Текст книги "Темная Башня"

В этой комнате пахло тальком, который сыпала его мать, когда он лежал голенький на полотенце, после ванны, и играл только что открытыми для себя пальцами ног. Она присыпала тальком раздражение на коже, напевая при этом:

 
Непоседа, мальчик мой,
День закончен, дорогой.
 

Этот запах исчез так же быстро, как и появился.

Роланд подошел к маленькому окошку, переступая через обрывки пеленки, и заглянул в него. Лишенные тела глаза почувствовали присутствие стрелка и тяжело перевернулись к нему. Во взгляде читались ярость и чувство утраты.

Выходи, Роланд! Выходи, чтобы мы могли встретиться лицом к лицу! Как мужчина с мужчиной! Глаз в глаз, если тебя это устроит!

– Думаю, нет, – ответил Роланд, – потому что я не закончил свои дела. Осталось немного, но я их еще не закончил.

То было последнее слово, сказанное им Алому Королю. Хотя безумец осыпал его мыслями-криками, старался он напрасно, потому что Роланд более ни разу не оглянулся. Ему нужно было подниматься по лестнице, заглядывать в другие комнаты, прежде чем достичь той, что ждала его на вершине.

5

На третьей лестничной площадке он заглянул в дверь и увидел бархатное одеяние, которое он, несомненно, носил в один годик. Среди лиц на этой стене он увидел своего отца, только гораздо более молодого. Позже в его лице прибавилось жестокости, причиной тому стали события и ответственность. Но не здесь. Здесь по лицу Стивена Дискейна читалось: нет в мире ничего другого, способного доставить ему большее удовольствие в сравнении с тем, что сейчас у него перед глазами. В комнате стоял сладковатый, приятный запах, который он узнал: запах отцовского мыла для бритья. Голос-призрак прошептал: Посмотри, Габби, посмотри сама! Он улыбается! Улыбается мне! И у него новый зуб!

На полу четвертой комнаты лежал ошейник его первой собаки, Ринг-А-Левио. Сокращенно Ринго. Он умер, когда Роланду не исполнилось и четырех, и этим сделал ему подарок. Потому что трехлетнему ребенку разрешалось плакать над ушедшим домашним любимцем, даже мальчику, в жилах которого текла кровь Эльда. В этой комнате до ноздрей Роланда долетел чудесный запах, у которого, правда, не было названия, но он знал: это запах солнца на Полную Землю в шерсти Ринго.

Возможно, двумя десятками этажей выше комнаты Ринго, в такой же комнате на полу лежали хлебные крошки и покрытое перьями изуродованное тельце, которое когда-то принадлежало соколу Давиду, не домашнему любимцу, а, конечно же, другу. Первому из тех многих, кем пожертвовал Роланд на пути к Темной Башне. Здесь, на стене Роланд увидел Давида, запечатленного в полете: расправив короткие крылья, он кружил над придворными Гилеада (Мартена-волшебника среди них не было). Еще раз Давида высекли в камне слева от двери, ведущей на балкон. Тут он сложил крылья и падал на Корта, как слепая пуля, не обращая внимания на поднятую палку Корта.

Стародавние времена.

Стародавние времена и стародавние преступления.

Недалеко от Корта он увидел смеющееся лицо проститутки, с которой Роланд-мальчик провел ту ночь. В комнате Давида стоял запах ее духов, дешевых цветочных духов. И когда стрелок вдохнул этот запах, ему вспомнились прикосновения к ее лобковым волосам. Его шокировало то, что он вспомнил сейчас: когда его пальцы скользили к ее сладко-влажной щели, он думал о себе, маленьком, только что из ванны, чувствующим руки матери.

Тут его член начал набухать от прилива крови, и Роланд в страхе покинул эту комнату.

6

Закат более не освещал ему путь, теперь светились только окна: стеклянные глаза были живыми, стеклянные глаза смотрели на безоружного пришельца. За стенами Темной Башни розы Кан’-Ка Ноу Рей закрылись до следующего рассвета. Часть разума Роланда еще удивлялась тому, что он все-таки здесь; что одно за другим ему удалось преодолеть все препятствия, которые встретились на тропе, ни на йоту не отступив от первоначального замысла. Я похож на роботов Древних людей, – подумал он. – Они или выполняют задачу, ради которой их создали, или разбиваются в лепешку, стараясь ее выполнить.

