Текст книги "Георгий Победоносец. Возвращение в будущее"

– Но она…

– Не согласится, ты хочешь сказать? Полно, дитя моё, да кто же станет её спрашивать! Этим дикарям не привыкать к подобным вещам, повиновение грубой силе у них в крови. Вспомни только, как их князь Владимир пять веков назад огнём и мечом насаждал среди своих подданных византийскую схизму! Она примет католичество и пойдёт с тобой под венец, как ты, помнится, и хотел.

– А дальше? – уже начиная смекать, что к чему, и отдавая должное изобретательности графа, спросил Быковский.

– Дальше? Что ж, дальше всё очень просто. С наступлением темноты ты заберёшь свою молодую жену и тайно покинешь замок через подземный ход. Глаза у неё будут завязаны – она не знает, где находится сейчас, и я не желаю, чтоб узнала. Отъехав подальше от замка, ты развяжешь ей глаза… или не развяжешь, оставляю это целиком на твоё усмотрение. Вообще, делай с нею, что хочешь, но только после того, как вы оба окажетесь за пределами Речи Посполитой. Словом, пан Вацлав, продолжительность твоей жизни с того момента, как ты покинешь мой замок, будет целиком зависеть от того, как быстро и далеко ты сумеешь убежать, прежде чем за тобой пустятся в погоню. Можешь не сомневаться, что погоня будет. И не надейся, что я стану её особенно задерживать или вводить ландграфа в заблуждение относительного того, кого ему надлежит преследовать.

– Понимаю, – задумчиво теребя ус, повторил Быковский.

– Надеюсь, что так. Постарайся хотя бы на первых порах оставить за собой как можно более широкий след, с которого не собьётся даже самая тупая ищейка. И не вздумай со мною хитрить! За тобой станут тайно следить, и первая же попытка свернуть не в ту сторону или не там, где надобно открыть рот, кончится для тебя смертью. Сегодня я дарую тебе жизнь, но второй раз ты от меня такого подарка не дождёшься. Помни об этом, ясновельможный пан! Если эта история каким-то образом вылезет наружу, я отыщу тебя даже на том свете, и тогда все муки ада покажутся пустячной безделицей в сравнении с тем, что я с тобой сделаю! Да это и не понадобится, – помолчав и хлебнув вина, чтобы промочить горло, добавил граф. – Даже такой глупец, как ты, должен понимать, что никто не поверит ни единому твоему слову. После того как ландграф побывает у меня в гостях – а этого, увы, не миновать, – он наслушается от самых разных людей такого, что, едва настигнув тебя, немедля прикажет вздёрнуть на первом попавшемся дереве, пока ты ещё чего-нибудь не выкинул. Десятки свидетелей в один голос подтвердят, что княжну ты похитил по собственной воле, и что я о том даже не подозревал. Тебя обвинят в сговоре с лесными разбойниками, коих ты переодел моими стражниками, и одному Господу ведомо, в чём ещё. Посему любая попытка торговаться с преследователями кончится для тебя раньше, чем ты успеешь открыть рот. Единственное твоё спасение – бежать на край света. А с княжной, повторяю, делай, что хочешь, мне она больше не нужна. Только помни: ты не сможешь спокойно спать до тех пор, пока она будет рядом. Вряд ли она упустит случай подсыпать толчёного стекла в пищу человеку, коего полагает главным виновником всех своих несчастий! Посему, если хочешь моего совета, увези её подальше отсюда и там избавься от неё самым простым и верным способом. Саблю я тебе дам…

– Только саблю? – не скрывая горькой иронии, молвил Быковский.

После всего сказанного графом он чувствовал себя вправе безнаказанно произносить любые речи. Ибо, судя по всему, старый паук отчаянно нуждался в козле отпущения, и Вацлав Быковский был единственным, кто подходил для этой роли. Он тут же отмёл в сторону мелькнувшую было мысль о том, что графу было б куда проще убить и тайно похоронить и его, и княжну. Нет, такой путь никуда не годился, ибо за двойным убийством последовало бы неминуемое возмездие. Избранный Вислоцким сложный и рискованной способ, при всей его ненадёжности, был для него единственным средством обелиться перед королем, Вюрцбургским ландграфом и князем Басмановым. А обелившись, граф, верно, опять займётся устройством судьбы своих никому не нужных дочерей…

– Не только саблю, – усмехнулся граф. – В качестве свадебного подарка ты получишь от меня мешок с провизией и добрых коней, которые повезут не только тебя и твою избранницу, но и её приданое…

– Что?! – не поверив собственным ушам, выкрикнул Быковский.

