Текст книги "Ячейка 402"

Когда загрузилось, заставкой высветились серые поля, холмы, но он сел на стул, кликнул, и на экране, разделённом на части, появилось четыре изображения: тихая столовая, колонистка, моющая в ней полы; коридор, по которому шли в зелёноватой форме; пустая спальня… нет, в одной из ячеек спали; холл…

– Система наблюдения. Хочешь, можно менять место. Не знаю, для чего оно, но интересно наблюдать. Вдвоём нам будет веселее. Ты куда?

Карлик лёг на ковёр, свернулся поудобнее – так, чтобы его не было видно…

– Но ты ещё появишься, да? Наползая один на другой, стелились впереди низкие холмы. Ещё почти не заросшие на весну, ожидающие чего-то. И небо – такое же серое, мутное и спокойное. Воздух вытравливал из головы все сложности, всё, что было связано с Колонией, – с планами и фобиями, привязанностями и раздражением. Оставалось чувство, такое же неоформленное, как небо, – не грусть и не радость, но и не равнодушие, а словно отсутствие.

Она не мерила времени, и не было усталости. Остановилась, когда начало темнеть. Только теперь загудело в ногах – но загудело приятно. Уронила рюкзак и упала на спину. Крестом, лицом к небу, где круг светящегося пара указывал на луну, и мелькала иногда в разрыве облаков чужая звезда. Влажная земля не холодила – лелеяла, как лелеяла упавшие семена. Перед сном немного поела. Не испугалась, заметив, что забыла взять воду, – когда после сухого печенья захотелось пить, спустилась в низину и прижалась ртом к мокрой жиже; цедила сквозь зубы горькую влагу, похожую по вкусу на лекарство. Уснула, завернувшись в одеяло, подтянув колени к груди.

К утру замёрзла. Попыталась развести костёр – у неё были и спички, и зажигалки, но сырые кустарники не горели. Ходьба разогрела. На ходу забывала, как вышла с той стороны. Как, делая первый шаг, ждала, что её задержат, вернут туда, где тепло и привычно, где все заботятся друг о друге и любят настырною любовью. И каждая знает всё о каждой: когда месячные, когда понос, сколько любовников, в каких позах спит, каким тембром храпит.

Этим новым утром она поняла, что её не остановили. Воздух. Утренняя прохлада развеялась, сквозь облака сочилось тепло. Днём, там, наверху, поднялся ветер, и серые обрывки летели с невообразимой скоростью. Но у земли оставалось безветренно и спокойно. На вершинах холмов земля не такая разбухшая. Больше кустов. Сухие, буро-зелёные стебли похрустывали под ногами. Второй день прошёл. Поела сардины в масле с сухарями. Хотелось пить. По небу передвигался шестигранный разрыв в облаках, дыра, в которой густым молоком грудились звёзды. Она смотрела, подложив под голову пучок травы, завёрнутый в обрывок простыни. Прижимала ладони к щекам.

На третий день она вышла к морю. Было ли это то же море, что видела она из окошка «Фольксвагена», в самом начале пути в Колонию? В таком случае они в самом деле ехали кругами, путая следы. Или нет. Какая разница. Море было неспокойным, тёмным. Волны с урчанием подкатывали к берегу и, ослабев, сползали по песку обратно. К морю стекались ручьи – увидев их, с удивлением поняла, что забыла о жажде. Пила. Теперь и у земли свистел ветер. Шары перекати-поля то поднимались, то падали, но, если попадали в воду, уже не всплывали. Она села на уступ и вытянула ноги, улыбаясь. К вечеру шторм улёгся, рокот сменился шипением, посапыванием, храпом. Как от животного. Просвечивала белая усеченная луна. Озябла от ветра.