Другая часть разума не удивлялась нисколько. Этой части приходили те грезы, что и, должно быть, приходили Лучам, эта более темная часть вновь подумала о роге, выпавшем из пальцев Катберта… Катберта, который встретил смерть, смеясь. Рог мог и до сего времени лежать там, где и упал, на каменистом склоне Иерихонского холма.

И разумеется, я видел эти комнаты прежде! Они, в конце концов, рассказывают мне мою жизнь.

Действительно, рассказывали. Этаж за этажом, история за историей (не упоминая смерть за смертью) поднимающиеся комнаты Темной Башни пересказывали события жизни Роланда Дискейна и его поисков Темной Башни. В каждой лежало напоминание о прошлом, в каждой стоял особый запах. Некоторым годам посвящалась не одна комната, а несколько, но на каждый год приходилась хотя бы одна. И после тридцать восьмой комнаты (тридцать восемь – дважды по девятнадцать, если вы сразу не обратили на это внимание) у него возникло желание больше никуда не заглядывать. Потому что в этой комнате стоял обгоревший столб, к которому ранее привязали Сюзан Дельгадо. Он не вошел в эту комнату, но посмотрел на стену. В этом не мог ей отказать. «Роланд, я люблю тебя!» – кричала Сюзан Дельгадо, и он знал, это правда, потому что узнать Сюзан он мог только по ее любви. Ибо, несмотря на любовь, ее все же сожгли.

Это место смерти, – думал он, – и не только здесь. Все эти комнаты. Все этажи.

Да, стрелок, – прошептал голос Башни. – Но только потому, что такими их сделала твоя жизнь.

7

Стоя снаружи, Роланд решил, что высота Башни порядка шестисот футов. Но заглянув в сотую комнату, а потом в двухсотую, подумал, что по шестьсот футов подъема отмерял уже раз восемь, и дистанция, оставленная позади, приближалась к расстоянию, которое его друзья с американской стороны называли милей. Такого количества этажей просто не могло быть, не существовало Башен высотой с милю, но он все поднимался и поднимался, чуть ли не бегом, и совершенно не уставал. Однажды в голову пришла мысль, что до вершины ему не добраться, что высота Башни столь же бесконечна, сколь бесконечно время. Но после короткого размышления отбросил эту мысль: Башня рассказывала его жизнь, она, конечно, выдалась долгой, но ни в коем случае не вечной. И если было начало, отмеченное скобой-защелкой из кедра с привязанной к ней синей ленточкой, то должен быть и конец.

И скорее всего очень скоро.

Свет, который он чувствовал внутри глаз, разгорался все сильнее и более не казался таким синим. Он прошел комнату с Золтаном, птицей из хижины травоеда. Миновал комнату с насосом с атомным приводом, какой стоял на Дорожной станции. Поднимаясь по ступеням, прошел мимо комнаты с дохлым омароподобным чудовищем, и теперь свет, который он чувствовал, все набирал яркость, а от синевы не осталось ничего.

Это был…

Он уже не сомневался, что это был…

Это был солнечный свет. За стенами Темной Башни царили густые сумерки, если не ночь, над ней сияли Старая Звезда и Древняя Матерь, но Роланд не сомневался, что видит (или чувствует) солнечный свет.

Он поднимался, более не заглядывая в комнаты, не принюхиваясь к запахам прошлого. Лестница сужалась, его плечи уже цепляли изгибающиеся стены. Песни закончились, если только не считать песней ветер, вот его Роланд слышал.

Он миновал последнюю открытую дверь. На полу в крошечной комнатке, что находилась за ней, лежал альбом со стертым лицом. На бумаге остались только два красных, яростно горящих глаза.

Я достиг настоящего. Я до него добрался.

