Текст книги "Ячейка 402"

Леонид Иванович так долго качал головой, что Шарван уже собирался спросить, откуда взялось его имя – таким образом показать, что понял, о чём речь, и замять тему брата, но шеф заговорил снова:

– Не пытайся меня убедить, что все эти годы ты не знал. И всё же ты неправ, Шарван. Я вот, сижу перед тобой, и другого меня быть не может. Личность, Шарван, не что иное, как постоянство памяти. Ты заметил, как хорошо я всё помню? Мы слишком большое придаём значение личности… Представление о себе – импульсы, локализированные в определённых участках мозга. Мой мозг – в моей черепной коробке, в голове, которая перед тобой… Тебе очень понравилась эта картина? Ты меня совершенно не слушаешь.

– Нет, я внимательно слушаю.

– Если тебе так удобнее, можешь считать, что в Колонии – моя усталая тень. Поэтично, не правда ли?

– Почему в Колонии?

– Ты лучше меня должен знать, почему в Колонии. Намного лучше. Я тоже не могу знать всего, Шарван.

Они одновременно поднялись и пошли дальше по галерее. Повернув голову, Шарван нашёл тот же осенний пейзаж – отсюда он виделся другим.

– Впечатляюще? Я люблю осень. Есть в ней что-то… отпускающее, что ли? Она не держит нас. Пустота, что ли? – Леонид Иванович перешёл на быстрый шёпот. – Я уверен, что и ты хочешь, чтобы тебя наконец отпустили. Не правда ли, мой друг? Тем более что ты отработал своё. Ты восхитительно помогал мне всё это время, и мы ушли гораздо дальше вперёд, чем я ожидал. Я благодарен тебе за помощь, но она мне больше не нужна. И я бы не хотел видеть, как ты теряешь смысл, опускаешься среди этих обстоятельств. Или ты хочешь уйти туда, к моему брату? Ты понимаешь, о чём я? Я хочу, чтобы ты понимал меня до конца. И хочу до конца понимать тебя, твои потребности.

– Понимаю. Я согласен с вами, – ответил Шарван в полный голос.

– Дорогой мой. Ты бы не мог повернуться ко мне спиной. Мы с тобой знакомы так давно, мы так близки духовно. Я не хотел бы видеть твоё лицо.

Шарван повернулся спиной к Леониду Ивановичу. Оцепенение, владевшее им с самого разговора с Любой, неожиданно спало. Сердце билось редко, громко и трудно. Он до боли закусил губу. Странно – как быстро они дошли до противоположного конца галереи. Шарван стоял перед выходом в дом, но уже не мог выйти. Обернулся на тот печальный портрет, но отсюда не видно. Вспомнил белое женское тело под собой. Внизу лежал безнадёжно прожжённый ковёр.

– Ну что? Давай?

В самый затылок упиралось твёрдое, металлическое. Холодное сквозь волосы.

– Готов?

Не ответил. Выстрел. Кровь брызнула на скулу нарисованной незнакомке. Тело с развороченной головой свалилось на ковёр.

* * *

От резкого громкого звука Анна проснулась. Со страхом. Она не могла понять, где находится и что происходит, натыкалась руками на горячие трубы, пока не открыла глаза. Нечто тяжёлое давило на колени, не получалось убрать. Это было свёрнутое рулоном резиновое покрытие, застрявшее между труб. Слышала топот, резкие крики. На то, чтобы освободиться от резины и встать на затёкшие ноги, ушло несколько минут. Во рту был кислый винный вкус.

– Что это такое? – спросила сама себя, растирая глаза. Мимо ниши, в которой она уснула, бежали колонисты: как попало, не в форменной одежде, куда попало. И орали. Опустив глаза, увидела, что сама в посторонних брюках и босиком. Сразу замёрзли ступни. Туфли на шпильке валялись рядом. Только увидев их, вспомнила о Дне основания Колонии и о дискотеке. То есть она была на месте, в Колонии. Обулась и нырнула в толпу: рванула со всеми, с воплями, путаясь в собственных ногах, но не теряя темпа. Трудно пришлось на ступеньках. Так увлеклась бегом, что не была благодарна, когда её остановили и втолкнули в какое-то помещение. Щёлкнул за спиной ключ. Это Каролина вывела её. Помещение оказалось родным – гладильная. Вслед за Каролиной Анна села на гладильный стол.

