Текст книги "Темная Башня"

Но сначала… или в конце… предстояло решить этот вопрос.

– Патрик, послушай меня. – Он положил руки на плечи юноши, левую, здоровую, и правую, изувеченную. – Если ты хочешь жить и нарисовать все картины, которые ты должен нарисовать по воле ка, не задавай мне ни одного вопроса и не заставляй повторять ни единого слова.

Юноша смотрел на него огромными, округлившимися глазами и молчал. Оба купались в красном, умирающем свете. И Песня Башни поднялась до крика, в котором слышалось только одно слово: каммала.

– Возвращайся на дорогу. Собери все банки, которые остались целыми. Еды тебе хватит. Возвращайся назад той же дорогой, по которой мы пришли сюда. Никуда с нее не сворачивай. Все у тебя получится.

Патрик кивнул, понимая, о чем толкует стрелок. Роланд видел, что юноша ему поверил, и это был добрый знак. Вера могла защитить его куда лучше, чем револьвер, даже с рукояткой из сандалового дерева.

– Возвращайся к «Федералу». Возвращайся к роботу, Заике Биллу. Попроси его отвести тебя к двери, которая открывается на американскую сторону. Если она не откроется под твоей рукой, нарисуй ее открывающейся своим карандашом. Ты меня понимаешь?

Патрик вновь кивнул. Естественно, он понимал.

– Если ка решит привести тебя к Сюзанне в любом где и когда, скажи ей, что Роланд по-прежнему ее любит, всем сердцем. – Он притянул Патрика к себе, поцеловал в губы. – Передай ей вот этот мой поцелуй. Ты меня понимаешь?

Патрик кивнул.

– Хорошо. Я ухожу. Долгих дней и приятных ночей. И пусть мы встретимся на пустоши в конце тропы, когда уйдут все миры.

Но даже тогда Роланд знал, что этого не случится, потому что все миры не уйдут никогда, да и не будет для него никакой пустоши. Для Роланда Дискейна, последнего из рода Эльда, тропа заканчивалась Темной Башней. И его это вполне устраивало.

Стрелок поднялся. Юноша смотрел на него снизу вверх, широко раскрытыми, изумленными глазами, прижимая к груди альбом. Роланд повернулся. Набрал полную грудь воздуха и издал громкий крик:

– А ТЕПЕРЬ РОЛАНД ИДЕТ К ТЕМНОЙ БАШНЕ! Я НЕ УРОНИЛ СВОЕЙ ЧЕСТИ, И ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕСУ РЕВОЛЬВЕР МОЕГО ОТЦА, И ТЫ ОТКРОЕШЬСЯ ПОД МОЕЙ РУКОЙ!

Патрик наблюдал, как он шагает туда, где заканчивалась дорога, к черному силуэту на фоне горящего кровавым огнем неба. Он наблюдал, как Роланд шел среди роз, и сидел, дрожа в сумерках, когда Роланд начал выкликать имена своих друзей, близких, членов ка-тетов. Эти имена далеко разносились в кристально чистом воздухе, словно хотели навечно остаться в нем эхом.

– Я иду во имя Стивена Дискейна, он из Гилеада!

Я иду во имя Габриэли Дискейн, она из Гилеада!

Я иду во имя Кортленда Эндруса, он из Гилеада!

Я иду во имя Катберта Оллгуда, он из Гилеада!

Я иду во имя Алена Джонса, он из Гилеада!

Я иду во имя Джейми Декарри, он из Гилеада!

Я иду во имя Ванни Мудрого, он из Гилеада!

Я иду во имя Хакса-повара, он из Гилеада!

Я иду во имя Давида-сокола, он из Гилеада и неба!

Я иду во имя Сюзан Дельгадо, она из Меджиса!

Я иду во имя Шими Руиса, он из Меджиса!

Я иду во имя отца Каллагэна, он из Салемс-Лота и с дорог!

Я иду во имя Теда Бротигэна, он из Америки!

Я иду во имя матушки Талиты, она из Речного Перекрестка, и положу здесь ее крест, как и обещал!

Я иду во имя Стивена Кинга, он из Мэна!

Я иду во имя Ыша, храбреца, он из Срединного мира!

Я иду во имя Эдди Дина, он из Нью-Йорка.

Я иду во имя Сюзанны Дин, она из Нью-Йорка!

Я иду во имя Джейка Чеймберза, он из Нью-Йорка, и его я называю своим истинным сыном!

