Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

Подхватив бесчувственное тело под мышки, пан Анджей волоком втащил его в пустую опочивальню, а после, поплевав на петли (чем снова несказанно удивил Станислава), осторожно закрыл дверь и запер её на ключ.

– Ступай, – шепнул он, подталкивая сына в сторону лестницы, что вела в верхнее жильё, где располагались покои пани Юлии. – Да сохранит тебя Пресвятая Богородица!

– Прости меня за всё, отец, – со слезами на глазах молвил Станислав, обнажая саблю, которая тускло, с угрозой блеснула в полумраке узкого коридора.

– Ступай, – неловко целуя его в лоб, повторил пан Анджей, – прощаться некогда. Береги Юлию и передай ей моё отцовское благословение.

Засим, дабы не дать ни себе, ни сыну времени по-настоящему ощутить горечь расставания, которая и так уже грозила насквозь проесть и глаза, и душу, пожилой рыцарь, коего возраст не сделал менее доблестным и благородным, с саблей наголо тенью скользнул за угол коридора.

Отсюда ему стали видны распахнутые настежь двери столовой, где горело великое множество свечей, кои когда-то он столь рачительно экономил. В залитом светом дверном проёме то и дело мелькала ссутуленная, с заложенными за спину руками, фигура пана Вацлава Быковского, который в нетерпении мерил шагами не слишком просторную залу. Кто-то, развалившись в кресле, прикрыв шапкой от яркого света скверно выбритое лицо и обняв обеими руками пищаль, спал в любимом кресле пана Анджея; кто-то торопливо и жадно ел, вытирая лоснящиеся от жира руки о чистую скатерть и проливая на неё вино, которое глотал прямо из кувшина. Какой-то ухарь, явно хватив лишку, тиранил стоявшее в углу на задних лапах облезлое медвежье чучело, раз за разом протыкая его саблей. Чучело хранило стоическое молчание, лишь из его распоротого брюха беззвучно сыпались на пол и на сапоги мучителя посеревшие от старости опилки.

Тенью проскользнув мимо открытой двери и каким-то чудом оставшись незамеченным, пан Анджей осторожно заглянул за угол. Там, за углом, в тупике коридора, находилась комната Станислава, где Быковский, осмотрев дом, решил запереть пленницу, которую упорно рекомендовал своею невестой, избегая притом называть её по имени.

У дверей в опочивальню сына, освещённый одинокой свечой, дремал ещё один караульный. Он спал, сидя на полу и привалившись спиною к стене, в такой позе, словно умер в страшных мучениях, получив рану в живот. Мысленно возблагодарив Езуса и деву Марию за то, что ворвавшееся в его дом быдло не имеет ни малейшего представления о дисциплине и порядке, Закревский двинулся вперёд, на всякий случай держа наготове саблю.

План у него был простой. Он намеревался освободить пленницу, вывести её в парк, раздобыть, если повезёт, для неё коня, а после вернуться в дом и попытаться убить Быковского. Он подозревал, что пан Вацлав не примет вызова на дуэль и постарается спрятаться за спины своих прихлебателей. На этот случай у пана Анджея имелся пистоль, из коего он чаял без колебаний пристрелить мерзавца, едва станет ясно, что тот не намерен вступить с ним в честный бой один на один. Далее же оставалось полагаться только на саблю в руке да на милость Божью. Учитывая количество противников и свой немолодой возраст, пан Анджей не без оснований предполагал, что ещё до восхода солнца предстанет перед Всевышним и тогда, быть может, поймёт, отчего сей мир, во многом прекрасный и удивительный, устроен так скверно, что честным людям в нём не дают спокойно жить.

