчик, и твёрдым, как железо, голосом усомнилась княжна. – Ну-ка, ведите его сюда!

– Почто? – заартачился Бык, чувствуя, что потеха ускользает меж пальцев, как речная вода.

– Сведать желаю, в чём его лиходейство, – с легкой насмешкой, заметить которую мог лишь человек с куда более тонкой кожей, нежели у десятского Васьки Быка, молвила княжна. – А ещё желаю знать, с каких это пор я, княжна Басманова, тебе, десятский, ответом обязана?

Бык крякнул с досады – крыть было нечем. Уж слишком явственно звенел в голосе Ольги Андреевны булат, чтоб кто бы то ни было, опричь отца, князя Андрея Ивановича, осмелился ей сейчас перечить.

– Ступай, – проворчал он, сильно толкнув пленника ладонью меж лопаток, – слышь, княжна кличет. Так и быть, поживи ещё чуток, пока она с тобой говорить станет. Только знай: словечко не так скажешь, голову снесу!

– Ты, мил человек, боле об своей голове пекись, – негромко, чтоб не слышала княжна, сказал ему Леший. – Мнится, без меня тебе её в этом лесу не сносить. Как же это вас угораздило в такую глушь заехать?

Бык, врожденному упрямству коего княжна только и была обязана ночёвкой в этом глухом лесном углу, в ответ проворчал что-то столь же невразумительное, сколь и неприязненное, и очередным тычком в спину направил пленника к костру, подле которого сидела Ольга Андреевна.

– Поздорову ль, красна девица? – осведомился Леший, остановившись в трёх шагах от огня, на грани отбрасываемого им светового круга.

Княжна помедлила с ответом, внимательно вглядываясь в заросшее спутанными волосами, обезображенное страшным шрамом лицо лесного жителя.

– Спаси тебя Бог, добрый человек, – ответила она мягко, без привычного железа в голосе, кое доставляло ей самой едва ли не больше неудобства, нежели всей её свите, вместе взятой. – Ты кто таков, как тебя звать-величать?

– Живу в лесу, – спокойно, хотя и без промедления, отвечал Леший. – Травы ведаю, добрым людям советом да молитвой пособляю, Господа Бога в тиши здешней благословенной славлю…

– Грехи, стало быть, замаливаешь, – встрял неугомонный Бык. – И много ль их у тебя, Божий человек?

Повернув косматую голову, Леший смерил его взглядом с головы до пят.

– Пожалуй, на десятерых таких, как ты, с лихвой достанет, – сказал он.

– Ну, хоть словечко правды довелось услышать, – обрадовался Бык. – А я уж думал, ты сейчас в святые рядиться почнёшь.

– Язык у тебя для ратного человека больно длинен, – не остался в долгу Леший. – Не ровён час, в бою наступишь – так кубарем ворогу на пики и покатишься. С этим делать что-то надобно, не то быть беде!

– Да я тебя… – замахнулся пудовым кулачищем Бык, но его остановил резкий окрик княжны.

– Развяжи его, – не терпящим пререканий голосом велела Ольга Андреевна, – и оставь нас вдвоём.

– Да как же можно, матушка?.. – осмелился заперечить Бык. – Нешто виданное это дело – княжне с разбойником лесным с глазу на глаз оставаться?

– Он не разбойник, – твёрдо ответила Ольга Андреевна. – Развяжи его и ступай.

Кряхтя и сопя от недовольства, Бык потащил из ножен кинжал. Пленник тем временем шевельнул плечами, и путы упали, бессильно, как мёртвая змея, свившись кольцами у его обутых в кожаные лапти ног.

Кто-то из стражников испуганно перекрестился, кто-то попятился, выставив перед собой копьё, споткнувшись о притаившуюся в траве корягу и едва не упав. Раздираемый противоречивыми чувствами страха и долга Бык нерешительно шагнул вперёд и открыл рот.