Расколотая зажигалка позволила зажечь сошки. Долго возилась с костром, стоя на коленках, – его всё задувало, и она пыталась спиной перекрыть путь ветру. Наконец пламя поднялось. Села, бросив косой взгляд на загодя сложенный хворост. Смотрела на языки, жёлтые в середине и почти фиолетовые по краям. С хрустом ломались и опадали ветки внутри. От огня шло мягкое тепло. Море напоминало о себе только звуком. Отблески ложились на лицо, на одежду, она начинала дремать, мягко и ласково. Когда это было…

Редко бывают такие воспоминания – на грани яви и сна, но не сон: кажется, что не вспоминаешь, но всё происходит снова. Она сидела у костра, Шарван укрывал её курткой, она выпускала из рук яблоко. Чувствовала его прикосновение, слышала, как тихо он дышит, прижималась к нему, и он гладил её лицо, а волосы его щекотали ей подушечки пальцев. Ярче всего помнила, как отражается огонь в линзах очков, которые осторожно снимала с его переносицы и откладывала в сторону. И громче, громче поднималось нелепое ликование, до смеха. (Какой-то смутный переход.) Потом они у костра на разложенной одежде занимаются любовью, губы сухие-сухие, прикасаются, совпадают. Соединяются медленно, как будто на всё время, рты уходят один в другой, им хорошо, и навсегда… Открыла глаза. Шар перекати-поля попал в костёр, но не разнёс огня, горел внутри.

* * *

Столик за колонной. Чёрное платье – вчера пошила, светлые тонкие волосы без причёски, сосредоточенное ожидание на лице. Села, уложила на колени маленькую чёрную сумочку и вдохнула воздух – будто желала запастись кислородом на всё время бдения в ночном клубе. Она не волновалась, всё знала, и, тем не менее, по-прежнему ждала Анну. Сразу после встречи с Леонидом Ивановичем казалось, что если она найдёт когда-нибудь Анну, то только здесь. А теперь ходила сюда по привычке. Последнее время реже – только если скука достигала критической массы, гнала на ночь глядя из дома. Иногда к ней подходили мужчины или женщины, но она никогда не отвечала, только отмахивалась и отворачивалась. После долгих зимних болезней дела шли лучше, теперь она отдавала пошитые платья и блузки в небольшой магазин – не того уровня, что в былые времена, но всё же платили больше, чем на базаре, и могла кое-как вытянуть своё существование. Снова пришивала к одежде хорошие бирки – на этот раз настоящие, хозяин магазина доставал. Привыкла к той жизни, которой жила теперь, которой живут все.

По полу полз дым, подсвеченный цветными фонарями. Музыка громко молчала. В высоком стакане желтел коктейль. Вдруг заметила – полстакана. Значит, вторую половину выпила она – никого другого за столиком не было. Против обычая.

И когда в перерыве между песнями за спиной раздался голос – не голос Леонида Ивановича, совсем другой, тот, который не ожидала услышать больше никогда, тем более не ожидала услышать здесь, – опрокинула стакан, и коктейль полился на стол и тяжёлыми каплями вниз.

– Здравствуй. Странно тебя видеть здесь. Я не сразу понял, что это ты.

– Привет, – ответила тихо. Не оборачиваясь. Становилось всё жарче, как у подножия мексиканских пирамид. Закрыла глаза.

– Прости – я напугал тебя? Я не хотел. Так неожиданно – ты здесь. Ты не танцуешь, совсем одна? Ведь скучно. Мне стало скучно дома, и я пришёл сюда, но это случайность. Я раньше никогда не бывал в таких местах.

– Ты тоже неожиданно. Здесь. И вообще. Я знала, что ты оставил меня. Я знала, что ты умер за это. Хотя я никогда не верила, что ты можешь умереть.

– Никогда не была тактичной! Если я хочу танцевать с тобой, значит, я здесь. Если я здесь, значит, я живу. Как и ты. В себе ты тоже сомневалась?

– Да. Я не могу расслышать музыку, поэтому не танцую. Ритмов не улавливаю, понимаешь. Не могу с тобой танцевать.