Приблизившись к спящему караульному, Закревский поднял саблю, но рука бессильно упала, так и не нанеся удар: оказалось, что он не может хладнокровно зарезать спящего. Это сильно осложняло дело, но пан Анджей решил, что за считанные минуты до смерти не стоит лишний раз идти наперекор совести, тем паче что, судя по густому запаху винного перегара, караульный спал весьма крепко. Это был холоп, одетый в чересчур для него просторный, засаленный и грязный кунтуш, некогда, вероятно, принадлежавший самому Быковскому, в драные сермяжные портки и лыковые лапти. Серые от грязи онучи смердели на весь коридор; сдвинутая на глаза худая шапка почти полностью скрывала лицо, оставляя на виду лишь жидкие усы да поросший редкой щетиною грязноватый подбородок. Грязная ладонь с обведёнными траурной каймою ногтями сжимала приклад тяжёлой старинной пищали. Фитиль пищали по понятным причинам был погашен, что делало сие оружие не более грозным, чем обыкновенная дубина. Кроме того, из оружия при караульном имелась дрянная сабля, столь же бесполезная, сколь и пищаль, ибо глупый смерд уселся на неё своим костлявым, нечувствительным к любому неудобству задом, и, чтобы вынуть её из ножен, ему теперь пришлось бы изрядно повозиться.

Сочтя всё это за знак свыше, пан Анджей шагнул к двери. Теперь оставалось только повернуть ключ, который, по обыкновению, должен был торчать в двери (как это было в их со Станиславом случае), и первая, самая сложная, часть его плана была бы благополучнейшим образом выполнена.

Ключа в замке не было.

Некоторое время пан Анджей, не веря собственным глазам, глядел на пустую замочную скважину. После, осознав, что, сколь ни смотри на замок, ключ в нём от этого сам собой не появится, склонился над караульным, ожидая увидеть ключ висящим у него на шее на каком-нибудь засаленном шнурке. Больше ключу было просто негде оказаться, ибо холопы обыкновенно не имеют карманов и, если боятся что-нибудь потерять, то либо прячут оную вещь за пазуху, либо, если и этот тайник не кажется им достаточно надёжным, навешивают на шею или на пояс. А поскольку хранить ключ за пазухой неудобно, да и небезопасно – того и гляди, вывалится и потеряется, – тот, верней всего, должен обнаружиться либо на тощей грязной шее, либо на веревочном поясе спящего.

Ни там, ни там ключа не оказалось. На шее у холопа, на засаленном кожаном шнурке висел образок Божьей Матери. На поясе же был лишь намертво затянутый узел, каменная твёрдость коего наводила на мысль, что сей доблестный воин и дома спит так же, не снимая пожалованного паном Вацлавом со своего плеча роскошного, по понятиям смерда, барского кунтуша. Исходивший от кунтуша запах, казалось, подтверждал это предположение; брезгливо кривя губы, морща нос и стараясь дышать через рот, уже понимая, что его блистательный план рушится на глазах, пан Анджей полез спящему за пазуху, надеясь хотя бы там отыскать столь же злополучный, сколь и вожделенный ключ.

Спящий вдруг встрепенулся, мотнул головой, сбросив с лица шапку, открыл глаза и цепко, будто до сих пор только притворялся, что спит, а сам только и ждал подходящего момента, ухватил пана Анджея свободной рукой за рукав.

Закревский рванулся, высвобождаясь, и замахнулся саблей. Караульный заверещал на весь дом, скребя по полу всеми четырьмя конечностями в лихорадочной попытке встать, уползти, выхватить оружие и защититься. Оглушённый его паническим визгом, пан Анджей наотмашь ударил саблей. Из косо разрубленной жилистой шеи фонтаном ударила кровь, окатив горячей волной руки и лицо пана Анджея. Закревский поморщился, не испытывая ни радости от этой мелкой победы, ни азарта предстоящей схватки – ничего, кроме раздражения и усталости: надо же, опять не повезло…

Коридор мгновенно наполнился тяжким топотом, криками и гулом встревоженных голосов, а в следующий миг из-за угла, теснясь и мешая друг другу, повалили вооружённые чем попало люди. Первым бежал, размахивая саблей, смутно знакомый пану Анджею худородный шляхтич Свентицкий. Увидев в полуосвещенном коридоре стоящего с окровавленной саблей в классической боевой стойке хозяина, Свентицкий в нерешительности затормозил, но напирающая сзади толпа неумолимо несла его вперёд, прямо на сверкающее отражённым светом свечи, плавно изогнутое лезвие. Губы, щёки, подбородок и кисти рук у него ещё лоснились от куриного жира, челюсть мерно двигалась, перемалывая остатки позднего ужина или, если угодно, очень раннего завтрака.