– Ступай, – металлическим голосом повторила княжна. – Все ступайте. Со мной ничего худого не стрясется, тем паче что вы поблизости.

Сердито ворча, Бык махнул рукой остальным стражникам и удалился к своему затухающему костру. Пламя весело затрещало, когда в него подбросили охапку хвороста, и при его разгоревшемся свете стало видно, как стражники разбирают пищали и луки и берут на прицел оставшегося наедине с княжной Лешего. Из шатра выглядывали испуганные, опухшие со сна лица мамки и горничной, которые не могли оставить княжну без присмотра, но не могли и приблизиться без риска навлечь на себя её гнев.

– Так как тебя величать? – повторила свой оставшийся без ответа вопрос княжна, делая вид, что не замечает направленных на неё со всех сторон взглядов челяди.

– Люди Лешим кличут, – ответил бородач.

– Фу, – наморщила носик княжна, – что за прозвище! Истинно, разбойничье!

– А я, может, и есть разбойник, – усмехнулся Леший. – С чего ты, девка, взяла, что я не таков?

– Я тебе не девка, а княжна Басманова! – отрезала Ольга Андреевна. – А что не разбойник, всякому видно, у кого глаза имеются. Леший… Имя-то у тебя есть ли?

– Когда-то, мнится, было, – сказал Леший. – Ныне-то, поди, уж и в живых никого не осталось, кто б то имя помнил. А раз так, на что оно мне? Леший и Леший. И людям понятнее, и мне не обидно.

– А Богу каково? – спросила княжна.

– А Богу всё едино, как меня кличут. Богу дела да помыслы людские важны, а не прозвища, – спокойно ответил Леший.

– И каковы ж твои дела?

– Так ведь я уж сказывал. Живу в берлоге лесной, никого не трогаю. Травы ведаю помаленьку, какая от какой хвори, мужичков из окрестных деревень пользую, а когда просят, в добром совете не отказываю…

– Колдуешь?

– Да упаси меня Господь! Как можно? На мне и без того чёрных дел немало, чтоб скорбный сей список ещё и ведовством приумножать. На что мне новые грехи, когда я и старые-то не ведаю, как замолить…

– Зело грешен? – с сомнением вопросила княжна, которой этот странный лесовик представлялся – она уж и сама не знала, почему, – кем-то вроде старца-отшельника, и притом не такого, какие бывают в жизни, а сказочного, волшебного. Детская сия фантазия и смешила её, и злила, однако перебороть себя никак не получалось: княжна, хоть убей, не видела в Лешем ни капли зла, что могло бы подвигнуть его на совершение тех тяжких грехов, о коих он толковал.

– Один Бог без греха, – ответил на её вопрос Леший и, наклонившись, подбросил в костёр охапку припасенного заранее хвороста. – А ты, княжна, не по ягоды ль с целым обозом в такую глухомань забралась?

Ольга Андреевна задумчиво покусала губу, гадая, сколько правды можно сказать этому косматому чудищу, коему, положа руку на сердце, отчего-то так и хотелось без утайки пересказать всю свою жизнь. О грядущей свадьбе она все же решила умолчать. Кто его знает, на самом-то деле! Может, он и впрямь колдун. Околдовал её, глупую, заставил себе поверить, а дело-то не шутейное! Свадьба – стало быть, приданое, а приданое – вон оно, на возах, под рогожей. Как ни глуп Васька Бык, а в одном он прав: княжеский обоз с богатым приданым – такая приманка для лихих людей, что лакомей и не придумаешь.

