Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

Потом, когда он уже почти уверился в том, что Лешему что-то померещилось, в тёмной глубине посыпанной песком липовой аллеи послышались шелестящие шаги и негромкие голоса. Княжич изумлённо задрал бровь, ибо ожидал услышать совсем другие звуки: тяжкий конский топот, бряцание железа и хриплые выкрики хмельных от вина и крови всадников.

Один из голосов, казалось, принадлежал женщине, а может быть, ребенку. «Побирушки, – неуверенно подумал княжич, – калики перехожие. Не спится им, болезным… Шли себе мимо, увидали открытые ворота и решили попытать счастья в богатом доме. А вместо дома – пепелище. Ну, хоть погреются, заночуют на теплой земле, а не на семи ветрах, в чистом поле…»

Предположение сие, впрочем, представлялось весьма сомнительным даже самому княжичу. Ночные дороги – не подарок даже для нищего перехожего калики. Ночью в чистом поле никто не подаёт, а раз так, зачем брести куда-то, не видя ни зги и ежеминутно рискуя переломать ноги, свалившись в какую-нибудь канаву? Нищие, что б про них ни говорили, – народ ушлый, прожжённый, и просто так, без корысти, они ничего не делают. Так кто б это мог быть? Разве что холопы из соседней деревни, осмелившиеся, наконец, под покровом ночи приблизиться к пепелищу панской усадьбы – не иначе затем, чтоб поглядеть, не уцелело ли тут что-нибудь, что можно стянуть и как-то приспособить к делу. Для смерда, поди, и сломанная лопата – прибыток немалый…

«Вот я вас, негодники! – подумал княжич. – Ишь, чего удумали! А главное, и бабу с собою на разбой прихватили, тати бессовестные».

Глаза его давно привыкли к темноте, да и луна светила, как хороший фонарь. Княжичу вдруг вспомнилось, что местные мужики называют её волчьим солнцем, и он зябко повёл плечами: было в этом названии что-то такое, от чего хотелось поскорей убраться в дом, под защиту крепких бревенчатых стен, дубовых дверей и ставен, запертых на кованые крюки и запоры, – засветить лучину, а после забраться на полати, накрыться с головой овчинным тулупом и притвориться, что тебя тут и вовсе нет. Страх не был связан ни с какой угрозой, как страх темноты, который в своё время довелось испытать всякому человеку в детстве. Словом, страх был пустяковый, но он присутствовал, и княжич сильно вздрогнул, когда из темной глубины липовой аллеи показались и неторопливо поплыли прямо на него два призрачно белеющих пятна – белое пятно, очертаниями напоминавшее мужскую рубашку, и ещё одно, тоже белое, похожее на подол женского платья. В тишине раздался тихий, печальный голос пани Юлии Закревской, горестно воскликнувший: «О, матка Боска!» «Езус-Мария», – вторя ей, выдохнул голос Станислава Закревского.

Невзирая на ночную прохладу, княжич Пётр Басманов с головы до пят покрылся липкой холодной испариной. По спине его пробежала волна ледяного озноба; осторожно, дабы не наделать шума, выпустив из вспотевшей ладони саблю, он сложил пальцы в щепоть и троекратно перекрестил лоб. «Свят, свят, свят!» – беззвучно шептали его губы.

Призраки невинно убиенных рабов Божьих Станислава и Юлии продолжали бесшумно, словно паря над землёю, двигаться прямо на него. Княжич буквально оцепенел от леденящего ужаса. Недаром, ох, недаром вспомнилось ему волчье солнышко!