Да, и был солнечный свет, каммала солнечный свет, внутри глаз и ждущий его. Горячий, он обжигал кожу. И ветер тоже усилился, ревел в ушах. Словно не мог чего-то простить. Роланд посмотрел на спиралью уходящие вверх ступени; теперь его плечи терлись о стены, потому что шириной проход не превышал гроба. Еще девятнадцать ступеней, и комната на вершине Темной Башни будет его.

– Я иду! – крикнул он. – Если ты меня слышишь, слушай хорошо. Я иду!

Одну на другой преодолевал он ступени, выпрямив спину, гордо вскинув голову. Другие комнаты встречали его открытой дверью. Путь в эту перегородила дверь из «дерева призраков» с единственным вырезанным на ней словом. И слово это было:

РОЛАНД

Он ухватился за ручку. С выгравированной на ней дикой розой, которая оплела револьвер, один из тех больших древних револьверов, которые принадлежали его отцу и которые он потерял навеки.

Однако они снова станут твоими, – прошептал голос Башни и голос роз: эти два голоса слились в один.

Что ты такое говоришь?

Ответа он не услышал, но ручка повернулась под его пальцами, и, возможно, это был ответ. Роланд открыл дверь на вершине Темной Башни.

Увидел и все понял сразу, знание это обрушилось на него, как удар кувалды, горячее, как солнце пустыни, которая была апофеозом всех пустынь. Сколь много раз он поднимался по этим вот ступеням, после чего его спускали вниз, разворачивали, отправляли назад? Не в самое начало (там еще можно было что-то изменить и снять временное проклятие), но в тот самый момент в пустыне Мохайн, когда он наконец-то осознал, что бездумный, не подлежащий сомнениям поход может завершиться успешно? Сколько раз он путешествовал по петле, похожей на скобу-защелку, которая когда-то отвалилась от его пупка, его собственного тет-ка кан Ган? И сколько раз ему еще придется пройти эту петлю?

– О нет! – закричал он. – Пожалуйста, только не это! Пожалейте меня! Проявите милосердие!

Руки все равно толкали его вперед. Руки Башни не знали, что есть милосердие.

Они были руками Гана, руками ка, и они не знали, что есть милосердие.

Он почувствовал запах щелока, солончака, горький, как слезы. За дверью начиналась пустыня: белая, ослепляющая, безводная, ровная как стол, разве что на горизонте виднелись подернутые дымкой горы. А из-под запаха солончака пробивался запах бестравы, которая приносила сладкие сны, кошмары, смерть.

Но не для тебя, стрелок. Для тебя – никогда. Ты ускользаешь. Ты меркнешь. Могу я быть предельно откровенна? Ты продолжаешь свой путь.

И всегда ты забываешь про предыдущий раз. Для тебя всякий раз становится первым.

Он предпринял еще одну попытку попятиться. Бесполезно. Ка была сильнее.

Роланд из Гилеада прошел через последнюю дверь, ту самую, которую всегда искал, ту самую, которую всегда находил. И она мягко закрылась за ним.

8

Стрелок постоял, покачиваясь из стороны в сторону. Подумал, что едва не отключился. Конечно, виновата жара; эта проклятая жара. Дул ветерок, но такой сухой, что не приносил облегчения. Он достал бурдюк с водой, прикинул по весу. Сколько ее осталось? Понимал, что не стоит пить, не пришло время пить, но все равно сделал глоток.

На мгновение почувствовал, что он совсем в другом месте. Возможно, в самой Башне. Но пустыня коварна и полна миражей. А Темная Башня стоит в тысячах колес. Воспоминание о том, что он только что поднялся по тысячам ступеней, заглянул во многие комнаты, со стен которых на него смотрели многие лица, уже пропадало, таяло.

«Я дойду до нее, – подумал он, щурясь на безжалостное солнце. – Клянусь именем моего отца, дойду».

«И возможно, на этот раз, если ты попадешь туда, все будет иначе», – прошептал голос, разумеется, голос обморочного состояния, до которого так легко может довести пустыня, потому что о каком другом разе могла идти речь? Он здесь, и нигде больше, ни дать ни взять. У него нет чувства юмора, и он не может похвастаться богатым воображением, но он непоколебим. Он – стрелок. И в сердце, пусть и в самой глубине, еще чувствовал горькую романтику своего похода.

