Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

На миг у княжича сладко защемило сердце: там, за рекой, были свои, русские люди, коих он не видел целый год. Даже странный мужичище с его встрепанной бородой по грудь и с заткнутым за верёвочный пояс здоровенным ножом в меховых ножнах был княжичу Басманову ближе, понятнее и роднее, чем любой из выряженных в немецкие латы и синие, с золотыми гербами плащи поляков.

Чернявый и смазливый (так, в представлении княжича Басманова, должен был выглядеть сам Сатана) предводитель последних, услыхав окрик караульного, выбежал из шатра и птицей взлетел на спину подведённого коня. Конь красиво загарцевал; наездник поправил на голове глубокий, похожий на таз, шлем, откинул за спину синий, шитый золотом плащ и, картинно подбоченясь, поскакал к переправе.

Маленький лагерь пришёл в движение. Над костром выкипало всеми забытое варево; конники взлетали в седла и строились в ряд, со шпагами наголо, будто вознамерившись встречать коронованную особу со всеми подобающими оной особе почестями. Если бы княжич Пётр не был свидетелем кровавой бойни на лесном ручье, сейчас он непременно решил бы, что происходит некое торжественное событие. Что-что, а пускать пыль в глаза поляки умели. Княжич тяжко вздохнул: судьба боярина, что ехал в возке по каким-то важным – верней всего, государевым – делам, была предрешена. Теперь стало ясно, зачем половина поляков поехала за реку: видимо, результат сего нападения представлялся им очень важным, и они позаботились о том, чтобы заслать своих людей в тыл обозу. Теперь, ежели тут, на берегу, что-то пойдёт не так, в спину стражникам ударит полный десяток отлично вооружённых всадников. При двойном превосходстве в людях и внезапности, а также ни на что не годном противнике в лице мордатого десятского, поляки сделают с обозом, что им заблагорассудится.

Изо всех сил стараясь заглушить голос совести, что настойчиво толкала княжича на верную погибель в неравном бою, он перекинул ногу через сук и уже начал ощупывать носком корявый ствол в поисках опоры, когда в окошке возка вдруг показалась женская головка.

Возок находился чересчур далеко, чтобы с уверенностью утверждать, была его пассажирка хороша собою или безобразна, но её внезапное появление произвело на княжича Петра воздействие, подобное удару молнии. В единый миг позабыв собственные благоразумные рассуждения о том, что невозможно-де в одиночку одолеть два с лишком десятка тяжело вооружённых всадников, он схватился за саблю – после чего, разумеется, ему пришлось, оставив саблю, обеими руками хвататься за дерево, дабы с оного не сверзиться.

Не помня, как очутился на земле, княжич со всех ног бросился туда, где мирно пощипывал травку его гнедой.

* * *

Вацлав Быковский встретил возок княжны Басмановой на середине реки. В правой руке у пана Вацлава была обнаженная шпага; левая, помимо поводьев, сжимала букет полевых цветов.

Слушая, как журчат, обтекая лошадиные ноги, струи речной воды, пан Вацлав думал, что граф Вислоцкий, стань он свидетелем этой сцены, верно, не одобрил бы его поведения. У графа всё было просто: если надо убить человека, его надо убить – ударить ножом или саблей, проткнуть стрелой, прошить насквозь свинцовой пулей или, на худой конец, удавить. Или утопить, благо река – вот она, прямо под ногами…

Пан Вацлав Быковский был не таков. Ему нравилось превращать любой свой поступок, будь то попойка в кругу приятелей, визит к пани Анне, поединок на саблях или простое подлое убийство из-за угла, в подобие театрального действа, полного страстей и драматических восклицаний. Он любил, чтобы всё было красиво, и не собирался отказывать себе в этой мелочи, тем паче, что результат всё едино был предрешён. Княжна Басманова вместе со всеми, кому не посчастливилось сопровождать её в этой поездке, должна была умереть. И какая, в сущности, разница, как именно это произойдёт? Куда торопиться? Зачем упускать случай взглянуть на избранницу ландграфа Вюрцбургского, что так ловко перебежала дорогу дочери графа Вислоцкого, до того, как её лик обезобразит печать насильственной смерти?

