Текст книги "Остров обреченных"

15

Лука Эгмон остается один. Никогда еще он не был настолько одинок, даже находясь среди сочувствующих и пытающихся утешить. Он выбрасывает рубашку капитана в лагуну, но тут же жалеет о сделанном, заходит в воду, достает ее, отжимает и прикрывает ею остывающий труп на берегу. Некоторое время он сидит рядом с белой скалой, подкидывает в руке камень и тут вдруг вспоминает, что ни один из них – ни он, ни капитан – о камне не позаботились. Его принес сюда кто-то другой: точно не англичанка – она действительно проходила здесь после того, как все разбрелись, но была настолько ослеплена страстью к мертвому Джимми Баазу и живому Бою Ларю, что не стала бы думать о каком-то там камне. Боя Ларю тоже можно вычеркнуть: он был слишком охвачен желанием заняться любовью с англичанкой. Мадам Лука не видел, но она все время ходила с таким отсутствующим видом, пока не выплюнула весь свой страх в лицо Тиму Солидеру после нападения ящериц, что и она тоже не вариант. Это наверняка был Тим Солидер. Лука напоминает себе, что Тим Солидер был единственным, кого заинтересовал его лев, когда они сидели и обсуждали, чей же символ будет вырезан на скале. Взяв камень с собой, Лука пытается найти следы гиганта на песке, но тщетно – на берегу слишком много следов, хаотично пересекающих друг друга. Внезапно он замечает, что в сумерках, рядом с кострищем поблескивает что-то белое – это перо, и Лука вспоминает о стае птиц, которая все еще кружит над берегом, но сейчас, в наступающей темноте, уже ведет себя спокойнее. Он бросает камень в сторону скалы и, с пером в руке, бежит к зажатой между камнями мертвой белой птице, которую еще не унесло прибоем, и тут же замечает великана. Тело Тима висит в странной позе: голова опущена, одна нога скрыта под водой – видимо, застряла в расщелине, а потом он сломал щиколотку, тело упало вперед и оказалось в совершенно вертикальном положении. Схватившись за щиколотку, сначала Лука осторожно пытается вытащить ногу, но она застряла накрепко и с этим ничего не поделаешь. В конце концов он изо всех сил дергает ногу, и та поддается, но тело оказывается таким тяжелым, что Луке не удержать его, и оно быстро тонет, погружается на такую глубину, что его уже не достать.

Лука идет по берегу в сумерках из прозрачного зеленого стекла, и теперь он несчастен совершенно по-новому. С этим ничего не поделаешь – маленькое глухое горе гложет его то с одной стороны, то с другой, лишая всякого утешения, и наконец он ложится перед потухшим костром и пытается обрести хоть какую-то ясность. И действительно, ему удается найти некое утешение, поэтому через некоторое время он встает, возвращается к скале, которая излучает волшебное мерцание в сгущающихся сумерках, возвращается, думая о том, что такая борьба не должна пропасть даром, в ней ведь должен быть какой-то смысл, должен быть какой-то смысл в том, чтобы довести начатое до конца, ведь Тим Солидер хотел помочь ему в этом деле. Он должен вырезать этого льва, льва, который принадлежал им двоим, и сделать это надо сейчас, пока еще не окончательно стемнело. Он находит выброшенный камень, устраивается на скале поудобнее и прислушивается к шуму моря, шелесту птичьих крыльев и шагам ящериц – как всегда верная себе, ночь готовится опуститься на остров.

И тут случается ужасное. Он исполнен намерения, он надежно сжимает камень в руке, он удобно устроился на скале, и еще не так темно, и ему еще долго будет видно все линии контура; все идет как надо, он вступил в битву, чтобы победить всякое сомнение, и теперь все сомнения побеждены, и все равно случается нечто ужасное: внезапно он понимает, что не помнит, как выглядит лев, а лев капитана, единственный доступный образец, мертвым грузом лежит на дне этой жуткой лагуны.