– Почему это? – прошептала Анна. – Куда они все?

– Ты что, не слышала? Ну, успокойся, здесь мы в безопасности. Куда ты вообще исчезла, когда Серёжку искать пошла? Я тебя искала. Ты слышала взрыв? Взрыв на дискотеке? Слышала?

– Мне так пусто. Ты не представляешь. Мне так плохо. Теперь уже совсем ничего не осталось. Хоть бы ребёнок был…

– Ты чего, так перепсиховала? У меня у самой руки трусятся! Или наклюкалась?

Не отвечала, глядя на снег в окне. Дверь со стороны коридора дёрнули. Затем их ключ звякнул о пол, чужой ключ скрипнул в замке, взвизгнули дверные петли. Включили свет. Анна зажмурилась. Во внезапном свете темнели две мужские фигуры. Одного роста, очень похожие между собой. На них была обычная форма Колонии, но форма бросалась в глаза на сегодняшнем карнавале личных вещей.

– Она здесь, – бросил один другому. Не обращаясь к ней, ничего не объясняя, Анну сдёрнули за локоть со стола. Она растерялась, испугалась, начала сопротивляться, но они, крепко держа её, влекли за собой – не глядя, словно тяжёлую вещь.

– Стойте, ублюдки, куда?! – закричала вслед Каролина.

Пришлось приложить усилия, чтобы выпрямиться и идти в их темпе, несмотря на подламывающиеся каблуки. Сопротивляться больше не хотела – у неё был опыт. И не было интереса. Привели к регистратору, тому привлекательному молодому человеку, который встретил её в первый день. Отпустили. Боязливо опустилась на стул. Регистратор, в той же позе, с тем же вежливо-равнодушным выражением лица сидел за монитором, словно и не вставал все эти недели. Назвал её имя и фамилию, спросил, она ли это.

– Я. Это я.

– Ну и где ты была, Анна Николаевна? – поинтересовался, уставившись в монитор.

– Когда была?

– Ага, ладно. Понятно. Чудесно. Скажи мне, пожалуйста, Анна Николаевна, а что тебе больше всего понравилось на концерте?

Теперь регистратор впился в неё красивыми глазами. Непонимающе посмотрела на его стол с бумагами. Хотела отвечать правильно, но не ориентировалась, о чём речь.

– Ничего. Я его не смотрела.

– Интересно-интересно. А что ты смотрела?

– В окно смотрела. В окно в коридоре.

– Ну и как, намного окно интереснее концерта? Много насмотрела?

– Я выпила лишнего за обедом. Меня тошнило. Поэтому я там стояла… Не дошла.

– На дискотеке ты тоже не была?

– Нет.

– И чем же ты занималась всё это время?

– Я спала. Где-то… Я не знаю, там трубы такие… Там ещё ведро и один рулон. Как из резины.

С тоской отвела глаза на календарь со старинной машиной. Что сказать, что ещё сказать в свою пользу?

– Спала? Или пряталась?

– Я спала. Там, там ещё швабра.

– Швабра? М-да…Странно, что ты не была на дискотеке. А между прочим, тебя там видели. И не кто-то видел, а я сам. Вот этими вот глазами, – регистратор поднёс два пальца к лицу, указывая на глаза. Зацепил ресницы.

Съёжилась.

– Я зашла сначала. А потом ушла.

– Так ты плохо себя чувствовала и пошла на дискотеку?

– Мне стало лучше.

– Потом опять хуже?

– Нет. Потом мне захотелось спать.

– Как долго ты была в танцзале?

– Не знаю.

– А я знаю. Тридцать две минуты.

– Ого. Мне кажется, меньше.

– Что у тебя было в руках, когда ты вошла в зал?

– Ничего.

– Это когда ты вышла, не было ничего. А когда вошла?

– Я не помню. Может, что-то и было. Не знаю. Я искала своего друга, Сергея.

– Почему, когда ты вышла, ты не осталась у входа? Ты искала закрытое место, так? Место, в котором ты будешь в безопасности во время взрыва. Из-за которого легко присоединиться к остальным во время паники. Ты даже губу себе раскроила, чтобы не выделяться. Раненая, блин!