Кошке ничего не стоит убить мышь одним ударом когтистой лапы, но ни одна уважающая себя кошка не сделает этого, прежде вдоволь не наигравшись с беззащитной жертвой. Вацлав Быковский чувствовал себя полным и единовластным хозяином положения; он был кот, не спеша приближающийся на мягких лапах к пустой кадке, по дну которой бегает кругами, не находя выхода, неосторожно угодившая в западню мышь. Стражники Васьки Быка и обозные мужики в расчёт не принимались: у мыши тоже есть зубы и коготки, но много ль ей проку в таком жалком оружии, когда приходится иметь дело с котом?

Словом, затеянный Вацлавом Быковским маскарад был нужен только ему и только для потехи. Идея сего представления родилась сама собой, во время скоротечного боя с немцами на безымянном лесном ручье. Стражу, посланную Карлом Вюрцбургским навстречу невесте, было необходимо истребить, ибо, имея где-то в тылу два десятка вооружённых до зубов и верных командиру верховых кнехтов, пан Вацлав ни за что не смог бы чувствовать себя спокойно. Он и сейчас не был совершенно спокоен: командир ландскнехтов, здоровяк в воронёных доспехах, сумел-таки уйти и, если не умер дорогой от полученных в стычке ран, сейчас, верно, был уже на полпути к немецкой границе. Впрочем, один сбежавший наёмник ничего не решал, тем паче, что досталось ему крепко, и его шансы добраться живым до своего господина и поведать о нападении были ничтожны.

Крытый кожей возок княжны остановился, поравнявшись с всадником в блестящем нагруднике, что стоял, подобно конной статуе на затопленной городской площади, посреди реки. Занавеска отдёрнулась, и в окошке показалось обрамленное дорожным платком миловидное и свежее личико. Пан Вацлав чуть приподнял бровь и шевельнул смоляным усом, завидуя везению Вюрцбургского ландграфа, который, не прилагая никаких усилий и действуя, в сущности, наугад, ухитрился сорвать такой куш. Княжна была чертовски хороша собою и обещала вскорости стать ещё лучше, когда красота её расцветёт, подобно распустившемуся розовому бутону. Ей-богу, губить такую прелесть было грешно… Картинно салютуя княжне обнажённой шпагой, Быковский мимоходом пожалел, что затеял этот спектакль, вместо того, чтобы просто налететь на обоз из засады и покончить со всем одним махом. Тогда княжна Басманова умерла бы, не успев пронзить сердце дамского угодника и волокиты амурными стрелами. Теперь же дело сильно усложнилось, ибо пан Вацлав Быковский был ранен в самую душу и молил небеса лишь о том, чтобы рана сия не оказалась смертельной.

– Я есть посланец от ландграф фон Вюрцбург, Карл, – обратился он к княжне на ломаном русском, стараясь, чтобы звучавший в его речи акцент казался не польским, а немецким. Удавалось это ему скверно, и пан Вацлав от души надеялся, что воспитанная взаперти княжеская дочь не уловит разницы в произношении. – Должен приветствовать тебя, княжна, и проводить в замок мой господин.

Наклонившись с седла, он протянул княжне скромный букетик, который в самом ближайшем будущем должен был увенчать собою её безымянную могилу. Ольга Андреевна, скромно потупив очи, с застенчивой улыбкой приняла сей незатейливый дар. Сколь ни была она хороша в этот момент, пан Вацлав заставил себя оторваться от приятного лицезрения и окинул быстрым взглядом речные берега, дабы оценить обстановку.