Размышления сии показались ей довольно скользкими, ибо, двигаясь этой стезёю, не миновать было прийти к выводу, что и без приданого княжна Басманова, дочь именитого и богатого родителя, могла показаться лесным разбойникам лакомой добычей. Княжна невольно огляделась по сторонам. Лес, глухой чёрной стеной окруживший поляну, вдруг показался ей исполненным угрозы, рядом с которой Васька Бык с его десятком стражников выглядел, как дворовый щенок, бросивший вызов матёрому медведю. Впервые за всё время путешествия Ольга Андреевна по-настоящему испугалась, ибо была достаточно умна, дабы не возлагать на свою охрану слишком больших надежд. Пожалуй, по-настоящему рассчитывать сейчас она могла только на Лешего – странного и подозрительного незнакомца, которого она видела впервые в жизни, но которому почему-то хотелось верить.

– Заплутали, – коротко ответила она на вопрос Лешего.

– И немудрено смекнуть, чьим радением, – усмехнулся бородач, через плечо покосившись туда, где, не сводя с него глаз, стоял с пищалью наготове бдительный Васька Бык. – Ну, да не горюй, княжна, сие дело поправимое. Завтра, как рассветёт, выведу вас на большак. Тут до проезжей дороги, считай, рукой подать, ежели напрямки. И лихих людей не бойся, не тронут. Я от них верный заговор знаю.

– Неужто? – в свой черед усмехнулась княжна.

– Ей-богу! Ты мне верь, девица, у меня худого на уме нет.

– Да полно, как же верить-то? – вздохнула Ольга Андреевна. – Я ведь тебя, добрый человек, впервой вижу!

– А у тебя, княжна, выбора нет, – нежданно становясь серьёзным и даже угрюмым, молвил Леший. – Верь мне или не верь, а всё едино птах волшебный тебя отсель на спине не вынесет. Ежели есть такая охота, кликни своих железноголовых, пущай они меня живота лишат – авось, хоть десятскому твоему полегчает. А только без меня вам отсюда живыми не выйти, так и знай.

От этих слов княжна встревожилась ещё больше, ибо они заставили её заподозрить, что Леший умеет подслушивать чужие мысли. Ведь он только что почти слово в слово пересказал то, о чём Ольга Андреевна думала всего минуту назад!

– Час поздний, – напустив на себя строгости, которая шла ей так же хорошо, как пошла бы, наверное, седая борода, произнесла она. – Спать пора, утро вечера мудренее.

– Спать так спать, – покладисто согласился Леший.

После того как княжна улеглась и погасила в шатре свет, Васька Бык лично, более никому не доверив этого важного дела, связал пленнику руки и привязал его к себе веревкой за ногу. Леший, как и прежде, не противился; дав Быку возможность проверить узлы пут, он завалился на бок и вскоре задышал глубоко и ровно, как человек, на совести которого нет ни единого тёмного пятнышка. Бык же, напротив, до самого рассвета не сомкнул глаз, ожидая внезапного нападения из темноты, но так ничего и не дождался. Нельзя сказать, чтобы он этим сильно огорчился; кто действительно был разочарован, так это Медведь, который, подкравшись в предрассветных сумерках к краю поляны, обнаружил Лешего живым и невредимым, разве что связанным по рукам. Резонно рассудив, что слишком долго испытывать Божье терпение не стоит, разбойник плюнул в траву и удалился в лес – поджидать другую, не пользующуюся покровительством страшноватого Лешего, добычу.

Глава 5

Княжича Петра подвело любопытство: вместо того, чтобы забежать лесом поперёд поляков и, отыскав русских порубежников, предупредить их о готовящемся грабительском набеге, он тайно последовал за отрядом Вацлава Быковского, гадая, зачем это полякам понадобилось рядиться в немецкие одежды. Неужто они так глупы, что и впрямь хотят сойти за аломанцев? Это было попросту смешно: желая совершить набег на русские земли, немцы, уж верно, сумели бы выбрать путь покороче и полегче, зайдя со стороны ливонских городов, где до сей поры никак не могла кончиться затеянная царём Иоанном ещё в прошлом веке кровопролитная война.