Княжич Пётр Басманов не ведал страха, ежели речь шла о том, чтобы скрестить сабли с живым, зримым и осязаемым врагом или принять на рогатину дикого лесного зверя. Но с призраками он был знаком только понаслышке и толком не знал, как с ними бороться. Да и надобно ль то – бороться? Призраки-то, поди, не чужие. При жизни врагами не были, так нешто после смерти злобы преисполнились? Да кто ж их, в самом-то деле, ведает…

Петру Андреевичу как-то не доводилось слышать, чтобы души умерших чинили живым достойный упоминания вред. По слухам, все, что они могли, это пугать. Правда, пугать они умели знатно – княжич, по крайности, был напуган так, как отродясь не пугался. Ну, на то они и призраки; положено их бояться – вот, стало быть, и бойся, куда ж тебе, рабу Божьему, деваться…

Два бесплотных духа, не нашедшие успокоения после смерти, не касаясь ногами дороги, плыли вперед, прямиком к яме, на краю которой притаился за кучей рыхлой сырой земли обомлевший от суеверного ужаса княжич. Он попятился, оттолкнувшись от земли локтями, и почувствовал, что правая нога, потеряв опору, повисла над пустотой. Воображение немедля нарисовало ему новую жуткую картину: он сидит в свежевырытой могиле, забившись в самый тёмный угол, а призраки парят над ним, и бестелесные потусторонние голоса с горьким укором шепчут ему в самые уши: ты-де беду на нас навлёк, ты нас от злодея не защитил, так ступай же ныне с нами! И – живым в пекло…

– Матка Боска, – жалобно всхлипнув, произнёс призрак Юлии Закревской, – ты только взгляни на это! Ничего не осталось, всё сгорело! И мёртвые!.. Господи, Господи…

– Они за это поплатятся, – мрачно пообещал дух Станислава Закревского и вдруг, споткнувшись обо что-то, с глухим шумом пал на четвереньки. – А, холера ясна! – сердито вскричал он на весь парк. На освещенное луной место, вертясь и позвякивая при ударах о мелкие камешки, вылетела оброненная им сабля.

Княжич Пётр пошире распахнул глаза и навострил уши. Известно, ежели духи могут говорить, так и лаяться им никто не закажет. Но кто и когда слышал о том, чтобы бестелесные призраки спотыкались?! Верно, такого не слыхивал никто и никогда, а вот княжич Пётр только что сподобился увидеть сие диво своими собственными глазами. Да ещё и сабля. Ну, ладно, сабля – вопрос особый, пущай с ним попы разбираются, а вот все остальное…

– Какой же ты неуклюжий, – с напускной материнской строгостью говорил тем временем дух невинно убиенной пани Юлии. – Сильно ушибся?

– До свадьбы заживёт, – потирая колено, ответствовал дух юного Станислава.

Полно, да дух ли?

Княжич Пётр, наконец, прозрел. Испытывая громадное, ни с чем не сравнимое облегчение, он поднялся во весь рост на краю братской могилы и во всю мощь своих богатырских легких радостно возопил:

– Станислав!!! Ты ль сие?!

– Наконец-то, – вместо брата отозвалась на этот радостный вопль Юлия Закревская и, обессилев, опустилась на белый песок аллеи.

– Я, – с непонятной княжичу нерешительностью в голосе ответил Станислав.

– В истинной плоти? – на всякий случай уточнил княжич.

– Что за глупые шутки! – со столь знакомым Петру Андреевичу отвращением молвил младший Закревский.

Отбросив последние сомнения, княжич в три громадных прыжка преодолел разделявшее их расстояние и, заключив Станислава Закревского в медвежьи объятия, троекратно, по русскому обычаю, его облобызал.

– Ну, полно, полно уже, – сдавленным голосом бормотал полу задушенный Станислав.

Княжича легонько тронули за рукав. Обернувшись, он увидел лучащееся тихой радостью, освещенное серебристой луной личико пани Юлии. На плечах у неё все ещё был надетый кунтуш Станислава, который своей мешковатой неуклюжестью лишь подчёркивал хрупкое изящество девичьего стана.

– Счастлива снова видеть вас, княжич, – молвила она своим звонким голоском, мелодичные звуки которого пролились на израненную душу княжича Петра подобно целительному бальзаму. – Не могли б вы на короткое время отпустить моего брата, дабы я сумела получить должок, который с него причитается?

Недоумевая, что за долги, да ещё столь неотложные, что с ними нельзя повременить и минуты, могут быть меж единокровными братом и сестрою, княжич разжал объятия и отступил на шаг от Станислава.

– Могла бы и не мелочиться, – буркнул тот, адресуясь к сестре.

– Давай-давай, – непреклонно молвила пани Юлия.