Он коротко и светло засмеялся.

– В этой тоже не улавливаешь?

Прислушивалась – с закрытыми глазами легче, и узнала старую-старую мелодию, к которой никогда не было слов, но всегда были шаги, повороты на носках, медленные наклоны и два барабана. Неуместную здесь.

– В этой различаю.

– Тогда будем танцевать? – Прикосновение к запястью – от запястья тёплая кровь побежала по всем кровеносным сосудам, но опять – случалась такое после той болезни – сбилось дыхание, ещё чуть-чуть, и можно задохнуться.

Не отвечала долго. Удары барабана уходили пустыми в небытие. Танцевать или не танцевать. Или просто вернуться в свою комнату с видом на другое крыло дома, маленькую и безопасную, словно ячейка.

– Почему нет. – Со стула встала не оборачиваясь, не открывая глаз. Если бы не подхватил, упала бы – совсем не желала открывать глаза. Сразу влились в танец. Барабаны расставляли точки, в которых нужно замирать. Узнавала запах, прикосновения, не поднимала мокрые ресницы, не поднимала всю ночь. Проверяла его лицо пальцами, как слепая. Теплая шея. Покалывание щетины. Холодная дужка очков. Волосы.

А под утро, в своей комнате у Таисии, сидя на покрывале в цветах, подумала: да, я нашла Анну. Не шила днём – искала ненавистный паспорт. Нашла в кармане сумки. Прятала снова. Искала. В вечерних сумерках решилась раскрыть его. Долго смотрела на свою фотографию. Отмороженное выражение лица – что взять с документов. Никто не может придумать ничего, кроме себя. Лилия – просто цветок.

На следующий день, когда её хозяйка напекла печенья и они сидели на кухне с открытым окном, сказала:

– Тёть Тася, знаете, я нашла своего мужа!

– Нашла себе мужа! Ну наконец-то. А то я думаю: ну такая хорошая девочка, и похудела так. И стрижка… а стричься тебе пора опять. А мужа нет! – Вдруг сообразив, Таисия расстроилась: – Но только это, э… Ты, наверно, съедешь теперь? А? А у тебя нет хорошей знакомой, скромной такой, чтобы комнату сдать? А, ну её, эту комнату! Как я за тебя рада! На свадьбу-то пригласишь? Я только не навязываюсь. Сейчас всё так дорого, это я понимаю. Но ты хоть платье себе сама состряпать можешь.

– Это ещё не скоро. Не всё сразу. Я ещё поживу у вас, если не гоните.

Она не помнила, что распишутся они в конце июля. Не помнила, что Екатерина родится в январский мороз.

Шесть лет пройдут как вдох и выдох, не оставляя следов.

* * *

Проснувшись на рассвете, высвободилась из пропитанного солью одеяла. Море уходило в несуществующую даль. Бледное солнце едва пробивалось, но было тепло. Слюна во рту горчила. Серебрился пепел костра.

Она шла вдоль моря, оно поблескивало в уголке её левого глаза. Всё было ясно. Солёный воздух сделал её настолько трезвой, что вся предыдущая жизнь оказывалась белой горячкой, не подлежащей восстановлению в памяти. После того вечера она ни разу ни о чём не вспоминала. Когда солнце садилось, разводила костёр, и засыпала, когда он выгорал. Не думая, ничем не тревожась. Привыкла к полупресной воде ручьёв. Когда кончились припасы, стала подбирать всё, что выносило море: раковины, похожие на мидий, рачков. Бросала в тлеющие угли. Но если бы кто-то остановил её и спросил, чем она питается, она бы не вспомнила – ни жажда, ни голод её не беспокоили.

Потом – море. Оно перекатывалось под поверхностью волнами, в которых темнели спины рыб и клочки морской травы. Исподволь, невидимыми брызгами через слизистые, монотонным шёпотом через слух, оно уже прокралось в неё. Горьковатый привкус стал обычным, скорее приятным. Оно было живым организмом. С каждым вечером, проведенным в созерцании моря, понимала всё отчётливее: оно другое, но живое. Или больше не другое. Стали одним. Как мурашки по коже, прокатывало по себе клочки пены, ласкалось волнами.