– Довольны ли вы угощением, пан Юрий? – с обманчивой мягкостью обратился к нему Закревский. – Надеюсь, десерт тоже придётся вам по вкусу!

Поняв, наконец, что шутить с ним никто не собирается, Свентицкий замахнулся саблей. Пан Анджей небрежно отразил удар и, сделав нехитрый финт, ударил сам. Ахнув, Свентицкий сложился пополам и с невнятным мучительным звуком съехал боком по стене, оставляя на неровной штукатурке широкий кровавый след. Выскочившего следом за ним здоровенного, как племенной бык, губастого холопа со страшными на вид, толстыми, как ляжки нормального мужчины, ручищами, что сжимали старинную боевую секиру, Закревский зарубил молча, не тратя драгоценное дыхание на разговоры с быдлом. Ещё один холоп Быковского лёг поверх первого, выронив ржавую саблю, которая с дребезгом и лязгом запрыгала по дощатому полу. Закревский отшвырнул её ногой и сделал полшага вперёд, заняв исключительно выгодную позицию за баррикадой из трёх мертвых тел, перегородивших собою узкий коридор.

Начало было положено, и притом начало неплохое. Пан Анджей вдруг ощутил нежданный прилив бодрости и сил, вернувший его на двадцать, а то и все двадцать пять лет назад, когда сам чёрт был ему не брат, и когда он, не моргнув глазом, согласился бы в одиночку рубиться на саблях хоть со всем белым светом.

Такому приливу боевого духа немало способствовало знание простейших правил сложения и вычитания чисел. Считая с караульным, что до сих пор лежал без сознания в опочивальне, пан Анджей вывел из строя уже пятерых противников – то есть ровно половину той банды, которую Быковский напыщенно именовал своими «гостями». При этом сам Закревский даже не запыхался. Что ж, если так пойдет и дальше… Сколько их там осталось? Караульный наверху, у покоев Юлии, не в счёт – туда отправился Станислав. Итого – четверо, от силы пятеро, да к ним ещё Быковский. Ну, пан Вацлав – это на сладкое, в качестве награды за труды…

Невзирая на свою неопытность в воинском искусстве, нападавшие сумели по достоинству оценить как выгодность занятой паном Анджеем позиции, так и проворство, с коим тот орудовал клинком. Они нерешительно остановились и сбились в кучу, не отваживаясь приблизиться к воздвигнутой хозяином окровавленной баррикаде. В середине этой бестолково переминающейся, похожей на овец в загоне кучки кто-то – по всему видать, самый сообразительный, а может быть, просто самый из них бывалый, – усердно чиркал кресалом о кремень, тщась запалить фитиль пищали.

– Чиркни ещё разочек, милый человек, – ласково сказал ему пан Анджей, доставая из-за пояса пистоль и большим пальцем взводя курок, – и я с огромным удовольствием отправлю тебя прямиком на небеса. Только мне отчего-то кажется, что надолго ты там не задержишься. Мнится, для тебя давно приготовлено местечко потеплее.

Кто-то испуганно и явно непроизвольно икнул; раздался тяжкий стук, когда выскользнувшее из ослабевшей от страха руки кресало упало на дощатый пол, и наступила тишина, в коей было отчетливо слышно раздражённое жужжание разбуженной внезапно поднявшимся тарарамом мухи.

– Пошли вон, хамы! – с неимоверным презрением молвил пан Анджей и для пущего страху замахнулся саблей. – Чтобы через минуту ноги вашей не было в моей усадьбе!

Плотная, отчаянно смердящая потом, винным перегаром, чесноком и луком толпа «хамов» послушно подалась назад, убоявшись сверкающего лезвия, и пан Анджей подумал, что всё складывается на редкость удачно – так, как бывает в хороших снах, и как очень редко случается в жизни.