Я – Роланд из Гилеада, и я иду сам по себе; ты мне откроешься.

И вот тут протрубили в рог. От этого звука у Патрика похолодела кровь, и при этом он испытал благоговейный трепет. Эхо затихло, а минуту спустя раздался громкий, раздирающий барабанные перепонки скрежет: открывалась дверь, простоявшая запертой целую вечность.

И наступила тишина.

13

Патрик просидел, где и оставил его Роланд, у подножия пирамиды, дрожа всем телом, пока в небе не появились Старая Звезда и Древняя Матерь. Песня роз и Башни не прекратилась, но заметно поутихла, смолкла буквально до шепота.

Наконец он вернулся на дорогу, собрал все уцелевшие банки, которые смог отыскать (их оказалось на удивление много, учитывая силу взрыва, который уничтожил повозку), нашел мешок из оленьей шкуры, в который их и положил. Вспомнил, что забыл карандаш и вернулся за ним.

Рядом с карандашом, поблескивая в свете луны, лежали часы Роланда.

Юноша взял их, издав короткий (и нервный) радостный крик. Положил часы в карман. Затем вышел на дорогу и закинул на плечо мешок с банками.

Я могу сказать вам, что он шагал чуть ли не до полуночи, прежде чем остановился, чтобы отдохнуть. Я могу сказать вам, что часы полностью остановились. Я могу сказать вам, что на следующий день, около полудня, когда он вновь посмотрел на них, они шли в положенном направлении, но еще очень медленно. А вот больше о Патрике я ничего рассказать не могу. Ни о том, добрался ли он до «Федерала», ни о том, нашел ли Заику Билла, ни о том, вернулся ли на американскую сторону. Ничего такого я вам рассказать не могу, скажите: увы. Здесь темнота скрывает его от глаза рассказчика, и он должен идти в ней один.

Сюзанна в Нью-Йорке
(Эпилог)

Никто не поднимает крика, не шарахается в сторону, когда маленький, на электрическом ходу, скутер выкатывается из ниоткуда в Центральный парк. Большинство тех, кто находится рядом, смотрят в белое небо, на первые планирующие снежинки, предвещающие сильный предрождественский снегопад. «Буран 87-го», так его назовут в газетах. А те посетители парка, кто не задрал голову, смотрят на хор, приехавший из Верхнего Манхэттена. На мальчиках темно-красные блейзеры, на девочках – темно-красные свитера. Это хор Гарлемской школы, его еще называют «Розы Гарлема» в «Пост» и в соперничающем с ней таблоиде «Нью-Йорк сан». Они поют старые рождественские гимны, голоса их звучат в унисон, они щелкают пальцами, от строфы к строфе, и звуки эти похожи на те, что звучали в ранних песнях таких групп, как «Спэрс», «Коустерс» и «Дак дайэмендс»[232]232
  Группа «Коустерс» (The Coasters) существовала и в нашей реальности (впервые выступила в 1955 г.), остальные – в том мире, куда попала Сюзанна.


[Закрыть]. Школьники стоят неподалеку от участка Центрального парка (где белые медведи коротают свою городскую жизнь) и поют «Что это за дитя?»

Один из тех, кто смотрит на первые снежинки, – мужчина, которого Сюзанна хорошо знает, и ее сердце при виде этого мужчины подпрыгивает до самого неба. В левой руке он держит большую чашку из вощеной бумаги, и она уверена, что в чашке – горячий шоколад, со сливками поверху.

На мгновение она не может прикоснуться к рычагам управления скутером, на котором выехала из другого мира. Мысли о Роланде и Патрике разом вылетели из головы. Думать она может только об Эдди… Эдди, который стоит перед ней, здесь и сейчас, снова живой Эдди. И если это не Ключевой мир, не совсем Ключевой, что с того? Если Кооп-Сити находится в Бруклине (или даже в Куинз), а Эдди ездит на «такура спирит» вместо «бьюик электры», что с того? Никакого значения это не имеет. А имеет значение только одно, и вот это одно мешает Сюзанне повернуть рычаг и направить скутер к Эдди.

А вдруг он не узнает ее?

Вдруг, повернувшись к ней, увидит лишь бездомную черную женщину, сидящую на трехколесном скутере с электромотором, аккумулятор которого скоро сдохнет, черную женщину без денег, без одежды, без адреса (не в этом где и когда, скажите: спасибо, сэй) и без ног? Бездомную черную женщину, не имеющую к нему никакого отношения? А если он все-таки узнает ее, где-то в глубинах сознания, но откажется от нее так же решительно, как Петр отказался от Иисуса, потому что воспоминания эти слишком болезненны?