Стоявший в непроницаемо густой тени парковых деревьев Леший с легким недоумением – и чего только не придумают эти благородные! – наблюдал за тем, как Станислав Закревский покорно склонил голову, а пани Юлия, старательно примерившись, один за другим отпустила ему три звонких, полновесных щелчка по лбу.

Глава 13

Уже начинало светать, когда Леший вогнал в рыхлую землю основание четырехконечного креста сколоченного из двух оторванных от стенки пощажённого огнём сарая досок.

– Эй, паныч, – позвал он, отряхивая с широких ладоней приставшую землю, – поди-ка, будь ласков.

Совмещая два решительно несовместимых занятия, а именно дожёвывая кусок вяленой лосятины и вместе с тем отчаянно зевая, Станислав Закревский нехотя, нога за ногу, поплёлся к нему. Засыпая на ходу, он думал, что надо бы одёрнуть излишне бойкого да смелого на язык холопа, но рот у него был занят, и в голову, как на грех, не приходило ничего умного, опричь откровенных грубостей, произносить которые у быстро повзрослевшего юноши не было ни желания, ни сил.

– Тут такое дело, – доверительно заговорил с ним Леший, когда Станислав приблизился к свежему земляному холмику, что воздвигся посреди бывшей клумбы. – Надо бы молитву заупокойную прочесть, а я, вишь, не вашей веры. Кабы то православные были – ну, по-вашему, схизматы, – я б и сам справился. Чай, недаром десять лет в монастырском храме лбом об пол стучал, да и дело сие не зело мудрёное. Однако ж ваших латинских молитв я, по серости своей, не разумею, а покойникам, поди, приятно будет, ежели похоронят их чин по чину, а не просто в землю закопают, как падаль лошадиную.

– Ага, – сказал Станислав.

Его сонно моргающие глаза скользили из стороны в сторону, не зная, за что бы зацепиться, пока не остановились на привешенном к поясу Лешего небольшом мехе из лосиной шкуры, заменявшем лесовику походную флягу. Взгляд юного шляхтича отчасти прояснился и сделался осмысленным; приметив сие, Леший отцепил мех от пояса, вынул затычку и протянул его Станиславу.

Закревский высоко поднял мех обеими руками и, опрокинув, опорожнил его себе на макушку.

– Хорошо, что вода, – заметил по сему поводу Леший. – А кабы мед?

Станислав молча помотал головой, как вылезшая из воды собака, и с силой провёл рукавом по лицу. Засим, запустив руку в вырез испачканной землёй, сажей и кровью, пропитавшейся потом дорогой батистовой рубахи, извлёк оттуда небольшое, привешенное к тоненькой цепочке распятие. Леший деликатно посторонился. Станислав поцеловал распятие, перекрестился и, став в изголовье могильного холмика, принялся по памяти, как умел (а умел он не так, чтобы очень) читать заупокойную молитву. Неслышно подошедшая Юлия остановилась рядом и вплела свой нежный, похожий на звон хрустального колокольчика, голос в его монотонный, сбивчивый речитатив.

Леший косматой горой высился в стороне, положив одну ладонь на роговую рукоятку ножа, а другую – на обух торчащего за поясом топора. Время от времени, услышав произнесённое Станиславом «аминь», кое звучит примерно одинаково как в русских, так и в латинских молитвах, он поднимал правую руку и крестился на свой, православный манер. Станиславу, который по молодости лет не мог до конца проникнуться скорбной торжественностью церемонии и отдаться ею всей душой без остатка, а потому время от времени постреливал глазами в его сторону, было дивно это видеть. Как будто у него на глазах крестился, встав на задние лапы, громадный, матёрый, не раз битый охотниками медведище – весь покрытый шрамами старых ран, но живой и по-прежнему грозный, в то время как все, кто чаял расстелить его шкуру на полу в своих покоях, давно полегли в сырую землю под ударами страшных когтистых лап.

