Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

Монах не обращал на это ни малейшего внимания; казалось, он плохо представлял себе, где находится. Судя по некоторым признакам, ему казалось, что он сейчас сидит за столом в монастырской трапезной или, скорее, в дымном, пропахшем пролитым пивом и подгоревшей снедью шинке, ибо, трясясь в жёстком седле по ночной проселочной дороге, он непрерывно возглашал заплетающимся языком застольные здравицы, вздымал над собою руку с воображаемым кубком, запевал непристойные песенки, а после, оборвав на середине куплета, порывался пуститься в пляс. Всякий раз, как это ему не удавалось, монах, казалось, вспоминал, на каком он свете, и, устыдившись своего греховного окаянства, принимался слезливым пьяным голосом бормотать молитвы, громко, на все поле, каяться в грехах (кои, в большинстве своем, были такого свойства, что даже скакавшие рядом, повидавшие разные виды провожатые то и дело многозначительно переглядывались и изумленно покачивали головами) и распевать псалмы. Начавши петь, он неизменно сбивался с божественных песнопений на кабацкие куплеты, и всё опять начиналось с самого начала.

Только один раз, слегка протрезвев от немилосердной тряски, он изумлённо огляделся по сторонам и, моргая глазами, с недоумением спросил: «Где это я, Господи?»

Скакавший следом шляхтич, не говоря ни слова, отцепил от пояса плоскую кожаную флягу, зубами выдернул пробку, понюхал горлышко и, завистливо вздохнув, протянул её монаху. Даже не глянув на шляхтича, решив, по всей видимости, что появление едва ли не перед самым лицом откупоренной фляги суть не что иное, как ответ Господа на его молитвы, монах схватил сей сосуд с живительной влагой, живо поднёс к губам и, запрокинув голову, осушил до дна, ухитрившись не пролить ни капли. Пустая фляга выпала из его разом ослабевших пальцев и, крутясь, полетела прямо под конские копыта. Скакавший следом владелец фляги с досадой выплюнул на дорогу все ещё торчавшую в зубах пробку, помянул холеру ясну и коротким толчком в плечо выровнял монаха, который опасно накренился вправо, норовя вывалиться из седла. Покачавшись из стороны в сторону, монах, наконец, избрал наилучшее направление и повалился вперед, нежно обвив руками лошадиную шею. Через миг, к немалому изумлению спутников, он уже храпел на всю округу, заставляя лошадь испуганно прядать ушами.

– Похоже, мы переусердствовали с вином, – громко сказал скакавший рядом с монахом шляхтич. – Мне кажется, эта пьяная свинья не сможет не только совершить обряд венчания, но даже и прочесть до конца «Отче наш».

Слуга пана Вацлава Быковского, Антон, оглянувшись через плечо, посмотрел на сладко спящего монаха.

– Ничего, – сказал он и шмыгнул носом. – Ведро колодезной воды мигом приведёт его в чувства.

– А если нет? – с сомнением переспросил не в меру осторожный шляхтич.

– Тогда понадобятся два ведра, – резонно ответил Антон, – или три, или пять… Какая разница? До утра ещё далеко, а колодец у Закревских глубокий. В конце концов, я ещё не встречал человека, будь он хоть трижды монах, который не протрезвел бы, будучи брошенным в колодец!

– Колодезь милости Господней неисчерпаем, – неожиданно ясным голосом молвил монах и снова захрапел.

– Вот именно, – фыркнул Антон и, шмыгнув носом, пришпорил лошадь.

Дорога нырнула в перелесок. Стало темно, хоть выколи глаз, лишь под ногами лошадей смутно белели две пробитые колёсами крестьянских возов песчаные колеи. Антон придержал лошадь и, вынув из притороченной к седлу сумы заранее приготовленный смоляной факел, а из мешочка на поясе – кресало и трут, высек огонь. Факел вспыхнул, треща, воняя и роняя на дорогу капли жидкого огня. Подняв его над собой, Антон снова тронул лошадь. Пляшущие отсветы слабо освещали землю под ногами и придорожные кусты, а весь остальной мир за пределами светового круга утонул в непроглядном мраке.