А может, все будет гораздо хуже, и, когда он повернется к ней, она увидит пустые, выжженные глаза давно сидящего на игле наркомана? Если, если, если, сплошные если, и тут начинается снегопад, которому предстоит в самом ближайшем времени выбелить весь мир.

Прекрати хныкать и езжай к нему, – говорит Роланд. – Не для того ты противостояла Блейну, тахинам в «Синих небесах» и твари под замком Дискордия, чтобы сейчас поджать хвост и убежать, ведь верно? Конечно, тебе достанет духа подъехать к нему.

Но у нее нет уверенности, что достанет, пока она не видит свою руку, поднимающуюся к рычагу на руле. Но прежде чем она успевает повернуть его, в голове вновь раздается голос стрелка, только теперь в нем звучит смешок:

Может, сначала тебе захочется кой от чего избавиться, Сюзанна?

Она смотрит вниз и видит заткнутый за пояс револьвер Роланда, совсем как мексиканский bandito’s pistola[233]233
  Bandito’s pistola – бандитский пистоль (исп.).


[Закрыть] или пиратская абордажная сабля. Она вытаскивает револьвер, отмечает, как удобно лежит он на руке… словно ему там самое место. Расставаться с ним – все равно что расставаться с возлюбленным, думает она. И ей ведь нет необходимости расставаться, не так ли? Вопрос лишь в том, кого она любит больше? Человека или револьвер? Все остальные выводы последуют из этого.

Импульсивно она отбрасывает барабан и видит, что патроны в гнездах совсем старые, их гильзы потускнели.

Этими не постреляешь, – думает она… и не зная, откуда ей это известно, точно называет причину: – Они намокли.

Она смотрит в ствол, и ей почему-то становится грустно: через ствол неба не видно. Он забит. И, судя по всему, забит со стародавних времен. Этот револьвер больше никогда не выстрелит. Так что и выбор ей делать незачем. Для этого револьвера все кончено.

Сюзанна, одной рукой все еще держа револьвер с рукояткой из сандалового дерева, другой поворачивает рычаг. Маленький скутер (она называла его Хо-3, хотя название это уже тает в памяти) бесшумно катится вперед. Проезжает мимо зеленого бочонка-урны с надписью ХРАНИТЕ МУСОР В ПОЛОЖЕННОМ МЕСТЕ на боку. Швыряет револьвер Роланда в бочонок. От содеянного у нее щемит сердце, но сомнений, что так надо, нет. Револьвер тяжелый, и он ныряет в груду оберток, пакетиков из-под еды и газет, как камень – в воду. Она достаточно долго пробыла стрелком, чтобы сожалеть при расставании с таким надежным оружием (пусть путешествие между мирами и вывело его из строя), но она уже стала и женщиной, которую заботит ее будущее, и ей не хочется сбавлять ход или оглядываться назад, тем более с прошлым покончено: она сделала все, что от нее требовалось.

Прежде чем она успевает добраться до мужчины с чашкой из вощеной бумаги, он поворачивается. На нем действительно фуфайка с надписью Я ПЬЮ «НОЗЗ-А-ЛА», но это она едва замечает. Перед ней он, и вот это она замечает очень хорошо. Эдуард Кантор Дин. Но и это становится второстепенным, потому что в его глазах она видит именно то, чего так боялась. Абсолютное недоумение. Он ее не знает.

Потом, нерешительно, он улыбается, и улыбку эту она помнит, всегда любила ее. Опять же никакой он не наркоман, она понимает это сразу. Видит по лицу. А прежде всего по глазам. Хор из Гарлема поет, а он протягивает ей чашку горячего шоколада.

– Слава Богу, – говорит он. – Я уже подумал, что шоколад мне придется пить самому. Что голоса – плод моего воображения, и я просто сходил с ума. Это… ну… – Он замолкает, недоумения в глазах еще прибавляется, хотя вроде бы больше некуда. – Послушай, ты приехала сюда ради меня, правда? Пожалуйста, скажи мне, что я не выгляжу в твоих глазах посмешищем. Потому что я сейчас нервничаю совсем как длиннохвостый кот в комнате, заставленной креслами-качалками.