Княжич Пётр в своем потёртом и вылинявшем зелёном кафтане, с растрепавшимися русыми волосами на непокрытой голове и испачканным сажей лицом стоял рядом со своим дивным, непонятно откуда взявшимся спутником и, по его примеру, в нужных местах осенял себя крестным знамением. Станислав, однако ж, в полном согласии с пословицей: «Рыбак рыбака видит издалека» очень скоро приметил, что траурный обряд, хоть и представляется княжичу необходимым, тяготит его не меньше, чем его самого. Княжич, как и Станислав, был молод, а стало быть, исполнен жизненных сил, и фраза из Священного Писания, где упоминались мёртвые, коим надлежит самим хоронить своих мертвецов, воспринималась им буквально. Заупокойной молитве он предпочитал боевой клич, а колокольному звону – звон сабли о вражьи шеломы.

Видя, что не одинок в своём стремлении поскорее покончить с молитвами и перейти к более насущным делам, Станислав скороговоркой дочитал псалом и, сказавши: «Амен!», спрятал за пазуху нательный крест с распятием. Юлия, которая, в отличие от московитов, понимала латынь, глянула на брата с немой укоризной, но ничего не сказала, поняв, по всей видимости, что он чувствует, и признав его правоту.

Небо на востоке прямо на глазах светлело, приобретая жемчужно-серый оттенок, обещавший вскоре превратиться в яркую дневную голубизну, когда они расположились на отдых в глубине парка, на берегу пруда. Здесь, в разросшихся и одичавших кустах шиповника, притаился искусственный грот, воздвигнутый некогда молодым и влюбленным паном Анджеем Закревским для своей жены. С тех пор, как мать Станислава и Юлии умерла, пан Анджей более сюда не наведывался, и этот уголок парка, оставленный на произвол судьбы, зарос и совершенно одичал, превратившись в глухие первозданные дебри. Именно сюда, в рукотворный, надежно скрытый зарослями грот, выводил начинавшийся в кладовой подземный ход, коим пан Анджей советовал воспользоваться Станиславу.

Молодые Закревские буквально валились с ног от усталости после почти двух проведенных на ногах без сна ночей. Без труда заметив то, чего не заметил бы разве что слепой, московиты, кои и сами провели минувшую ночь не на пуховых перинах и не за пиршественным столом, усадили хозяев сгоревшей усадьбы на чистый сухой песок в глубине грота, после чего деятельно принялись за устройство временного лагеря.

То бишь за устройство лагеря принялся княжич. Леший же, не говоря ни слова, снял с плеча свой страшный, сделанный из скреплённых меж собою турьих рогов лук и без единого шороха исчез в густых колючих кустах, что целиком заслоняли устье грота.

Натаскав откуда-то хвороста, Пётр Андреевич с ловкостью бывалого порубежника развёл небольшой бездымный костерок. Станислав, сонно помаргивая, с завистью следил за тем, как ловко и скоро недавний пленник отца управляется с этим делом, которое только на первый и притом непросвещённый взгляд представлялось простым и лёгким. Он сунулся было помогать, но княжич лишь повёл плечом, отодвигая его в сторону, и молвил:

– Сиди уж. Тут и одному-то делать нечего.

Станислав послушно уселся на песок, привалившись спиной к тёплому сухому камню стены.

– Объясни, наконец, каким ветром тебя принесло обратно, – попросил он. – Я несказанно рад тебя видеть, но… Словом, не знаю, рад ли ты этой встрече, но я рад. Ещё как рад!

– Ты это о чём? – сидя на корточках и подкармливая бледное при дневном свете пламя костра сухими веточками, изумился княжич.

– Ну, я виноват перед тобой и должен, верно, просить прощенья…

– Вот только этого не надобно, – оборвал его княжич. – Не люблю сего. На что нам те пустые разговоры? Ведомо мне, отчего ты тогда осерчал, и я тебя за то не сужу. Вины на тебе никакой нет, а стало быть, и прощенья просить не за что. Словом, что было, то сплыло. Забудь и не вспоминай. Скажи-ка лучше, за что тебя сестрица давеча по лбу щёлкала?

– А вот за то и щёлкала, – подсаживаясь к ним, с улыбкой ответила вместо насупившегося брата Юлия Закревская, – что простых вещей не понимает. Но скажите, княжич, как, в самом деле, вы здесь очутились? Право, ваше нежданное возвращение, и как раз тогда, когда вы нужнее всего, сродни чуду.