– Приданое, – повторил граф. – Какая ж невеста без приданого? Ты женишься на княжне, а стало быть, всё, что она везла с собою, принадлежит тебе по праву. Не думаю, конечно, что ты захочешь обременять себя возами с мехами, перинами, коврами и домашней утварью. Но золото и камни…

– Золото? Камни?!

– Именно, мой друг. Я не хочу, чтобы эти варвары, ворвавшись в мой замок, обнаружили здесь монеты русской чеканки, византийские цехины и драгоценности из фамильной сокровищницы князя Басманова. Будучи навьюченными на крепкую, выносливую лошадь, эти сокровища, ныне для меня бесполезные и даже опасные, могут сделать твое существование на чужбине вполне сносным на протяжении долгих лет… если, конечно, ты сумеешь далеко убежать и хорошо спрятаться.

Быковский его почти не слушал. В голове молотом стучала одна-единственная мысль: о, дьявол, да я богат! Вот он, прямой и гладкий путь в благословенную землю, именуемую Колумбовой Индией или Новым Светом! И кто бы мог подумать, что путь этот откроется чуть ли не из самой могилы?!

– Благодарность моя не имеет границ, – молвил он, отвесив низкий поклон спинке кресла, в котором сидел Вислоцкий.

– Не смей меня благодарить, гнусный червь! – не вытерпев, наконец, взорвался граф. – Ты думаешь, мне это легко даётся?! О, с каким наслаждением я содрал бы с тебя живого шкуру и приколотил её к замковым воротам! Или велел бы набить из неё чучело, поставил бы его здесь, в этом покое, и плевал в него всякий раз, вспоминая, как подло, а главное, глупо ты меня предал. А вместо этого я вынужден отдать тебе деньги, в которых так нуждаюсь, и отпустить тебя с миром! Но знай, что отныне я каждый день и каждый час буду молить Господа о ниспослании тебе мучительной смерти! Уйди с глаз моих, несчастный!

Быковский усмехнулся. Бесшумно возникший из-за портьеры Ян взял его за рукав, настойчиво увлекая за собой. Пан Вацлав дёрнул локтем, высвобождаясь, и снова повернулся к креслу, что стояло перед камином.

– На вашем месте, – сказал он, – я не стал бы беспокоить своими просьбами Господа, а воззвал бы прямиком к Сатане. Полагаю, он обратит на ваши мольбы куда больше внимания, чем Вседержитель.

В зале повисла долгая, зловещая пауза. Даже ко всему привычный Ян замер недвижимо и, казалось, перестал дышать, до глубины души потрясённый отчаянной смелостью речей пана Вацлава. Быковский ждал; он был почти спокоен, ибо предполагал, каким будет ответ.

И он не ошибся в своем предположении.

– Даже не сомневайся, – через какое-то время проскрипело кресло голосом графа Вислоцкого, – именно так я и поступлю. Буду просить обоих – авось, хоть один да внемлет моей мольбе!

Глава 17

В отличие от предка, построившего некогда замок, нынешний граф Вислоцкий не отличался набожностью – даже показной, не говоря уже об истинной. Посему расположенная в левом крыле замкового дворца домашняя часовня рода Вислоцких уже не первый десяток лет пребывала в небрежении, чтобы не сказать запустении. В торжественных случаях, когда без посещения храма было не обойтись, граф выезжал в город, где ненадолго заглядывал в костёл. Если в замке кто-то умирал и требовалось отслужить заупокойную мессу, в расположенный неподалеку монастырь ордена святого Франциска отправляли гонца, и кто-нибудь из монахов, явившись на зов, совершал необходимый обряд.