О, как он старается вспомнить: он катается по песку, он застывает в неподвижности, закрывает глаза и осторожно пытается вызвать в памяти тень, которую помнит с детства, – лев с цирковой афиши, лев из школьного учебника зоологии – он пытается рисовать камнем на песке, но результат настолько жалок, что он в ярости утыкается лицом в песок, песок забивает рот, Лука задыхается и кашляет. Ослепленный песком, он мечется по берегу, натыкаясь на скалы, падает на колени в воде, спотыкается о кострище, валится навзничь на белую скалу, его руки нащупывают что-то плотное, и тут он, оторопев, понимает, что это мертвое тело, и тогда он кричит от ужаса, проглатывая песок; бросается к подножию горы, прижимается спиной к камню и оглядывается по сторонам дикими, полуслепыми глазами, готовый защищаться от самого страшного.

И тогда к нему приходят львы. С рычанием они выскакивают на берег, бьют хвостами, отряхивают песок и капли воды с лап и останавливаются прямо перед ним. Бесчисленное количество львов, они заполонили собой весь берег – нет, наверняка весь остров, ибо теперь рык и хлесткие удары хвостов и лап доносятся и сверху, и Лука сжимается в самую незначительную незначительность, но львам не до него; они расхаживают по песку прямо перед ним, поднимая облако пыли и ослепляя его, они с рычанием прыгают в воду, совершено не боясь затаившейся там шипастой рыбы, они фыркают в воде, будто лошади, выходят, небрежно отряхиваются. Лука стоит на берегу, промокший до нитки и пропахший их запахом, и тут они спрыгивают со скалы, приземляются рядом с ним, крепко упираясь в песок своими мощными лапами; рот наполняется песком, он наклоняется, содрогаясь в конвульсиях, его рвет, а перед глазами кружится карусель, несчастные животные воют, фыркают и ревут, вглядываясь в охвативший остров ужас. Лука падает на четвереньки, содрогаясь от рвотных конвульсий, потом поднимает голову и видит над собой льва – с грязных клыков хищника капает зловонная слюна. Пусть они исчезнут, уйдут туда, откуда пришли, теперь он знает про львов всё и, крепко зажмурив глаза, рисует в воздухе одного льва за другим, пока наконец один из зверей не откусывает ему руку, и тут Лука понимает, что вовсе не зажмурился, просто ослеп от песка и страха.

На острове вдруг повисает жуткая тишина, и зрение возвращается к нему именно в тот момент, когда он этого совсем не хочет. Кровь и жизнь вытекают из дыры на месте откушенной руки, и ему приходится смотреть на самое ужасное, что только случалось на свете. Один из львов нырнул на дно лагуны, отыскал там утонувшего капитана, и теперь тот восседает на спине хищника – лицо утопленника посинело, глаза смотрят в одну точку, мокрые волосы облепили голову. Всадник неумолимо приближается к Луке Эгмону, мертвые губы шевелятся и шепчут: «На колени!» – и он с криком падает на колени, ожидая смертельного удара по голове.

– Вы победили, победили! Я сдаюсь!

Внезапно мир меняется до неузнаваемости, Лука обращается юным львом, полным жажды жизни и похоти, стрелой взлетает на вершину скалы и, презрев смерть, спрыгивает с нее на берег, поднимая вихри песка своими пламенными брачными танцами, и легким движением, играючи, сбивает с ног молодую львицу. Та игриво прикусывает его в благодарность за дерзость, звезды взрываются, львиные крики разрывают его на части, или это он разрывает собой львиные крики, а потом на остров опускается ночь, надевает на лицо всему живому маску с усыпляющим газом и погружает бытие в глубокий, жуткий, освобождающий сон.

16

Лука просыпается, на острове все еще ночь, далекие звезды тщетно пытаются приблизиться. Он вытягивается на песке, в тишине и темноте, и понимает, что находится на дне мира. Он, Лука Эгмон, достиг дна мира, потому что любое падение рано или поздно заканчивается; сознание человека состоит из бесконечного множества стеклянных перегородок, но под самой нижней всегда обнаруживается дно, безопасная тихая гавань для ищущего, для искателя, которому на роду было написано, что он далеко пойдет, а он просто погружался все глубже и глубже, падая на самое дно.

