Текст книги "Ячейка 402"

– Я здесь гуляю. А вы что здесь делаете?

– А я здесь живу, Любонька. Не в этом доме, разумеется, в том – он указал на такое же старое, но свежеотреставрированное и раскрашенное в резкие цвета здание через дорогу. – Как-нибудь можешь зайти в гости, если захочешь.

– Не захочу! – ответила тоном обиженного ребёнка.

– Тогда можешь не зайти.

Оба смотрели наверх. Наконец дальний знакомый спросил:

– Что, радуешься новости? Последние взгляды на поэтичные уголки родного города? Я бы на твоём месте носил с собой фотоаппарат, всё прилежно снимал. Такие кадры сделаешь только здесь. Смотри – эти перила, сосульки и перспектива вниз… люк обязательно, и совсем немного зацепить небо. Скоро не останется таких картинок! Будут одни тортики. – Он указал на свой дом. – А на новом месте фотографии придадут тебе веса. Теперь тебе самой пробивать дорогу, папы рядом не будет.

– Я не фотографирую. Я ищу знакомых, но, похоже, их здесь нет.

– Совершенно верно, их здесь нет! Они были здесь без прописки и, откровенно говоря, только мешали. А зачем тебе эти знакомые?

– Вы их всё равно не знаете. Просто хотела навестить, давно не виделись. Я даже не уверена, что в этом доме, я по памяти искала. Подожду ещё – вдруг они появятся. Может, за хлебом вышли. Так что вы можете идти.

– Не думаю, что здесь дело в хлебе.

– Я хотела, чтобы они мне рассказали сказку, – неожиданно для себя призналась Люба капризным голосом. С тех пор как её бросили, все слова против её воли получались капризными или раздражёнными. – Пусть закончат старую или расскажут новую!

Знакомый рассмеялся:

– Они сейчас слишком далеко для сказок. И не нужны тебе эти сказки. Страсти, преображения, ночные стоны – оно тебе надо? Если ты из-за Шарвана…

– Опять это идиотское имя! – Теперь она вспомнила, что зовут знакомого Леонидом Ивановичем и что он как-то связан с её бывшим женихом. – Нет, это не из-за Георгия. Он здесь ни при чём, он мне всё равно не подходил. Он был старым для меня. Десять лет разницы – нет, спасибо. Мне хотелось всего лишь пообщаться с этими… женщинами. Что, не имею права? Я свободный человек или нет?

– Пока нет! – улыбнулся собеседник. – Но ничего, скоро всё изменится. Родители с тобой пока не говорили?

– Говорили. Ежедневно по три часа. Сейчас ещё вы говорите.

– Я имею в виду – они ещё не говорили, что хотят тебя отправить в Гренобль завершать образование?

– Я очень рада! Жаль, что мне забыли сообщить. Что меня не удивляет.

– Не слышу радости в голосе. И правильно – нечего тебе в захолустье делать, это им нужно, чтобы у тебя в жизни ничего не происходило. Требуй Париж, сейчас они на всё согласятся – переживают. Так и скажи – или Париж, или никто никуда не едет.

Впервые с начала разговора отвлеклась от окон. В глазах загорелись огоньки – из памяти как живые возникли улочки Латинского квартала, и она представила себе, что может быть там не приезжей, а причастной.

– И запомни. Попробовать нужно всё, но, что бы ни пробовала – никогда не сомневайся в плотности мира. Никаких русалок, никакой воды. Здесь жила одна старуха, она переехала в дом престарелых. Квартиру выкупили, потому что дом будут реставрировать. Ты знаешь, как это делается. Не знаешь? Ничего, узнаешь. И Георгия забудешь. Будут у тебя ещё нормальные мужики. Тебе достаточно один раз поверить в плотность мира – это необратимо.

И Люба ушла, больше не думая ни о странных снах, ни о предателе Георгии, а только о том, что у неё всё будет хорошо, и будет интересная учёба, и нормальный влюблённый в неё мужчина, с которым они будут проводить долгие ночи, и мама наконец перестанет ей гладить нижнее бельё и давать витамины в капсулах.