В последние годы роль замкового капеллана прочно закрепилась за братом Иеронимусом, который, в силу присущего ему ленивого добродушия, легче иных братьев сносил крутой нрав графа и его демонстративное пренебрежение верой, и не только верой – это б ещё полбеды, – но и святой католической церковью со всеми её смиренными служителями. Граф мог прямо посреди службы, громко чертыхнувшись, встать со скамьи и покинуть храм, мог обругать чем-то не угодившего ему капеллана, а случалось, что, перейдя от слов к делу, угощал смиренного слугу Господа оплеухой, тычком в рёбра или мощным, отменно нацеленным пинком в копчик. Улыбчивая, незлобивая кротость, с коей брат Иеронимус сносил унижения, а порою и побои, могла в конце концов обезоружить кого угодно. К тому же Господь наделил его внешностью, которая обыкновенно вызывала у людей улыбку, а то и громкий смех. Очарование пухлой, розовощёкой, всегда умильно улыбающейся физиономии брата Иеронимуса было таково, что иногда даже граф Вислоцкий, глянув на неё, остывал, издавал смешок, напоминавший лошадиное фырканье, и вместо ожидаемого пинка жаловал брата Иеронимуса чаркой доброго вина, а случалось, что и злотым. С течением времени пинки и затрещины доставались брату Иеронимусу всё реже, а злотые всё чаще; граф привык к нему, как постепенно привыкаешь к новой, неразношенной обуви, которая поначалу немилосердно натирает ноги и кажется ненавистной, а после начинает представляться неотъемлемой частью ступни.

Посему, когда уже в сумерках в монастырь прискакал запылённый гонец в чёрном графском кунтуше, иных, опричь брата Иеронимуса, желающих отправиться в замок не сыскалось, да он и сам ни за какие коврижки не упустил бы случай заработать лишнюю монету и выпить чарку-другую графского вина, до коего был великим охотником. Тем паче что речь ныне шла не об отпевании или соборовании, а о двух столь радостных событиях, как крещение и венчанье.

Правда, брат Иеронимус сильно подозревал, что тут не обошлось без какого-то подвоха и что упомянутые события обещают быть радостными далеко не для всех их участников. Он бы, верно, преисполнился приятных предвкушений, кабы речь шла не о старом графе, а о ком-то ином. Увы, выбирать не приходилось; граф велел передать, что церемония должна начаться с первыми лучами солнца, а сие означало, что брату Иеронимусу надлежит немедля пуститься в путь (ибо, передав приказ быть непременно и срочно, господин граф, как обычно, не потрудился прислать за капелланом хотя бы крестьянскую телегу, не говоря уже о своём возке).

Строго говоря, острой необходимости пускаться в путь на ночь глядя у брата Иеронимуса не было. Дорога от монастыря францисканцев до замка отнимала от силы два часа; с учётом немолодого уже возраста и тучного телосложения благочестивого брата Иеронимуса, а также свойственной ему привычки едва ли не через каждые пятьсот шагов присаживаться на травку, дабы утолить голод, который в дороге терзал его сильнее обыкновенного, на эту прогулку могло уйти даже три часа, но никак не вся ночь. Спешка брата Иеронимуса объяснялась просто: покидая на закате монастырь, он имел в виду кое-что вполне определённое, а именно кувшин вина с графской винокурни, который наверняка поджидал его в конце пути. Ежели явиться в замок утром, бражничать будет недосуг; понятно, что по окончании церемонии брата Иеронимуса препроводят на кухню и там поставят перед ним вожделенный кувшин, но то будет всего один кувшин, который и так никуда от него не уйдёт, а не два, которые брат Иеронимус сможет выпить, если не станет лениться и совершит пешую прогулку на закате.

Рассудив так, брат Иеронимус перекрестился и, выйдя за ворота монастыря, направил свои стопы в ту сторону, где лежал до поры скрытый округлостью земной поверхности замок графа Вислоцкого. Путь благочестивому брату освещало полотнище заката, что горел в небе почти прямо перед ним; на востоке уже зажглась первая звезда, над дорогой то и дело с печальным криком пролетал козодой, а то и летучая мышь, которая, порхая беспорядочно и беззвучно, как несомый сильным ветром клочок пепла, норовила усесться на белый плащ францисканца. Брат Иеронимус, крестясь, отмахивался от мышей посохом, ибо был робок, и эти порождения сатаны внушали ему страх и отвращение.