– Нет, конечно, – отвечает она. – Никакое ты не посмешище. – Она вспоминает историю Джейка о голосах, которые спорили в его голове, один кричал, что он мертв, другой – что жив. И оба свято верили в то, что говорили. Она, пусть и не в полной мере, представляла себе, как это ужасно, слышать в голове другие голоса, потому что кое-что знает о других голосах. Странных голосах.

– Слава Богу, – восклицает он. – Тебя зовут Сюзанна?

– Да, – кивает она. – Мое имя – Сюзанна.

Горло у нее совершенно пересохло, но ей удается выговорить эти слова. Она берет у него чашку и маленькими глоточками, через слой сливок, пьет горячий шоколад. Он сладкий и хороший, вкус этого мира. С улицы доносятся автомобильные гудки, таксисты торопятся хоть что-то заработать до того, как снегопад перекроет движение. И звуки эти тоже ей нравятся. Улыбаясь, он протягивает руку и стирает капельку сливок с кончика ее носа. От его прикосновения ее пробивает разряд электрического тока, и она знает, что он тоже это почувствовал. И вот тут ей приходит мысль о том, что он вновь поцелует ее в первый раз, вновь переспит в ней первый раз, вновь влюбится в нее в первый раз. Возможно, он все это знает, голоса сказали ему, но она знает об этом из куда более надежного источника: с ней все это уже случилось. Ка – колесо, говорил Роланд, и теперь у нее нет сомнений в том, что это – истина. Ее воспоминания о

(Срединном мире)

где и когда стрелка становятся все более смутными, но она думает, что помнит достаточно много, чтобы знать: все это с ней уже происходило, и воспоминания эти связаны с чем-то невыразимо грустным.

Но одновременно это хорошие воспоминания.

Эти воспоминания – чудо, вот что это такое.

– Тебе холодно? – спрашивает он.

– Нет, я в порядке. А что?

– Ты дрожишь.

– Это от сладости сливок. – А потом, глядя на него, она высовывает язык и слизывает толику присыпанной мускатным орехом белой пены.

– Если тебе сейчас не холодно, то будет, – продолжает он. – По радио сказали, что вечером будет мороз. Поэтому я тебе кое-что купил. – Из заднего кармана он достает вязаную шапочку, из тех, что натягивают на уши. Она смотрит на шапочку и видит, что на ней вывязаны слова: СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА.

– Купил в «Брентос», на Пятой авеню, – говорит он.

Сюзанна никогда не слышала об универмаге «Брентос». «Брентанос» – да, книжный магазин, но не «Брентос». Но, разумеется, в Америке, где она родилась и выросла, она не слышала ни о напитке «Нозз-А-Ла», ни об автомобиле «такуро спирит».

– Голоса присоветовали тебе купить эту шапочку? – Теперь она его немного подкалывает.

Он краснеет.

– Если уж на то пошло, фактически да. Примерь.

Шапочка подходит идеально.

– Ответь мне на один вопрос, – говорит она. – Кто сейчас президент? Ты же не собираешься сказать, что это Рональд Рейган[234]234
  Покидая Америку в 1964 г., Сюзанна могла знать Рональда Рейгана лишь как голливудского актера. Губернатором Калифорнии он стал только в 1967 г.


[Закрыть], а?

Он бросает на нее изумленный взгляд, потом улыбается.

– Что? Этот старик-актер, который вел на ти-ви передачу «Дни в Долине смерти»? Ты, конечно, шутишь, да?

– Нет. Я всегда думала, что именно ты шутил насчет Ронни Рейгана, Эдди.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Ладно, просто скажи, кто сейчас президент.

– Гэри Харт[235]235
  Харт Гэри – в нашей реальности сенатор-демократ от штата Колорадо (р. 1937), в 1986–1987 гг. предпринимал попытки стать кандидатом на пост президента от Демократической партии на выборах 1988 г., но пресса раскопала лишнее в его грязном белье, так что Харту пришлось выйти из президентской гонки.


[Закрыть], – отвечает он, словно говорит с ребенком. – Из Колорадо. Он едва не вышел из президентской гонки в 1980 году, я уверен, вы помните, в связи «Обезьяньим делом». А потом сказал: «Да пошли они все, если не понимают шуток», и продолжил кампанию. Все кончилось его безоговорочной победой.

Он пристально всматривается в нее, и его улыбка блекнет.

– Так ты не разыгрываешь меня?

– А ты разыгрываешь меня насчет голосов? Которые звучат в твоей голове? Тех самых, что будят тебя в два часа ночи?