Леонид же Иванович, с чувством выполненного долга удаляясь от двух домов – в отремонтированном никогда не жил он, в запущенном никогда не жили русалки, – мысленно продолжал рассуждать: «Да, один раз поверить – и это необратимо, как наркотики. Но, с другой стороны, если не верить, игра теряет смысл. Допустим, проигрывающий в шахматы видит выход в том, чтобы ходить конём прямо. Он договаривается с партнёром. Тот ничего не имеет против, хочет уберечь друга от разочарования поражения. Но какое удовольствие в подобной игре? Рано или поздно обоим станет скучно, потому что результат не будет зависеть от их действий. Нет, играть нужно по правилам. Никакого воздействия религиозных убеждений на рельеф местности».

Машина и мысли двигались за город. К галерее.

17

В детской шептались. Серёжа шептал: он подслушал, что их скоро переведут в другой корпус. Наверно, в пятый, к больным. Потому что они совсем не работают.

– Я могу работать, – задумчиво проговорила Света.

Саша дремал, отвернувшись к стене. Катя громко громко вздохнула – так, что вверху вздрогнула паутина. Остальные озабоченно посмотрели на неё. Насморк у Катюши не прошёл до сих пор.

– В пятый корпус, – продолжил Серёжа. – Там все больные. Там никогда не горит свет, потому что экономят свет, и их не кормят вообще. Им ставят внизу, под лестницей, большущую кастрюлю с водой и кастрюлю с таким… ну как это называется… Помоями. Одну. Они весь день ползут к этим кастрюлям. И сёмгают лёжа, как собаки. А кто туда свалился, те захлёбываются, и там и остаются, в кастрюле, а остальные продолжают есть.

– Фу! – ужаснулась Света.

– Что ты мелешь! – пробормотал сквозь дрёму Саша. – Кто тебе такое сказал?

Света глянула на Сашу с беспокойной надеждой.

– Подслушал! – повторил Серёжа, упрямо уставившись на одеяло.

От солнца изморозь на стёклах поплыла. Солнечный свет блестел на ножках кроватей. Саша сел, коротко зевнул.

– Так. Там, слева, в окне прекрасно видно пятый корпус! Вечером увидите: он светится, как все корпуса. Никто там не ползает, никто никого не лакает. Обычная больница. Пугаете сами себя! Ане расскажу.

– Я была в пятом корпусе, когда болела, – заявила вдруг Катя. – Когда ангиной.

Коля сильнее сжал руку Светы, но она отдёрнула.

– Я лежала на большой-большой кровати. Белой. Сама я лежала. Мне давали мёд.

– Мёд?!

– Да, много мёда. Но, кажется, да, точно – было темно.

– Темно, наверно, было после отбоя? – недовольно подсказал Саша.

– А когда ты болела ангиной? – спросил Коля.

– Давно, я не помню. Ну когда уже Анечка придёт?

– Ей работать надо. Не скоро.

– Ну когда уже…

Саша отвёл глаза от Коли, который теперь держал обе Светины руки. Света бессмысленно и напряжённо смотрела мимо, через закрывающую глаза чёлку.

Серёжа, которого больше не слушали, тихо поднялся на ноги. Никто его ни о чём не спросил – мало ли, может, в туалет. А он ушёл.

Он шёл, надув щёки в непонятной обиде. Насупленный. Прочь от детской комнатушки. Прошёл мимо запертого выхода, через который летом ходили гулять. И дальше, мимо одинаковых дверей с цифрами, за которыми разговаривали. Дальше, непонятно куда. Туда, откуда приходила Анечка. Он дошёл до лифта и долго смотрел, как открываются и закрываются автоматические дверцы. Взгляды взрослых иногда случайно попадали на него, наполнялись мимолётным удивлением и соскальзывали на более важные предметы. Поначалу он в каждом узнавал Анечку, потому что она носила такую же одежду, как и они.

Серёже сильно понравились двери лифта – как они ездят туда-сюда, самостоятельно, и как чмокают, закрываясь. И так сильно захотелось послушать изнутри, как они чмокают! Лифт светился жёлтым, манящим светом. И люди, которые выходили, – они все были взрослыми. Значит, лифт поднимал их куда-то наверх и делал взрослыми. Серёжа ещё не решался. Взрослым не грозит пятый корпус – даже если они заболеют, они что-то придумывают. А кнопки, кнопки! Их сто внутри лифта, и каждая указывает место праздника, место счастья и где всё можно, доступное только Анечке…

– Вот вам, девчонки, подарочек!

– Да они что, сдурели там! – Каро хлопнула себя по щуплым бёдрам ладонями. Огромную корзину с постельным бельём поставили на пол. Разносчица ушла. Каролина продолжила спокойнее:

– Вот так лажа. До ужина не справимся.