О том, как истреблённый поляками отряд немецких кнехтов очутился в здешних краях, тоже оставалось только гадать. Княжич подозревал, что сильно отстал от жизни, целый год просидев на хлебах гостеприимного пана Анджея – одно название, что в плену, а так и в самом деле, будто у старого друга загостился. Гостевание получилось долгое, протяжённостью в год с небольшим хвостиком, а за это время на арене военных действий, да и вообще в жизни, многое могло измениться. Возможно, император Священной Римской империи, сиречь царь германский, рассорился с московским царём Фёдором Иоанновичем, и вырезанный поляками конный отряд был первой (а может, уже и не первой) ласточкой начинающейся большой войны. Впрочем, ласточка сия более напоминала блоху; в своём юном возрасте княжич Пётр Басманов вдоволь нагляделся на то, как ведутся войны, и даже спросонья не принял бы погибший на лесном ручье малый отряд за передовой разъезд идущей походом на чужие города армии. Для ертоульного разъезда отряд был велик, для авангарда целой армии – мал. Да и кто, скажите на милость, видел где-либо авангард, за коим не следует войско?

Войска же никакого не было, да и быть не могло: уж такую новость, как война меж Россией и Германией и проход немецкой армии через польские пределы пан Анджей Закревский и сам не пропустил бы, и от пленника своего, верно, утаивать бы не стал. И потом, ежели немцы шли на Русь с лихом, на что полякам, давним недругам государства Московского, тех немцев резать и в их одежды рядиться?

Немцы могли ехать в Москву с посольством или везти какую-то важную грамоту. Желание поляков перехватить такую грамоту было вполне понятным, особливо ежели она касалась того, чью сторону примет Германия в давнем споре России с Речью Посполитой. Но такое предположение, как и все иные, не объясняло, зачем лиходеям понадобилось продолжать путь под видом аломанцев. Нешто и впрямь хотят совершить набег, свалить его на немцев и тем поссорить две великие державы? Сие представлялось Петру Андреевичу весьма сомнительным; тут была какая-то загадка, и, немного (и без видимого толку) поломав голову, княжич твёрдо положил сию загадку разгадать.

Отряд всадников, коих так и подмывало назвать ряжеными (хотя устроенная ими на лесном ручье жестокая резня так же мало напоминала скоморошьи забавы, как удар кулаком в лицо напоминает дружескую ласку), целеустремлённо продвигался к русской границе. Они не особенно таились, хотя попадающиеся на пути деревни и местечки огибали стороной. Делалось это всегда заранее и с таким знанием местности, что княжич лишний раз утвердился во мнении: если не все всадники, то, по крайности, их предводитель родился и вырос в здешних краях.

Ехали скоро, лишь единожды за день устроив короткий привал. На ночёвку остановились уже в сумерках – расседлали и пустили пастись коней, нарубили широкими, почти как мечи, немецкими шпагами хвороста, разожгли костры и выставили караулы. Поднялись с рассветом и после не долгих сборов сызнова пали в сёдла. Княжич, который за всю ночь подремал вполглаза от силы часа три и к тому времени уж давно был на ногах, пустился по их следу, едва последний верховой поляк в немецком, синем с гербом плаще скрылся за поворотом лесной дороги.

Отпечатки множества подкованных копыт были хорошо видны на утоптанной, укатанной колесами крестьянских возов земле. Княжич опасался торопить коня, дабы с разбега не налететь на арьергард остановившегося отряда. Такая медленная, с опаской, езда к полудню извела его совершенно, ибо внутри у него всё так и трепетало от тревожного любопытства и стремления поскорее узнать, что всё-таки затеяли лиходеи графа Вислоцкого. Наслышавшись от Закревских о злокозненном характере старого интригана, Пётр Андреевич не без оснований подозревал, что затея сия не сулит кому-то ничего доброго и наверняка обернётся кровью – судя по количеству вооружённых всадников и той решимости, с которой они почти поголовно вырезали равный им по численности отряд аломанцев, кровью немалой.