Шмыгая носом и до рези в глазах вглядываясь в черноту, Антон старался побороть дурные предчувствия. Он служил своему господину верой и правдой уже десять лет, и за все эти годы ни разу не пожалел, что судьба свела его с паном Вацлавом Быковским. Пан Вацлав был небогат, а когда ухитрялся раздобыть денег, те, как вода, утекали у него меж пальцев. Родословной, что уходила бы в глубь веков, ко временам первых польских князей, пан Быковский не имел тоже. Зато он был неизменно весел, не скуп, удачлив во всем, за что бы ни взялся, и не обременял ни себя, ни слуг такими скучными мелочами, как ведение хозяйства и соблюдение строгого порядка. Тем, кто был к нему приближён, дозволялось многое, а единственное, что от них требовалось, это делать, что велят, и после держать язык за зубами. Удачно выполненное поручение всякий раз заканчивалось тем, что пан Вацлав, положив на ноготь большого пальца увесистый золотой кругляшок, щелчком подкидывал его в воздух; кругляшок сей надлежало поймать на лету, после чего им можно было владеть безраздельно и распоряжаться по своему усмотрению: пропить в шинке, спрятать в чулок, закопать в землю под яблоней вместе с другими такими же блестящими кругляшками или вовсе съесть с кашей, буде в голову взбредет такая несуразная блажь. Игру с подбрасыванием в воздух золотых монет Антон любил, а посему старался делать так, чтобы пан Вацлав играл с ним в эту игру как можно чаще. Зарытая в укромном месте глиняная кубышка мало-помалу наполнялась, и, чем меньше в ней оставалось свободного места, тем крепче становилась уверенность Антона в том, что, когда Быковский сдержит своё обещание и отпустит, наконец, его на волю, он заживёт не хуже, а может быть, и получше иного пана.

Конечно, жить приходилось с опаской, и кубышку свою Антон прятал не только от посторонних, но и, в самую первую очередь, от пана Вацлава. Когда тот спрашивал, что Антон делает с деньгами, смекалистый слуга неизменно отвечал, что пропивает их в шинке, а то и тратит на девок определенного сорта, коих в достатке и без особого труда можно было сыскать в городе. Быковский верил, ибо не ждал от холопа ничего иного, и Антон продолжал ему лгать, потому что не сомневался: прознай весёлый и щедрый пан Вацлав про заветную кубышку, он непременно зарубит любимого слугу и выкопает его клад, как только у него случится очередной приступ безденежья.

В остальном же жизнь у Антона, рожденного холопом и возвысившегося так, что у всей остальной дворни скулы сводило от лютой зависти, складывалась недурно – по крайности, он был всем доволен. Даже когда случалось, проштрафившись, вместо подброшенного в воздух злотого поймать звонкую оплеуху, верный слуга не держал зла на своего господина: что заработал, то и получил, что уж тут серчать? Да и оплеухи, на кои пан Вацлав раньше был не менее щедр, чем на злотые, ныне доставались Антону все реже и раз от раза становились слабее, напоминая уже не столько оплеухи, сколько дружеское похлопывание по щеке. Происходило сие, несомненно, потому, что за десять лет, проведенных в услужении у пана Быковского, Антон узнал о своем господине столько любопытного, что последний начал уже не без оснований опасаться его разозлить. Уже не столько слуга, сколько компаньон, чересчур осведомлённый в делах хозяина Антон начал понемногу тяготить пана Вацлава, и тот все чаще сам, по собственному почину, заговаривал о том, что пора-де выправить на имя Антона вольную грамоту.

Словом, жизнь шла своим чередом, и события, как по ровному жёлобу, катились именно к той развязке, которая более всего устраивала Антона. Он уже начал потихонечку приглядывать себе уютный домик в городе, где имелось бы помещение для лавки – получив волю и откопав заветную кубышку, Антон мечтал открыть торговлю рыбой, – и тут пан Вацлав вдруг выкинул коленце, от которого даже у видавшего виды Антона волосы встали дыбом.