Подгоняемый маячившим впереди дивным призраком наполненного вином кувшина, францисканец отшагал не пятьсот, как обычно, а добрых полторы тысячи шагов, прежде чем начал подумывать о том, чтобы присесть в мягкую мураву на обочине дороги и перекусить. Как раз в это время, обогнув пологий лысый бугор, он увидел справа от просёлка призывно мерцающий в полумраке огонёк костра.

Брат Иеронимус из предосторожности замедлил шаг, но не остановился. Мягкое обаяние его внешности и манер, служившее защитой даже от бессердечного графа, обыкновенно хранило робкого францисканца от всех неприятностей, кои одни люди зачем-то доставляют другим. Крестьяне, завидев его, кланялись ему с охотой и подходили за благословением; проезжающие верхом шляхтичи приветливо с ним заговаривали, а чёрные стражники графа Вислоцкого, обдавая его пылью из-под копыт, весело кричали: «Привет Иеронимусу! Как дела, капеллан?», добавляя, как правило, какую-нибудь скабрезность. Три или четыре раза ему доводилось встречаться с разбойниками Струпа, кои, по слухам, монахов не жаловали. Однако и от этих душегубов францисканец всякий раз уходил невредимым и с несущимися вслед наилучшими пожеланиями, коими напутствовали его хохочущие, от души позабавленные его шутовскими повадками лесные воры.

Конечно, в военное время брата Иеронимуса, верно, не спасло б никакое обаяние, ибо шальной пуле так же всё равно, кого убивать, как пьяному ландскнехту, бородатому русскому медведю в прадедовской кольчуге или польскому гусару с громадными, подобными архангельским, крыльями за плечами безразлично, кого рубить, если того просит душа. Но войны поблизости не наблюдалось, и причин бояться людей у брата Иеронимуса не было.

Подойдя ближе к костру, францисканец убедился, что даже те лёгкие опасения, которые он до сих пор испытывал, были напрасны. У костра, разведённого прямо в чистом поле, сидел, скрестив под собою босые натруженные ноги, какой-то человек в коричневой рясе монаха-доминиканца. Доминиканец был широк в плечах, космат, как отшельник, полжизни проживший в лесной пещере, и почему-то без тонзуры. После брат Иеронимус приметил страшный шрам, тянувшийся через всё лицо доминиканца, и решил, что это, верно, и впрямь отшельник. Неважно, кто его так украсил – медведь, рысь или лихой человек; важно, что с такою рожею только в отшельники и идти – от людей подальше, к Господу поближе…

Все эти размышления разом вылетели у брата Иеронимуса из головы, когда он приметил, чем занят доминиканец. Доминиканец же что-то жевал, время от времени запивая сухой кус из большой, обшитой кожею глиняной фляги. Содержимое фляги аппетитно булькало, и стоявший в доброй полусотне шагов от костра, скрытый темнотой Иеронимус готов был поклясться именем Пресвятой Девы Марии, что до него доносится запах вина.

Это последнее обстоятельство, являвшееся, скорее всего, воображаемым, решило дело, ибо брат Иеронимус, как и небезызвестный брат Августин из ордена доминиканцев, не привык равнодушно проходить мимо даров, разложенных всемилостивым Господом прямо на дороге. Рассуждал он просто: так-то вот раз пройдёшь, другой, а на третий Господь оскорбится таким пренебрежением к подношениям Его, плюнет и больше подарков делать не станет.

Брат Иеронимус решительно свернул с дороги и, задевая краем белого плаща шуршащие метелки травы, двинулся прямо к костру.

Сидевший у костра доминиканец, казалось, ничуть не удивился его появлению.

– Присядь, брат мой, – молвил он глухим голосом, но, впрочем, вполне приветливо, – и раздели со мной мою скудную трапезу.

