Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

Леший сидел на коне, коего изловил после боя в лесу на берегу реки, без заметной лихости, но крепко – не сковырнешь. К седлу, помимо мешка со съестными припасами и кожаного меха с водой, были приторочены подобранные на поле боя немецкая шпага в ножнах и немецкая же, похожая на глубокую миску, железная шапка – такая же, как та, что отсвечивала тусклым металлом около правого колена княжича. На том, чтоб взять эти несуразные каски, настоял Леший. «Головы у нас с тобой у обоих железом траченные, – сказал он, подавая княжичу шлем. – Хороши же мы будем, коли с одного щелчка друг на друга повалимся!» Возразить было нечего, и княжич согласился. Правда, когда Леший примерил шлем, у Петра Андреевича возникли новые опасения: косматая бородища и одеяние из звериных шкур в сочетании с немецкой каской выглядели так, что княжич боялся помереть со смеху раньше, чем от вражеской сабли. Хотя и к его расшитой петухами рубахе, зелёному кафтану и русой бороде сей головной убор тоже шёл, как корове седло, но выбора не было.

За поясом у Лешего торчал уже знакомый княжичу огромный нож с рукоятью из лосиного рога; с ножом соседствовал топор, а из-за плеча выглядывал конец чудовищного лука, сделанного из двух скрепленных меж собою турьих рогов. Лук тот был дивен вдвойне: во-первых, потому, что княжич полагал туров давным-давно вымершими, а во-вторых, силища, чтоб его натянуть, требовалась воистину нечеловеческая. Тем обиднее было, что с такою силищей Леший отсиживался в кустах, пока поляки истребляли обозников и стражу и брали в плен девицу, о коей княжич по ночам тайно воздыхал.

Леший, хоть и мужичьего роду, оказался на диво проницательным: правильно истолковав взгляд княжича, он покачал головой и сказал:

– Ты, молодец, на меня не косись, как собака на палку. Куда мне, пешему старику с ножиком одному супротив двух десятков конных, да в железе? Да и тебе в ту драку лезть не следовало бы. Пользы большой ты своим геройством не принёс, а княжну чуть было не погубил.

– Я?! – не веря своим ушам, возмутился княжич.

– А то кто же? – невозмутимо молвил Леший. – Кабы ты, яко бес из пекла, из леса не выскочил, да не начал саблей направо-налево махать, они б возок целёхоньким взяли, и княжна, верно, даже испугаться толком не успела бы. А через твое геройство она едва вдребезги не расшиблась. Да мало того! Кабы ты, сокол ясный, малое время в кустиках подождал, цела была б твоя голова, и всё иное-прочее было б цело. И в погоню за теми лиходеями ты б тогда пустился не десять дней спустя, когда их давно и след простыл, а прямо по пятам. Глядишь, в первую же ночь, минутку улучив, мы б с тобой княжну и освободили. А ныне что?.. Нет, ты скажи мне, неразумному: неужто ты и вправду думал в одиночку тех супостатов одолеть?

Княжич досадливо крякнул: откровенно говоря, в тот момент он и вовсе ни о чем не думал. А Леший, чтоб ему, опять был кругом прав.

– Что ж мне, глядеть надобно было, как русских людей ни за что убивают? – угрюмо буркнул он. – Откуда мне было знать, что княжну в плен возьмут? А ну, как и её убили бы?

– А хотели б убить, так ты бы им не помешал, – хладнокровно возразил Леший. – Покуда ты, соколик, в луже крови носом в землю валялся, можно было сотню княжон зарезать, а не то что одну.

– Да не мог я иначе! – со страданием в голосе воскликнул княжич.

– Да я тебе и не пеняю, – пошёл на попятную Леший. – То мне, старому, давно пора пришла умом жить. А тебе, молодому, что сердце велит, то и делать надобно. К слову, ещё б чуток, и ты б её у них отбил. Беда, что лука моего со мной в тот день не было. Случись он тогда при мне, мы б ещё поглядели, чем дело кончится. А с одним ножом разве много поспеешь? Четверых, что в кустах сидели, прибрал, а после другие на коней пали и – вскачь. Нешто пешком за ними угонишься?