Увы, то был не сон, и раздавшийся в следующий миг голос Быковского развеял так и не успевшую окончательно родиться иллюзию.

– Посторонитесь, дурачьё, – сказал он, – что вы тут устроили? А ну-ка… Ого, – молвил пан Вацлав уже совсем другим голосом, когда его войско раздалось в стороны, и он смог увидеть учиненное хозяином побоище. – Есть ещё порох в пороховницах, не правда ли, пан Анджей?

– Подойди, мерзавец, и убедись в этом сам! – запальчиво предложил Закревский.

– Ещё чего! – хмыкнул пан Вацлав. В руке у него был бокал, до половины наполненный вином, из-под мышки торчала изогнутая рукоять пистоля, а сабля, как и предполагал пан Анджей, продолжала мирно покоиться в ножнах. – У меня сегодня свадьба, а вы предлагаете мне рубиться на саблях! Я бы с удовольствием, но при мне нет запасного платья. Не могу же я венчаться, с головы до ног залитый кровью, как последний мясник!

– Ксёндзу всё равно, кого и в каком платье отпевать, – сказал пан Анджей. – Что же до венчания, то оно не состоится, пока я жив и стою возле этой двери.

– Значит, оно состоится после вашей смерти, ясновельможный пан, – с издевательским поклоном молвил Быковский. – Протрите глаза, пан Анджей! Неужто вы не умеете считать?

– Сам поучись счету, неблагодарный лизоблюд, – посоветовал пан Анджей. – Ступай сюда, и я научу тебя сложению! Четыре трупа да один – будет пять. Ну, ты станешь драться или нет?

– Я не дерусь со стариками и женщинами. – надменно заявил Быковский.

– Тогда придется взять грех на душу, – деловито проговорил пан Анджей и, подняв пистоль, спустил курок.

Быковский испуганно шарахнулся в сторону, попытавшись спрятаться за одного из своих людей. Эта попытка, верно, ничего не дала б, ибо расстояние было невелико, а стрелял пан Анджей изрядно, но увы: пистоль, долгие годы провисевший без употребления на стене опочивальни, дал осечку.

– Пся крэв, – пробормотал пан Анджей, с отвращением его отбрасывая. – Молитесь, хамы! – взревел он и, подняв саблю, ступил правой ногой на спину лежавшего поперёк коридора мертвеца.

Быковский выпрямился. Он был бледен, на губах его играла слабая улыбка человека, не до конца уверенного в том, на каком свете он находится, но дуло направленного на пана Анджея пистоля ни разу не дрогнуло.

– Стреляй, трусливый мерзавец! – крикнул пан Анджей и ринулся вперёд, пытаясь в прыжке достать врага саблей.

– Непременно, – заверил его Быковский.

Выстрел прозвучал в замкнутом пространстве узкого коридора подобно удару грома. Коридор заволокло пороховым дымом, а когда дым рассеялся, стало видно, что пан Анджей Закревский лежит на полу, широко разбросав руки, и что во лбу его зияет круглая, чёрная, с запекшимися краями дыра.

* * *

Ксёндз на поверку оказался монахом-доминиканцем в засаленной, пыльной, обтрёпанной понизу коричневой рясе, из-под которой выглядывали грязные босые ноги. Клобук его был низко надвинут, так что на виду оставался только гладко выбритый, заметно скошенный назад, как у черепахи, подбородок; неожиданно белые и ухоженные руки непрерывно перебирали костяные чётки. К немалому удивлению Быковского, вином от монаха не пахло нисколько; поразмыслив, пан Вацлав заподозрил, что у родителей сего монаха глупых детей не было и что святой отец, не соблазнившись дармовой выпивкой, потребует за свои услуги денег. Сие было скверно; впрочем, расстраиваться заранее пан Вацлав не стал: в последнее время на него навалилось столько неприятностей, что он предпочитал не загадывать наперёд, а разбираться с ними по мере возникновения, как разобрался, скажем, с каким-то чудом улизнувшим из-под замка Закревским.