– Да нет тут никакого чуда, – вздохнул княжич. – Наоборот, одно сплошное невезенье…

Он коротко, но вместе с тем не пропуская ничего важного, рассказал, отчего и почему был вынужден вернуться туда, откуда так недавно и с такой радостью ушёл, думая, что уходит навсегда. О сердечной ране, нанесённой ему синими очами захваченной в полон княжны, Пётр Андреевич, знамо дело, умолчал – во-первых, потому, что не считал подобные вещи предметом для обсуждения, а во-вторых, потому что рядом сидела, неотрывно глядя на него лучистыми, как осенние звезды, тёмными глазами, и безмолвно внимала его рассказу Юлия Закревская. Эти глаза тоже ранили – правда, не сердце княжича, а его совесть (так ему, по крайности, представлялось); он изо всех сил старался не смотреть в ту сторону, но всё равно постоянно чувствовал на себе их неотступный, так много говорящий взгляд.

От мыслей о том, как ныне быть с Юлией, его неожиданно отвлёк Станислав. Услышав, что захваченная в плен негодяем Быковским русская княжна ехала, оказывается, к своему немецкому жениху, он огорчился так глубоко, что это заметил даже не отличавшийся особой проницательностью княжич.

– Да ты, никак, девицу сию встречал? – спросил он, пытливо вглядываясь в сердитое лицо Станислава, отчего-то вдруг сделавшееся пунцовым. – И, не иначе, пленился… Сказывай, пленился иль нет?

– Пленился, пленился, – с улыбкой сказала Юлия, даже не подозревая, как больно княжичу слышать её слова. – Он у нас вообще склонен пленяться каждой встреченной юбкой.

– Довольно молоть чепуху! – вспыхнув, воскликнул Станислав и от полноты чувств вскочил на ноги, стукнувшись при этом макушкой о низкий свод искусственной пещеры. – О, холера ясна! При чём тут мои чувства?! Женщина попала в беду, очутившись в грязных лапах мерзавца, и помочь ей – долг каждого благородного человека! Вот ты, – обвиняющий перст юного Закревского указал на княжича, – ты сам едва не погиб, пытаясь отбить её у возглавляемых Быковским воров. Так, может быть, ты пленился ею ещё раньше меня?

Княжич крякнул, уязвленный в самое больное место, и, не успев совладать с собой, бросил быстрый опасливый взгляд в сторону Юлии. Та смотрела на него с тревогой и ожиданием, ибо риторический, по сути, вопрос Станислава для неё таковым не являлся. Увы, неосторожный взгляд Петра Андреевича рассказал девичьему сердцу больше, чем любые слова. В лице Юлии что-то дрогнуло и переменилось, взгляд погас; ожидание в нем сменилось болью, и княжич с глубокой жалостью понял, что слова уже ни к чему, ибо ими теперь ничего не исправишь.

– Ещё чего, – буркнул он, тем не менее. – Ты со мною не равняйся. Ибо аз есмь страж порубежный, коему надлежит пределы российские и люд православный от ворога оберегать. А сей вор, коего вы Быковским именуете, в одно время и на рубежи государства Российского покусился, и народ московский до смерти побил, и княжну русскую в полон увел, яко злой татарин. А ещё тот вор, по всему видать, затеял поссорить царя и великого князя Фёдора Иоанновича с императором Священной Римской империи, сиречь королём немецким, людей его побив и родственника его без невесты оставив. Нешто мог я, государев человек, такое стерпеть? Ну, вот хоть ты, пани Юлия, вразуми своего неразумного братца, скажи – мог?

– Конечно же, не могли, – с готовностью согласилась Юлия Закревская.

В её потухших было глазах вновь затеплился огонёк надежды, и княжич отвёл взгляд, постаравшись сделать это не слишком поспешно. Лгать он не любил, потому что не умел, а может, и наоборот – не умел, потому что не любил. Этот, едва ли не первый в его жизни опыт сокрытия истины произнесённой вслух полуправдой, кажется, удался, но даже простодушный княжич понимал, что Юлия поверила ему только потому, что очень хотела поверить.