Дно мира – большое, теплое и тихое, ровно настолько большое, теплое и тихое, чтобы упавший сюда мог устроиться поудобнее и приятно провести короткое мгновение, отпущенное ему здесь. На дне мира можно задавать любые вопросы, думать любые мысли и не бояться стоящей за ними головокружительной бездны неизвестности. Дно мира свободно от страха, ибо оно и есть надежное дно самого страха; оно свободно от страха, потому что оказавшийся здесь уже познал страх во всех его видах: страх смерти, страх судороги, страх голода, страх упасть с велосипеда и пораниться об острый край лопаты, страх упасть и страх вылететь в кювет, страх площадей и страх похоронных катафалков, и весь остальной страх, украшающий путь со дна мира на его поверхность. Но дно мира свободно и от многого другого: от любви и ненависти, от вины и радости, от надежды и разочарования, ибо во время долгого падения сюда искатель лишился всего, что было ему к лицу или не к лицу, и остался полностью обнаженным, как никогда ранее обнаженным – на нем нет ни плавок сомнения, ни купального халата надежды, но он может созерцать себя самого, потому что темнее уже не будет, может рассматривать себя без одежд, без масок и, исходя из этого, фиксировать свое положение в мире – он подобен утопленнику, который с закрытыми глазами разглядывает место, где все случилось.

Я хотел совершить правильное действие, думает он, я хотел сделать всё, чтобы совершить самое правильное из всех действие, ведь все с таким почтением говорят о правильном действии, о человеке, который совершает правильное действие, но как же можно быть настолько жестокими, чтобы забыть о том, кто пытается совершить правильное действие, но его прерывают в самый неподходящий момент. Что нам делать с человеком, который вдруг начинает заикаться, с которым случается эпилептический припадок, простуда со смертельным исходом или которого предательски подводит память: пока еще светло, он не может вспомнить, как выглядит лев, и до того, как наступает настоящая темнота, берег заполоняют львы и подробнейшим образом демонстрируют, как они выглядят, и у него еще есть шанс совершить правильное действие, вырезать на белой скале изображение льва, но тут один из львов откусывает единственную правильную руку для единственно правильного действия, а потом все возвращается – теперь у него есть и рука, и воспоминание о льве, но уже слишком темно. Есть ли у него шанс на спасение? У него должен быть шанс на спасение, если в этой жизни вообще бывают спасения или крушения. Возможно, на самом деле не существует ни того ни другого. Почему мы вообще обречены на гибель, и как должна произойти эта гибель, если мы не верим в существование некого высшего наказующего существа, хотя его наличие вполне соответствовало бы нашему аморальному миропорядку, – мало того что мы обречены на мучения и радости при жизни, нам предстоит встретиться с ними и после смерти. Такое положение вещей прекрасно дополнит наше представление о Юстиции миропорядка, придаст выражение благородного страдания ее лицу и закроет его, искаженное от удовольствия, суровой железной маской.

Только настоящий садист может считать, что нас будут судить по количеству правильных и неправильных поступков, поскольку лишь малая толика из всех наших действий зависит от нашего выбора. Слепой случай, отличающийся от слепого правосудия лишь отсутствием повязки на глазах, заставляет нас начинать и заканчивать наши действия, и есть лишь одно, что мы можем, что мы должны, что мы просто обязаны сделать в силу того, что как бы мы ни отрицали наличие совести, она у нас все-таки есть, – следовать своему направлению, с упорством и настойчивостью, не сбиваясь с избранного пути, но при этом держать глаза широко открытыми и хорошо понимать, что наша цель чаще всего иллюзорна и что важно именно направление, поскольку лишь его мы можем контролировать всеми силами нашего жалкого Я. Осознанность, именно осознанность, открытые глаза, без страха созерцающие жуткое положение, в котором мы очутились, – вот что должно стать нашей путеводной звездой, нашим единственным компасом, компасом, задающим направление, ибо если нет компаса – то нет и направления. Но если я поверю в направление, то мне придется усомниться во всех этих разговорах о добре и зле, поскольку внутри одного и того же в целом удачно выбранного направления текут потоки и добра, и зла.