Княжич по-новому, с уважением, взглянул на своего спутника.

– Вон оно что! Так и ты, стало быть, не одним умом живёшь? Леший с притворной скромностью потупил взор.

– Есть грех, – вздохнул он и перекрестился.

Княжич рассмеялся и, толкнув коленом, направил гнедого на дорогу. На боку у него висела спасённая Лешим и заново отточенная до бритвенной остроты сабля, из седельной сумы торчал подаренный паном Анджеем фряжский раззолоченный пистоль, а за плечом, как и у Лешего, был тугой лук с двумя десятками стрел. За их спинами над верхушками леса показался краешек солнца, и на белый песок дороги легли две тёмные тени. Они вытянулись далеко, будто торопясь забежать вперёд всадников и поскорее узнать, что ждёт их за поворотом лесной дороги.

Глава 8

Соскочив с коня, пан Вацлав бросил поводья подбежавшему конюху. На щёку ему немедля с противным писком опустился комар. Быковский прихлопнул кровососа. На ладони осталось приличных размеров кровавое пятно. Подумав о том, что эта кровь могла принадлежать лошади, корове, свинье, собаке, а то и, чего доброго, какому-нибудь смерду, шляхтич скривился и с омерзением вытер ладонь о макушку склонившегося в поклоне лакея.

– Антона позови, – отрывисто распорядился он.

Щедрое послеполуденное солнце ярко освещало посыпанный белым речным песком круг почёта перед парадным крыльцом имения. Сквозь песок уже кое-где пробились зелёные ростки вездесущей сорной травы. Пан Вацлав заметил, что за время его отсутствия травы стало больше. Местами она поднялась уже вершка на три, обещая вскорости догнать бурьян, что буйно разросся на круглой клумбе посреди двора. Из бурьяна торчала скверно выполненная, да вдобавок ещё и заметно покосившаяся, копия Венеры Милосской, у которой недоставало не только рук, но и носа, из-за чего древняя языческая богиня любви и красоты выглядела так, словно хворала дурной болезнью, названной в её честь венерической. Пятна зеленовато-желтого, с чёрной каймою мха, что угнездился едва ли не в каждой ложбинке тела каменной богини, только усиливали это неприятное впечатление. Венера, как и многие иные статуи, в беспорядке, что некогда представлялся пану Вацлаву артистическим, разбросанные по совершенно одичавшему парку, была приобретена лет десять назад, когда он только начинал верой и правдой служить старому графу. Граф тогда ещё не был так стар, не совсем выжил из ума и не впал в свойственную многим старикам скупость и подозрительность. В ту пору он возлагал на Вацлава Быковского большие надежды, так что деньги звонкой рекой текли в карман молодого повесы. Ныне времена переменились, денежная река оскудела, превратившись даже не в ручей, а в тонкую, едва заметную струйку. Это было тем обиднее, что пан Вацлав сегодня приносил графу куда больше пользы, чем десять или хотя бы пять лет тому назад. Вот она, ирония судьбы! Чем больше ты стараешься, тем меньше тебя ценят, и чем бескорыстнее ты служишь своему господину, тем больше подозрений, порою самого зловещего свойства питает он на твой счёт.

Да пропади оно все пропадом!

Поднявшись на каменное, с выщербленными ступенями и облезлыми колоннами крыльцо, Быковский помедлил, дабы убедиться, что лакей отправился выполнять его приказание. Сия предосторожность отнюдь не являлась излишней: казалось, всё разваливается и выходит из-под контроля прямо на глазах, обращаясь в тлен, прах и хаос. Поправить положение могли только деньги, и деньги немалые. Пан Вацлав обладал весьма трезвым и здравым взглядом на вещи, а потому понимал: продолжая служить прихотям графа Вислоцкого, по-настоящему больших денег уже не заработаешь. Казна его сиятельства оскудела, чтобы не сказать опустела, да и сам он, положа руку на сердце, стал недозволительно скуп на милости. Да и то сказать, когда более полувека все вокруг повинуются не то что первому твоему слову, а даже брошенному вскользь взгляду, к этому мало-помалу привыкаешь и начинаешь думать, что так и должно быть и что люди служат тебе бескорыстно.