Анна машинально подняла руку к язве, расползшейся за время сна по всей губе.

– Это не раскроила… Это герпес…

Медленно, туго складывался в голове пазл: взрыв. Случайный или взрывчатка. Взрывчатку кто-то должен был подложить. Войти в танцзал и выйти. Спрятаться. – Это неизлечимо, герпес… – Она не знала, чем можно усилить оправдание. – Это не я!

– Неизлечимая? Ничего, для тебя это уже не страшно, – добрым голосом сказал регистратор. – Так что, Анна Николаевна? Сейчас всё быстренько рассказываем? Может, зачтётся, а?

Анна хотела ответить, рассказать ещё раз, как всё было, с подробностями, хоть и не помогут подробности, но в этот момент вошёл незнакомый человек в костюме, наклонился к регистратору и забормотал ему в ухо, косясь на Анну.

– Как? – не понял регистратор. – Да?

Вошедший несколько раз кивнул, махнул рукой, быстро ушёл.

– Ты можешь идти, – разрешил регистратор равнодушным тоном.

– Куда? – не поняла.

– Куда хочешь, – он потерял к ней всякий интерес.

Анна нерешительно поднялась и проскользнула наружу. Почему-то не чувствовала облегчения. Лишь пустоту. Паника улеглась. Мелькали белые врачи. Сергей подошёл к ней, словно ниоткуда. Видимо, ждал здесь.

– Знаешь, их уже нашли, – сказал он утешительно.

– Кого?

– Кто бомбу подбросил на дискотеку. Противников.

– Хорошо. Быстро.

– Да, хорошо. Я совсем рядом был. Жутко. Столько крови.

Анна посмотрела на Сергея. У него было серое лицо. Серое и лишённое выражения.

– Дискотека… Смешно, когда взрослые люди, как подростки, дёргаются на дискотеке.

– Мы тоже имеем право веселиться. Что бы ни говорили эти гниды… Противники.

– Серёжа, мне пусто. Совсем пусто.

– Пройдёт. Постарайся успокоиться. Пройдёт. Меня ждут ещё внизу. Надо помочь… Я потом к тебе обязательно подойду. Но вечером он не пришёл в 402. Уже погасили лампы, а женщины всё не замолкали, одни говорили не переставая, и никак не могли заткнуться, другие выли и никак не могли заткнуться. Одна ячейка, на противоположной стороне стойки, внизу, осталась пустой. Анна не могла вспомнить, кто там обычно спал. Сначала думала, что это маленькая рыжая дамочка, у которой справа блестели металлические зубки, но потом увидела эту дамочку с другой стороны.

15

Жизнь продолжалась, хотя многое шло наперекосяк. Быт Колонии быстро наладился. Легкораненые очухались, остальных раненых перевели в пятый корпус. Погибших похоронили. Среди них не было знакомых, поэтому Анна не ходила на поминки. Каролина, конечно, ходила и описала ей во всех подробностях церемонию прощания в актовом зале, не забыв добавить, что потом гробы вынесли из корпуса, а где закопали – никто не знает, но одна знакомая знакомого видела, что гробы просто поставили на асфальт, крышки рядом, всю ночь погибшие лежали в гробах как были, а с первыми лучами солнца все вместе поднялись, целые и здоровые, взялись за руки и шеренгой ушли в восточном направлении. «Угу», – сказала Анна. Ничего что в Колонии вместо Интернета локальная сеточка – в него всё равно не поместилось бы столько слухов, сколько в голову Каро. К слуху имелась система доказательств: во-первых, «гробы были те же, что в прошлый и позапрошлый раз, трещины и пятна на них многие узнали. Тебя тогда ещё не было. Значит, пустые потом забирают обратно, могут пригодиться». Во-вторых, «ты погулять снаружи любишь – ты когда-нибудь видела поблизости что-то похожее на кладбище? А?» Анна, совершенно зря, ответила: «Считают, что с нас и крематория хватит». Каролина вся съёжилась от этих слов и до конца смены не произнесла ни звука.

Она и так поглядывала на Анну с лёгким подозрением после Дня основания. То ли в противничестве, то ли в проблемах с головой. Они немного охладели друг к другу, но продолжали разговаривать во время смен, чтобы не рехнуться со скуки.