Можно сказать, что человек от природы зол, а можно – что он от природы добр, что он испытывает непреодолимое влечение быть добрым и иногда оно ставит его в крайне неловкое положение. Я, Лука Эгмон, как и все люди, разумеется, сталкивался и с добром, и со злом внутри себя. Как-то раз я поехал на рыбалку, а потом собирался вернуться домой на последнем поезде, ведь иначе мне пришлось бы пройти пешком несколько миль, но я вышел слишком поздно и уже издалека услышал гудок паровоза. Мне навстречу попались какие-то дети – они заблудились и искали какой-то дом, я услышал их разговор, пробегая мимо, но так торопился, что и не подумал остановиться, однако уже на подходах к станции меня стала мучить совесть, в груди возникло неприятное давление, и вот я поднялся на перрон, вдали показался поезд, и в этот момент моя идиотская доброта заставила меня побежать обратно и помочь им найти нужный дом. Вот только потом, когда мы уже расходились, один из мальчишек сказал что-то совершенно невинное, но я ужасно разозлился и влепил ему затрещину, так что у него носом пошла кровь; он заверещал от боли, а я наслаждался, по-тому что таким образом мое парадоксальное зло отомстило моему же парадоксальному добру. Я не согласен делить действия на добрые и злые, на хорошие и плохие или даже на правильные и неправильные – я готов различать лишь контролируемые и неконтролируемые действия, осознанные и неосознанные, а поскольку самое важное – оставаться верным своему направлению и едва заметной вдалеке, а может быть – и вовсе незаметной цели, то главное различие я провожу именно между тем, что я контролирую, и тем, что я не контролирую.

Поскольку мы не одни в этом мире или, по крайней мере, не настолько одни, насколько бы нам этого хотелось, мы обязаны держать свои взрывы под контролем, направлять неизбежные взрывы парадоксального зла или парадоксального добра более или менее в сторону выбранной нами цели. Что же до цели, наверное, не так отчаянно важно сосредотачиваться на ее достижении с тем же садизмом, с которым закадычные друзья, мироустройство и слепой случай сосредотачиваются на размещении человека во времени и пространстве. Разумеется, мы должны бороться и с тем и с другим, а поскольку самое важное – это правильное направление к возможно неверной цели, нам нужно заострить свой ум настолько, чтобы он стал подобен клинку, подобен зазубренному наконечнику стрелы, безжалостно пронзающей цель. Если мы приручим наш ум, то в нас наконец проснется совесть, являющаяся не более чем идеализированным описанием нашего страха, ибо страх непрерывно напоминает нам о правильном направлении, и если мы будем подавлять наш страх, то потеряем способность держаться направления и совершим цепочку глупейших взрывов то тут, то там, нанесем наибольший вред и добьемся наименьшего результата. Поэтому нам следует взращивать в себе страх, заботиться о нем, как о незамерзающей гавани, где можно перезимовать, как о бурлящих грунтовых водах, таящихся под покровами зимних рек.

Пока у меня не было направления, я был подобен ходячей гранате – я чувствовал, что виноват, но не знал, как избавиться от чувства вины, я был подобен бомбе, в любой момент готовой взорваться, причем я сам не знал ни времени взрыва, ни радиуса поражения, меня носило, словно кусок грязи по канализационным трубам. Я без особого смысла совершил растрату, без особого смысла бежал из страны, без особого смысла сел на тот самый корабль в Ронтоне, а потом лишил всех нас запасов пресной воды лишь потому, что я, человек-граната, цеплялся за последнюю жалкую соломинку: пытался хранить верность собственным горестям.