– Охотно, – молвил брат Иеронимус, поглядывая на флягу. – Надо тебе сказать, брат мой, – добавил он, – что еда у меня имеется своя, и я готов ею по-братски поделиться, а вот в горле у меня пересохло так, что, кажется, каждое слово должно исторгать из него облачко праха.

– Это поправимо, – с полным пониманием отнёсся к проблемам брата Иеронимуса доминиканец и протянул ему флягу, которая на вес показалась францисканцу почти полной.

Осторожно понюхав горлышко (доминиканец при этом ободряюще кивнул, давая понять, что во фляге содержится именно то, что надобно брату Иеронимусу, и ничего сверх того), благочестивый брат припал к оному и сделал несколько больших глотков. У него перехватило дух: содержимое фляги оказалось на диво забористым.

– Нектар, – просипел он сдавленным голосом и, не без сожаления вернув флягу владельцу, утёр навернувшиеся на глаза слёзы просторным рукавом рясы.

– Амброзия, – поправил его доминиканец, назвавшийся братом Феликсом, что в переводе с латыни означало «счастливый». – Этот рецепт мне удалось выведать у одного подвыпившего шляхтича. Называется сия амброзия «трижды девять», ибо настаивают её на двадцати семи различных травах. Правда, я кое-что добавил к старинному рецепту, так что теперь её, верно, следовало б называть «трижды десять без одного».

– Я пивал «трижды девять», – с видом знатока сообщил брат Иеронимус. – Действительно, вкус чуточку иной. Даже не пойму, лучше или хуже…

– Это необходимо выяснить, – озабоченно сказал брат Феликс, вновь протягивая ему флягу. – Неужто я напрасно старался и только испортил то, что чаял усовершенствовать? Отведай, брат, и вынеси вердикт.

Брат Иеронимус отведал. Какое-то время он сидел, с задумчивым видом чмокая пухлыми губами, а после вновь поднёс флягу к губам.

– Не разобрал, – сообщил он доминиканцу.

Засим послышалось продолжительное бульканье.

– Добрый вкус, – объявил, наконец, францисканец, с сожалением опуская изрядно полегчавшую флягу. – Ты напрасно беспокоишься, брат мой, ибо внесённые тобою в рецепт изменения пошли только на пользу… К слову, что ты туда добавил?

– А остальные травы, что входят в рецепт, тебе ведомы? – вместо ответа спросил брат Феликс.

Иеронимус задумчиво почесал кончиком мизинца тонзуру, на которую, щекоча лапками, только что приземлился комар.

– Ты прав, брат Феликс, – сказал он. – На что нам, простым смертным, копаться грязными пальцами в Божьих дарах, тщась выяснить, каково их устройство? Дарами этими надобно наслаждаться!

С этими словами он вновь припал к фляге.

Пока брат Иеронимус отдавал должное Божьим дарам, доминиканец, легонько посмеиваясь, поведал ему о злоключениях брата Августина, коего благодаря его склонности к безудержному пьянству знала едва ли не вся округа. История о том, как брат Августин проснулся посреди леса в одном исподнем, получила широкую огласку; теперь же, узнав, что сия неприятная оказия приключилась с братом Августином вторично, францисканец едва не поперхнулся настойкой, после чего, отсмеявшись, слегка заплетающимся языком высказал вполне разумное предположение, что брат Августин просто нашёл сговорчивого шинкаря, готового поить гостя даже за такую сомнительную плату, как потрёпанная монашеская ряса.

Брат Феликс, не возражая по существу, заметил всё же, что шинкари, а вместе с ними и шинки, обыкновенно располагаются там, где живут люди. И если даже брат Августин дважды пропивал своё одеяние, какой бес два раза подряд занёс его в чистое поле, за десять вёрст от ближайшего жилья? Это ли, спросил он, не свидетельство того, что к делу приложил копыто нечистый дух?

Вынужденно с ним согласившись, брат Иеронимус добавил, что вмешательство сатаны в дело с братом Августином представляется ему несомненным, ибо злоупотребление Божьими дарами, выражающееся в неумеренном питии, суть не что иное, как дьявольский соблазн, коего добрым католикам надлежит всячески избегать.