Выполняя поручения хозяина, Антону не раз доводилось играть с огнём. Фактически, на протяжении долгих десяти лет он только тем и занимался, так что смертельный риск мало-помалу сделался для него вещью привычной, обыденной и в чём-то даже полезной: чем больше риска, тем выше плата, тем скорее наполнится кубышка. Случалось ему и красть, и убивать, и поджигать дома, в коих спали ни о чём не подозревающие люди – мужчины, женщины, старики и младенцы. Но всякий раз после того он имел возможность, как за скалой, спрятаться за широкими плечами пана Вацлава, который, в свой черёд, чувствовал себя в безопасности под сенью мощной десницы владетеля всей округи, графа Вислоцкого. Ни соседи, ни сейм, ни даже сам король не могли добраться до пана Быковского, а значит, и до Антона, пока над ними была простёрта оберегающая длань всемогущего графа.

И что же сделал ныне пан Вацлав? Будто обезумев, он исподтишка вцепился в эту благословенную длань зубами! Как будто не он сам давным-давно весьма доходчиво объяснил Антону, что бывает с собакой, кусающей руку, которая её кормит!

Воистину, пан Быковский обезумел, и Антон хорошо знал, в чём причина его помешательства. Охватившее пана Вацлава сумасшествие изливалось из синих, временами делавшихся тёмными и глубокими, как два омута, глаз пленной русской княжны, которой, не потеряй Быковский голову, давно уже полагалось бы гнить в безымянной могилке в кустах на берегу пограничной речки. Таков был приказ самого графа Вислоцкого, и ныне, хорошо видя, к чему идёт дело, Антон горько сожалел, что там, около брода, ни одна из множества пронзивших возок пуль и стрел не задела проклятую московитку. Он сам, нарушив отданное паном Вацлавом приказание беречь возок, как зеницу ока, стрелял по нему не менее трёх раз, и все три раза попал, но эту схизматку будто хранил сам дьявол – после, когда всё кончилось, оказалось, что на ней нет ни царапинки, хотя обе ехавшие с ней в возке холопки погибли.

Будучи отправленным на поиски первой, какая попадётся, особы духовного звания, Антон поехал выполнять поручение с тяжёлым камнем на душе. Провожая его, пан Вацлав, коему, невзирая на безумие, не изменила его всегдашняя проницательность, взял Антона за грудки, притянул к себе и, глядя прямо в глаза дико расширенными глазами, яростно прошипел в самое лицо: «Гляди, смерд! Вздумаешь хитрить – не сносить тебе головы! Мы с тобой одной веревочкой навек связаны. Я на тот свет, и ты вслед. Не забывай!»

Трясясь в седле по ночной дороге, с храпящим монахом за спиною, Антон вздыхал, морщил лоб и чаще обыкновенного шмыгал носом, пытаясь изобрести способ выйти сухим из воды. На Быковского он более не полагался, ибо кто же станет полагаться на безумца, затеявшего игру, которая не сулит ему ничего, кроме погибели? В том, что творил ныне пан Вацлав, не было ни тени здравого смысла, ни капли корысти, и это, последнее, окончательно уверило Антона в том, что его господин полностью лишился рассудка. Все зло в подлунном мире происходит от женщин; Антон знал это и раньше, но теперь старая истина осязаемо поднялась перед ним во весь свой гигантский рост, грозя раздавить, как волосяную гниду.

Сжимая в руке коптящий факел, Антон прикидывал, не сбежать ли ему прямо сейчас. Один из однодверных шляхтичей – прихлебателей Быковского, посланный тем, дабы присматривать за Антоном, не представлялся ему серьезным препятствием, ибо, всю жизнь пребывая под хмельком, явно не до конца понимал, в какую погибельную затею ввязался, а значит, не ждал неприятностей. Один неожиданный, нанесённый исподтишка удар саблей, и с ним будет покончено. Монах, проспавшись и поутру обнаружив себя привязанным к чужой лошади посреди чистого поля, верно, удивится, но и только. Антон же к тому времени будет уже далеко, и, может статься, гнев всесильного графа Вислоцкого его не настигнет. В конце концов, кто таков Антон, чтобы его милость граф Вислоцкий обратил на него внимание? Ведь, скорее всего, к наступлению утра у графа уже будет с кем потешиться в пыточном застенке, чьей кровью хотя бы отчасти притушить вечно терзающую его неутолимую жажду…