Положа руку на сердце, княжич не чаял воспрепятствовать замыслам старого вурдалака, какими б они, те замыслы, ни были. Да он и не думал о том, чтобы помешать Вислоцкому, ибо, будучи опытным воином, в единый миг, не размышляя и ничего не высчитывая, оценил свои шансы. Так человек, остановившись на краю глубокой пропасти, понимает, что прыжок в неё будет смертельным, не интересуясь при этом, сколько локтей, саженей, а может, и вёрст отделяет его от каменистого дна. Отряд, за коим следовал по пятам княжич Басманов, даже после нанесённого ему немцами урона всё ещё насчитывал более двух десятков вооруженных до зубов, закованных в крепкие латы всадников. Княжич же был один, а из оружия имел самодельный лук с десятком самодельных же стрел, пистоль, из коего мог успеть выпалить лишь единожды, да саблю, что была бессильна против немецкой брони. Посему воевать он даже и не помышлял; важнее было узнать, что затеяли поляки, и выжить, дабы поведать об их замысле тому, кто сумеет их остановить или хотя бы отомстить за содеянное.

Один плавный поворот дороги сменялся другим; по сторонам проплывали медные стволы сосен, мрачноватые шатры увешанных продолговатыми шишками старых елей, белоснежные стволы берёз и зелёная кипень буйного, непролазного подлеска, в коем, воровато шурша, перепархивая с ветки на ветку, попискивая и топоча крохотными лапками, кормилась, радуясь летнему теплу и изобилию, мелкая лесная живность. Следы обременённых закованными в железо всадниками лошадей шли по дороге, никуда не сворачивая; поляки не останавливались даже для того, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь на ужин, а это означало, что они сильно торопятся, чая успеть к сроку. Что это был за срок, оставалось только гадать, но поспешность, с коей отряд оставлял позади себя версту за верстой, наводила на размышления. Когда люди едут грабить, торопиться им некуда – по крайности, до тех пор, покуда они движутся по своей территории. Для поляков такие набеги давно сделались не только промыслом, но и излюбленной забавой, а спешка, как известно, вредна любой потехе.

Изредка, когда путь проходил мимо затерявшейся в лесах деревушки или хутора, княжичу встречались люди. Басманов усмехался в бороду, ловя на себе изумленные взгляды: одежда и вся наружность его выдавали в нём русского так же явно, как одежда и вооружение скакавшего впереди отряда указывали на германское происхождение. Воистину, удивление обитателей лесных хуторов было легко понять! Они годами и десятилетиями жили в своей глуши, не видя ни одного нового лица, и вдруг мимо проезжает сперва целый отряд вооруженных, будто на войну, немцев, а следом как ни в чём не бывало едет русский воин при сабле, луке и пистоле! Княжич не сомневался, что по округе уже сегодня поползут самые невероятные слухи, но это не имело значения: пока слух, перепархивая от хутора к хутору, от деревни к деревне, достигнет ушей начальных людей, кои могли бы как-то вмешаться в происходящее и повлиять на его исход, дело почти наверняка будет уже кончено.

Какой-то коренастый усач, сгребавший деревянными граблями сено, показал княжичу кулак. На нём была простая домотканая рубаха без пояса, на ногах красовались кожаные лапти, но худую шапку украшало облезлое птичье перо, на боку, мешая работать, болталась сабля в потёртых и исцарапанных ножнах, а к телеге, что стояла под берёзами на краю луговины, была прислонена тяжёлая старая пищаль. Басманов усмехнулся, разом вспомнив пана Тадеуша Малиновского, который не сменил своих худых сапог на такие вот кожаные лапти только благодаря поддержке соседа, пана Анджея Закревского.