Эдди чуть ли не в ужасе таращится на нее.

– Как ты можешь это знать?

– Долгая история. Может, когда-нибудь и расскажу тебе, – отвечает она, думая при этом: «Если еще буду ее помнить».

– Это не только голоса.

– Правда?

– Да. Ты мне снишься. Уже несколько месяцев. Я ждал тебя. Послушай, мы незнакомы… это безумие… но тебе есть где остановиться? Нет, я прав?

Она кивает. Копируя Джона Уэйна[236]236
  Уэйн Джон (1907–1979) – известный американский киноактер, в 1950—1960-е годы считался эталоном американского патриотизма.


[Закрыть] (а может, Блейна), отвечает:

– В Додже я – незнакомец, странник.

Сердце ее бьется медленно и гулко, но она чувствует поднимающуюся волну радости. Все будет хорошо. Она не знает, что именно и как, но да, все будет хорошо. На этот раз ка на ее стороне, а сила ка огромна. Она знает это по собственному опыту.

– Если я спрошу, откуда я знаю тебя… или откуда ты пришла… – Он замолкает, пристально смотрит на нее, потом продолжает: – …или как вышло, что я уже тебя люблю?..

Она улыбается. Это так приятно, улыбаться, и при этом половина лица больше не болит, поскольку того, что там было (кажется, какой-то шрам, она уже не помнит), больше нет.

– Сладенький, – отвечает она, – могу только повторить, это долгая история. Со временем ты ее узнаешь… ту часть, которую я еще помню. И вполне возможно, нам предстоит кое-какая работенка. Для компании, которая называется «Тет корпорейшн». – Она оглядывается, потом спрашивает: – Какой нынче год?

– 1987-й, – отвечает он.

– А ты живешь в Бруклине? Или, может, в Бронксе.

Молодой человек, которого привели сюда сны и звучащие в голове голоса (с чашкой горячего шоколада в руке и вязаной шапочкой с надписью СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА в заднем кармане), начинает хохотать.

– Господи, да нет же! Я из Уайт-Плейнс[237]237
  Уайт-Плейнс – северный жилой пригород Нью-Йорка.


[Закрыть]! Приехал на поезде с братом. Он тоже здесь. Решил поближе посмотреть на белых медведей.

Его брат. Великий маг и знаменитый наркоман. У нее падает сердце.

– Давай я тебя с ним познакомлю.

– Нет, правда, я…

– Слушай, если мы будем друзьями, тогда тебе придется подружиться и с моим младшим братом. Мы очень близки. Джейк! Эй, Джейк!

Она не замечала мальчика, который стоял у ограждения, отделяющего среду обитания белых медведей от остального парка, но теперь он поворачивается, и ее сердце чуть не выскакивает из груди. Джейк машет рукой и направляется к ним.

– Ты снилась и Джейку, – говорит ей Эдди. – Только по этой причине я знаю, что не рехнулся. Во всяком случае, не рехнулся больше, чем другие.

Она берет Эдди за руку, эту знакомую, любимую руку. И когда его пальцы сжимают ее, думает, что сейчас умрет от счастья. У нее будет много вопросов, конечно, вопросы будут, но на этот момент главный для нее только один. И когда снегопад усиливается, и снежинки все в большем количестве начинают падать на его волосы, ресницы, плечи, она его задает:

– У тебя и Джейка… какая у вас фамилия?

– Торен[238]238
  Toren – башня (нем.).


[Закрыть], – отвечает он. – Это немецкая фамилия.

Прежде чем кто-то из них успевает сказать что-то еще, к ним присоединяется Джейк. Мне говорить вам, что с того самого момента все трое жили счастливо? Я этого не скажу, потому что так не бывает. Но счастье у них было.

И они жили.

Жили под сенью луча, который связывает Медведя Шардика и Черепаху Матурин, проходя через Темную Башню, и иногда даже становились свидетелями его волшебства.

Вот и все.

Этого достаточно.

Скажите: спасибо.

НАЙДЕННАЯ

(КОДА)

1

Я рассказал всю историю до конца и доволен.