Как бы не так, старый ты болван!

Пан Вацлав ещё не решил, на чью сторону переметнуться (тем паче, что никто из сильных мира сего пока не спешил зазывать его к себе на службу), но чувствовал: время перемен настало. Старый хозяин себя исчерпал, пришла пора подыскивать нового.

Убедившись, что холоп, пускай и без особой спешки, отправился выполнять поручение, Быковский вошёл в дом. Здесь, в привычном окружении позеленевшей бронзы, траченных прожорливой молью восточных ковров, пропылившихся насквозь бархатных портьер, испещрённых винными пятнами шёлковых скатертей и побитого ржавчиной старинного оружия, повалившись в скрипучее кресло, он стал ждать прихода Антона. Из камина, являвшего собой сильно уменьшенную копию того, что стоял в парадной зале замка графа Вислоцкого, крепко несло холодной гарью. Этот камин не разжигали уже много лет, ибо он отчаянно (а порою казалось, что преднамеренно, со злым умыслом) дымил. Чтобы привести его в порядок, требовалось разобрать и заново переложить дымоход, на что у пана Вацлава даже в лучшие времена вечно недоставало то времени, то денег.

В открытое по случаю жары низкое окошко порывами задувал, колебля шторы и драпировки, тёплый летний сквознячок, пахнущий цветами и луговыми травами. В разросшихся кустах шиповника за окном басовито гудели пчёлы, на истёртом почти до дыр ковре, что устилал пол, лежал косой четырехугольник яркого дневного света. Золотистые пылинки танцевали в косых солнечных лучах, но Быковский остался равнодушен к их танцу: на сердце у него было неспокойно, и простые, неброские прелести земного бытия были последним, что могло бы пролить целительный бальзам на его растревоженную, пресыщенную излишествами душу.

Вскоре в дверь постучали, и в покой, не дождавшись ответа (коего, к слову, никто и не собирался давать), вошёл Антон – высокий, худой и сутулый, сравнительно молодой рыжеусый мужик, тщетно пытавшийся сойти за кавалера благородных кровей. Кунтуш на нём был справный, хотя и изрядно поношенный, и даже с заплатой на локте, сапоги крепкие, а шапку помимо облезлого птичьего пера украшал ещё и потускневший серебряный позумент. На боку висела сабля в потёртых ножнах. Словом, во всём, что касалось одежды, Антон был вылитый мелкопоместный шляхтич. Выдавали его только несоразмерно большие ступни, красные, костлявые, неуклюжие, как грабли, кисти рук да неистребимая манера постоянно шмыгать носом. Нос у Антона был длинный, унылый и какой-то извилистый, словно лезвие старинного двуручного меча, и рыжие усы под ним всегда были слипшимися от сочащейся из ноздрей влаги.

– Кликал, ясновельможный? – шмыгнув носом, осведомился Антон.

– Что она?.. – вместо ответа спросил пан Вацлав.

Антон пожал костлявыми плечами и снова шмыгнул носом.

– Молчит. Есть опять не стала, а воды попила.

– Упрямая, – морщась, сказал пан Вацлав. – Ну, воды попила, и то ладно. Без еды человек долго протянуть может, а вот без воды – от силы дня три… пьёт – значит, жить хочет. А раз хочет жить, со временем начнёт и есть, и торговаться. А когда начнёт есть, условия в том торге буду диктовать я. Ты мне ласку, а я тебе – хлебца. Ты мне отцовского злата – от него, богатея, не убудет, – а я тебе мясца, да ещё, может, пирожка сладкого на закуску…