По-настоящему моя жизнь началась, лишь когда мы нашли белую скалу, лишь когда стали бороться за льва. Лишь тогда у меня появилось направление, появилась цель – безусловно абсолютно недостижимая, но в конце концов это совершенно перестало меня волновать, поскольку смысл имеет только сама борьба, а вовсе не цель; именно радость борьбы, а не радость достижения цели не дает человеку пропасть. «Пропасть» – расплывчатое выражение, но в первую очередь оно означает жить в бессознанке и умереть счастливым, так и не узнав, что такое борьба за бессмысленную цель; «пропасть» – значит тихо и мирно умереть, так и не оказав совершенно бессмысленного сопротивления безграничной бессмысленности мира; «пропасть» – значит разбрасывать свои взрывы по огромному стрелковому полю слепого случая; «пропасть» – значит закричать вслед за Лукой Эгмоном: я сохраню верность своей жажде и изменю всему остальному; или вслед за кем-то еще: я сохраню верность своему голоду и изменю всему остальному; или как еще кто-то: я сохраню верность своему полу и изменю всему остальному; или как еще кто-то: я сохраню верность своему послушанию и изменю всему остальному; или – я сохраню верность своему параличу и изменю всему остальному; или так – я сохраню верность своей страсти и изменю всему остальному; или так: я сохраню верность своему горю и изменю всему остальному; и, наконец, вот так: я сохраню верность своему страху и изменю всему остальному.

Нет, ибо единственно возможно сказать следующее: я сохраню верность своему направлению во всех его проявлениях – сохраню верность своему страху, своему голоду, своей жажде, своему отчаянию, своему горю, своей страсти, своему параличу, своему полу, своей ненависти, своей смерти. Да, я останусь настолько верен своей смерти внутри своего направления, что без малейшего сомнения, с благодарностью и равнодушием единственного выжившего пройду по песку, медленно войду в воду, а там —

17

Он идет по песку, и песок такой мягкий и теплый, и напоследок он жадно зарывается в него пальцами ног, но вот Лука уже на самом краю берега, где песок становится влажным и плотным, охлаждая его горящие обнаженные ступни, как прохладительный напиток в жару. Он медленно заходит в воду и чувствует, как мягкая прохлада ползет вверх по ступням, погребает под собой ступни, погребает под собой щиколотки, медленно поднимается, подобно прохладному, милосердному ветру, вверх по икрам, и вот коленные чашечки уже парят на поверхности воды и уходят под нее, вода вылизывает его бедра нежным напряженным языком – нежным напряженным языком смерти. Вода поднимается и затопляет все воспоминания о минутах прохлады и минутах нестерпимого зноя, все слова, произнесенные горячечным шепотом в ту минуту, когда… Когда…

Вода тихо омывает его живот и ласкает жадный рот пупка, подбирается к грудной клетке, которая поднимается и опускается, а потом вдруг оказывается заключенной в другую клетку – гораздо больше, гораздо мягче, и вершины сосков впиваются в поверхность, и вот вода уже у подключичных ямок – таких красивых и нежных, как будто созданных для того, чтобы заполняться водой; вода поднимается по горло, которое ему уже больше не пригодится, потому что больше не о чем кричать, и то, что когда-то было криком, послушно отдается на волю лагуны, и маленькая волна уже бьется о подбородок, появляясь из тьмы и исчезая во тьме за его спиной; подбородок тонет, и губы целуют поверхность воды, и они одинаково приятно холодны – вода и губы, – и вот он уже плывет. Ноги, нижняя половина тела, диафрагма, верхняя половина тела мягко отрываются от темноты дна, поднимаясь к темноте поверхности; руки превращаются в крылья, и, словно лодка с поднятыми веслами, тело беззвучно скользит по мягкой воде. Ухо касается ватерлинии и слышит легкий плеск, доносящийся снизу, и глаз склоняется над слепой поверхностью лагуны и будто бы видит, как зеленоватый свет где-то там, на глубине, становится черным, и он скользит в воде еще несколько десятков сантиметров, прежде чем все заканчивается, прежде чем он прекращает свое существование, прежде чем он прекращает свое существование для всех, кроме разве что воды, и лишь какое-то время продолжает существовать как воспоминание в неком банке, у нескольких бледных клерков, у продавца контрабандных сигарет, у девушки с потными подмышками, но хорошими зубами, которая приходила к нему по средам и делила с ним постель, у нескольких ящериц, встретившихся ему на острове, и, возможно, сильнее всего он запечатлевается в памяти шипов рыбы, чья тигриная тень стремительно поднимается ему навстречу со дна лагуны, а потом – fini[4]4
  Кончено (фр.).


[Закрыть].