Завидев эту усмешку и восприняв её как оскорбление, усач бросил грозить кулаком и замахнулся граблями. После, спохватившись, кинул грабли и схватился за саблю, но княжич, не имея ни времени, ни желания затевать ссору с мелким шляхтичем, гордыня коего многократно превосходила размеры его так называемого имения, молча проехал мимо и скрылся за поворотом. Тут он, правда, оглянулся, опасаясь, что распалившийся поляк выбежит на дорогу и пальнёт ему вослед из своей дедовской пищали, однако воинственный шляхтич, по всему видать, удовлетворился тем, что противник отступил без боя, приписав сие отступление своей грозной внешности и задиристой повадке. Оставив его тешиться этой выдумкой, княжич Пётр подстегнул коня, и тот побежал немного резвее.

Резвость сия едва не вылезла Петру Андреевичу боком, когда, преодолев очередной плавный поворот, он увидел впереди себя чистое поле и дымящий на опушке леса бивачный костёр. Нерассёдланные кони бродили по луговине, щипля сочную траву, и шитые золотом гербы на их синих чепраках весело искрились на солнце. Над кустами торчали верхушки составленных шатром копий; в лесу слышались шелест ветвей, удары острым клинком по дереву и треск ломаемого хвороста. Час был ещё ранний и решительно неподходящий для длительного привала, из чего следовало, что обряженные немцами поляки наконец-то прибыли на место, коего так торопились достичь. К удивлению княжича Басманова, ряженые не стали никого грабить и убивать, а повели себя так, словно вознамерились от нечего делать всей компанией просто поваляться на травке. Для пущей потехи не хватало разве что вина да девок; в остальном же сей разбитый в неурочное время у самой дороги бивак выглядел вполне мирно.

Дёрнув повод, княжич направил своего гнедого в лес, спешился и обмотал поводья вкруг молодой берёзы, позаботившись о том, чтобы конь мог дотянуться до растущей под ногами высокой, сочной травы. Засим, приглядев подходящее дерево – в меру высокое и будто нарочно созданное для того, чтоб по нему лазали, как по лестнице, – ловко вскарабкался почти до самой верхушки, надёжно утвердился в развилке толстого сука и, раздвинув густую листву, поглядел на лагерь поляков.

С первого же взгляда княжич увидел то, чего не мог разглядеть с дороги: лужок, на котором поляки устроили внеурочный привал, располагался на речном берегу, в пределах прямой видимости от места, кое весьма походило на брод. На глазах у княжича не менее половины поляков, которые, оказывается, далеко не все завалились отдыхать в зелёной мураве, пеня коричневатую речную воду и вздымая фонтаны брызг, начали переправляться на противоположный, пологий и плоский, берег. В самом глубоком месте брода вода едва доставала до брюха коню, так что передовой отряд переправился через реку, даже не замочив ног. Выбравшись на берег, поляки в синих немецких плащах и похожих на тазы шлемах, не оглядываясь, скрылись в лесу.

На луговине, где стали лагерем остальные, уже виднелся полосатый шёлковый шатёр, над коим реял прикреплённый к древку копья штандарт. На штандарте красовался уже знакомый княжичу герб – тот самый, что сверкал золотом на конских попонах и плащах всадников. Петру Андреевичу подумалось, что так кичиться своим гербом может либо худородный выскочка, внезапно разбогатевший и получивший милостью государя дворянский титул, либо сановитый вельможа из тех, что нашёптывают советы на ухо королям и при случае скидывают монархов с трона, дабы взгромоздиться туда самим.

Он опять задумался, в какое дело вмешался граф Вислоцкий, кому и в чём старый вурдалак пытался помешать. Неважно, кому именно принадлежал вышитый золотом на синем сукне герб; кем бы ни оказался на поверку этот человек, ныне он явно был в силе. Граф же тайно выступил против него, разрушив какие-то сложные и далеко идущие планы; в этом не сомневался даже такой мало сведущий в хитросплетениях государственной политики человек, как молодой княжич Басманов.