Антон с сомнением шмыгнул длинным носом, но ничего не возразил. Впрочем, его мнение никого не интересовало: пан Вацлав просто размышлял вслух, пытаясь уверить себя в том, в чём и сам в последнее время начал сильно сомневаться. Пленница оказалась на диво упрямой и строптивой; теперь Быковский горько сожалел о том, что ослушался графа, поддавшись на уговоры любопытного бесёнка, что нашёптывал ему в левое ухо разные соблазнительные вещи. Там, на переправе, ему хотелось просто взглянуть, какова из себя избранница Вюрцбургского ландграфа – хороша ль собой или дурна, как держит себя в трудную минуту, как говорит, каким именно образом проявляет неизбежный при подобных обстоятельствах испуг. Полагая себя натурой утончённой и романтической, в глубине души пан Вацлав рассчитывал на что-то вроде флирта – прекрасная пленница влюбляется в благородного разбойника, падает в его объятия, моля не покидать её на произвол самодура-отца и нелюбимого жениха, – ну, и так далее, до бесконечности. Чем должна завершиться сия фантастическая история, пан Вацлав в тот момент не думал – знал только, что, уж верно, не венчанием. Теша себя романтическими фантазиями, он уже тогда трезво предполагал, что с княжной, как ни крути, придётся покончить – поглядеть, перекинуться парой обманчиво изысканных фраз, потешить себя её испугом, выслушать бесполезные мольбы, а после отдать правильный приказ, коротко махнув рукой не ведающим жалости головорезам графа.

Всё изменилось в одночасье, когда он увидел княжну. Пан Вацлав был очарован и пленён; хорошо понимая, что гуляет по самому краешку бездонной пропасти с завязанными глазами, он, тем не менее, ничего не мог с собой поделать. Даже теперь, пребывая в плену женских чар княжны Басмановой, он превосходно понимал, что ничего хорошего из всей этой истории не выйдет, и всё-таки не мог отказаться от упрямой дикарки, как ребёнок не может отказаться от приглянувшейся ему игрушки, хотя и знает, что та принадлежит другому дитяти. Оказываемое княжною упорное сопротивление лишь распаляло привыкшего к лёгким победам над противоположным полом Быковского; он желал обладать ею любой ценой, и желание это с каждым днём только крепло, мало-помалу превращаясь в навязчивую идею, во всепоглощающую страсть, коя не внемлет не только голосу рассудка, но и паническим воплям инстинкта самосохранения.

– Вот что, Антон, – сказал он, уже в который раз без всякого толку покатав в уме невесёлые мысли. – Обстоятельства переменились. Старый чёрт что-то подозревает. Если он узнает, что я нарушил его приказ, мне не поздоровится. Надо что-то делать.

Сообразительный Антон, придав своей унылой вислоусой физиономии вопросительное выражение, красноречиво провёл большим пальцем по горлу, описав дугу от уха до уха, шмыгнул носом и выжидательно воззрился на пана Вацлава.

– Нет, – возразил тот, хорошо понимая, что предложенный слугою способ является наилучшим выходом из ситуации. – Нет, Антон. По крайней мере, не сейчас. Мне кажется, я придумал кое-что получше. Но на это понадобится время, а времени у меня как раз и нет. Чувствую, старый дьявол вот-вот подошлёт ко мне своего шпиона, а то и явится сам, чтобы перевернуть вверх тормашками весь дом и посмотреть, что я от него прячу. Её надо перевезти.

– Охотничий домик? – привычно шмыгнув носом, предположил Антон.

Быковский задумчиво пошевелил бровями, теребя смоляной ус. Охотничий домик, выстроенный некогда в дебрях заповедной пущи, располагался на земле графа Вислоцкого и был подарен графом пану Вацлаву во время одного из редких приступов щедрости и великодушия. Скверно было то, что граф знал о домике; с другой стороны, знал он и то, что пан Вацлав бывает там крайне редко – можно сказать, совсем не бывает. Одно время Быковский даже хотел его продать; он уже не помнил, что ему помешало, и очень надеялся, что граф тогда счёл сделку состоявшейся. Как бы то ни было, иных вариантов пан Вацлав не видел – по крайней мере, пока.

– Что ж, – подумав, молвил он, – пожалуй. Тайник ненадёжный, но на первое время сойдёт.