Сергей ещё некоторое время переживал происшествие – ходил подавленный, все разговоры сводил в больной теме. «Сколько можно размусоливать! – не выдержала Анна как-то. – Ты же взрослый мужик». Он кивнул согласно. Потом спросил, неужели она до сих пор его ненавидит за тот день. Ответила, что любит его. Иногда она читала в устремлённом на неё застывшем взгляде Сергея непреодолимую антипатию. Но он не предпринимал попыток освободиться от неё.

Она тоже не предпринимала попыток освободиться от Сергея. Он был частью её общественной жизни: почти у всех здесь были пары. В последнее время ей всё реже хотелось спать с ним. Он не был виноват, он ласкал её прилежно, несмотря на мелкие дневные размолвки – просто нужные гормоны не выделялись и не хотелось секса. Слишком много работы, слишком холодно в спальне.

В эти дни какое-то новое, непреодолимое одиночество охватило её – сильнее, чем в Лилиной квартире. Сейчас, когда вокруг жило и говорило столько людей, она оказалась одна среди них, совершенно одна. Никто нигде не мог ждать её, любить её; ни с кем не было тепло, ни о ком не хотелось думать. Все слова и жесты привязанности, естественные для сброшенных судьбой в одну дыру людей, стали автоматизированными знаками роботов, приличными, нужными, но не имеющими для неё значения. Иногда тоска становилась столь сильной, что она на несколько секунд переставала дышать, а потом долго кашляла без причины – без першения в горле или бронхах. Одиночество не отхаркивалась, сжимала зубы, чтобы прекратить дурацкий кашель и гладила дальше.

Когда появились дети, тоска смягчилась до меланхолии и фальшивый бронхит прошёл.

Как-то после обеда Анну подозвал шеф-повар, сообщил, что её очередь нести еду детям. Она понятия не имела ни о каких детях, но ей сунули составленные одна на другую железные тарелки, недовольно бросили, что дети внизу. Встретившийся Сергей сказал, что проще всё съесть самой и не заморачиваться; ответила, что не голодна. Их комнатку нашла – ориентировалась по шуму и смеху, которые смолкли, как только открыла дверь. Дети опустили глаза, лишь самая маленькая девочка смотрела прямо – оценивающе и сердито. Пять кроватей у стен.

Позже узнала, что девочку зовут Катюшей. Младшие своего возраста не знали, но решила, что Кате – пять. Был ещё маленький Серёжа, его считала шестилетним – он выглядел крупнее Кати. Самый старший в группке, Саша, знал, что ему тринадцать лет, и знал свой день рождения – 23 сентября. Коля утверждал, что ему тоже тринадцать лет, но Анна догадывалась – одиннадцать, максимум двенадцать. И Светлане тоже что-то около одиннадцати. Катюша. Серёжа. Света. Коля. Саша.

Всё свободное время между ужином и отбоем проводила теперь в детской комнатушке. Первое время, пока она только узнавала детей, ей порой чудилось, что они исподтишка подшучивают над ней, чуть ли не издеваются. То озабоченно спрашивали, не нужно ли ей сходить пипи, то разлохмачивали себе волосы, как у неё, и сдавленно смеялись. Это было очень обидно – детскому смеху противопоставить нечего, ведь дети совершенны. Однако Анна не могла сопротивляться желанию видеть их, и со временем им надоело шутить. Тем более что теперь всякий раз именно она приносила им еду, добровольно. Других даже не «напрягали». Дети радовались её приходу, как собаки виляют хвостом тому, кто им ставит миску.

Анна привела детскую в порядок: выдраила всё что можно, утеплила и заклеила окна, на пол постелила резиновый коврик – из тупика с трубами, где спала в День основания. Заставила детей соблюдать правила гигиены. И играла с ними – в странные игры по их правилам. Таким образом, она укрепила их привязанность, а младшая, Катюша, просто влюбилась в неё, прилипла и не желала отлипать.

Сладко было видеть их расцветающие при встрече лица, слышать восторженное «Анечка пришла!». Но Анна не до конца доверяла детской симпатии – понимала, что, заинтересуйся малыми кто-то менее ничтожный, чем она сама, – они быстро забыли бы её. Внешне Анна не представляла собой ничего особенного, а для детей красота важнее, чем даже для мужчин. И профессия унылая. К тому же её подопечные ощущали, что она нуждается в них. Знали её слабину. Но пока говорили: «Мы тебя так любим, Анечка! Так любим!»