Обстановка была именно такая, какой он желал её видеть, планируя нападение. В том месте, где был брод, река разливалась мелко и широко, так что к моменту, когда возок княжны Басмановой достиг её середины и остановился, лошадь, что волокла последний воз с приданым, уже по бабки передних ног вошла в воду. Верховые стражники тоже уже въехали в реку, кроме одного, последнего, который готовился последовать за своими товарищами. Достаточно подождать ещё немного, и капкан окончательно захлопнется; попав под обстрел сразу с двух сторон, скованная мягким песчаным дном, быстрым течением и сопротивлением воды стража будет перебита в два счёта. А те, кому посчастливится добраться до берега, позавидуют своим убитым товарищам, ибо прибрежные кусты неминуемо встретят их огнём, железом и градом арбалетных стрел.

Выдумка была не нова; пан Вацлав уже прибегал к ней не далее как вчера, на лесном ручье. Но зачем выдумывать что-то новое, когда можно обойтись старым, проверенным способом?

Пана Быковского немного беспокоило нежданное исчезновение косматого мужика в меховой безрукавке, служившего, по всему видать, у княжны временным проводником. Когда обоз подходил к броду, мужик шагал рядом с возком – сие пан Вацлав видел собственными глазами. И вот, стоило только на мгновение отвести от лесного чудища взгляд, дабы пересчитать конных стражников, как оно, чудище, исчезло без следа.

Пан Вацлав постарался поскорее забыть о мужике, в коем у него не было никакой нужды. Лесовик, видимо, подрядился проводить княжну с обозом до переправы, за которой начинались земли Речи Посполитой, и отправился восвояси, когда эта задача была выполнена. Плату он, наверное, получил заранее, вот и не стал задерживаться ни на единую лишнюю минуту, поспешив к своим силкам, капканам и ловчим ямам. Никакого шума в лесу до сих пор не было, а сие означало, что его уже и не будет: мужик либо счастливо миновал засевших в кустах воинов Быковского, даже не заметив, что прошёл на волосок от гибели, либо напоролся на них и был тихо зарезан длинной и широкой немецкою шпагой.

Так ли, этак ли, а смерда можно было с чистой совестью выбросить из головы, сосредоточив своё внимание на иных, более насущных делах.

– Надо ехать, – немилосердно коверкая русские слова на немецкий, как ему представлялось, манер, сказал он. – Мой господин ждать княжна с большой… э… нельзя терпеть…

– С нетерпением, – смеясь, поправила княжна. – Трогай, Андрей!

Сидевший на козлах бородатый мужик с неудовольствием (ибо, пока возок стоял на месте, увлекаемый течением, подвижный речной песок успел довольно глубоко засосать окованные железом колеса) покосившись на пана Вацлава, хлестнул лошадей, и те с натугой стронули тяжёлую повозку с места. Княжна Басманова улыбалась пану Вацлаву улыбкой, от которой сердце его размягчалось и таяло. Он был немало удивлён этим обстоятельством, ибо времена, когда женские чары оказывали на него столь сильное воздействие, давно остались в прошлом. Ныне он очаровывался лишь изредка, весьма поверхностно и очень ненадолго, предпочитая очаровывать сам, дабы затем с ленивой повадкой пресытившегося чревоугодника вкушать сладостные плоды многочисленных побед.

– Странно как вы говорите, – заметила княжна. – Вы, видно, родом из здешних мест. Слова выговариваете скорее на польский лад, чем на немецкий…

Это замечание подействовало на Быковского, как ушат ледяной воды. Княжна оказалась не только красна собою, но и умна и, более того, недурно образована – по крайности, не хуже, чем сам пан Вацлав, а может быть, и лучше. Сделав вид, что не расслышал её слов за плеском воды и скрипом тележных колес, он пришпорил коня и направил его к берегу, будто бы показывая вознице Андрею безопасный путь. Чувства, испытываемые им в эту минуту, были самого тревожного свойства. От высказанного княжною мимоходом замечания было рукой подать до верной догадки. Догадка означала разоблачение, а разоблачение могло привести к выстрелу в спину, аккурат между лопаток. В этом случае русские всё равно не доберутся до польского берега живыми, но пану Вацлаву Быковскому от этого легче не станет, ибо мёртвому будет безразлично, чем кончилось дело.