Ты из тех, кто никогда не меняется, – как-то сказал ему Корт, и в его голосе, Роланд мог в этом поклясться, звучал страх… хотя с чего Корт мог бояться его, мальчишки, Роланд сказать не мог. – Это станет твоим проклятием, парень. Ты износишь сотню пар сапог на пути в ад.

И Ванни: Те, кто не извлекает уроков из прошлого, обречены повторять его.

И его мать: Роланд, почему ты всегда такой серьезный? Никогда не можешь расслабиться?

Однако голос прошептал это снова

(иначе, на этот раз, может, будет иначе)

и Роланд вроде бы уловил запах, отличный от солончака и бес-травы. Подумал, что это аромат цветов.

Подумал, что это аромат роз.

Он перебросил мешок со снаряжением с одного плеча на другое, коснулся рога, который висел на правом бедре. Древнего рога, в который когда-то трубил Артур Эльдский, так, во всяком случае, говорила история. Роланд отдал его Катберту на Иерихонском холме, а когда Катберт пал, Роланд задержался ровно на столько, чтобы поднять рог и выдуть из него пыль смерти.

«Это твой сигул», – прошептал умолкающий голос, который принес с собой нежно-сладкий аромат роз, запах дома в летний вечер (О, потерянного!); камень, роза, ненайденная дверь; камень, роза, дверь.

Это твоя надежда, что на этот раз все может пойти иначе, Роланд… что тебя может ждать покой. Возможно, даже спасение.

Пауза, а потом:

Если ты устоишь. Если не уронишь чести.

Он покачал головой, чтобы прочистить мозги, подумал о том, чтобы еще глотнуть воды, отказался от этой мысли. Вечером. Когда он разожжет костер на кострище Уолтера. Тогда и попьет. А пока…

А пока следовало продолжить путь. Где-то впереди высилась Темная Башня. Но ближе, гораздо ближе был человек (Человек ли? Кто это знал?), который, возможно, мог рассказать ему, как добраться туда. Роланд не сомневался, что поймает его, а когда поймает, человек этот заговорит, да, да, да, говорю это на горе, чтобы ты услышал в долине: Уолтер будет пойман, и Уолтер заговорит.

Роланд вновь прикоснулся к рогу, и прикосновение это странным образом успокаивало, словно он никогда раньше не касался его.

Пора идти.

Человек в черном ушел в пустыню, и стрелок двинулся следом.

19 июня 1970 г. – 7 апреля 2004 г.

Я говорю Богу: спасибо.

Приложение

Роберт Браунинг
Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни[242]242
  Перевод Наны Эристави.


[Закрыть]

I

 
И мнилось мне – он в каждом слове лгал.
Уродец престарелый с хитрым взором,
Желавший, чтобы путь сей лжи избрал
Покорно я… яд желчи изливал,
Указывал – и видел: я внимал,
И видел, как меня схоронит вскоре.
 

II

 
Зачем он, с палкой этой, здесь вдали
Покинут? Только чтоб сбивать с дороги
Тех странников, что до него дошли!
Как череп ухмылялся… вспомнят ли
Меня – среди оставшихся в пыли
Им посланных на гибель – слишком многих?
 

III

 
Он говорил – я должен повернуть
На ту дорогу, что, как всем известно,
Откроет к Темной Башне трудный путь…
Я понял поневоле: это – суть.
О гордости забыть и цепь замкнуть…
Конец – и прах, и нет надеждам места.
 

IV

 
Я странствовал по тропам всей земли,
И в призрак обратился отсвет цели,
Искал – и годы под ноги легли…
Успеха нет, преграды столь же злы,
И осознанье горче, чем полынь,
И майским сном желанья отлетели.
 

V

 
Я – как больной, что смерти обречен,
Что жив, увы, последние мгновенья.
Уже с друзьями распрощался он,
Уже его не слышен жалкий стон…
(Свободой умиранья усыплен,
Одет далекой скорбью, словно тенью…)
 

VI

 
«А есть ли место средь иных могил?»
«А кладбище, по счастью, недалеко?»
Обрядов грустных час уж избран был —
А он еще живет, он слух открыл,
Пытается ответить – нету сил!
И нет стыда у смертного порога.
 