Скверно было также и то, что вместе со старшим Закревским из-под замка улизнул его щенок, Станислав, обещавший со временем вырасти в презлого пса. Этот юный кобелёк, у которого ещё молоко на губах не обсохло, каким-то образом ухитрился заколоть дежурившего в коридоре верхнего жилья караульного и вызволить сестру. Оба исчезли, как сквозь землю провалились; предполагая, что деваться им было некуда и что оба хоронятся где-то в доме, пан Вацлав как раз намеревался устроить на них облаву, когда ему доложили, что Антон наконец-то привёз священника.

– Чёрт с ними, – сказал тогда пан Вацлав своим людям, и без того невеликое количество коих стараниями старшего Закревского сократилось почти вдвое. – Перекройте двери и окна, чтоб не сбежали. Займёмся ими позже. А пока – венчание!

Поглядев на прибывшего монаха, пан Вацлав отозвал в сторону Антона. Вид у слуги был какой-то непривычный – не то усталый после проведенной в седле ночи, не то испуганный, не то просто больной.

– Всё в порядке? – вполголоса спросил пан Вацлав. – А где Микульский?

Пан Стефан Микульский был тем самым шляхтичем, коего Быковский послал приглядывать за Антоном и который ныне лежал бездыханный в придорожных кустах.

– Лежит в придорожных кустах, – для начала сказал чистую правду Антон, чьи глаза бегали из стороны в сторону, как два испуганных мышонка, а длинный извилистый нос шмыгал гораздо чаще обычного. – Храпит на всю округу и не желает просыпаться. Видите ли, ясновельможный, монах, что нам повстречался, на беду оказался трезвенником, вот пан Стефан и решил: не пропадать же добру! Я пытался его добудиться, но он ни за что не хочет просыпаться, а только лается чёрными словами и дерётся – к слову, пребольно.

Это была уже сплошная ложь – впрочем, настолько правдоподобная, что хорошо знавший шляхтича, о коем шла речь, Быковский ни на миг не усомнился в словах слуги.

– Чёрт с ним, – сказал он, – пусть его спит. Проспится – получит от меня на орехи, а ныне что ж?.. А что монах, согласен ли?

– Вполне, – отвечал Антон.

– Дорого ль просит?

– Краюху хлеба и кубок вина, – сказал Антон. – А ежели нет вина, то, сказывал, сойдёт и водица.

– Блаженный, – хмыкнул Быковский. – Он обряд-то провести сумеет?

– Рассуждает здраво, – поняв, что имеет в виду хозяин, быстро проговорил Антон, – и Священное Писание помнит назубок. Всю дорогу псалмы распевал, у меня от тех псалмов до сей поры голова раскалывается.

– Чудеса, – молвил пан Вацлав.

То, что рассказывал Антон, и впрямь было сродни чуду. Показное смирение босоногих монахов-доминиканцев давно уже никого не могло обмануть, и носитель коричневой рясы, отказавшийся взять деньги за совершение тайного венчального обряда, поневоле вызывал подозрение, что у него не все дома, а то и в каких-то корыстных, куда более далеко идущих и, следовательно, зловещих намерениях.

– Ладно, – сказал Быковский, – на безрыбье и рак – рыба… Главное, чтоб этот твой бессребреник на поверку не оказался бешеным. Выйдет неловкость, если он во время обряда вдруг полезет кусаться!

Антон подобострастно захихикал. Смех его прозвучал настолько гнусно и неуместно, что пан Вацлав, верно, заподозрил бы неладное, кабы голова его в тот момент не была занята решением множества жизненно важных вопросов, а поджилки до сих пор не тряслись от страха, пережитого, когда он заглянул в широкое дуло направленного на него пистоля. Ведь старый олух едва не застрелил его! И застрелил бы непременно, кабы не осечка, свидетельствовавшая о том, что фортуна продолжает покровительствовать своему любимцу. Но каков Закревский! Признаться, пан Вацлав не ожидал от старика подобной прыти. Да и щенок его хорош, весь в папашу. Вспомнив о юном Станиславе Закревском, Быковский дал себе зарок не покидать имения до тех пор, пока не отыщет сопляка и не раздавит его, как блоху, на глазах у сестры. К тому же, сие была необходимость, продиктованная самим ходом событий: как и предполагал покойный пан Анджей Закревский, свидетели Быковскому были не нужны.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул он, обращаясь к изрядно поредевшей компании собутыльников. – Приведите холопов, пускай уберут падаль из коридора! Я не желаю, чтобы моя невеста шла под венец, перешагивая через мертвецов. Это может показаться ей дурной приметой.