«Уже достаточно тепло», – сказала она себе самой. Странно, что до сих пор ни разу даже не прикоснулась к морской воде. Разделась быстро. На полсекунды тело обнял воздух, жёсткий и тёплый, и она вбежала в воду. Водоросли и ил скользнули под ступнями, оттолкнулась, поплыла на животе. Брызги налетели сверху, смочили волосы, вода залилась в нос. Губы оставались на грани воды, как в поцелуе. Взлетела с волной, падала в открывшуюся между двумя волнами пустоту, а ушедшая катилась за спиной дальше, к берегу; и следующая, омыв лицо, уже стекала. Она закидывала голову и кричала, голос сливался с шумом. Видела через капли безмятежно летящих уток и чаек, не успевала подготовиться к новой волне. Вытягивала руки, уходя вниз. Там тихо. Зелено, течёт, мутно. Кувыркалась. Выныривала под другую волну, выше прежних, надвигающуюся жёлтой стеной. Стена рухнула на неё, увлекла в своё вращение и вышвырнула на ровную гладь между валами. Дышала с удовольствием, готовилась к следующей.

Успокоившись от первого восторга, поплыла на глубину, где волны шли спокойнее – крупные, тёмные и пологие. Поднималась и соскальзывала с них вместе с остальной растворённой в воде жизнью: всякими рыбами, медузами, водорослями, ежами морскими, звёздами. В ушах шумел мокрый ветер, так же ровно, как прибой. Линия горизонта выделялась чётко, точно шариковой ручкой прочерчена. Ложилась на спину. Вода накатывала на лицо. Что-то скользило по коже спины. А наверху лежало небо.

Стало холодно, когда вышла. К сморщенным пальцам лип песок, приставали обрывки водорослей. Была обессилена. Не одеваясь, завернулась в прохудившееся одеяло; села, скрестив ноги. Смотрела. Дышала. Было смешно. Облизывала соль с губ. Отдыхала дрожа – спутанные со всякой дрянью волосы тряслись у самых зрачков. Она была в море, море было в ней – в носу, в ушах, во рту, во влагалище. Такой мягкий зверь, большой и мягкий, шевелящийся под тёмной кожей зверь. Ресницы слиплись треугольниками. От гальки и песка на коже оставались красные пятна, как засосы.

Согревшись, пошла купаться ещё. Вода успокоилась, и она тихо плавала, лениво болтала ногами, почти в темноте. Море щадило её, не обижало. Сознание сливалось с едва различимым плеском. Ей послышалось, что вдалеке заплакал младенец, но догадалась – это говорят дельфины. Поднимала растопыренные, в брызгах, пальцы. Отражаясь от поверхности, растекались её смешки, шёпот, бесполезные признания. Среди них вдруг расслышала шёпот чужой: недалеко от неё плыла ещё одна. Голова над водой была так странно красива, что захватывало дух: кожа светилась луной, глаза были похожи на глаза прекрасного зверя. Из воды поднялась рука, помахала ей, она помахала в ответ, но голова уже ушла под воду и больше не появлялась. Позже догадалась, что это была русалка, – когда-то они встречались, но тогда русалка выглядела хуже. Больше не встретятся. Когда стало совсем темно, она вышла, едва не шатаясь, и растянулась на песке. Протянула руку к липкому одеялу.

Долго грелась у костра.

В последующие дни не купалась. Не запрещала себе, скорее забыла – мысль о купании не приходила ей в голову. Главное – шла. Дальше. По траве или по кромке воды. После того как мокасины развалились, обуть всё равно было нечего. Море бормотало слева, соединяло ритм своего прибоя с ритмом её шагов. Поднималось, опускалось. Как лёгкие, захватывающие струи воздуха. День. День. День. День. Растворённые в воде дни. Разведённые недели, месяцы, некоторые временные единства, не заключённые в цифры.