Ещё его беспокоил отряд, что переправился через реку. А вдруг и впрямь набег? Десяток верховых для такого рискованного дела маловато, ну а вдруг?.. А он, княжич Басманов, сотник ертоульного порубежного полка, зная о сём лиходействе и даже видя собственными глазами, как оно готовилось, вместо того, чтоб предупредить своих, сидит, яко ощипанная ворона, на верхушке старого дуба и ведать не ведает, что ему делать дальше. Забежать за излучину реки и попробовать перебраться вплавь? Течение быстрое, берега, хоть и невысокие, да крутые, и по обоим берегам – неприятель. С этого берега не заметят – с того углядят. Поди, знай, дальше они поехали или в кустах прибрежных схоронились? Получишь стрелу промеж глаз и поплывёшь вниз по течению кверху брюхом, как дохлая рыбина… Помереть не страшно, страшно помереть попусту, безо всякой пользы для дела…

Лишь очень молодой или очень старый человек может, не кривя душой, говорить, что не страшится конца: молодой – ибо не ведает, что болтает, старый – оттого, что достаточно пожил и изведал, устал и ждет смерти, как избавления от тяжкого труда и мук, сопряжённых с необходимостью передвигать ноги.

Мудрец сказал бы, что молодость права. Душа, не отягощённая пороком, провидит грядущую вечную жизнь; позднее, под грузом совершаемых в сей скорбной земной юдоли грехов и непотребств, душа черствеет, коснеет и постепенно забывает обещанное ей в начале земного существования бессмертие.

По счастью, упомянутого мудреца в тот момент поблизости не случилось, ибо убелённые сединами старцы обыкновенно не сидят в кронах дубов, сосен и иных деревьев – им сие затруднительно, да и ни к чему. Посему никто не отвлекал княжича Петра от наблюдения за неприятельским лагерем и мыслей о том, что ему предпринять далее.

Не более чем через полчаса после переправы части отряда через реку лагерь мнимых немцев уже выглядел так, словно простоял тут неделю, а то и добрый месяц. Подле входа в шатёр, блистая нагрудными зерцалами, замерли двое караульных с пищалями у ноги, отчего полосатая сине-белая палатка стала выглядеть, как временная обитель большого вельможи или знатного воеводы. В подвешенном над костром большом котле уже булькало какое-то варево, и длинноусый рыжий поляк, сбросив в траву тяжкий стальной шлем, поправлял головни концом длинной широкой шпаги, как кочергой. Шпаге такое обращение вряд ли могло пойти на пользу, но поляка сие нисколечко не заботило: не своё – не жалко. Вкруг костра, раскинувшись в привольных позах, лежали и разговаривали о чём-то человек шесть. Вид у них был самый праздный, но княжич со своего насеста углядел, что оружие, будь то пищаль, шпага или пистоль, лежало у каждого под рукой – хватай и бей, ежели приспела нужда.

Чернявый, черноусый и смазливый, как сам дьявол, предводитель этой ватаги вышел из шатра и остановился в треугольном дверном проеме, из-под руки разглядывая брод, где ничего не было, опричь желтоватого песку да играющей веселыми бликами воды. Атаман явно чего-то ждал – вернее, кого-то. Все это крепко смахивало на засаду, каковой, по всему видать, на самом деле и являлось.

Княжич Пётр поёрзал, пытаясь поудобнее устроиться на суку, который немилосердно резал зад. Он просидел на дереве уже битый час, а поляки за это время не сдвинулись с места, и их это, похоже, вполне устраивало. «Скоморохи, – сердито пробормотал княжич, наблюдая за тем, как один из них так и этак вертит непривычной немецкой шпагой, делает ею выпады и рубит бурьян, пытаясь приспособиться к чужому оружию. – Как есть, скоморохи».

Ясно было, однако ж, что руганью дела не поправишь. Поляки могли простоять на этом месте, дожидаясь неведомо чего, и неделю, и месяц, и год. Что ж тогда, Петру Андрееву сыну Басманову всё это время на суку сидеть? Так ведь он, поди, не ворона и комарами питаться не обучен. А вот они им питаться вполне способны – едят, да ещё, поди, меж собой нахваливают: вкусный, мол, княжич-то попался, в самом соку! Вона, как пищат, не иначе от радости!