Самой большой проблемой была еда. Из столовой вниз передавали холодные остатки, какие-то слипшиеся каши-макароны-картошки и никогда ничего вкусненького – ни окорока, ни хурмы, ни конфет, которые получали остальные жители Колонии. Анне это не нравилось – дети растут, им мясо нужно, витамины. Нередко прокрадывалась она после еды к котлам с мясом, но зря. Они были пусты и блестели, как чистые, хотя их ещё не мыли. Однажды она умудрилась ускользнуть с рабочего места за несколько минут до звонка, попасть на кухню до раздачи, и натолкнулась на поваров: они угрожающе вскинули тесаки.

Анна отдавала детям почти всю свою порцию, но что такое одна порция для пяти растущих организмов! Просто мука – делить её. Старалась увеличить производительность труда, чтобы повысили паёк.

Зато Каролина дала мудрый совет – оформиться официально. Каро чуть не силой заставила Анну пойти к личному регистратору, панический страх перед которым делал слюну горькой, и сообщить, что она каждый день относит пищу в детскую комнату. Красивый регистратор вёл себя безразлично, словно не узнал. А может, и не узнал. Выделил ей двенадцать минут в сутки – шесть после завтрака и шесть после обеда, чтобы доставлять еду детям.

Однажды, сидя на резиновом коврике с закрытыми глазами, восьмой раз повторяла считалку из собственного детства: «Эне-бэне, рики-факи, турбо-урбо, сентябряки, дэус-дэус, космодэус… Бац», – и на «Бац» вздрогнула от счастья. Наверно, её желание иметь ребёнка на самом деле было невероятно большим – раз их пятеро. Дети бегали вокруг всё шумнее и быстрее. Конечно, она нужна им. Пусть они и до неё справлялись, но ведь не мылись и не чистили зубы – разве не ужасно?

Меньше всех приветствовал пробуждение в Анне материнского инстинкта взрослый Сергей. Он по-прежнему часто забирался к ней в 402 после отбоя. Жаловался, что снова целый вечер был вынужден искать её. Не спорила, хотя знала, что всё это время он провёл в телевизионной, которую она терпеть не могла, потому что в Колонии сигнал ловился неправильно по времени, и серии фильмов показывались вперемешку – неясно, что раньше, что позже.

Сидела, обняв колени руками, в голове плыл сизый туман от усталости и голода. Иногда он шептал слишком нудно, тогда соседи тарабанили в стенку во сне. Из-за разговоров почти не хватало времени на интимные отношения, но это обстоятельство только радовало Анну.

– Если ты считаешь, что им оно надо, то ошибаешься, – бубнил он. – Тебе лишь бы твою идею фикс выполнить – с кем-то повозиться, но ты никого не любишь – это и ко мне относится, и к ублюдочкам твоим.

– Не называй их так.

– Я имею в виду детей с неустановленными родителями. Слово подходит. Ты их не любишь. И меня не любишь.

– Я люблю тебя.

– Тогда почему мы не можем трахаться как нормальные люди, и я всё время боюсь, что ты уснёшь раньше, чем я кончу?

– Я устаю. Я целый день на ногах работаю, ты это можешь понять? Погода ужасная. Хоть бы снег пошёл. Этот дождь вечный – наружу не выйдешь, темно целый день. Знаешь, как у меня ноги болят?

– Не жрёшь ты ничего, вот и болят. Всё ублюдкам тащишь. От голода фригидной стала…

– Не называй… Я ем, сколько мне хочется! Давиться не хочу.

– Когда люди нормально работают, они нормально едят. Одна ты всё путаешь.

– Я не путаю! Я не хочу. Если бы я хотела есть, я бы всё равно не смогла терпеть. Но я не хочу есть!

– Если у тебя идея фикс, ты всё можешь.