Проснулась поздно, с ощущением, что что-то снилось – впервые за много дней. Поднявшееся солнце светило ярче возможного, из-за того, что на него вот вот должна была наползти густая туча, по цвету – снежная. Штормило, гул ветра то и дело разбивался ударами волн. Потянувшись, села на корточки и посмотрела в бугристую водную даль – море свернулось жгутиками волн, как кислое молоко. Затёкшие ноги покалывало. Смутное беспокойство отступило, когда вспомнила, что снилось, – рамы со стёклами, плывущие по воде. Размытые воспоминания.

Насмотревшись на шторм, пошарила рукой в холодной золе и вытащила два клубня – бог его знает чего… что растёт здесь. Клубни были горькими, но ей нравилось их жевать. После завтрака натянула невесомый рюкзак с одеялом и отправилась в путь. Вскоре солнце скрылось, и пошёл снег. Он падал крупными хлопьями и таял на траве. Приходилось щуриться, чтобы не залепило глаза. Шла быстрее. Одежда намокла. Её крупно трясло, но она не чувствовала холода – только мокрую свежесть – и улыбалась. В голове плавали воспоминания: не события или люди, а ощущения, тёплые и упругие, и ей было светло. Стирала со лба воду с прилипшими волосами. Приходилось удаляться от берега, чтобы не захлестнуло волной. Время от времени рука сама отмахивалась от хлопьев, словно желая отодвинуть гардину, мешающую смотреть на знойный пейзаж, или отодвинуть ветер, который, ещё немного, и поднял бы её, и понёс бы обратно. Грохот был спокойнее слабых клавиш, играющих в мозгу: тихое фортепьяно за стеной закрытой комнаты, в которой одна на другой подушки, укрытые кружевом.

Снегопад продолжался несколько часов. Она не прекращала идти и не разнимала сжатых ресниц. Кончился внезапно или прервался на время. Зависла мёртвая темнота. Грохот волн создавал тишину контузии. Полностью открыла глаза. Продолжала дрожать, как в лихорадке, зубы клацали дробью, но по-прежнему не понимала, что ей холодно. Повернула голову на немой звук. Остолбенела: никогда не видела она таких огромных волн. Совершенно вертикальные, больше её роста, тёмно-коричневые, они летели со скоростью автомобиля и рушились на траву. Если бы она не отошла от берега заранее, её зашибло бы насмерть.

«Ну что же… Дальше». Шла дальше, дышать и идти в парализованном очищенном воздухе стало легче. То и дело косилась налево, приводя себя в ужас морем, желанием – войти в него сейчас…Ничего не случится, только попробовать – как это? Если не ждать, пока обрушится сверху, а, сложив руки, скользнуть внутрь, поднырнуть под волну, и скатиться с её круглой спины, и дальше… С хитростью, с тактическим расчётом…

Из-за расчётов забыла снять одежду, но одежда и так была мокрой. Проскользнуть снизу успела в последний момент – ещё немного, и накрыло бы. Потянуло, как на верёвках, отходящей водой. Сознание отключилось. Поднимало, скидывало. Знала только обрывки солёной воды – зрением, слухом, осязанием и дыханием. Вся память – обрывки воды.

Очнулась она ночью на неподвижном берегу, и его неподвижность странно сочеталась с тем, что он качался. Если глаза закрыты – сильнее, если открыты – слабее. Больше удивляло другое – тело. Её организм оказался прочнее. Он не разбился, не застыл. Синяки, дрожь – ничего не убивало, она могла идти дальше! Если бы она раньше знала, что такая прочная и гибкая. Если бы знала! Жизнь получилась бы совсем другой.