Шмыгнув носом, Антон оглянулся. Монах по-прежнему мирно спал, обняв лошадиную шею так крепко и нежно, словно то была не лошадь, а непотребная жёнка из пользующегося дурной славой квартала. Шляхтич скакал с ним рядом, придерживая святого отца за шиворот рясы, чтоб не свалился. Переложив факел в левую руку, Антон опустил правую вниз и нащупал ложу притороченного к седлу небольшого арбалета. Арбалет был взведён и готов к бою. Один меткий выстрел, и шляхтич, не успев ничего понять, падёт навзничь в дорожную пыль с торчащей из горла короткой толстой стрелой. И никто ничего не услышит, и никто ничего не узнает…

Лошадь вдруг заржала, остановившись так резко, что Антон едва удержался в седле. Из темноты впереди донеслось ответное ржание, и вдруг там, в темноте, разом вспыхнуло не менее десятка факелов, озарив группу одетых в чёрное всадников на поджарых гнедых лошадях.

Ехавший следом шляхтич, видимо, с пьяных глаз не разглядел, с кем приходится иметь дело, решив, что их подстерегли ватажники Струпа, коего уже не первый год ловил и все никак не мог изловить граф Вислоцкий. «А, пся крэв!» – воскликнул доблестный, но, увы, недалекий умом шляхтич и, бросив поддерживать святого отца, с лязгом выдернул из ножен саблю.

В ответ ему из темноты – не спереди, где стояли всадники, а, к удивлению Антона, сбоку, из кустов, – щелкнула тетива, и оперённая стрела, коротко просвистев в воздухе, пробила шею шляхтича насквозь, на три вершка выйдя наружу с другого конца. Шляхтич выронил саблю и кулем мятого тряпья рухнул с седла в дорожную пыль. Антон слышал, как хрустнуло, переломившись, древко стрелы, и в тот же миг понял, что погиб.

Он и сам не заметил, как спешился. От группы всадников отделился и медленно подъехал к нему один – невысокий, сутулый и щуплый, одетый, в отличие от иных, в скромное серое платье и без сабли. Красноватые отблески пламени осветили сморщенное личико, даже в этот миг торжества сохранявшее унылое, скорбное и всем на свете недовольное выражение. Вмиг узнав это известное всей округе лицо, Антон пал на колени и, обхватив руками пыльный сапог всадника, принялся горячо его лобызать, скуля при этом, как побитый пёс.

Подручный графа Вислоцкого Ян брезгливо отпихнул шмыгающего носом Антона носком сапога, так что тот опрокинулся в пыль и сел, упираясь руками в землю позади себя. Обтянутая серой замшевой перчаткой ладонь Яна скользнула под полу серого кафтана. Антон зажмурился, уверенный, что сейчас прогремит выстрел, но вместо выстрела с удивлением и надеждой услышал до боли знакомый и решительно неуместный при сложившихся обстоятельствах звук: тихий, приглушенный щелчок, сопровождаемый едва слышным мелодичным звоном. Затем что-то с негромким шлепком упало наземь прямо перед ним. Осторожно открыв глаза, Антон увидел в пыли у своих ног поблескивающую в свете факелов золотую монету.

Рука Антона сама собою протянулась к деньгам, но Ян тронул пятками лошадь, та шагнула вперёд, и слуга Быковского испуганно отпрянул, приняв прежнюю позу и зажмурившись.

– Ты получишь больше, – послышался сверху шелестящий, как шипение змеи, голос Яна, – но эти деньги сначала надо заработать. Поговорим?

– Покайся, дитя моё, ибо на челе твоём видна неизгладимая печать греха, – внятно проговорил во сне продолжающий нежно обнимать лошадиную шею монах.