Отпустив Антона и наказав готовить всё для переезда пленницы, пан Вацлав ещё некоторое время сидел в кресле, уставившись невидящим взглядом куда-то в угол и в задумчивости, сам того не замечая, грызя ус. Затем, выпив для храбрости кубок вина, решительно поднялся и вышел из покоя, думая, что настало самое время навестить княжну.

Тогда ветви шиповника под окном зашевелились, и над подоконником, как бледная луна над горизонтом, всплыла лысая, как колено, голова с унылым лицом и с пучками седеющих волос над ушами. Слезящиеся бесцветные глазки, часто мигая, обвели опустевший покой внимательным, цепким взглядом, после чего голова, удовлетворенно кивнув, бесшумно скрылась в густых колючих зарослях.

* * *

Скрипучий, обитый облезлой рыжей кожею возок катился по неровной дороге среди пустых, спящих полей, на коих не было видно ни души. Стога дремали по колено в сыром ночном тумане, что бесшумно выползал из низин; над зубчатым краем дальнего леса, что являлся целью путешествия, яркой серебряной монетой блистала полная луна. Позади возка шла в поводу осёдланная лошадь без седока; следом, чуть поотстав, ехали двое верховых с пиками, саблями и даже пищалями. На поясе возницы, что правил лошадьми, тоже поблескивала, отражая лунный свет, кривая сабля. Сквозь скрип колес, мягкий топот копыт и лошадиное фырканье слышались несмолкаемое стрекотанье сверчков да унылые крики какой-то ночной птицы, похожие на вопли чьей-то грешной, неприкаянной души.

Княжна Ольга сидела в возке и равнодушно смотрела в окно. Там, за окном, не было ничего любопытного, опричь пустых полей, непривычно, не по-нашему, сметанных стогов сена да изредка попадавшихся посередь поля одиночных деревьев или тёмных куп кустарника. Но княжна продолжала упорно смотреть на проплывающий мимо однообразный пейзаж, чтобы не видеть сидевшего напротив человека, коего полагала главной причиною свалившихся на неё невзгод.

Не видеть Вацлава Быковского было легко; труднее было его не слышать, ибо говорил он почти без умолку – начал говорить, едва усевшись в возок, и говорил до сих пор, жужжа над ухом, как надоедливое насекомое.

– Упорство ваше лишено смысла, – доверительно втолковывал пан Вацлав, – да ещё, к тому же, и жестоко. Вы даже не представляете, княжна, в какую опасную игру мы с вами сейчас играем! Когда б вы знали, чем я рискую ради вас…

– Я вас о том не просила, – потеряв, наконец, терпение, молвила Ольга Андреевна, по-прежнему не глядя на своего тюремщика.

Пан Вацлав приободрился, ибо это были едва ли не первые слова, сказанные княжною с момента её пленения.

– Не просили, – подтвердил он, – ибо в этом не было нужды. Рыцарь всегда готов поспешить на помощь прекрасной даме, не дожидаясь зова.

– Рыцарь? – Княжна, наконец, повернула к Быковскому бледное осунувшееся лицо с тёмными провалами глазниц, в которых таинственно и мрачно, как два манящих к себе омута, поблескивали её синие глаза. В ночном мраке цвета глаз было, конечно, не разглядеть, но Быковский хорошо помнил, что они синие – синие, как васильки или тени на снегу в морозный солнечный день. – Мнится, ясновельможный, ты не рыцарь, а разбойник с большой дороги.

Быковский невесело усмехнулся в темноте. Если многодневное молчание княжны ещё можно было с некоторой натяжкой истолковать как проявление тупого безразличия и полной покорности судьбе, то этот словесный выпад мигом развеял иллюзии и расставил всё по своим местам. В характере пленницы не было и следа пресловутых кротости и покладистости, коими, по слухам, отличаются воспитанные в строгости и покорстве мужской силе дочери русских князей и бояр. Нрав у княжны был крут, а язычок востёр, и пан Вацлав подумал, что общепринятые представления, увы, чаще всего оказываются ложными. Русскую историю он знал скверно, а помнил и того хуже, однако мог утверждать, что она, как и истории многих иных государств, знавала женщин, кои превосходно справлялись с мужскими обязанностями. Дочь князя Ярослава – кажется, её звали Анной, – будучи выданной замуж за короля Франции, после смерти супруга ещё долгие десятилетия правила страной к вящей славе своей и процветанию подданных. Ещё раньше неё тезка пленницы пана Вацлава, княгиня Ольга, управлялась с государственными делами не хуже, а может быть, и лучше, чем князь-мужчина. И княжна Басманова, по всему видать, была из той же породы, так что выставленная у её покоев вооруженная охрана более не казалась Быковскому излишней предосторожностью.