Идти дальше. Кости ныли, но не настолько, чтобы остановить её. Костёр всё равно не развести – всё мокрое. Ритм шагов. Тот же. «Главное – ни о чём не вспоминать». С опаской косилась на небо, но оно было чистым. Тихий плеск. Через несколько часов встало солнце. Сегодня солнце светило настойчиво. Она высохла. Местность изменилась, но изменения были неуловимы. Больше деревьев?.. Холмы…

Холмы, закрывающие горизонт, показались знакомыми. Она знала их, но с другой стороны. Секунда сомнения. Анна повернулась к морю спиной и пошла вверх, через холмы.

Она уже догадывалась, что увидит с вершины: замусоренную балку, отвесную землю в висячих корнях, речку-вонючку, недостроенный бетонный забор. Собирались ставить фабрику, лет двадцать назад, да грунт не тот. Слева – кладбище, перед ним свалка. А дальше – само село. Потом перелесок и поля.

Когда Анна разглядела крайний дом, желудок так стянуло голодом, что выступили слёзы. В этих местах она играла маленькая, до школы. Здесь жили родители. Две улицы буквой Г, заборчики, огороды, на которых уже работают. Куры, пачкающие дорожку серо-зелёными пятнами. Ничего не изменилось. (Теперь ясно, что за шум будил её иногда в детстве среди ночи, – это было море.) Наконец заглянет к родителям. Сады цветут. Наверно, скоро день рождения. Сколько ей будет? Не двадцать девять же. Можно вытащить любые цифры, наугад. Пусть будет тридцать четыре. Качелька всё та же на иве… Запах цветения – до обморока. Хоть ешь цветы. Голоса. Старалась идти незаметно.

А вот и её дом. Щурилась – солнце. От навязчиво-сладкого запаха цветущих абрикосов мутило, как от алкоголя. Сколько часов девочкой просидела на этой абрикосе! Как давно… как сейчас.

Стояла.

Проехал грузовичок с зелёным тентом, поднялась пыль. Чихнула. Сиплый звук мотора удалялся. Дорога вьётся далеко… Провела рукой по облупленному забору, за которым прятался дом – куда меньше, чем она помнила. Анна пошла вдоль забора, останавливаясь после каждого шага. Что родители делают сейчас? (Паутинка… Прошлогодний жёсткий стебель… Насекомое под ухом.) Снаружи окна блестели, в них отражались искажённые стволы и кроны, и не было видно, что внутри, в комнатах; одни гардины – там, где тень не позволяла стеклу бликовать. Дошла до конца забора, до следующего дома. Петух закричал на чужом дворе. Лёгкий ветерок пробежал по лепесткам…

Повернулась на скрип двери. Кто это? «Городская. Снимает комнату», – подумала Анна. Та, что вышла из дома, очень знакомо теряла и подбирала шлёпанцы, очень знакомо поправляла волосы, очень знакомо смеялась и говорила, говорила, оборачиваясь назад, но от волнения Анна не разбирала слов и сначала узнала вышедшего следом мужчину, хотя видела его только на фотографии, в далёкой Лилиной спальне, а только потом Лилю. Как могла не узнать свою Лилю, ведь хорошо видно! Не узнала только потому, что не считала живой. Но теперь-то, когда ясно, что нет большой разницы, теперь-то почему не решалась увидеть её?

Лиля села, тот, что был с ней, сел рядом, кругами подошла девочка, взобралась к ней на колени. Лишь голову девочки можно было разглядеть за кустами, но Анна узнала бы Катю и не видя. Обманул-таки Рассохин – тихо засмеялась, не спуская с них глаз, а Лиля всё разговаривала с тем мужчиной, который оказался её мужем, и Катя всё теребила её, перебивала, и они не видели Анну, а потом замолчали, все трое. Но ей пора было идти – мимо обрыва, по брёвнышку над речкой-вонючкой, через многочисленные холмы, туда, где ожидало море. Она уходила всё дальше, улыбаясь всё тише и нежнее.