– Успеем, – Анна опустила глаза на свои пальцы.

– Не видишь, что ли? Это же толстые, ненавижу их… С этими толстыми – на один пододеяльник полчаса… Давишь, давишь на него, блин, в глазах темнеет – а ему ни хрена… Я их когда-нибудь сама попрожигаю, специально!

– Их прожжёшь! Вон какие плотные… зачем вообще постельное гладить, я дома в жизни не гладила постельное.

– А я гладила… Но всё равно, это свинство! Они же знают, что мы без Надежды. Почему я должна за кого-то, в своё свободное время торчать на работе после ужина?

– Да успеем, ну их. Ещё не обедали, а ты об ужине.

И сразу же зазвенело к обеду. Анна и Каролина привычно пропустили вперёд болтающих бабулек, а потом сами влились в движущуюся к питанию толпу. Анна так свыклась с этим неспешным ходом маленьким шажкам, среди плотно прижатых друг к другу людей (невозможно упасть), что почти засыпала перед обедом. Закрытая со всех сторон, она расслаблялась и отдыхала лучше, чем ночью в 402. Заметив с другой стороны Сергея, протолкнулась к нему. Чмокнулись в губы. Его лицо было таким же расслабленным, как и её.

– Привет.

– Приветик… Слышь, я там в лифте одного из твоих малых видел. Младшего.

– Не может быть!.. Или в самом деле вышли?.. Без меня… Ну так вернутся!

Последнюю фразу постаралась произнести безразличным тоном, несмотря на поднимающуюся панику – обычную, если речь заходила о детях.

– Ты как, сильно сегодня устала? Заходить за тобой вечером?

– Откуда я знаю, половина дня только… Вроде не устала… – Сообразив, что он хочет прийти ночью, спросила: – А на всю ночь останешься? Мне скучно спать.

– Ты что, совсем сбрендила?

– Откуда мне знать. Это что, запрещено? Я бы тебя разбудила за полчаса до подъёма.

– Здесь всё запрещено, не заметила?

– Ладно, как хочешь… Я ж не знала… Ладненько, я пошла. Увидимся!

Она помахала Яне.

– Что нам подкинули сегодня? Такую же гадость, как на завтрак?

– Следят за нашими фигурами – суп грибной, без бульона.

Они с Яной сели одновременно. С другой стороны подходил плотный техник.

– Приветствую, барышни!

– Здрасти. Суп с грибами, едите такое?

Анна суп съела, потому что нести его всё равно не имело смысла – дай бог, чтобы дети скушали то, что им пошлют, они грибной суп терпеть не могут. Ей самой суп нравился, но об этом молчала – стыдилась.

– Начинают экономить, – многозначительно прищурился Вячеслав. – Чем это всё ещё обернётся!

Спустившись в детскую и расставив железные тарелки, заметила, что тарелок больше, чем детей. Кого нет?..

– Саш, Сергей где?

– В туалете, кажется.

– А не в лифте?

– Нет, в туалете. Наверно. Только долго.

Закусила губу. Ну что с ними делать, нельзя же сейчас идти искать Серёжу! Для неё это обернётся плохо, а значит, и для них. Кожа покрылась мурашками при воспоминании об осенних россказнях Сергея – какие жуткие наказания положены за невыход на работу. Скорее всего, сочинял на ходу – он любит что-то этакое, полностью идиотское, излагать с серьёзнейшим видом. А связи?! Каро говорила, что у неё связи… Может, пойти к фальшивому умирающему? Он так звал её! Может, стоило откликнуться?

Пока Анна теребила в сомнениях краешек пояса, провизжал звонок, и она, бросив: «Никуда не уходите без меня, я после смены разберусь», – помчалась на рабочее место. Уговаривала себя, что всё обойдётся, что из Колонии Серёжа никуда не денется – выходы заперты, на улице ещё зима.

За глажкой успокоилась окончательно. Лелеяла свой перфекционизм – должно быть гладко, идеально гладко, как поверхность белого льда. Без единой зацепки, морщинки – гладко, как несуществование. Напрягала глаза, потому что стало сумеречно, синее с утра небо затянуло тучами, от которых отрывались одинокие снежинки. И достигала идеала – ни одного изъяна на белой глади.