После чего, звучно икнув, прикончил содержимое фляги.

Брат Феликс о чём-то спросил его – кажется, о том, куда благочестивый брат-францисканец держит путь в столь позднее время. Поскольку усовершенствованная настойка уже оказала на брата Иеронимуса своё благотворное воздействие, и обезображенное шрамом лицо доминиканца представлялось ему уже не уродливым, как вначале, а весьма симпатичным, а главное, исполненным высокой духовности и истинного благочестия, францисканец с охотой, не чинясь, поведал, куда и зачем направляется, обильно уснастив рассказ собственными догадками, домыслами, а также жалобами на крутой нрав хозяина замка.

Так, бормоча и словно в тумане видя перед собой лицо брата Феликса, францисканец уснул (ибо внесенные Лешим в старинный рецепт усовершенствования служили именно этой, а не какой-то иной цели). Травки, отведав коих, боярин Долгопятый некогда уснул на целые сутки, были добавлены в настойку в весьма щадящей пропорции, так что брат Иеронимус проспал всего лишь до полудня, а проснувшись, обнаружил, что слуги дьявола проделали с ним тот же трюк, который уже дважды проделывали с доминиканцем братом Августином. Сделав из этого вывод, что шутка с раздеванием монахов, видно, особенно полюбилась сатане, раз он повторяет её раз за разом, благочестивый брат Иеронимус смиренно побрёл обратно в монастырь, благо вчера не успел от него далеко уйти. Уповая на своё обаяние, которое по справедливости полагал первейшим даром, коим наделил его милостивый Господь, Иеронимус надеялся, что ожидающее его в обители наказание не будет чересчур суровым.

* * *

Как и в самый первый раз, когда пятеро отчаянных смельчаков подступили под стены замка графа Вислоцкого, неприступная тёмная твердыня спала, покачиваясь на толстой сырой перине лениво клубящегося тумана. Как и тогда, на верхушке одной из сторожевых башен горел бессонный огонёк, а над ним, в иссиня-чёрном ночном небе дрожала далёкая холодная звезда. Идущая на убыль луна уже скрылась за лесистым горизонтом; подъёмный мост через обводной ров был опущен, ибо собранное Карлом Вюрцбургским войско всё ещё находилось далеко, а иные недруги, включая ватажников Струпа, старались обходить стороной твердыню, которая была им не по зубам. Окованные чёрной медью, ощетинившиеся длинными стальными шипами, предназначенными для того, чтоб раскалывать в щепу таранные брёвна, главные ворота замка были заперты. У въезда на мост, под коптящими смоляными факелами, дремали вполглаза, опершись один на пищаль, другой на древко копья, двое караульных в чёрных кунтушах. Туман струился над дорогой, переползал через дощатый настил моста и осторожно касался своими ледяными пальцами сапог стражников.

В ночной тишине послышался резкий щелчок спущенной тетивы, и почти сразу же вслед за ним – ещё один. Две выпущенные одна за другой, непривычно длинные, оперённые пёстрыми кукушечьими перьями стрелы спели в унисон и по очереди с коротким тупым стуком вонзились в шеи стражников. Выскочившие из тумана призрачные согбенные фигуры подхватили убитых, не дав им упасть, и волоком оттащили в сторону от дороги, где их не касался свет факелов. Сторонний наблюдатель, верно, не успел бы досчитать и до пяти, а двое стражников в чёрных кунтушах уже стояли на прежних местах, опершись, как прежде, один на копьё, а другой на ствол пищали.

Сейчас же, словно только того и ждала, на другой стороне рва мелькнула ещё одна серая, призрачная, будто рождённая самим туманом фигура. Метнувшись через освещённое пространство у самых ворот, человек прижался спиной к каменной стене там, где его не мог увидеть выглянувший из прорезанного в воротах смотрового окошечка караульный. Человек был одет в какие-то лохмотья, да к тому же ещё и промок до нитки. С левого плеча аксельбантом свешивался коричневатый стебель какой-то водоросли, а руки, увы, не ставшие заметно чище после вынужденного купания, сжимали тронутую ржавчиной саблю и лёгкий боевой топор.