– Эти два понятия – рыцарь и разбойник – испокон веков существуют рука об руку, то и дело подменяя друг друга, – сказал он примирительно. – История Европы знает множество примеров, когда благородным рыцарям, дабы хоть как-то прокормиться, доводилось промышлять разбоем на большой дороге. А разбойники, в свой черёд, не раз являли примеры истинного благородства… Особенно в отношении прекрасных дам, – добавил он, не удержавшись от очередной, довольно неуклюжей попытки флирта.

– До тебя, ясновельможный, сие касательства не имеет, – отрезала княжна. – Хочешь поговорить? Изволь. Скажи мне тогда, в чём оно, твоё хвалёное благородство? Нешто в том оно, что ты людей моих, кои тебе худого слова не сказали, насмерть побил, обоз мой угнал, а меня полонил и против воли взаперти держишь? Ежели так обо мне печёшься, так отпусти ты меня на все четыре стороны, а того лучше, отвези к жениху, коему я обещана!

– Сие не так просто, – вздохнув, сказал Быковский. – Вижу, мне не остается ничего иного, как простыми словами описать вам ваше положение, чтобы вы смогли понять и оценить весь его ужас, а также и то, что единственной вашей надеждой и опорой ныне являюсь я, и только я. Так вышло, высокородная княжна, что ваш покорный слуга имеет сомнительную честь состоять на службе у владетеля здешних мест, графа Вислоцкого, коего некогда трепетали даже короли. Ныне граф состарился, дела его пришли в упадок, и поправить своё положение он чаял самым простым способом: выдав одну из своих дочерей замуж за ландграфа Вюрцбургского, Карла. Они почти договорились, но тут появились вы, и ветер резко переменился. Мой господин и повелитель остался ни с чем, а он, как вы понимаете, этого не любит. Не имея иного способа воспрепятствовать вашей свадьбе, он повелел мне подстеречь вас на дороге…

– Что и было сделано, – непримиримо вставила княжна.

– Не совсем так, – мягко возразил Быковский, – а вернее, совсем не так. Если бы не я, это сделал бы кто-то другой – у графа, поверьте, достанет людей, готовых выполнить любой его приказ. И тот, другой, боюсь, не посмел бы ослушаться своего господина, как это сделал я.

– И в чем же состояло твое ослушание, кое ты тщишься выдать за благородство? – с насмешкой, которая больно задела пана Вацлава, спросила княжна.

– Я не убил вас, как мне было приказано, – довольно резко ответил он. – Старик совершенно выжил из ума и порою убивает просто для потехи. Ныне же он вбил себе в голову, что вы служите главным препятствием на пути к поставленной цели, и что единственный способ убрать вас с сего пути – предать смерти. Посему, укрывая вас от его гнева, я рискую головой. Если он узнает, что вы до сих пор живы, мы погибнем оба, и смерть наша будет мучительнее всего, что вы можете себе вообразить.

Некоторое время княжна молчала, напряжённо о чём-то думая под скрип колёс и несмолкающую, монотонную песню сверчков. Весьма довольный произведенным впечатлением, пан Вацлав молчал тоже, будучи уверенным, что княжна вот-вот заплачет. Тогда её придется утешать – подсесть рядышком, приобнять за плечи, предложить надушенный кружевной платочек… ну, и так далее, по давно накатанной колее, которая неизменно ведёт к полному успеху.