Приоткрыла губы, но не стала рассказывать. Сергей всё равно всё в свою пользу развернёт. Например, как сидела сегодня за обедом и брезгливо смотрела в тарелку, из которой могла бы с чистой совестью есть кашу, потому что гарнир детям и так передадут. О жареной колбасе, лежавшей на кромке каши и заражавшей тарелку жирным запахом, не получалось и вспомнить без тошноты. Возможно, Анна и страдала от голода, возможно, это от него тело становилось мягким, а голова – тяжёлой и полной жужжания, писков. Но как скучно было запихивать ложки каши в рот, жевать, усиливая расползающийся по нёбу кисло-гнилой вкус. Поспешно запивать сладким чаем, который один теперь приносил ей облегчение и питание.

Рот запечатался, рот не хотел еды и с трудом принимал даже то, что она всё-таки съедала. Ещё меньше хотели еды желудок и кишечник. Стоило съесть ложку, как внутри начинало урчать и сжиматься, и каждый лишний кусок оборачивался поносом. Иногда ей казалось, что рот зарастает. Она всё больше любила молчать, её выводила из себя необходимость отвечать на вопросы Надежды Фёдоровны или Каро и ещё больше – необходимость открывать рот при поцелуе.

Другое дело – с детьми. С ними Анна говорила и смеялась. Они кидались впятером на её несчастный кружок колбасы и растерзывали; она смотрела и не могла нарадоваться, словно они уничтожали нечто, угрожающее ей лично. Сегодня они долго играли её руками, она сидела безвольная и смеялась.

Сначала Анна хотела старших хоть чему-то учить – математике, языку, географии. Она заметила, что Коля и Саша до сих пор читают с трудом. Но из школьной программы помнила не так много, объяснять не получалось, и учебные занятия быстро переходили в занятия более весёлые и менее осмысленные – дети раскидывали подготовленные ею ручки, из бумаги делали вертолётики и самолётики, бегали по кругу, цепляя её за рукава, хохотали. Единственное, что можно было сделать для их образования – читать вслух. Для детей Володя давал книги неохотно, боялся, что испортят, но всякий раз поддавался на уговоры. Сдала, наконец, целую коллекцию взрослых книг, собравшуюся под матрасом.

Катюша молниеносно завоевала особое покровительство Анны. С невинной ловкостью присваивала себе десерты. Никто и слова против не говорил, только печально смотрели, как она жуёт, а Анна мучилась бесполезным стыдом. Но девочка любила её. И была так необычно красива! Треугольниками над глазками длинные загнутые ресницы, прозрачные радужки обведены размытыми тёмными колечками; волосы тонкие, шёлковые, щёчки-персики покрыты невидимой мягкой ворсой, розовые надутенькие губки. Когда Анна видела это личико, внутри неё словно включали свет.

Часто не хотела Катюша отпускать Анну после отбоя, пока не уснёт сама. Такие укладывания могли закончиться плохо. Миграция между мужскими и женскими спальнями воспринималась в Колонии как вещь естественная. Но попасться дежурным после отбоя на тёмной лестнице, да ещё с её мутноватой репутацией! Старалась не думать о возможных последствиях.

Саша иногда говорил с Анной как взрослый – шёпотом, отвернувшись от остальных. Иногда изображал её кавалера – и Анна, к собственному недоумению, краснела. Танцевал с ней, когда, по Катенькиному требованию, обмотавшись простынями, все вместе играли в бал. На самом деле Саше нравилась Света, но Света всегда выбирала Колю.

Света любила разгадывать кроссворды из обрывков газет, что стопкой желтели под её кроватью. Она знала много слов, но у неё не складывалось из-за орфографических ошибок. Увидев газеты впервые, Анна жадно схватила их. Это была ниточка к внешнему миру. Однако газеты не были свежими, описанные в них новости она уже проходила, и они не имели к ней лично никакого отношения. Или – больше не имели. Кроссворды тоже разочаровали Анну – она не смогла оказать Свете существенную помощь: не знала, как пишется «гамильтониан», и вообще что это такое.

Дети называли её просто «Аня» или «Анечка». Даже не «тётя Аня». Ей хотелось бы другого. Хотелось бы признания того факта, что она взрослая и поэтому имеет над ними определённую власть. Но они сразу чётко установили границы её влияния, дали понять, что свободу на сосиски не обменяют. И всё же, переглаживая бесконечную очередь мятого белья, только и ждала, когда сможет спуститься в детскую комнатушку и обрадоваться.