Его покрытый попоной с родовым гербом ландграфа Вюрцбургского конь негромко заржал, выбравшись из воды на твёрдую землю. Десяток всадников в одинаковых кирасах, глубоких железных касках и синих плащах выстроились в шеренгу поперёк дороги, замерев в торжественных позах. Вмятины на доспехах и кровь на плащах, что были не далее как вчера сняты с убитых, не портили, а, наоборот, усиливали производимое этим почётным караулом впечатление торжественности. Бурые засохшие пятна крови, царапины от сабельных ударов и глубокие округлые вмятины, а порою и дыры, оставленные пулями, как бы говорили: дорога полна опасностей и невзгод, но мы готовы их преодолеть, как преодолели всё, что встретилось нам на пути, и защитим того, кто вверил нам свою жизнь, любою ценой – хотя бы и ценой собственного живота.

Было немного странно, что сей почетный караул стоит не по бокам дороги, как ему полагалось бы, а поперёк, совершенно её перегородив, но пан Вацлав от души надеялся, что сидящая в расписном возке дикарка мало что смыслит в подобных тонкостях. Ему тут же вспомнилось, что ещё две минуты назад он точно так же от души надеялся, что княжна не сумеет отличить немецкий акцент от польского, и пан Быковский скривился, как от зубной боли. Впрочем, всё это уже не имело никакого значения: стрелки стояли на позиции, а взятая в клещи мишень была совершенно беззащитна, и деваться ей было некуда, разве что вниз по течению, на глубину, в изобилующую ямами и омутами быструю воду.

Солнце играло длинными слепящими бликами на поднятых к небу стволах пищалей. Тлели фитили, и дующий с реки ветерок относил дым в сторону, где тот таял, запутавшись в ветвях густого прибрежного кустарника. Всё было готово, всё шло по плану; достаточно было махнуть рукой, чтобы разом покончить с этой небезопасной комедией. Но пан Вацлав всё ещё колебался, не зная, как поступить с княжной. У него был прямой приказ графа Вислоцкого, гласивший, что княжна должна умереть, исчезнуть без следа, не оставив по себе никого, кто мог бы поведать отцу и Карлу Вюрцбургскому об её участи. Но Быковский был очарован ею настолько, что его подмывало впервые в жизни ослушаться своего родовитого покровителя. Русская княжна манила его, как манит человека разверзшаяся у самых ног бездонная пропасть, что обещает подарить ему, бескрылому, несколько сладостных мгновений свободного полета. Убить её сейчас означало бы небрежно выбросить в реку великолепный бриллиант в тончайшей драгоценной оправе, не только не поносив его на пальце, но даже как следует не разглядев.

Время между тем утекало, и пан Вацлав хорошо об этом помнил. Ещё немного, и начальник русской стражи сообразит, что встречающие перегородили дорогу не по недомыслию и что фитили у них горят вовсе не для того, чтоб приветствовать княжну ружейным салютом. Если стражники разом, всем десятком, выберутся на берег и набросятся на фальшивых немцев, все преимущества будут потеряны. Засада на противоположном берегу окажется бесполезной – оттуда не смогут стрелять из боязни попасть в своих. Получится схватка на равных, а в такие игры пан Вацлав Быковский, когда у него была возможность, предпочитал не играть.

Решение пришло само собой и было простым, как плевок по ветру: будь что будет, подумал пан Вацлав. В конце концов, чтобы наверняка сохранить девчонке жизнь, нужно было в корне менять весь план. Менять план поздно: такая перемена могла дорого обойтись. Посему Быковский решил, что если княжне посчастливится выжить в бою, который вот-вот начнётся, тогда он, пан Вацлав, и подумает, что с нею делать: зарезать, утопить, пустить пулю в голову, сжечь на костре, взять в наложницы или, может быть, продать за хорошие деньги в гарем какого-нибудь богатого турка.

«В конце концов, графу важно, чтобы девчонка не доехала до жениха, – подумал он. – А приказ убить её продиктован скверным характером старого негодяя, и ничем более. Я же – рыцарь, и поднять руку на девицу благородного происхождения мне не позволяет честь. Если она умрёт случайно, от шальной пули или стрелы, так тому и быть, ибо над случаем я не властен. Если же останется жива, поступим, как подскажут здравый смысл и шляхетская честь».