– То-то, что не мог, – проворчал он, вновь сосредоточивая своё внимание на норовящем погаснуть костре, что весьма кстати позволяло ему не смотреть в глаза Закревским.

«Вот те на, – думал он при этом. – Здравствуйте, приехали! Что ж сие получается, ясновельможный пан Станислав, – на том и дружбе конец? Не успели помириться, как опять ссориться впору? И снова из-за бабы. Тьфу ты! И что за напасть такая?»

– Сказывайте лучше, где вы ту княжну встречали, – решив, что настало самое время перейти к делам более насущным, нежели нежданно наметившееся соперничество меж ним и Станиславом, предложил он. – Что за беда тут приключилась, отчего пожар и люд побитый по всему двору?

В это время, будто нарочно караулил снаружи, в грот беззвучно просунулся Леший. В руке он держал стрелу, на которую, как на вертел, были нанизаны тушки сразу двух жирных, упитанных кроликов, убитых, несомненно, одним выстрелом.

– Знатно, – обрадовался княжич. Вяленая лосятина надоела ему безмерно, а времени на то, чтобы поохотиться, сделать длительный привал и потешить чрево свежим мясом, у них с Лешим до сих пор не было из-за спешки, коя, как он теперь видел, вовсе не была напрасной.

– Какие пушистые, – жалостливо вздохнула Юлия.

Леший одобрительно покосился на искусно устроенный княжичем костёр, присел на корточки и, заслонив добычу широкой спиною, дабы не оскорблять взора благородной девицы неаппетитным зрелищем, принялся ловко разделывать тушки своим страховидным ножом. Малое время спустя шкурки и потроха уже были аккуратно закопаны в песок, а ободранные тушки, насаженные на прямую немецкую шпагу, аппетитно скворча, капая прозрачным жиром и распространяя умопомрачительный аромат, жарились над углями.

Непроизвольно сглатывая набегающую слюну и не сводя глаз с готовящегося жаркого, Станислав рассказывал, как в дом посреди ночи ворвалась вооружённая банда во главе с Быковским, о задуманном черноусым негодяем богопротивном венчании и о том, как они с паном Анджеем решили оному воспрепятствовать.

Он рассказал, как, расставшись с отцом, прокрался по скрипучей лестнице в верхнее жильё, и как в коридоре, что примыкал к покоям сестры, его встретил караульный, который, увы, даже и не думал спать. Памятуя о наказе отца, который советовал не геройствовать без нужды и бить первым, Станислав проткнул караульного насквозь раньше, чем тот успел выхватить саблю или хотя бы закричать. Рассказ об этом получился у Станислава торопливым и скомканным: кривить душой, приукрашивая действительность, отчего-то не хотелось, а действительность была такова, что расписывать её во всех неприглядных подробностях не хотелось тоже. Караульный, крепко подвыпивший холоп Быковского, был первым человеком, коего Станислав Закревский лишил живота, и поступок этот, безусловно необходимый, вместо удовольствия и законной гордости оставил на душе какой-то мутный, грязноватый осадок. Если б можно было извлечь душу из тела, до скрипа отмыть в корыте с мыльной водой и, прополоскав, вложить обратно, Станислав сделал бы это непременно и с превеликим удовольствием. Но, поскольку сие было невыполнимо, он постарался поскорее проскочить сцену схватки с караульным, сказав лишь: «Я его заколол».

К тому времени, когда Станислав, отыскав ключ, отпер дверь в опочивальню сестры, в нижнем коридоре уже поднялся шум и гвалт. Сие означало, что путь в кладовку, откуда начинался подземный ход, для них заказан. На счастье, дежуривший во дворе караульный, привлечённый шумом начавшейся схватки, убежал в дом, и ничто не помешало Станиславу и Юлии выбраться наружу через окно. Добравшись по скользкому карнизу до покатой крыши пристройки, они кое-как спустились на землю, и в это самое время из глубины дома донесся приглушённый расстоянием и стенами грозный крик пана Анджея: «Молитесь, хамы!» После раздался пистолетный выстрел, и наступила тишина, означавшая, что всё кончено. Раздираемый противоречивыми чувствами, оглушённый внезапно свалившимся на него горем, более всего на свете желая отомстить или погибнуть вместе с отцом, Станислав, тем не менее, не осмелился нарушить данную пану Анджею клятву и, увлекая за собой рыдающую сестру, нырнул в спасительные парковые заросли.