VII

 
Я – странник. Я страдал. Я видел зло,
Пророчества, оставшиеся ложью.
О, мой Отряд! Вас столько полегло!
Смерть – с каждым шагом, гибель – за углом,
Умолкли клятвы, как весенний гром…
Дорога к Темной Башне – бездорожье.
 

VIII

 
Тих, как само отчаянье, свернул
На путь, что указал уродец старый.
День ужасом кромешным промелькнул,
Тоской закат сквозь сумерки взглянул,
И луч кровавый отблеском сверкнул —
К равнине, полной лживого угара.
 

IX

 
Но – к цели! Оказался вскоре я
На пустоши, бурьяна полной злого.
Смотрю назад – дорога и поля.
Здесь – мертвая бесплодная земля
До горизонта утомляет взгляд.
Идти вперед – нет для меня иного!
 

X

 
И я иду. Увы, мне никогда
Пейзаж столь безотрадный не встречался…
Цветов иль просто трав – нет и следа,
Лишь сорняков и терний череда,
Что землю захватила без стыда…
Здесь свежий лист бы чудом показался!
 

XI

 
Уродство, безнадежность, нищета —
Печален сей удел земли несчастной.
Речет Природа: «Глянь, избывши страх,
Иль отвернись… вокруг – лишь пустота.
Покуда Суд Последний не настал,
Не проявлю ни малого участья!»
 

XII

 
Кто опалил огнем чертополох,
Ко мне ростки последние тянувший?
Кто листья полевицы злобно сжег,
На медленную смерть ее обрек?
Казалось, тот злодей – сам мрачный рок,
Что, забавляясь, губит все, что суще!
 

XIII

 
Уныло стебли тянутся сквозь грязь,
Как волосы сраженного чумою.
Земля – кроваво-слизистая мразь.
Здесь конь слепой стоит не шевелясь…
Откуда? Словно дьявол, веселясь,
Из адских бездн привел его с собою!
 

XIV

 
Он жив? О нет! Он мертв уж сотни лет.
Пусты глазницы, ветер спутал гриву,
И плоть гниет, и обнажен скелет.
Уродств таких, я мнил когда-то, нет!
Он, верно, стал причиной многих бед,
Чтоб отомстили местью – столь глумливой!
 

XV

 
Закрыв глаза, в себя я загляну…
Так перед боем кубок выпивают!
Я к светлым дням прошедшего взываю,
Чтоб будущее не влекло ко дну.
Подумай и сразись… я вспоминаю,
Я хмель былого радостно сглотну!
 

XVI

 
Зачем явился Катберта мне лик,
С улыбкою, что радостно светила?
Почти что въяве он во мгле возник,
И засмеялся звонко, как привык,
И обнял крепко на единый миг…
Но ночь печали друга поглотила!
 

XVII

 
Вот Джайлс – и я отважней не встречал.
Не знал сомнений, страха и упрека,
Был беспощадней острого меча…
Но предал он – и руки палача
В позоре оборвали жизнь до срока.
И весь Отряд с презреньем промолчал!
 

XVIII

 
Нет – я вернусь на свой ужасный путь.
Ушедшего тоска еще печальней!
Ни шороха, ни звука… не взглянуть.
Хоть мыши бы летучей здесь мелькнуть…
Отчаянье мою сдавило грудь —
Но… видно что-то на дороге дальней.
 

XIX

 
Из ниоткуда – узкая река.
Тиха и незаметна, как гадюка,
Почти бездвижна!.. В тине берега.
Здесь демоны – мне истина порукой —
От крови отмывают, верно, руки,
И гладь воды взрезают их рога.
 

XX

 
Змея мала – но сколько яду в ней!
Ольхи стволы у берегов склоненны,
Отравою смертельной напоенны,
Самоубийц отчаянных мрачней!
Река убила соки их корней
Погибелью, в глубинах потаенной.
 