– Итак, – прошелестел Ян, – я тебя внимательно слушаю.

Глава 11

На комоде горели, капая расплавленным воском, вставленные в тяжёлый бронзовый подсвечник свечи. За плотно закрытым окном постепенно редел, становясь из чёрного серым, предутренний сумрак. Свечи освещали разорённую постель, которую до сих пор никто не потрудился прибрать, и развешенное над нею оружие. Взгляд пана Анджея Закревского, который к этому времени уже успел полностью одеться, подпоясаться изрядно потёртым златотканым поясом и даже навесить на бок саблю, то и дело скользил по этой коллекции бесполезного при сложившихся обстоятельствах железа, время от времени задумчиво останавливаясь то на старинном, прадедовских времен, шестопёре, то на новеньком фряжском мушкете, с коим пан Анджей хаживал в свой последний, закончившийся пленением княжича Басманова, военный поход. Все это оружие, даже то, которое не использовалось веками, было боевым, некогда беспощадно разило врагов на полях кровавых сражений и ныне содержалось в полном порядке – бери и пользуйся, ежели есть охота или вдруг возникла острая нужда.

Пан Анджей вдумчиво разглядывал оружие, будто прикидывая, какая из этих красивых вещиц наилучшим образом подойдёт для того, чтобы сурово и беспощадно покарать виновника того двусмысленного и унизительного положения, в коем пан Анджей против собственной воли очутился вместе со всею своею семьёй.

– Бездействие меня убивает, – снова нарушил молчание Станислав Закревский, стоявший у окна прислонившись задом к подоконнику.

– Железо и свинец убивают скорее и, главное, намного верней, – рассеянно заметил на это пан Анджей, продолжая сосредоточенно думать о своём.

– Железо разит тело, бесчестье же умерщвляет душу, – немедленно откликнулся Станислав. – Неужели вы не видели, отец, что эту девушку привезли сюда насильно и силою хотят обвенчать с этим мерзавцем?

– Быть может, – сдержанно согласился пан Анджей. – Но что мы можем сделать?

– Не знаю, – с горечью молвил Станислав. – Вы снова скажете, что, выступив против этой банды негодяев с оружием в руках, мы неминуемо погибнем. Но вы сами учили меня, что есть вещи страшнее смерти! Неужто мы станем смотреть, как на наших глазах, в нашем доме творится подлое бесчинство?

Пан Анджей тяжело вздохнул, думая о том, сколь тяжела родительская доля. Благодаря его стараниям сын вырос именно таким, каким пан Анджей некогда мечтал его видеть. Он был бесстрашен, чист душою и имел правильное представление о чести. Однако же все эти похвальные качества, воспитанию коих пан Анджей посвятил всего себя, ныне с неотвратимым упорством катящегося с горы камня влекли Станислава к заранее предрешенной гибели. Он был так юн, он ещё ничего не успел повидать в жизни, не сделал ничего из того, что надлежит сделать истинному мужу, и теперь он стремился к гибели во имя идеалов, кои пан Анджей сам же ему и внушил! Нет, он и сейчас не хотел бы видеть Станислава подлецом и трусом, но видеть его убитым пан Анджей не хотел тоже.

В его силах и власти было удержать сына здесь, в этой освещённой трепетными огоньками свечей, увешанной бесполезным оружием, душной комнате. Однако пан Анджей знал: поступив так, он потеряет сына столь же верно, как если б тот был убит. Станислав более никогда не обнимет его, не назовёт отцом и не заговорит с ним с сыновней почтительностью, ибо поступок пана Анджея будет трусливым и подлым – именно таким, от каких он всячески предостерегал сына.

В смятении своем пан Анджей дошёл до того, что начал уже винить во всем не Вацлава Быковского, а приехавшую с ним девицу. Что с того, что она привезена сюда насильно? Что с того, что она, верней всего, действительно пленница этого лощёного негодяя? Благовоспитанные и наделенные здравым умом девицы благородного происхождения крайне редко оказываются в таком положении, а ежели оказываются, так чаще всего сами же в этом и виноваты. Не надобно было водить знакомство с Быковским, не следовало делать ему авансы, строя глазки и жеманно хихикая в раскрытый веер, а надобно было сидеть дома, вышивать бисером и читать на досуге Библию!