Княжна знала, чего он ждёт – знала не потому, что имела хоть какой-то опыт по этой части, а потому, что была неглупа и умела, когда надобно, прислушиваться к трезвому голосу рассудка. Князь Андрей Иванович, не имея достаточно времени на воспитание дочери, успел, тем не менее, обучить её сему сложному искусству, ибо справедливо полагал, что в трудную годину испытаний только рассудок способен возобладать над страхом и отчаяньем, и только он может выручить, когда всё иное оказывается бессильно перед железной волей неблагоприятных обстоятельств.

Словам, кои с вкрадчивой убедительностью, а порою и с горячностью, наводившей на мысль о полной искренности, произносил Быковский, хотелось верить, тем паче что они сильно походили на правду. Сердце испуганно колотилось в девичьей груди, моля ввериться надёжной мужской руке, которая, пощадив раз, впоследствии могла спасти от всех невзгод. Это было проще и легче всего; к тому же, именно этого добивался обольстительный пан Вацлав.

Уразумев, что сей путь для неё открыт и в ближайшее время, пожалуй, никуда не денется, княжна попыталась трезво оценить не только своё бедственное положение, но и то, чего на самом деле хотел и что мог сделать её тюремщик.

Положим, он не кривил душой, говоря, что ослушался приказа, повелевавшего убить её на месте.

Рассказ о кровожадном графе, готовом стереть в порошок всякого, кто дерзнёт встать у него на пути, тоже, верней всего, был правдой, пусть даже и слегка приукрашенной. Да, усатый разбойник намеренно нагонял на неё страху, и делал он это с вполне определенной целью. Что это за цель, нетрудно было догадаться по пылким взглядам, которые Быковский бросал на свою пленницу, и весьма откровенным намёкам, которые он вворачивал в разговор при всяком удобном случае. Коротко говоря, «я твой спаситель, прекрасная дева, так будь же моею навек». Тьфу ты, пакость какая!

Быковский утверждал, что спас её от смерти из самых благородных побуждений и желает ей только добра. «Ага, – подумала княжна, внезапно ощутив под собою твёрдую почву, – тут-то ты и попался, ясновельможный!» В самом деле, даже не имея случая (или желания) предотвратить нападение и сделав то, что уже сделал, Быковский располагал целым ворохом возможностей облагодетельствовать свою пленницу, не удерживая её взаперти. Княжна уже назвала ему две из них: отпустить её на все четыре стороны или тайно, звериными тропами, увести подальше от владений злого графа и переправить в Баварию, к жениху. Судя по тому, как ловко пан Вацлав обошёл это предложение, отпускать её он не собирался. Стало быть, блага он искал не для неё, а единственно для себя, и полагаться на него не следовало ни в коем случае.

Если старый граф и впрямь так сильно желал видеть княжну Басманову мёртвой, Быковский в самом деле рисковал головой, укрывая её в своем доме. Зачем он это делал? Ответов было два: из прихоти или из корысти, но уж никак не из большой и пламенной любви, как он утверждал. Ибо, питая к человеку сердечную склонность, его не подвергают смертельной опасности, а, напротив, всячески стараются от оной уберечь. Стало быть, мотивы пана Вацлава, как ни кинь, были самые что ни на есть низменные. Верней всего, то была именно прихоть, питаемая бурлившими внутри него тёмными страстями. О корысти говорить не приходилось, ибо, едва попытавшись потребовать за княжну выкуп, Быковский неминуемо навлёк бы на себя всесокрушающий гнев сразу трёх человек: князя Басманова, графа Вислоцкого и ландграфа Вюрцбургского. Обложенный со всех сторон, как волк в логове, могучими врагами, по сравнению с которыми казался ничтожнее букашки, он был бы неминуемо раздавлен в лепёшку, не получив за свою пленницу ни гроша.

Да, пан Быковский явно действовал из прихоти, которая была много сильнее него, а стало быть, взывать к его разуму, а тем паче, милосердию было бесполезно.