Дожди прошли. Зима день за днём насыпала холмы снега, но западный ветер их сдувал, нёс дальше. Снег больше не таял, вьюга то улетала, то возвращалась. Смотреть на белизну можно было только изнутри, через обмороженное стекло – выходы из Колонии были чаще всего заперты. А прогулки запрещены. Анна, хотя и беспокоилась за детей, которые не бывали на свежем воздухе, соглашалась с невидимым руководством Колонии – тепло важнее.

Этим вечером казнили противников, подбросивших бомбу на дискотеку в День основания Колонии. Анна ничего не меняла в своем распорядке и после ужина спускалась к детям с тарелками, расслабленная от того, что не надо спешить, как после завтрака или после обеда. Беспокойные колонисты торопились.

Колония была охвачена каким-то новогодним возбуждением: с самого утра обсуждали, утверждали, дрожали, бледнели, ждали. Казнь должна была быть долгой, разнообразной. В большом актовом зале, куда Анна так и не попала в День основания. Явка не была обязательной, но о том, что кто-то может пропустить зрелище, у большинства не возникало и мысли. Даже у тех, кто утверждал, что публичная казнь безнравственна и низводит общество на уровень Средневековья. Наоборот – переживали, что на всех не хватит мест. Бело-зелёные полы в коридорах заставили лотками с пончиками для тех, у кого были свои деньги, потому что от нервного напряжения хотелось жевать. Первые ряды выделили пострадавшим, обосновавшимся теперь в пятом корпусе. Всё они страдали от страхов и тоски.

Анна сначала собиралась, но в итоге решила не идти – из-за детей. Они бы расстроились, если бы она пропустила этот вечер, а в зале мест им не продумали. Поэтому не обращала внимания на всеобщий духовный подъём – это был не её праздник. «Опять ты как отщепенка», – укоряла баба Порфира.

Дети поели, потом Анна играла с ними в кегли. В роли кеглей выступали подобранные в мусорном баке пластиковые бутылки. Сверху доносился топот ног и гул голосов – колонисты собирались в большом зале. Анна видела утром, как туда несли мешки с песком. Ветер посвистывал сквозь щель в окне, но вечер был ясный. Полупрозрачный месяц поблёскивал над заснеженными деревьями. В комнатушке было очень тепло, почти жарко – видимо, к казни улучшили отопление.

Анна, сидя на коленках, катила пластмассовый шарик, и он чудом огибал бутылки, не сбивая ни одну. Все смеялись, кроме Саши. Катя забиралась ей на спину, но скатывалась. И сама смеялась. Теперь была очередь Коли. Мгновение – бутылки разлетелись. Анна расставляла их снова. На поверхности её лица плавала улыбка, как ивовый листик в холодной луже. «Ты не туда смотришь!» – закричала Катя и бросилась ей на шею. Анна послушно отвела взгляд от двери, некогда выкрашенной в белый. Топот и голоса над головой затихли, над подвальчиком висела непривычная тишина. Катя перебралась ей на спину.

– Я так люблю тебя, Анечка! Ты сегодня такая белая!

– Так, Саш, Коле три бала пиши. Теперь очередь Светы. Ну, Светик, покажешь мальчишкам?

Света подобрала шарик и покатила как попало, не целясь. Всё-таки сбила одну бутылку.

– Сбила, сбила! – рассмеялся Серёжа, хлопая себя по животу. Обхватил руками Колю и вместе с ним повалился на пол.

– Ты моя Анечка, – продолжала Катя, всё крепче впиваясь ручками в шею и прижимая своё маленькое лицо к спине Анны. Анна смотрела вверх. Потолок казался сегодня ещё выше обычного. Стандартный потолок, как в общих спальнях. Под ним болталась серая паутина. Чем бы снять её?..

– Смотри! В окно! – вскрикнул Коля. – Там кто-то только что за дерево забежал! Спрятался!

– Да нет там никого, выходы же закрыты!

– Есть! Это, наверно, кто охраняет нас, чтоб мы не убежали, – забормотал Серёжа. – Они всегда там по кругу ходят. Знаешь, даже летом надо не уходить далеко. Чуть дальше зайдёшь – и всё, они застреляют! Не предупреждают даже!

Дети подскочили к окну и уставились жадно. Анна медленно подошла.