Добравшись в своих рассуждениях до этого места, пан Анджей словно бы споткнулся о невидимое препятствие. Ему вспомнилось лицо и выражение глаз привезенной Быковским девицы, когда та, проходя мимо него в дом, на мгновение остановила взгляд на пане Анджее. Нет, то не был взгляд пустоголовой провинциальной паненки, зашедшей чересчур далеко в заигрывании с красивым и мужественным кавалером и ныне до смерти перепуганной результатом, к коему привела её недальновидность. Так могла бы смотреть, наверное, пленённая варварами королева; в этом взгляде были и несломленная гордость, и мольба о помощи, и неожиданное в столь юной особе трезвое понимание того, что помощи ей ждать неоткуда.

Помимо того, и одета она была совсем не так, как одеваются молодые незамужние девицы в городах и панских имениях Речи Посполитой. Наряд её был скорее русским и довольно ясно указывал на богатство и знатное происхождение. Так что ж, Быковский ходил в набег за реку и привёз оттуда пленницу? Предположение резонное, но при чём же тут, во имя всех святых, ксёндз и венчание? Зная Быковского, можно было ожидать, что он скорее обвенчается с первым подвернувшимся под руку денежным мешком, будь у того мешка хоть три пары рогов на лбу, чем с похищенной из родительского дома красавицей, отец которой, верно, не успокоится, пока не отсечёт новоявленному зятьку его черноусую голову и не насадит оную на кол посреди двора. Сие было совсем не то приданое, о коем мог бы мечтать такой человек, как пан Вацлав Быковский. Тут, верно, крылась какая-то тайна, но пан Анджей не стал ломать голову над её разгадкой, ибо у него с избытком хватало иных, куда более насущных проблем.

В самом деле, присутствие в доме русской пленницы весьма слабо влияло на ситуацию в том свете, в котором рассматривал её пан Анджей. Ситуация же была проста: Быковский с отрядом своих прихлебателей воровским манером вторгся посреди ночи в дом, захватил его, как вражескую крепость, и оскорбительно насмехался над хозяином на глазах у сына и дворни.

Ежели рассматривать дело с этой точки зрения, думать тут было не о чем. В молодости пан Анджей, случись с ним такая оказия, действовал бы, не раздумывая, повинуясь не рассудку, а одному лишь голосу оскорбленной чести: выхватил бы саблю, и будь, что будет! Ныне же он все ещё продолжал колебаться, и причин тому было целых две: одна из них звалась Станиславом, а другая – Юлией.

– Куда, к дьяволу, запропастился этот ксёндз? – донесся из глубины дома раздражённый голос Быковского. – Антон вернётся – шкуру спущу! Будто не понимает, что время дорого!

Пан Анджей рассеянно покивал, отвечая собственным мыслям: да, в голосе Быковского явственно слышался дурно скрытый раздражением и напускной свирепостью страх. Именно от страха, а не от чего-то иного, подрагивал его голос там, во дворе. Быковский и впрямь остро нуждался в убежище, в коем его никто не стал бы искать, и тот, от кого он пытался спрятаться, явно внушал пану Вацлаву панический ужас.

Кто же это мог быть?

Быковский говорил об отце украденной невесты, но то была, конечно же, ложь. Отец этой «невесты» находился на другом берегу пограничной реки, и вряд ли можно было всерьёз ожидать вторжения на земли Речи Посполитой московского войска, кое было бы озабочено одною лишь поимкой столь мелкой сошки, как пан Быковский.

От всех иных мыслимых недругов Быковский, кабы и стал прятаться, так, верно, не у пана Анджея дома, а в замке своего могущественного покровителя, графа Вислоцкого. К графу он, однако ж, не поехал, а зачем-то затеял эту комедию с венчанием, тем более глупую и ни с чем не сообразную, что, собираясь венчаться, буквально умирал от страха.