Заговорив себе самому зубы, пан Вацлав приподнял руку – будто бы для того, чтобы поправить на голове опостылевший хуже горькой редьки немецкий шлем, а на самом деле затем, чтоб подать сигнал готовым к бою стрелкам. Колено его с привычной небрежностью опытного наездника толкнуло лошадиный бок, направив коня в сторону, прочь с линии огня.

Рука в светлой замшевой перчатке поднялась на уровень головы, готовясь резко опуститься вниз и схватиться за рукоять торчащего из седельной сумы пистоля. В это время на дороге позади «почетного караула» вдруг послышался быстрый конский топот.

Из-за скрытого кустами поворота дороги вылетел рослый гнедой жеребец, на спине которого сидел какой-то человек в простой рубахе с расшитым воротом и поношенном зелёном кафтане. Пан Вацлав, стоявший лицом к этому человеку, успел разглядеть русые волосы и курчавую бородку, обрамляющую широкое, прямодушное лицо. Не говоря худого слова, этот внезапно появившийся на сцене участник событий выдернул из седельной сумы богато изукрашенный пистоль и на всем скаку пальнул из оного – не куда-нибудь, а точнехонько в пана Вацлава, в коем, по всему видать, признал предводителя.

Весьма кстати вспомнив швейцарца Валленберга, которого спасла чистая случайность, Быковский поднял коня на дыбы за мгновение до того, как прогремел выстрел. Благородное животное, которое использовали в качестве живого щита, содрогнулось всем телом и, жалобно заржав, рухнуло на бок. Пан Вацлав закричал от боли, когда убитая лошадь всей своей неимоверной тяжестью придавила его левую ногу.

– Поворачивай! Засада! – во всю глотку закричал по-русски незнакомец.

Он отшвырнул разряженный и оттого ставший решительно бесполезным пистоль и с лязгом выхватил из ножен саблю. Первый поляк был зарублен, даже не успев до конца обернуться; лежа на боку, пан Вацлав видел, как отлетела, кувыркаясь, срубленная одним ударом голова в глубокой железной каске.

– Пали! – закричал Быковский и, нашарив торчащую из седельной сумы рукоять, выстрелил первым – не в русского, что появился неведомо откуда и, казалось, слишком много знал о происходящем, а в возницу на козлах возка.

Бородатый возница выронил кнут и кувыркнулся с козел. Русский, в коем пан Вацлав наконец-то признал пленника Анджея Закревского, о котором лично распускал гнусные сплетни, тем временем срубил с седла ещё одного поляка. Грянул нестройный залп; четыре стражника Васьки Быка, выбитые из сёдел тяжёлыми кругляшами пуль, почти одновременно рухнули в воду, подняв фонтаны брызг. Под самим Быком убило лошадь; он успел соскочить и теперь бешено орал по колено в воде, размахивая саблей.

Пленник Закревского рубился, как сам дьявол, сразу с тремя противниками. Конь его, казалось, угадывал мысли седока, словно они были единым целым, и немало помогал последнему уцелеть в неравной схватке. Сабля русича мелькала, подобно разящей молнии; с противоположного берега реки грянул второй залп; вослед пулям со свистящим шелестом полетели стрелы и арбалетные болты. Стражники падали один за другим; уцелевшие во главе с Быком теснились около возка, пытаясь оборонить княжну уже не столько силой оружия, сколько своими телами.