Княжич припечатал на щеке комара, рассеянно вытер испачканную кровью ладонь об рубаху и решил, что далее сидеть ему тут незачем. Надобно отъехать с версту вниз по течению, сыскать какую-никакую переправу и во весь дух гнать к своим. Обсказать всё, как есть, толковому начальному человеку, и пускай всё идёт своим чередом. Тот берег уже наш, русский, а стало быть, самое меньшее, что могут сделать порубежники, это вышибить со своей земли забравшийся туда десяток обряженных немцами поляков.

План, с какой стороны ни глянь, был хорош. Княжичу, по крайности, в нём виделся только один изъян: так уж издревле ведётся на святой Руси, что, когда надобно сыскать начального человека, да ещё толкового, его днём с огнём не найдёшь. Может, потому сие и трудно, что Русь велика и обширна есть? Ну, а откуда ж они, начальные люди, тогда берутся, когда нужды в них нет? Ведь как снег на голову валятся, и всё норовят в самый неподходящий момент!

«Ничего, – пробормотал Пётр Андреевич, – авось, сыщу! Из-под земли достану ради такого дела!»

Он повернулся лицом к покрытому корявой, испещрённой глубокими складками корой дубовому стволу и обнял его руками, прикидывая, как бы ему половчее спуститься с сего насеста на землю, и недоумевая по поводу того, отчего это влезть на дерево легко, а спуститься всегда трудно – ну, ежели, конечно, не вверх тормашками?

Напоследок он, сам не зная зачем, обернулся и вдруг замер в странной и неудобной позе, обхватив руками ствол дерева и до отказа вывернув шею.

Причина сего только что показалась из леса на противоположном берегу реки и теперь медленно, без излишней спешки, приближалась к броду, направляясь прямиком в расставленный для неё капкан.

Причина эта являла собою расписной княжеский или, может, боярский возок, запряженный парою. За возком следовали две укрытые рогожами, тяжко нагруженные подводы, а по бокам, спереди и сзади – словом, кругом, – ехала конная стража. Княжич насчитал одиннадцать верховых – полный десяток во главе с десятским. У десятского была широкая, обрамлённая курчавой светло-русой бородой, румяная и до крайности самодовольная рожа, одного взгляда на которую княжичу хватило, чтоб отказаться от заманчивой мысли подать какой-нибудь сигнал: сигналь не сигналь, а этот петух всё едино ни бельмеса не поймёт. Ишь, разъелся-то как на барских харчах! Думает, небось, что он – пуп земли: коли мужики подневольные перед ним трепещут, так и все иные трепетать обязаны. Ну, а как же! У него ж сабля на боку, сие вам не шутки…

Бок о бок с возком, шагая легкой, слегка косолапой поступью бывалого ходока и время от времени поворачивая голову, дабы сказать что-то в открытое, с отдёрнутой занавескою окно, шёл какой-то человек – не воин и, уж конечно, не дворянин, но и не сказать, чтобы мужик. То есть, роду он был наверняка мужичьего, самого что ни на есть простого – смерд, он и есть смерд, его за версту видать, – но держался притом легко и свободно, да и одет был как-то странно – не то как охотник, не то как отшельник, не то, спаси и сохрани, Пресвятая Богородица, и вовсе как разбойник. Словом, человек был дикий, лесной, и было решительно непонятно, что он делает в этом богатом обозе. Длинные, русые с густой проседью, волосы развевались от ходьбы; длиннющая, косматая борода торчала во все стороны, как растрепанное мочало. И ещё у этого непонятного человека было что-то не так с лицом – что именно, княжич на таком расстоянии разглядеть не мог, но было в этом лице что-то неправильное, из-за чего хотелось поскорее отвести взгляд.