Она – из тех историй (и я готов поставить на это последний доллар), которые добрый Бог припасает напоследок, полная чудовищ, чудес и путешествий. Теперь я могу остановиться, отложить перо, дать отдохнуть натруженной руке (только, возможно, не навсегда; рука, которая пишет истории, живет сама по себе, и иной раз становится беспокойной, ей вновь хочется ухватить перо). Я могу закрыть глаза на Срединный мир и те миры, что лежат за ним. Однако кое-кому из вас, а именно вам, принадлежат уши, без которых ни одна история не проживет и дня, скорее всего меня не одобрят. Вы суровы, ориентированы на конечную цель, не верите, что вся прелесть в самом путешествии, а не в его завершении, сколько бы раз вам ни доказывали обратное. Вы – из тех несчастных, кто все еще путает занятия любовью и жалкую струйку, которая выпрыскивается в последний момент этих занятий (оргазм, в конце концов, есть способ, к которому прибегает Бог, чтобы сказать нам, что все закончилось и пора спать). Вы – те жестокие, кто отрицает Серые небеса[239]239
  Серые Небеса (вариант – Серебристая Гавань) – некое место, описанное Толкиеном во «Властелине колец», куда уходят Фродо, Гэндольф и др.


[Закрыть], куда уходят усталые персонажи, чтобы отдохнуть. Вы говорите, что вам хочется знать, как все сложилось. Вы говорите, что хотите последовать за Роландом в Башню; вы говорите, что именно за это заплатили свои деньги, это то шоу, которое вы пришли посмотреть.

Я надеюсь, что многие из вас знают: не это главное. Не в развязке дело. Я надеюсь, вы пришли, чтобы послушать историю, а не для того, чтобы торопливо пролистывать страницы, спеша добраться до концовки. Чтобы узнать концовку, достаточно сразу открыть последнюю страницу и прочитать, что там написано. Но концовки бессердечны. Концовка – закрытая дверь, которую ни один человек (или Мэнни) не может открыть. Я написал много концовок, но лишь по той же причине, по какой надеваю штаны перед тем, как утром выйти из спальни: таков уж обычай этой страны.

Поэтому, мой дорогой Постоянный Читатель, вот что я вам скажу: вы можете остановиться здесь. Вы можете сделать так, что вашим последним воспоминанием об этой истории станут Эдди, Сюзанна и Джейк в Центральном парке, первый раз вновь собравшиеся вместе, слушающие, как школьный хор поет «Что это за дитя?». Вы можете даже представить себе, что рано или поздно Ыш (скорее всего в собачьем обличье, с длинной шеей, странными, с золотыми ободками глазами и лаем, который иногда очень уж напоминает человеческую речь) присоединится к ним. Это будет прекрасно, не правда ли? Я вот так думаю. И очень уж близко к «…они жили долго и счастливо». «Сойдет и так» – вот что сказал бы по этому поводу Эдди.

Если вы пойдете дальше, то, уверяю вас, будете разочарованы. Более того, у кого-то может разбиться сердце. У меня на поясе остался только один ключ, и он может открыть только одну, последнюю дверь, на которой написано:

То, что находится за дверью, не упрочит вашу любовь к жизни, не вырастит волосы на вашей лысине, не добавит пяти лет к отпущенному вам сроку в этом мире (не добавит и пяти минут). Нет такого понятия, как хеппи-энд[240]240
  Хеппи-энд – калька с английского happy end, то есть счастливая концовка.


[Закрыть]. Не встречал ни одной концовки, сравнимой с «жил-был когда-то».

Концовки бессердечны.

Концовка – еще один синоним слова прощай.

2

Вы все еще здесь?

Очень хорошо, тогда пошли. (Вы слышите мой вздох?) Вот Темная Башня, на краю Крайнего мира. Смотрите на нее, прошу вас.

Смотрите на нее очень хорошо.

Вот Темная Башня на закате.

3

Он подошел к ней, ощущая самое странное из чувств: будто уже бывал здесь; Сюзанна и Эдди называли его дежа-вю.

Розы Кан’-Ка Ноу Рей раскрывались перед ним вдоль тропы к Темной Башне, желтые солнца, сияющие в глубине их бутонов, казалось, разглядывали его, как глаза. И шагая к этой серо-черной колонне, Роланд ощущал, что соскальзывает из того мира, какой знал всю свою жизнь. Он выкликал имена своих друзей и близких, как, собственно, и обещал самому себе, выкликал их в сумерки, во весь голос, потому что не было больше необходимости сберегать энергию для борьбы с зовом Темной Башни. Сдавшись ему на милость (наконец-то), он испытал величайшее облегчение в своей жизни.

Он выкликал имена своих compadres и amoras[241]241
  Compadres, amoras – друзей, любимых (исп.).