Мрачная шутка была встречена не менее мрачным молчанием и парочкой кривых, уклончивых улыбок. «Гости», для коих это ночное происшествие поначалу представлялось лишь весёлой забавой, устроенной для них паном Вацлавом, уже начали понемногу понимать, что ввязались во что-то куда более серьёзное, чем потрава конями соседских посевов или порча соседских же холопок. Пониманию сему немало способствовал урон, нанесённый их развесёлой компании хозяином дома – тем самым стариком в ночной сорочке и вязаном колпаке, что так смешно, беспомощно и нелепо выглядел на крыльце, когда они сюда явились. Ныне этот смешной старик, одетый в кунтуш с золотыми шнурами и перепоясанный драгоценным златотканым кушаком, лежал за углом коридора на груде поверженных им противников, до сих пор сжимая в руке окровавленную саблю – мёртвый, но всё ещё внушающий гулякам суеверный страх.

Кто-то, тяжко топая сапогами, отправился искать хозяйских холопов. Оставив шмыгающего носом Антона приглядывать за наведением порядка в коридоре и вручив ему ключ от комнаты, где была заперта пленница (ключ этот пан Вацлав, никому не доверив, оставил при себе, и, как показали события, правильно сделал), Быковский вернулся в столовую, где его со смиренным терпением дожидался доминиканец. Игра не задалась, но её надлежало довести до конца, каким бы он, тот конец, ни был. С того момента, как стало известно, что в охотничьем домике его поджидает засада, пан Вацлав испытывал примерно те же чувства, что и шкодливый кот, сбросивший с полки в погребе горшок со сметаной. Правда, укравший сметану кот имеет все шансы отделаться лёгкими побоями, в то время как жизнь пана Быковского в данный момент висела на волоске, и волосок этот становился с каждой минутой всё тоньше.

Посему любовный пыл черноусого повесы изрядно остыл, и предстоящее венчание он рассматривал уже только как способ если не избежать заслуженной кары, то хотя бы её смягчить. При этом пан Вацлав, как и раньше, отлично понимал, что куда более верным способом стало бы убийство княжны – пусть запоздалое, оно одним махом решило бы большинство одолевавших его проблем. И, если ещё в полночь этот способ казался охваченному животной страстью шляхтичу решительно неприемлемым, то сейчас, когда страх смерти потеснил вожделение, он трезво взвешивал все «рго» и «contra», сиречь «за» и «против» сего злодейского способа.

Быковский думал о том, что спешить, пожалуй, не следует. Он и так уже совершил множество необдуманных шагов, которые и привели его на край гибели. Убить княжну немудрено, но будет ли от этого прок? Графу Вислоцкому уже много часов кряду доподлинно известно, что она жива, и он, надо полагать, провёл все эти часы, не только гневно потрясая кулаками и сыпля проклятьями в адрес ослушника. Изворотливый ум старого интригана, верней всего, на протяжении всего этого времени измышлял способ обратить ослушание пана Вацлава себе во благо, и очень могло статься, что он такой способ измыслил. Поторопившись теперь с убийством, Быковский совершил бы необратимое деяние, кое могло вылезти ему боком. Не лучше ль, в самом деле, обвенчаться с этой упрямой дикаркой и тем предоставить графу возможность самому решать, как с нею поступить далее?