Следовательно, боялся он именно графа, перед коим, по всему видать, сильно провинился.

Это в корне меняло всё дело. В свете сделанных паном Анджеем выводов бездействие представлялось ему не просто позорным, а погибельным. Он хорошо знал – к счастью, пока только понаслышке, – как граф Вислоцкий карает тех, кто имел несчастье навлечь на себя его гнев. Гнев этот не ведал границ и сметал на своем пути все преграды. Пан Анджей хорошо представлял себе, что будет, когда сюда явится конная стража графа. Под градом пуль и огненных стрел неминуемо полягут не только Быковский и его «гости», но и все, кто окажется в этот миг поблизости: дворня, собаки, домашняя скотина и, конечно же, хозяева дома. После сие кровопролитие благополучно спишут на Струпа и его ватажников, и граф на время успокоится, как вдоволь насосавшийся свежей крови вурдалак.

А если конница графа не поспеет, и Быковскому ничто не помешает довести комедию с венчанием до конца? Тогда пан Вацлав сам постарается уничтожить всех свидетелей, дабы они позднее не указали графу, в какую сторону он ускакал. Стало быть, продолжая бездействовать, пан Анджей обрекал столь дорогих ему детей на лютую погибель, столь же верную, как если бы он застрелил обоих своею рукой.

– Воля ваша, отец, но я более не в силах безропотно сносить это поношение! – довольно громко объявил Станислав, пересек комнату и толкнул дверь.

Увы, он совершенно забыл, что дверь заперта снаружи. Стремглав вскочив с кресла и так сильно оттолкнув сына, что тот от неожиданности потерял равновесие и сел на разоренную постель, пан Анджей приник ухом к двери и прислушался. Караульный, поставленный Быковским охранять хозяйские покои, мирно похрапывал, и даже через забитую ключом замочную скважину от него нестерпимо несло кислым вином, конским потом и сырым луком.

– Ах, так? – неверно истолковав поведение отца, молвил Станислав и вскочил с постели. – Так я уйду через окно!

– И будешь немедля убит, – возразил пан Анджей, указывая на видневшуюся в предрассветном полумраке фигуру караульного, что торчал посреди двора с пищалью у ноги. – Погоди, не перебивай меня! Замолчи и послушай, покуда не наговорил того, о чем после придется горько сожалеть.

Станислав закусил губу. Видно было, что горькие упреки так и рвутся из него наружу, но привычка беспрекословно повиноваться отцу взяла верх, и он промолчал.

– Будь по-твоему, – молвил пан Анджей. – Оскорбление, нанесенное нам, нестерпимо, а обстановка, и без того опасная, делается опаснее с каждым мгновением, проведенным Быковским и его шайкой в нашем доме. Но прежде, чем переступишь порог этого покоя, поклянись мне именем покойной матери, что в точности выполнишь то, что я тебе сейчас скажу, и не сделаешь ни одного лишнего шага, ни одного необдуманного движения. Клянись, или мы все погибли!

– Клянусь, – растерянно произнёс Станислав, страстно желавший, но явно не ожидавший от отца столь резкой перемены поведения.

– Сейчас, – снова заговорил пан Анджей, – ты выйдешь отсюда, проберёшься к покоям сестры, освободишь её и тайно выведешь за пределы дома. В кладовке, за полками, подземный ход…

– Я знаю, где подземный ход, – к некоторому удивлению пана Анджея, полагавшего, что существование подземного хода являет собою строго охраняемую тайну, перебил Станислав, – но…

– Ты поклялся, – напомнил пан Анджей. – И потом, подумай сам, для чего ещё нужны сыновья, как не для того, чтоб помочь отцу в трудную минуту! Ныне мне отчаянно требуется твоя помощь, ибо одному мне с этим делом не справиться. Ты рвёшься на помощь пленнице, о которой не знаешь ничего, даже имени, забывая, что твоя родная сестра нуждается в тебе не менее, а может быть, и более, чем эта незнакомка. Так что тобою движет – истинное благородство или желание понравиться красивой женщине?