XXI

 
Я вброд пошел – о Боже, я вот-вот
Ступлю ногой на чей-то череп стылый!
Копье – опора. Омуты – могилы,
В них плоть, живая некогда, гниет.
Крик крысы водяной – и нету силы,
Ведь он, как детский плач, меня гнетет!
 

XXII

 
Брод завершен. Брег новый предо мной.
Там будет лучше? Жалкая надежда!
Бойцы, увы, сомкнули в смерти вежды,
И поле брани смертной пеленой
Окутано… Стоял здесь вопль кромешный.
Кто выжил? Жабы в нежити ночной…
 

XXIII

 
Да, – верно, поле битвы было тут.
Но что свело бойцов на пир кровавый?
Нет ни следа их подвигов и славы,
Помину нет… Безумцев не поймут!
Как крестоносцев ратные забавы
Иль как рабов галерных тяжкий труд.
 

XXIV

 
Форлонга не пройти – здесь сталь и смрад.
Кто обратил все эти механизмы,
Зубцы, колеса эти – против жизни?
Чей взор безумный через эти призмы
На мертвые тела глядеть был рад?
Чей зуб стальной вгрызался в смертный ад?
 

XXV

 
И снова – в путь… Песок, туман и мрак.
Стволы мертвы. Лес, верно, благородный
Здесь шелестел… и стал землей холодной.
Безумство, исступленье! Верно, так
Из хлама создает себе дурак
Кумир – и с криком носится бесплодно.
 

XXVI

 
Нет яркого пятна! Унылый свет,
И мох, что мерзко клочьями свисает, —
Да плесень заржавелая мерцает.
А вот и дуб, гнилушками одет —
За жизнь боролся, плоть коры взрезая,
И, издыхая, проклял белый свет!
 

XXVII

 
И нет пути по-прежнему конца!
Прошел недалеко, но тьма ночная
Меня остановиться понуждает.
И ворон, верный спутник мертвеца,
Скользя, кружит у моего лица
И рваный плащ, играя, задевает.
 

XXVIII

 
Я бросил взгляд вперед и осознал:
Равнина обернулась кряжем горным.
Не достигаю зрением проворным
Я ничего – кроме суровых скал
И пропастей, ведущих к безднам черным.
«Как здесь пройти?» – я с ужасом гадал.
 

XXIX

 
Не сразу осознал я – как меня
Жестоко провели! Когда? Не знаю!
Во сне? В кошмаре? Тихо отдыхаю.
Закончен путь? Иль часть пути? Но я
Почти что сдался – и ловушка злая
Открылась уж, забвением маня…
 

XXX

 
И вдруг – ожгло. И вдруг я понял – да!
Вот место это! За двумя холмами,
Что, как быки, сплетенные рогами,
Сошлись в бою!.. а дальше – скал чреда,
Гора… Глупец, ты столько шел сюда!
Ты звал, толкал, пинал себя годами!
 

XXXI

 
Что ж в сердце гор? Да – Башня, Боже мой!
Покрытый мхами камень, окна слепы
И – держит мир собою?! Как нелепо!
Несет всю силу мощи временной?
Над ней летят века во мгле ночной,
Пронзает дрожь меня, как ветра вой!
 

XXXII

 
Как, не видать?! Ее укрыла ночь?
Не верю! День уж занялся и сгинул,
Закат лучи последние низринул
На горы и холмы, и сумрак хлынул
Мне в очи, что узрели беспорочь:
«Конец творенья – миру не помочь!»
 

XXXIII

 
Как, не слыхать?! Но воздух полнит звук,
Он нарастает, как набат над битвой,
Он полнит звоном, громом все вокруг,
И имена товарищей забытых,
Что шли со мной, мне называет вдруг.
О, храбрецы! Потеряны, убиты!
 

XXXIV

 
Миг – и они восстали из могил,
Пришли ко мне печальными холмами,
И каждый – мой оплот, огонь и знамя!
Я, их узнав, колени преклонил,
Поднял свой верный рог – и протрубил
Во имя их, погибших, падших, павших:
«Вот Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни!»