Подумав об этом, княжна по-настоящему испугалась. А что если, не преуспев в хитрости и льстивых уговорах, он вздумает добиться своего силой? Что она сумеет противопоставить этому крепкому, ловкому мужчине с твёрдыми, как железо, руками и маслянистым взором мартовского кота? И ведь рано или поздно это непременно случится, ибо, чем сильнее сопротивление, тем яростней напор…

Княжна Ольга и впрямь чуть было не всплакнула, вспомнив одинокого витязя, что неведомо откуда появился на речном берегу и на всём скаку врубился в парадный строй ряженых лиходеев. Он почти спас её, но врагов было слишком много, и отважный воин пал на глазах у оцепеневшей от горя и ужаса княжны. Там, у брода, ей на мгновение почудилось, что на выручку к ней спешит настоящий чудо-богатырь из старинной былины, не ведающий поражений и способный уложить вражьи полчища одним взмахом меча-кладенца. Увы, жизнь устроена не так, как сказка, и в ней добро далеко не всегда одерживает верх над злом. Сказочного русобородого витязя теперь, скорее всего, клевали вороны-падальщики, а княжне, которую он так и не вызволил, пришло время подумать, как спасти себя без посторонней помощи.

Пути к спасению она не видела, пощады не ждала, и более всего ей сейчас хотелось прервать ненужный разговор со своим тюремщиком, отвернуться к окну и больше не разговаривать, не есть и не пить до тех пор, пока смерть не явится за нею, избавив от мучений.

Останавливало одно: много раньше смерти к ней явится потерявший терпение, распалённый пан Вацлав и сотворит с нею такое, из-за чего ей не будет успокоения даже на том свете. Кроме того, что б там ни думала княжна, а умирать ей вовсе не хотелось. Она была молода, здорова и легка на ногу; вкруг неё лежала огромная, изобилующая лесами, пригорками и извилистыми оврагами земля, на просторах которой ничего не стоило затеряться. Сбежать будет непросто, а добраться до мест, где ей придут на помощь, может быть, не удастся вовсе. Тогда она погибнет; но, оставаясь здесь, она погибнет наверняка. Стало быть, нужно улучить момент и бежать. А чтобы дожить до того момента, придётся, видно, подыграть пану Вацлаву. Как ни противно казалось княжне даже притворяться союзницей этого черноусого слизняка с золоченой саблей на боку, иного пути к свободе она не видела.

– Тогда скажи мне, ясновельможный, чего ради ты сам кладёшь голову на плаху? – ясным голосом спросила она, немало удивив и разочаровав пана Вацлава, который ждал от неё всхлипываний и слезливых жалоб на горькую долю. – Человек – не иголка. Рано или поздно твой граф обо мне узнает. Слуги ли проболтаются, сам ли подглядит, но беды не миновать, и тебе то лучше моего ведомо. Не проще ль тогда меня отпустить? А не хочешь отпустить – убей. Все едино умирать, так хоть господина своего не гневи. Избавься от меня и живи, Бог с тобой.

– Я не могу от вас избавиться, ясновельможная пани, – искренне признался Быковский. – Видит Бог, я хотел, но не смог. Я навек пленён вами, княжна, и мечтаю лишь об одном: служить вам верой и правдой до конца моих дней!

– Мнится, конец твой не за горами, – молвила княжна, – да и мой тоже. Не подумав ты всё это затеял, ясновельможный, не подумав. С виду ты – муж зрелый, а поступаешь, как дитя неразумное. Ты, а ныне и я с тобой, ровно мыши в кадушке – сколь кругами ни бегай, всё одно прихлопнут, только мокрое место останется.

– Выход есть, – сказал Быковский. – Я спасу вас, княжна, и себя тоже, не навредив притом графу.

– И волки сыты, и овцы целы? – усомнилась княжна. – Ловко у тебя выходит, ясновельможный! И что ж то за выход?

– Выход простой, – решительно объявил Быковский. – Вы ненавистны графу лишь потому, что являетесь соперницей его дочери – замечу, удачливой соперницей, и удачливой по праву, ибо ясновельможная пани Мария… э, да что там говорить! Она не выдерживает никакого сравнения с вами, сие заметит даже слепой от рождения. Но речь ныне не о ней, а о вас. Граф не видит иного способа устранить соперницу своей дочери, кроме кровавого злодейства. Однако, уверяю вас, такой способ имеется. Вам надобно просто перестать быть соперницей пани Марии.