За первым оборванцем из темноты беззвучно возник второй, за вторым – третий, и скоро у границы светового полукруга, что падал из тускло освещенной подворотни, скопилось не менее десятка одинаково скверно одетых и одинаково мокрых людей, вооружённых разнообразно и, опять же, одинаково плохо.

Когда быстрое вороватое шевеление в темноте прекратилось, у въезда на мост возникла странная пара, являвшая собою двух рослых и плечистых монахов, один из которых щеголял в белом одеянии ордена францисканцев, а другой, судя по босым ногам и запыленной, сильно обтрёпанной понизу, подпоясанной лохматым вервием рясе, имел честь являться доминиканцем. Чинно, никуда не торопясь, монахи двинулись вперед, перебросились парой неслышных фраз с караульными и ступили на мост.

– Езус-Мария, святые угодники, спасите и сохраните мою грешную душу! – чуть слышно бормотал при этом рослый, статный францисканец. – Не нравятся мне эти личности, – добавил он, адресуясь к своему спутнику и едва заметно кивая упрямо выпяченным подбородком в сторону ворот, где неподвижно, как изваяния, застыли промокшие до нитки оборванцы.

– Капюшон пониже опусти, брат мой, – буркнул в ответ доминиканец, – а то усы, как у таракана запечного, наружу торчат. Сказано ж тебе было: ну, побрейся ты Христа ради! Где ты видал францисканца с усами?

– А где ты видал доминиканца с такою лесною рожей? – не остался в долгу францисканец. – А усы есть гордость польского дворянина, с коей тот не расстанется даже под страхом смерти!

– Вот пропадешь сейчас через свою гордость, – зловеще пообещал доминиканец. – Как оторвут тебе твою гордость вместе с пустою твоею башкой!.. И нечего на Струпа коситься, как свинья на ветчину, – добавил он уже другим тоном. – Он сам пришел, никто его сюда не звал…

– Вот это мне и подозрительно, – буркнул францисканец голосом пана Тадеуша Малиновского.

– Что тебе подозрительно? – сердито зашипел на него доминиканец. – Что человек за жизнь свою порушенную расквитаться чает, что справедливости взыскует?

– Злата он графского взыскует, а не справедливости, – непримиримо буркнул францисканец.

– А коли и так, тебе что в том за беда? Тебе графское злато надобно?

– Да я скорее сдохну, чем пальцем к нему прикоснусь! Грязное оно, кровавое…

– Тише ты, ясновельможный мних! Коль тебе то злато не надобно, чего ты об нём печёшься? Нешто тебе десяток сабель помешает?

– Э, да какие там сабли!..

– А у тебя другие есть?

Францисканец только крякнул, не найдясь с ответом. Сие было весьма кстати, ибо, миновав мост, они уже приблизились к воротам. Покосившись на притаившихся в тени, мелко стучащих зубами от пробирающего сквозь мокрую одежду ночного холодка оборванцев Струпа, францисканец поднял посох и забарабанил им в закрытое смотровое окошечко.

– Стража! Эй, дети мои! Именем Господа, отворите! Да пробудитесь же, окаянные грешники! Господь да покарает вас за вашу лень!

С той стороны ворот послышался металлический лязг, сопровождаемый недовольным, сонным бормотанием. Окошечко отворилось, и в нем возникла заспанная физиономия стражника.

– Какого дьявола, святой отец? – проворчал он. – Отчего это ты посреди ночи не спишь сам и не даешь спать добрым людям?

– Не поминай имя нечистого, сын мой, ибо как знать, не стоит ли он уже за твоим левым плечом? – кротко молвил рослый францисканец, заставив стражника бросить быстрый испуганный взгляд через поименованное плечо. – Да будет тебе известно, безмозглый ты увалень, – продолжал он крепнущим голосом, раскаты коего начали отдаваться в глубокой подворотне гулким эхом, – что я явился по зову ясновельможного пана графа Вислоцкого, который неминуемо спустит с тебя твою пёсью шкуру, ежели ты, нечестивая мокрица, смертный червь, сей же миг не откроешь эти растреклятые ворота!