[Закрыть], и хотя каждое имя выходило из глубины его сердца, все они, похоже, не имели отношения ни к чему другому. Голос его раскатами грома уносил имя за именем к темнеющему багряному горизонту. Он назвал Эдди и Сюзанну, он назвал Джейка, и, наконец, назвал свое имя. И когда звуки его затихли вдали, протрубил рог. Не в Башне – на поле роз, которые ковром росли вокруг нее. То был голос роз, которые приветствовали его приход, встречали, как короля.

В моих снах рог всегда был моим, – думал он. – Мне следовало знать, что такого быть не может, потому что мой остался с Катбертом, на Иерихонском холме.

И тут с вышины прошептал голос: Тебе хватило бы трех секунд, чтобы наклониться и поднять его. Даже в дыму и смерти. Трех секунд. Время, Роланд… все всегда упирается во время.

Роланд подумал, что это голос Луча, того, что они спасли. Если он говорил из благодарности, то мог бы не сотрясать воздух. Какую пользу могли теперь принести ему эти слова? Он вспомнил строку из поэмы Браунинга: «Я хмель былого радостно сглотну».

Его собственный опыт говорил о другом. Воспоминания несли с собой только грусть. Они служили пищей поэтам и дуракам, сладостями, которые оставляли горький привкус во рту и в горле.

Роланд на пару мгновений остановился за десять шагов до двери из «дерева призраков» в основании Башни, дожидаясь, пока окончательно стихнет эхо голоса роз, трубного гласа рога. Чувство дежа-вю оставалось таким же сильным, практически не оставляющим сомнений в том, что он здесь уже бывал. И разумеется, бывал – в десяти тысячах своих снов. Он посмотрел на балкон, где ранее стоял Алый Король, пытавшийся отвергнуть ка и все сделать по-своему. Там, на высоте шести футов над ящиками, в которых лежали несколько оставшихся снитчей (похоже, никакого другого оружия у старого безумца не было), Роланд увидел два красных глаза, плавающих в темнеющем воздухе, которые таращились на него с безмерной ненавистью. А позади глаз болтались серебристые (в лучах уходящего за горизонт солнца – красно-оранжевые) зрительные нервы, которые ни к чему не подсоединялись. Стрелок предположил, что глаза Алого Короля останутся здесь навсегда, обозревая Кан’-Ка Ноу Рей, тогда как их хозяин будет бродить по миру, в который отправили его ластик и третий глаз Художника. Или скорее всего между мирами.

Роланд подошел к тому месту, где тропа упиралась в окантованный сталью прямоугольник из черного «дерева призраков». На прямоугольнике, в верхней половине, красовался сигул, который он теперь знал очень хорошо:

У прямоугольника он положил два последних предмета, оставшиеся из его снаряжения: крест матушки Талиты и револьвер. Когда выпрямился, увидел, что первого иероглифа не стало:

Слово НЕНАЙДЕННАЯ превратилось в НАЙДЕННАЯ.

Он поднял руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась сама по себе, прежде чем он успел прикоснуться к ней, открыв нижние ступени поднимающейся по спирали лестницы. Послышался напевный голос: Добро пожаловать, Роланд из рода Эльда. То был голос Башни. Это величественное сооружение сложили не из камня, хотя выглядело оно каменным. Но это было живое существо, скорее всего сам Ган, и биение, которое он ощущал в голове даже за тысячи миль отсюда, всегда было биением жизненной силы Гана.

Каммала, стрелок, каммала-кам-кам.

Из дверного проема в нос ударил щелочной запах, горький, как слезы. Запах… чего? Чего именно? Прежде чем он сумел ответить на этот вопрос, запах исчез, и Роланду не осталось ничего другого, как задуматься, а не причудился ли ему этот запах?

Он переступил порог, и Песня Башни, которую он слышал всегда, даже в Гилеаде, где она пряталась в материнском голосе, поющем ему детские песенки, наконец-то смолкла. Послышался еще один вздох. Дверь с грохотом закрылась за его спиной, но он не остался в темноте. Свет шел от самих спиральных окон, смешиваясь с отблеском заката.

Каменные ступени, достаточно узкие, аккурат для одного человека, уходили вверх.

– Вот идет Роланд! – крикнул он, и слова унеслись по спирали. – Ты, на вершине, услышь меня и прими с миром, если сможешь. Если ты мой враг, знай, что я пришел без оружия и желания причинить зло.