Оставшийся без лошади Бык, в коем близость бесславной кончины пробудила толику сообразительности, вскарабкался на козлы и, не имея кнута, с диким криком принялся колотить лошадей саблей. Лошади рванулись, разбрызгивая ногами взбаламученную воду. Всадники в синих плащах и немецких шлемах ринулись наперерез, в реку, спеша довершить при помощи шпаг то, чего не удалось сделать пулям и стрелам. Кусты на другом берегу реки раздвинулись, и ещё один отряд конников, вздымая брызги, въехал в реку, дабы ударить в тыл остаткам русской стражи. Быковскому, который наконец-то сумел выбраться из-под трупа лошади, показалось, что их маловато – не дюжина, как должно было быть, а меньше десятка. Ему мимоходом вспомнился тихо и незаметно исчезнувший мужик в безрукавке из звериных шкур, сам косматый и дикий на вид, как лесной зверь. Возможно, этот дикарь оказался более ловким, нежели представлялось пану Вацлаву, но что с того? Жизнь полна случайностей, и все их никак не предусмотришь заранее. Внезапно налетевшая буря, нежданный разлив реки и даже не ко времени случившееся расстройство желудка – всё это и ещё многое, многое иное может нарушить планы даже величайшего из полководцев, превратив победу в поражение и наоборот. К тому же, в данном случае нехватка трёх-четырёх человек, для которых смерть была неотъемлемой частью их работы, уже никак не могла повлиять на исход боя. Бой этот был выигран паном Вацлавом задолго до его начала.

Во многих местах продырявленный пулями, утыканный стрелами и оттого сделавшийся похожим на гигантского облезлого ежа расписной возок, увлекаемый обезумевшими от ужаса лошадьми, выкатился на твёрдую землю. Десятский Васька Бык стоял на козлах во весь рост, одной рукой держась за вожжи, а другой сжимая саблю, которой весьма ловко отмахивался от наседающих то справа, то слева всадников в синих плащах. Два чудом уцелевших конных стражника прикрывали возок с боков; ещё один, пытавшийся задержать переправившийся через реку отряд, пал под ударами множества сабель, и лошадь потащила его запутавшийся в стремени труп вдоль берега, мотая головой, взбрыкивая и оглашая окрестности громким ржанием.

Вчерашний пленник Анджея Закревского продолжал отчаянно рубиться с людьми пана Вацлава, одного за другим сбивая их наземь молодецкими ударами и тем расчищая дорогу норовящему ускользнуть возку. Быковский забеспокоился. Конечно, тяжёлому возку с малой охраной нипочем не уйти от погони на ухабистой и неровной лесной дороге. Так подсказывал здравый смысл; но ведь всего несколькими минутами раньше тот же здравый смысл так же уверенно подсказывал, что возку вообще не суждено добраться до берега! Вмешательство проклятого русского, который свалился, как снег на голову, неведомо откуда, спутало пану Вацлаву все карты. Ему будто помогал сам дьявол, и Быковский вдруг понял: если так пойдёт и дальше, княжна может уйти. Это было немыслимо, но с каждым ударом сабли, которую сжимал в своей громадной лапище бешеный русский медведь, такая возможность делалась всё более реальной.

Выдернув из-под трупа своей лошади второй пистоль, пан Вацлав поднял его перед собой обеими руками, тщательно прицелился и спустил курок. Более всего на свете ему сейчас хотелось застрелить русского княжича, которого он ненавидел всей душой (ибо сильнее всего мы склонны не любить тех, кого сами же незаслуженно обидели). Но княжна Басманова была много важнее, и, мысленно пообещав себе, что разберется с княжичем позже, пан Вацлав выстрелил в стоящего на козлах несущегося прямо на него Ваську Быка.

Стрелком, как и фехтовальщиком, Вацлав Быковский был отменным; в противном случае его давным-давно убили бы на одной из бесчисленных дуэлей, причиной коих служили его любовные похождения и задиристый характер. Посему выпущенная им пуля нашла десятского Быка так же верно, как её товарка за несколько минут до того отыскала возницу Андрея. Убитый наповал десятский, взмахнув руками, рухнул в дорожную пыль, и возок подпрыгнул, едва не перевернувшись, когда заднее колесо наехало на его тело. Дверца возка при этом распахнулась, и оттуда на дорогу, прямо под копыта гарцующих и размахивающих саблями всадников, с отчаянным воплем вывалилась какая-то женщина – Быковский испугался, подумав, что княжна, но за мгновение до того, как подкованное копыто чьего-то рысака размозжило ей голову, увидел, что то была какая-то старуха – надо думать, мамка, отправившаяся на чужбину вместе с молодой хозяйкой и нашедшая случайную смерть в дороге.