– Ах, да, – вспомнив, что и впрямь получал приказ впустить капеллана, когда тот явится, спохватился стражник. – А ты здоров лаяться, святой отец! А где наш брат Иеронимус?

– Брат Иеронимус захворал, – объяснил францисканец, – понеся тяжкий урон в неравной схватке с бесом, заключенным внутри сулеи с зеленым вином.

– Это на него похоже, – хохотнул стражник, возясь с запорами. – Эй, а это кто? – обеспокоился он, завидев второго монаха. – Никак, доминиканец?

– Это брат Феликс, – сообщил францисканец. – Я встретил его на дороге, когда он уже собирался заночевать в чистом поле, и пригласил с собой. Неужто ты, невежа, грешная душа, рискнёшь навлечь на себя гнев Господень, отказав в пристанище смиренному слуге Его?!

– Если судить по его виду, в чистом поле ему самое место, – проворчал стражник. – Но мне-то что? Одним монахом больше, одним меньше – какая разница? Главное, чтобы он с рассветом покинул замок и не вздумал попадаться на глаза графу.

– Я не задержусь так долго, – вполне искренне пообещал доминиканец. – Ноги моей здесь не будет задолго до того, как краешек солнца покажется над лесом.

– Тогда заходите, святые отцы, – молвил стражник.

Лицо его пропало из вида, окошечко закрылось, и стало слышно, как лязгают, отодвигаясь, многочисленные засовы. Под этот лязг правая рука доминиканца скользнула в широкий левый рукав и вернулась оттуда, сжимая длинный охотничий нож с рукоятью из лосиного рога. В воротах открылась низкая, почти квадратная калитка. Доминиканец первым нырнул туда, бесцеремонно отпихнув своего спутника, чей плащ белел в полумраке подворотни, как саван привидения. «Холера ясна!» – воскликнул и впрямь весьма невоздержанный на язык францисканец. За воротами послышался короткий сдавленный вздох и глухой шум падающего тела; кто-то придушенно пискнул, и, когда усатый монах боком протиснулся в калитку, там, внутри, всё уже было кончено: один стражник плавал в луже собственной крови, а другой, прижатый лопатками к стене, белый, как полотно, в ужасе косил дико вытаращенными глазами на приставленное к его шее широкое окровавленное лезвие.

– Живо, ты, червяк, говори, где держат пленную московитку! – грозным шёпотом вопросил, откидывая капюшон белого францисканского плаща, пан Тадеуш Малиновский.

Забыв о нависшей над ним смертельной угрозе, стражник изумлённо вытаращился на грозно встопорщенные усы мнимого францисканца, которые, кажется, напугали его даже сильнее, чем приставленный к горлу нож.

– Ну?! – вздымая пудовый кулачище, поторопил его Малиновский.

Мимо них, глухо топоча обутыми в кожаные и лыковые лапти ногами, один за другим стремительно проскальзывали ловкие, кровожадные и страшные, как большие пауки, оборванцы Струпа. Не встретив сопротивления, они проникли в надворотную башню, где подле механизма, опускавшего стальную решетку, дежурили ещё два стражника. Эти двое погибли, не успев осушить наполненных вином кубков. Ловко, будто всю жизнь только тем и занимался, заклинив механизм лебёдки, Струп двумя страшными ударами тяжелой боевой секиры обломил рукоятку и, оглядевшись по сторонам, удовлетворённо кивнул: дело было сделано, путь к отступлению открыт хотя бы на какое-то время.

Одетые в одинаковые чёрные кунтуши графской стражи княжич Пётр и Станислав Закревский проникли в ворота, когда захваченный Лешим «язык» уже сказал всё, что знал. Леший сделал короткое движение рукой, и пленник, захрипев, упал с перерезанным горлом. Все, кто это видел, за исключением вышедшего из дверей надворотной башни Струпа, поморщились и брезгливо отвернулись. Впрочем, пенять Лешему за излишнюю жестокость никто не стал: все знали, что до наступления утра прольётся ещё очень много крови, и до рассвета доживут немногие.