– Застрелят, а не застреляют. Ну, и где он? Нет никого… Саш, давай, твоя очередь.

Саша был такой высокий для тринадцати лет, одного роста с Анной. И уже стеснялся ползать по полу, как она. Все замолчали. Он отвёл руку с шаром, изящно, как в кино или на картине. Длинный ноющий звук донёсся вверху. Анна зажмурилась. «Двери скрипят», – пробормотал Саша, и снова отвёл опустившуюся было руку, на этот раз дальше. Шар покатился по прямой. Бутылки разлетелись. Анна подскочила и захлопала в ладоши вместе с детьми:

– Пять очков, пять очков!

Снова звук через пустую сеть коридоров, этот скрип-крик. Перебивая его, затараторила:

– Ты зря надеешься, мы сейчас ещё отыграемся, вот увидишь! Мы сейчас и шесть собьём, смотри! Катюша! Ты куда залезла, твоя очередь!

Катя схватила шар, подошла вплотную к бутылкам и выпустила его, одновременно сбивая бутылки ладонью. Вместе громко захохотали, перебивая другие звуки, потому что сами научили её сбивать бутылки так – иначе у неё не выходило.

– Теперь ты иди, Анечка!

– Нет, ещё не моя очередь.

– Ну! Ты кидай!

Анна решила больше не поддаваться – дети уже набрали свои очки, теперь можно и ей поиграть. Пока тихо. Взяла шар. Оценила расстояние до бутылок. Закусила верхнюю губу. Пустила шар. Он прокатился в миллиметре от бутылок, но не задел ни одной. У детей вырвался вздох досады.

– Это потому, что ты смотришь не туда, – заявила серьёзно Катя. – И рука у тебя дёрганая.

Услышав крик, Анна сказала первое, что пришло в голову:

– Ты очки не забываешь записывать, Саш?

– Не забываю, не забываю. У тебя ноль три раза подряд.

«В следующий раз обязательно собью», – подумала, хрустя суставами пальцев. Снова подошла очередь Серёжи. Он всего на год старше Кати, но играет по-честному. Сосредоточенно посмотрел на шар. Анна привычно облокотилась на батарею и отскочила – обычно приятно тёплая, батарея оказалась раскалённой.

– Пять, пять, смотри, Аня, пять!

– Ничего себе! Я же говорила, Сашка, мы тебя обыграем!

– Только это ты не про себя.

– И я, и я пять сбивала! – закричала Катя. – И шесть, – добавила после раздумья. Разбежалась и прыгнула на Анну, они вдвоём повалились, сбивая остальных, как бутылки, смеясь, играя в кучу-малу.

– Эй, слазьте! Вы тяжёлые! А я ещё этим детям булки ношу – ишь, какие толстые. Чья там очередь? Коля? Или Света?

Пока остальные кидали шар, она ходила по кругу, по тесной жаркой комнатке, то бесцельно поднося руку к батарее, словно проверяя, не остыло ли, то к внезапно запотевшему стеклу, через муть которого виднелись жёлтыми пятнышками окна соседнего здания. Наконец ей кричали:

– Аня, Аня, твоя же очередь! – И она таки сбивала одну бутылку, хохоча.

Какой замечательный вечер. И обед, и ужин давали сегодня обильные – хватило на всех, и ей самой осталось, и ещё плитку шоколада поделили между собой. Вот и дети весёлые, сытые.

Кидал Саша. Она зацепила пальцами носовой платок со Светиной кровати, поднесла ко рту, ходила с этим платком то в один, то в другой угол, прислушиваясь к тишине. Серёжа стянул на пол своё одеяло и отрабатывал кувырок через спину. Света, позабыв о бутылках, смотрела на него из-под свисающих волос детским пустым взглядом.

– Чё смотришь – иди, попробуй сама, – пробурчал Серёжа.

Света быстро замотала головой и посмотрела на свои ноги.

– Аня, может, ты кувыркнёшься, а, Ань?

– Ну, я не знаю, я уже лет пятнадцать не пробовала… – ответила через платок.

– Ладно, – присела на одеяло. – Места только для меня маловато.

Уткнулась носом в зелёную ворсу одеяла, и – раз. Ноги сверху. И – перекрутило.