С ловкостью и отвагой, которые сделали бы ему честь, когда бы были употреблены на дело более благовидное, нежели разбой на большой дороге, пан Вацлав сумел запрыгнуть на козлы в тот самый миг, когда обезумевшие лошади пронесли тяжко громыхающий, раскачивающийся, как лодка в бурном море, отчаянно скрипящий возок мимо него. Вцепившись в вожжи обеими руками и откинувшись всем телом назад, он попытался удержать лошадей, но куда там: напуганные внезапно начавшейся пальбой, те неслись вперёд, не разбирая дороги.

Схватка на речном берегу между тем почти закончилась. Стражники князя Басманова пали все до единого. В живых до сей поры оставался лишь проклятый пленник Закревского, коему тут быть вовсе не полагалось. Пригнувшись к лошадиной гриве, время от времени оборачиваясь, дабы отбить удар настигающего поляка, он мчался за возком. Пану Вацлаву было не до него: он пытался удержать лошадей, что в любую минуту могли расшибить его в лепёшку о какое-нибудь дерево вместе с возком и княжной, про которую он не знал даже, жива она или нет. Всякий миг рискуя свалиться с козел, Вацлав Быковский уже начинал жалеть, что вздумал ослушаться графа. Кабы он не позарился на прелести русской княжны и велел своим людям просто расстрелять обоз из кустов, а после изрубить в капусту всех, кто уцелеет, всё давным-давно кончилось бы. Пан Вацлав выполнил бы наказ графа, не потеряв никого из его людей, и уже направлялся бы в графский замок, предвкушая обещанную щедрую награду. Ныне же не только жизнь княжны Басмановой, но и его собственная были брошены на колеблющуюся чашу весов, а исход всего дела зависел от прихоти слепого случая, который мог поставить на пути бешено несущейся упряжки дерево, камень или пень, а мог и не поставить.

Впрочем, пан Вацлав недаром считал себя баловнем фортуны. Сия капризная дама не повернулась к нему спиной и теперь: пробежав бешеным аллюром с полверсты, влекущие тяжкий груз лошади притомились, немного успокоились и стали мало-помалу замедлять бег. Пан Вацлав хотел уже с облегчением перевести дух и вдруг краем глаза заметил поравнявшегося с возком всадника. Увы, ни глубокой, похожей на таз, железной каски, ни кирасы, ни синего плаща с златотканым гербом на всаднике не было. Вместо всего этого Быковский увидел густо забрызганный кровью зелёный кафтан русского покроя, разодранный до самой груди косой ворот рубахи, окровавленную саблю в могучем кулаке и полные холодной ненависти серые глаза, что глядели на него с широкого загорелого лица.

Быковский собрал вожжи в левую руку и потянулся за шпагой, жалея, что в столь острый момент при нём вместо привычной кривой сабли оказался этот вертел для свиных туш. По всему видать, пленник пана Анджея был лихим рубакой, раз ему посчастливилось выжить в схватке с многократно превосходящим его численностью, закованным в крепкое немецкое железо противником.

Быковский не видел, скачет ли следом ещё кто-нибудь, и посему приготовился встретиться с грозным врагом один на один. Увы, русский медведь то ли вовсе отродясь не слышал о дуэльном кодексе чести, то ли, принимая во внимание обстоятельства, решил махнуть на него рукой. Как бы то ни было, вынуть шпагу из ножен пан Вацлав успел едва наполовину: русский прыгнул с седла на козлы, как огромный дикий кот, и всей тяжестью своего большого, твердого, как дубовая колода, тела навалился на пана Вацлава.