Став женой, пускай и фиктивной, пана Вацлава, княжна перестанет существовать для своего прежнего жениха, Карла Вюрцбургского. Путь к сердцу и кошельку ландграфа, таким образом, вновь окажется открытым для средней дочери Вислоцкого, пани Марии, а это будет именно то, чего изначально добивался граф. Живая же княжна много лучше мёртвой уже хотя бы тем, что её можно выгодно обменять на злато. Князь Басманов, узнав, что жизнь единственной дочери напрямую зависит от его щедрости, уж верно, не поскупится, а пан Вацлав, в свой черёд, позаботится о том, чтобы немалая доля заплаченного князем выкупа осела в его глубоких карманах.

Правда, после этого придётся в спешном порядке уносить ноги. Московские князья уж не те, что были сто или хотя бы пятьдесят лет назад, когда безвылазно сидели в своих теремах, пили мёд да пиво, ковыряли щепкой в ухе и от скуки давили пальцами мух. Такой умудрённый опытом, отважный, богатый и повидавший мир муж, как князь Басманов, верно, изыщет способ сыскать обидчика, в каком бы уголке Европы тот ни схоронился. Но что с того? Будто на Европе свет клином сошёлся! Вот, говорят, испанцы, а может, и португальцы (дьявол их там разберёт!) недавно открыли далеко за морями дивную, зело обширную и богатую, населённую истинными дикарями землю. Дикари те ходят, в чём мать родила, прикрывая срам птичьими перьями, не ведают железа и без меры расплачиваются чистейшим златом за такие безделицы, как стеклянные бусы, карманные зеркала и суконные одеяла. Это ль не рай для прожжённого авантюриста, каким являлся пан Вацлав?

Мечта о неизведанных и дивных землях, именуемых Новым Светом, была сладостна, но до воплощения её в реальность ещё надлежало дожить. Посему, отринув утешительные грёзы, Быковский сосредоточился на делах насущных и, нацепив на лицо самую приветливую из своих улыбок, приблизился к доминиканцу.

Монах, всё так же перебирая чётки, стоял посреди столовой, там, где его поставили, когда ввели в дом. Босые грязные ступни попирали потёртый ворс ковра, клобук по-прежнему был надвинут на лицо. Пану Вацлаву отчего-то бросилась в глаза странная деталь: на поверку ноги монаха оказались не так уж и грязны, ибо там, где пыль с них стёрлась от соприкосновения с ворсом ковра, кожа босых ступней была белой, чистой и нежной, а не тёмной и загрубелой, как у человека, большую часть жизни проходившего босиком. Сие было весьма подозрительно, однако занятый своими мыслями Быковский лишь мимолетно подивился этой странности, не придав ей должного значения.

– Простите, святой отец, что пришлось потревожить вас в такое неурочное время, – молвил он.

Ему тут же весьма некстати вспомнилось, что точно такими же словами он приветствовал хозяина дома, которого затем хладнокровно убил; воспоминание неприятно кольнуло чем-то, что напоминало слабый укор внезапно пробудившейся от вечной спячки совести, и пан Вацлав решительно отогнал его.

– Смирение плоти ведёт к возвышению духа, – кротким шелестящим голосом ответствовал доминиканец, перебирая чётки. В этом шелесте, напоминавшем не то шорох опавшей листвы, гонимой по аллее парка холодным осенним ветром, не то шипение рассерженной змеи, пану Вацлаву почудилось что-то до боли знакомое и притом весьма неприятное, даже опасное, но он легкомысленно приписал это воздействию усталости и нервного напряжения. – Монах есть не что иное, как смиренный слуга Господа и верный солдат святой католической церкви. И ему, как и солдату, надлежит быть готовым в любое время дня и ночи по первому зову выступить на бой с нечестивыми полчищами врага рода людского.

– Да, да, несомненно, – торопливо согласился Быковский, коего риторика святого отца смертельно утомила едва ли не с первого же слова. – Так вы нам поможете, святой отец?

– Помогать грешникам обрести путь в Царствие Небесное – моя святая обязанность, – с поклоном прошелестел доминиканец.

– Вам известно, что от вас требуется? – спросил Быковский, коего уклончивые ответы монаха навели на мысль, что тот и не подозревает, зачем его сюда привезли.

– Если я правильно понял вашего слугу, речь идет об обряде венчания, – молвил монах.