Станислав вспыхнул так, что это было заметно даже при неверном свете свечей, и потупился, из чего следовало, что догадка пана Анджея о мотивах его поведения была верна, по крайней мере, отчасти. Романтические фантазии частенько заслоняют от юношей суровую реальность; то же случилось и со Станиславом. Не видя в юношеской пылкости и, тем паче, умении ценить женскую красоту ничего дурного, пан Анджей, увы, не мог позволить сыну и далее оставаться в плену навеянных воображением иллюзий.

– О пленнице не беспокойся, – продолжал пан Анджей, снимая со стены легкую, острую, как бритва, саблю и подавая её сыну. – Спаси сестру и позаботься о ней, как надлежит мужчине и, боюсь, с сегодняшнего дня – главе семьи. Подземный ход выведет вас в парк. Лошадей не будет, но, надеюсь, хватятся вас не сразу, так что вы успеете добежать до хутора пана Тадеуша. Расскажи ему всё, он придумает, как быть дальше. В конце концов, есть же в этой стране, помимо графа Вислоцкого, сейм и король! Обо всём остальном позабочусь я. Это пока ещё мой дом, и следить за тем, чтобы в его стенах соблюдались законы Божьи и человеческие – моя обязанность. Бей первым, но старайся не наделать шума и не геройствуй без нужды. Главное, что ты одолжен сделать, это вывести Юлию в безопасное место. Надеюсь, ты не думаешь, что это окажется чересчур легко.

Станислав, чьё лицо за время речи пана Анджея осунулось и буквально на глазах повзрослело, мрачно покачал головой и крепко стиснул обеими руками дедовскую саблю. Потом он поглядел на запертую дверь, и в глазах его мелькнула растерянность.

– Но как…

Пан Анджей жестом заставил его умолкнуть и снял со стены богато изукрашенный пистоль. У Станислава испуганно округлились глаза – он, как видно, решил, что отец сейчас выбьет замок выстрелом. Усмехнувшись, старший Закревский отсоединил шомпол и сунул ненужный более пистоль за пояс. Взяв из стоявшей на столе шкатулки лист писчей бумаги, он осторожно просунул его в щель под дверью и принялся шуровать шомполом в замочной скважине.

– Ах, сын мой, – орудуя шомполом, негромко приговаривал пан Анджей, – сколь многому тебе ещё предстоит научиться! И, боюсь, это совсем не тот урок, который я хотел бы преподать тебе на прощанье…

Вытолкнутый ключ звякнул, упав на пол. Храп за дверью прервался, заставив отца и сына замереть, как изваяния, в странных и неудобных позах. Стало слышно, как караульный что-то невнятно бормочет и сонно чмокает губами, после чего храп возобновился.

Переведя дух, пан Анджей осторожно втащил обратно в комнату бумагу, на коей преспокойно лежал медный ключ с затейливой бородкой. Под удивлённым взглядом сына, который не ждал от пожилого отца такой прыти, Закревский вставил его в замочную скважину и повернул. Замок открылся с отчётливым щелчком, слышным, казалось, по всему дому.

Перед тем как навсегда покинуть свою опочивальню, пан Анджей оглянулся на распятие, что висело на стене в изголовье кровати. Губы его шевельнулись, но на молитву, увы, времени уже не осталось: серая мгла за окном делалась все светлее, предвещая скорый восход. Нужно было действовать, и действовать быстро.

Пан Анджей толкнул дверь. Проклятая дверь не просто заскрипела – она отчаянно завизжала, словно состояла в сговоре с заполонившими дом чужаками, и своим пронзительным воплем силилась поднять тревогу. Нанося ошалело моргающему спросонья часовому короткий и страшный удар эфесом сабли в прикрытое жидкими спутанными волосами темя, пан Анджей подумал, что у двери, пожалуй, есть некоторые основания недолюбливать своих хозяев. Ведь сколько раз он наказывал лакею смазать скрипучие петли, но тот даже и не подумал выполнить хозяйское поручение, ссылаясь на дороговизну масла и невозможность поганить дверь в хозяйские покои столь низменным, а главное, вонючим средством, как колёсный деготь.