– До сих пор не могу понять, правильно ли я поступил, – признался он.

– Правильно, – неожиданно для всех вмешался в беседу Леший, который, как выяснялось, недурно понимал по-польски, хотя, обращаясь к Закревским, говорить предпочитал на местном мужичьем наречии.

– Правильно, – эхом откликнулся княжич Басманов, с сочувствием глядя на Станислава. – И клятву сдержал, и сестру сберёг… И сам жив остался. А коль жив, за отца и за жизнь свою порушенную отомстить можешь. Тогда, ночью, с сабелькой своей в дом кинувшись, ты б там, прямо на пороге, и головушку сложил бы без всякого толку. И Юлия, верно, с тобой бы погибла. Супостат бы тогда безнаказанным восвояси ушёл, а нам с Лешим ныне только б и осталось, что зубами скрежетать да землю-матушку в злобе бессильной оными грызть…

Леший согласно покивал косматой головой, медленно поворачивая над рдеющими углями шпагу с насаженными на неё кроличьими тушками, кои уже успели основательно подрумяниться.

– А так нас гляди-ка, сколь, – продолжал княжич. – Сила! Да ещё пана Тадеуша для компании кликнем… К слову, отчего ж вы к Малиновскому не пошли, как отец велел?

– Как же не пошли, – вздохнул Станислав, – пошли…

Небогатый хутор пана Тадеуша Малиновского располагался на открытом месте, саженях в двухстах от подошвы невысокого лесистого холма, что при сложившихся обстоятельствах было весьма удобно, ибо позволяло, незаметно приблизившись к нему на безопасное расстояние, подробно разглядеть, как там и что. С мудростью, явившейся плодом выпавших на его долю невзгод, Станислав именно так и поступил. Оставив сестру дожидаться его возвращения в густых зарослях, где её не мог обнаружить никто, опричь вездесущих комаров, с присутствием коих поневоле приходилось мириться, молодой человек вскарабкался на дерево и оттуда, как со сторожевой вышки, ему открылся прекрасный вид на хутор пана Тадеуша и окружающие его, местами возделанные, а чаще заросшие сорной травою поля.

То, что Станислав узрел со своего насеста, неприятно его поразило, ибо не содержало в себе ничего отрадного. Единственной доброй новостью явилось то, что пан Тадеуш жив и с виду будто бы здоров. Он стоял на покосившемся крылечке своего приземистого, крытого соломою дома, мало чем отличавшегося от избы зажиточного крестьянина, и о чём-то горячо спорил с каким-то человеком, с ног до головы одетым во всё чёрное. Ещё двое таких же, как первый, чёрных людей, сидя верхом на поджарых гнедых лошадях, прислушивались к их разговору, а близ дороги, что вела к хутору, за придорожными кустами, Станислав углядел ещё двоих. Лошади их мирно щипали траву поодаль, а всадники разлеглись на траве и откровенно бездельничали, греясь на высоко поднявшемся солнце и время от времени поглядывая через кусты в сторону дороги. Станислав смекнул, что с дороги этих двоих не видно, и что они, стало быть, сидят в засаде.

Чёрные кунтуши всадников прямо указывали на причастность к сему делу графа Вислоцкого, и не надобно было долго гадать, дабы понять, кого они здесь поджидают. Поняв, что они с сестрой чуть было не угодили в ловушку, расставленную так примитивно и бесхитростно, словно охотники не чаяли встретить у своей дичи ни малейшего проблеска разума, Станислав сначала испугался, потом разозлился, а после приуныл, поняв, что идти им ныне решительно некуда. Оставалась ещё надежда, что, переговорив с паном Тадеушем, чёрные всадники уберутся восвояси. Скорее всего, уходя, они оставили бы засаду на дороге, но что с того? Дорога – не единственный путь к хутору, хотя и самый удобный…

Возможно, так бы оно всё и произошло, но дело, сам того не подозревая, испортил пан Тадеуш. Видимо, его шляхетская гордость была уязвлена сделанным ему предложением, ибо, устав лаяться, он перешёл от слов к делу, с такой силой съездив одетого в чёрное собеседника кулаком в ухо, что тот кубарем покатился по двору, распугав кур, кои до того мирно копались в пыли, отыскивая себе пропитание.