– Ну, слава Всевышнему! – обрадовался Быковский. – Давайте же, не откладывая, приступим к делу, ибо, к моему великому прискорбию, время не терпит.

– С превеликим удовольствием, – сказал доминиканец. – Для начала мне потребуется сосуд с водой, дабы освятить её и произвести обряд крещения…

– Что?! – не поверил своим ушам Быковский, коему вовсе не требовались часы, дабы следить за неумолимым бегом времени.

– Ваш слуга упомянул, что невеста – московитка и, следовательно, схизматка.

– О, дьявол! Простите, святой отец. Но послушайте! Не станете же вы спорить с тем, что Бог един для всех – и для верных сынов святой католической церкви, и для бородатых приверженцев греческой схизмы, и для нечестивых магометан, и даже для поклоняющихся солнцу, ветру и дождю язычников!

– Господь един, – согласился монах, – но лишь святая римско-католическая церковь служит истинным и полномочным его представителем в скорбной земной юдоли. И…

– Но если Бог един, неужто ему не безразлично, на каком языке человек молится и как складывает персты, чтобы перекреститься? – теряя терпение, перебил его Быковский и помимо собственной воли покосился на окно, за которым уже почти рассвело. Приближалось утро, а вместе с ним – смерть.

– Остерегись, сын мой! – преисполнившись величавой угрозы, напыщенно прошелестел монах. – Твои речи отдают ересью, над искоренением которой денно и нощно, не ведая отдыха и сна, трудится святая инквизиция. На костёр захотел, богохульник?

– Каков святоша! – с досадой воскликнул Быковский. – Ты не грозить ли мне вздумал, святой отец? Полно, не будем ссориться! Не спорю, рай – место хорошее, но и здесь, в скорбной, как ты выразился, юдоли, можно недурно провести время, особенно когда в твоём кошеле позвякивает золото. Сколько ты хочешь, смиренный слуга Господа?

– Золото суть презренный металл и сатанинский соблазн, – объявил непреклонный доминиканец, надменно вздёрнув черепаший подбородок, который опять показался Быковскому смутно знакомым. – А обряд венчания, произведённый над людьми разной веры, будет недействительным не только в глазах Господа, но и в глазах людей, что лишает моё пребывание здесь всяческого смысла.

– Вот те раз, – молвил пан Вацлав, начиная осознавать, что столкнулся с непреодолимым препятствием. – Ты что, святой отец, белены объелся? – Он яростно обернулся к маячившему в дверях столовой Антону. – Ты кого мне приволок, шельма? С ним же невозможно договориться!

Антон ответил ему лишь жалкой и дрожащей улыбкой. У пана Вацлава вдруг словно открылись глаза. Раньше Антон никогда так не улыбался, даже когда ему случалось провиниться перед хозяином. Все странности в поведении верного слуги, коим Быковский до сих пор не придавал значения, вдруг сложились воедино, и главной из них было то, что, выполнив поручение и доставив сюда этого упрямого, как осел, несговорчивого доминиканца, Антон ни словом, ни жестом не намекнул на то, что было б недурно по обыкновению сыграть в его любимую игру с подбрасыванием к потолку золотой монеты.

Страшное слово «измена», родившись в уме пана Вацлава, немедля прыгнуло оттуда на самый кончик языка, но выпустить его на волю Быковский не успел.

– Договориться с монахом немудрено, – послышался у него за спиной внезапно окрепший голос доминиканца. – Сложнее договориться с Господом. И, думается мне, ещё сложнее будет договориться с господином, которого ты, пёс, предательски обманул!

Не чуя под собою ног, Быковский медленно обернулся и уставился прямо в дуло направленного ему в лоб пистоля. На запястье холёной, никогда не знавшей чёрной работы руки, что сжимала его рукоятку, тихо покачиваясь, висели чётки. Клобук коричневой доминиканской рясы ныне был откинут на спину, что давало Быковскому отличную возможность во всех подробностях разглядеть знакомое личико под костистым лысым лбом, не выражавшее, по обыкновению, ничего, опричь унылой скуки.