От удара Быковский не устоял на ногах и, выпустив вожжи, пал оземь, покатившись по ней кубарем в клубах пыли. Каска его слетела с головы и покатилась, описывая дугу, в придорожную траву, где и улеглась донышком кверху, более чем когда-либо напоминая тазик или железную миску для сбора подаяния. Шпага выскользнула из ножен и потерялась, блестящая кираса сбилась набок и готова была вот-вот совсем свалиться, ибо удерживавшие её ремни с одного бока лопнули. Наполовину оглушённый ударом о твёрдую землю, наглотавшийся пыли, не в силах вдохнуть полной грудью, пан Вацлав приподнялся на одно колено, шаря вокруг себя рукой в поисках шпаги. Он увидел, как никем не управляемый возок на полном ходу задел задним колесом росшую у дороги сосну. Раздался громкий треск, и получившее свободу колесо, весело подпрыгивая и поблескивая на солнце тусклым железом обода, укатилось в кусты. Кони проволокли покосившийся возок ещё несколько саженей, после чего тот с душераздирающим треском ударился углом об ещё одно дерево и начал разваливаться на куски. Лошади устремились прочь, запрокидывая головы с дико вытаращенными глазами и волоча по земле обломившуюся у самого основания оглоблю, а превратившийся в перекошенную груду обломков, утыканный стрелами возок неподвижно замер в колышущемся облаке медленно оседающей пыли.

Кашляя от пыли, забившей лёгкие, рот и нос, Быковский, наконец, нашарил справа от себя эфес шпаги. Ладонь в пыльной перчатке сомкнулась вокруг удобной рукояти, глаза нашли противника.

Русский уже стоял, пьяно покачиваясь, с головы до ног перепачканный желтовато-серой дорожной пылью, с саблей в руке.

– А ну, выходи, тать, – прохрипел он. – Поглядим, на что ты в честном бою годен!

Пан Вацлав плохо знал русский, но смысл услышанного понял вполне. Опираясь на шпагу, как на костыль, он поднялся на ноги и выпрямился. Левая нога слушалась плохо, в голове звенело, и утешаться оставалось лишь тем, что противник, скорее всего, чувствует себя не лучше. Быковский вдруг вспомнил, как буквально несколько минут назад красовался посреди реки с букетиком полевых цветов в руке, и из его груди вырвался хриплый смешок.

– Посмейся напоследок, – сказал на это русич и шагнул вперёд, занося для удара иззубренный, перепачканный кровью клинок.

В это время послышался быстрый, тяжкий топот множества лошадиных копыт, и русского заслонили укрытые забрызганными кровью чепраками лошадиные крупы. Вокруг опять заблистали кирасы, глубокие каски и занесённые над головами шпаги; не менее пяти всадников взяли пешего московита в железное кольцо. Изнутри этого кольца доносились сабельный лязг, азартные выкрики конников, что впятером рубили одного пешего, и почти неотличимый от медвежьего яростный рёв, издаваемый московитом.

Пан Вацлав немного постоял, приходя в себя и бездумно глядя на гарцующих всадников. На глазах у него один из них упал с седла; над лошадиной спиной вдруг показались руки, одна из которых сжимала саблю, и залитая кровью голова московита, пытавшегося сесть верхом. Быковский видел, как чья-то шпага плашмя ударила русского по голове; вцепившиеся в седло руки разжались, окровавленная голова исчезла из вида, и над ней, как бурные речные воды, сомкнулись синие конские чепраки и плащи всадников.

Всё было кончено. Ничуть не жалея об упущенной возможности скрестить клинки с достойным противником, Быковский с лязгом вогнал шпагу в ножны, повернулся спиной к тому месту, где его люди добивали московита, и, хромая на левую ногу, неторопливо направился к разбитому возку.

Подойдя, он рванул на себя перекошенную, треснувшую наискосок дверцу. Дверца оторвалась и упала на дорогу. Под ноги пану Вацлаву из возка вывалился труп дворовой девки, меж грудей которой алым маковым цветом цвело большое кровавое пятно с круглой чёрной дырой пулевого отверстия посередине. Подёрнутые смертной поволокой голубые глаза были широко открыты и блестели, отражая безоблачное небо.