Два его товарища немедленно одинаковым движением подняли свои пищали и направили их на пана Тадеуша. Станислав со своего насеста отлично видел лёгкий голубоватый дымок, что вился над тлеющими фитилями; он болезненно наморщил лицо и зажмурился, ожидая залпа, который положит конец не особенно удачливой, но честной и исполненной благородных устремлений жизни шляхтича Малиновского. Однако залпа так и не последовало: видимо, даже пан Тадеуш понял, что, сколь ни кричи и ни размахивай руками, пулю всё равно не переспоришь.

Посему, когда Станислав наконец-то отважился открыть глаза, двое чёрных всадников, спешившись и по-прежнему держа наизготовку пищали с дымящимися фитилями, теснили пана Тадеуша к дверям, а третий, с головы до ног перепачканный пылью и куриным помётом, стоял поодаль и что-то кричал, размахивая руками – надо полагать, грозился и на чём свет стоит костерил драчливого хозяина. Судя по воинственным позам, кои то и дело принимал пятящийся к дверям пан Тадеуш, и его порывистым жестам, из которых далеко не все можно было счесть пристойными, он также не лез за словом в карман. Наконец, Малиновский, погрозив напоследок своим обидчикам кулаком, скрылся в доме и с грохотом захлопнул за собою дверь. Один из стражников Вислоцкого немедленно стал рядом с этой дверью, а другой, обойдя дом, занял позицию на заднем дворе. Третий же, по-прежнему с головы до пят в пыли и помёте, прыгнул в седло и, взяв с места в карьер, ускакал прочь.

День Закревские провели в лесу, пытаясь утолить голод и жажду едва начавшими созревать ягодами, а с наступлением сумерек, не ведая, куда ещё податься, вернулись к своей усадьбе, дабы посмотреть, что с нею сталось. Издалека увидев, что усадьбы более нет, они уже собирались уйти – куда и зачем, Станислав и теперь не смог бы сказать даже под пыткой, но не сидеть же, в самом деле, на месте, дожидаясь голодной смерти, – но тут на бугре вдруг, словно по волшебству, явился княжич Пётр, о коем они и думать забыли – по крайней мере, Станислав забыл, а сестра его, ежели и помнила, так вовсе не чаяла ещё когда-нибудь увидеть…

– Так что ж вы меня сразу-то не окликнули? – изумился княжич. – Такого страху через вас, окаянных, натерпелся, думал, души ваши неприкаянные на родное пепелище воротились… А вы живёхоньки!

Юлия Закревская метнула в сторону брата сердитый взгляд, а Станислав, напустив на себя рассеянный, задумчивый вид, отвёл глаза и притворился, что не расслышал вопроса.

– Ага, – смекнув, что к чему, молвил княжич, – ясно. Ну, всё хорошо, что хорошо кончается. Эх! Как ни крути, а надобно пана Тадеуша вызволять.

Леший с сомнением кашлянул в кулак, снимая с углей готовые к употреблению кроличьи тушки.

– Экий ты, молодец, скорый, – проворчал он. – Всех, кто в сём мире безвинно бедствия претерпевает, не спасёшь, на это трёх жизней не хватит. Сие, княжич, токмо Иисусу Христу, спасителю и искупителю грехов наших, по плечу. Да и тот, единожды попытавшись, на кресте свой скорбный путь закончил. И, гляди-ка, не торопится вдругорядь счастья на сем поприще пытать.

– Богохульство! – ужаснулся Станислав.

– Вот как приласкает он тебя сей момент по еловой твоей башке молоньей, – поддержал его княжич, – будешь тогда знать, какова она на вкус, Божья благодать.