И он начал подъем.

Девятнадцать ступеней привели его на первую лестничную площадку (и к каждой последующей вели ровно столько же ступеней). Он увидел открытую дверь, за ней – круглую комнату. На камнях стены вырезали множество накладывающихся друг на друга лиц. Многих он узнал (скажем, Келвина Тауэра, склонившегося над раскрытой книгой). Лица смотрели на него, и он слышал их бормотание.

Добро пожаловать, Роланд, прошедший много миль и много миров, добро пожаловать, выходец из Гилеада, из рода Эльда.

В дальнем конце комнаты находилась еще одна дверь, с темно-красными портьерами по бокам. На высоте шести футов от пола, точно на уровне глаз, в двери было маленькое круглое окошечко, чуть больше глазка в двери тюремной камеры. Комнату наполнял сладкий аромат, который он узнал без труда: такой запах шел от мешочка с сосновым саше, который мать сначала привязывала к его колыбельке, а потом – к первой кровати. Аромат этот сразу извлек из памяти те давние дни, как всегда удается ароматам: если какое-то чувство и служит нам машиной времени, так это обоняние.

Потом, как и горьковатый запах щелока, он исчез.

Мебели в комнате не было, на полу лежал лишь один посторонний предмет. Роланд подошел к нему, наклонился, поднял. Маленькая скоба-защелка из кедра, с привязанной к ней синей шелковой ленточкой. Он видел такие вещицы, давным-давно, в Гилеаде. Одно время сам носил такую. Когда костяная пила разрезала пуповину только что родившегося младенца, отделяя мать от дитяти, такую скобу устанавливали чуть повыше пупка младенца, где она и оставалась, пока отросток пуповины не отваливался вместе с ней (сам пупок назывался тет-ка кан Ган). Этот кусочек шелка на скобе говорил о том, что она принадлежала мальчику. Скобы девочек повязывали розовой ленточкой.

Так это моя скоба, – подумал Роланд. Еще несколько мгновений он, как зачарованный, разглядывал ее, потом положил туда, где она лежала прежде. Где ей было самое место. Когда поднялся, увидел личико младенца

(Так это и есть мой маленькой дорогой бей-бо? Если ты так говоришь, пусть так будет!)

среди множества других лиц. Перекошенное личико, словно первый глоток воздуха вне материнского чрева ему совершенно не понравился, потому что уже пахнул смертью. Скоро ему предстояло дать оценку вновь сложившейся ситуации громким криком, который разнесется по апартаментам Стивена и Габриэли, вызвав улыбку облегчения на лицах слуг и друзей, которые его услышат (только Мартен будет хмуриться). Роды завершились, и ребенок родился живым, скажите спасибо Гану и всем богам. У рода Эльда появился продолжатель и, следовательно, шанс, что достойное сожаления соскальзывание мира к гибели еще можно обратить вспять.

Когда Роланд выходил из этой комнаты, ощущение дежа-вю еще более усилилось. Как и ощущение того, что он вошел в тело самого Гана.

Он повернулся к лестнице и продолжил подъем.

4

Следующие девятнадцать ступенек привели его на вторую лестничную площадку и ко второй комнате. Здесь на круглом полу валялось множество клочков ткани. Роланд не сомневался, что все они – от детской пеленки, изорванной злобным незваным гостем, который потом прошел на балкон, чтобы взглянуть на поле роз, и обнаружил, что вернуться в комнату возможности у него нет. Он был невообразимо хитер, злобен и мудр… но в конце концов допустил ошибку, и теперь ему суждено расплачиваться за нее до скончания веков.

Если он хотел только взглянуть на поле роз, чего потащил с собой весь боезапас, когда выходил на балкон?

Потому что это было его снаряжение, которое он всегда носил на спине, – прошептало одно из лиц, высеченных на изогнутой стене. Лицо Мордреда. Теперь Роланд не видел в нем ненависти, только печаль и тоску брошенного ребенка. И одиночеством лицо это соперничало с паровозным гудком в безлунной ночи. Никто не прикреплял скобу к пупку Мордреда, когда тот вошел в этот мир, а свою мать он сожрал в первую же трапезу. Никакой скобы, никогда в жизни, ибо Мордред никогда не был членом тета Гана. Нет, только не он.

Мой Алый Отец никуда не ходил безоружным, – прошептало каменное лицо. – Особенно если находился вдали от своего замка. Он был безумен, но не до такой степени.