Неподвижные тени тёмно-серого цвета, тихий свист снаружи, синие полосы на следующей наволочке. Уже дошли до наволочек – пододеяльники всегда гладили первыми, оставляя работу полегче на потом. Неправа Каро, успеют…

Повисшие среди дня сумерки напомнили о Лиле. Думала о Лилиных красивых платьях, зевала, водя утюгом по жёсткой-прежёсткой складке. Каролина беззвучно шевелила губами, напевая или разговаривая сама с собой. Мысли о Лиле постепенно перетекли в мысли о Сергее – он был главным героем её жизни с Лилей. А Колония – наверно, не что иное, как место, где сбываются мечты. Теперь у неё и Сергей, и детей хоть отбавляй…

– Анекдот старый вспомнила? Расскажи!

– Что?

– Ты так хмыкнула, – объяснила Каролина. – Я думала, анекдот вспомнила… А то у меня прямо депрессия сегодня от этой погоды и этого долбаного белья толстого. И не рвётся же, скотина! Сколько я уже на глажке…

– Свет включить надо, не вижу ничего! – перебила её.

– Да вы посмотрите на неё, ну что это такое! – закричала Каролина. Гладильщицы за столами с другой стороны перестали шептаться, оглянулись на Каро.

– Ты чего?

Каро отшвырнула мятую наволочку, наслюнявила палец и коснулась утюга.

– Не шипит! Я же вижу, ни хера он не греет! Свой посмотри.

– Ты знаешь… Он не остыл ещё, но он не греет, я думаю. А у вас? – Анна обратилась к бабулькам-хохотулькам. И внезапно поняла, что они младше, чем она думала, и не так уж похожи между собой. И сообразила, что не знает, какую из них как зовут. Знает, что на троих у них три имени: Лена, Шура и Зина. У них своя компания.

– Хм… Тоже нет, – ответила одна.

Анна подошла к выключателю, но он оказался нажат.

– А света нет. Он включен был, его нет просто.

– Электричество! – пробормотала Каролина. – Это противники.

Они впятером оцепенели, глядя друг на друга вытаращенными глазами. Дискотеку на День основания никто не забыл. Стало страшно. Каро принялась себя убеждать:

– Да какие противники, у самих что-то вырубилось! Одни олухи в последнее время понаехали, вот в Колонии бардак и начался. Сами себе хуже противников. Ой, тебя, конечно, я, Аня, в виду не имею, ты-то умеешь работать! Но есть новенькие…

– Я пойду посмотрю, как там малые, – сказала Анна. – Перепугались небось.

– А смена?

– Какая смена, языком гладить?! Если что – скажите, в туалет пошла. Если вдруг включится. Я быстро.

Но она не спешила, спускаясь. Прислушивалась к свисту ветра из-за стен. Окна стали белыми, в них копошился снег.

– Как не вернулся?!

– Не пришёл, – пожал плечами Саша, тревожно глядя ей в глаза.

Анна чуть не наорала на них, но спохватилась – кто говорил детям сидеть и не рыпаться?

– Ладно. Пойду поищу его… Он не говорил, куда хоть собрался?

– Ничего не говорил.

– Нет, не уходи! Я боюсь, – твёрдо сказала Катя. – Темно, я боюсь!

Анна лишь мимоходом остановила взгляд на милом личике, полускрытом снежными тенями из окна. Его выражение, беззащитное и упорное одновременно, – почему оно так знакомо? Такая тонкая, хрупкая красота.

– Сидите смирно. Ночью тоже темно. Саш, успокой её.

В полумраке детские глаза блестели маслом.

– Я ненадолго.

Закрыв за собой дверь, застыла. Куда идти? Часть третьего корпуса Колонии, между первой столовой, гладильной, детской и спальней, захожена до зуда. Путь к библиотеке, актовый зал, парикмахерская более или менее знакомы. Остальное – одинаковые бело-зелёные коридоры. Чужие спальни, кабинеты. Лабиринт. Куда мог подеваться этот паршивец? Не мог он уйти далеко. Обойти первый этаж?

«Серёжа!» – позвала тихо. Она на самом деле уделяла ему меньше внимания, чем остальным. За блистательной Катей никому невозможно уделить достаточно внимания. Но Света, например, или Коля – они старше, с ними общалась почти по-взрослому. Так тихо… Куда все подевались? «Серёжа!»

Неслышно ступала по направлению к запертому выходу. Серёжа, он был никакой – не такой сладкий малыш, как Катя, но и не подрастающий человечек, чтобы говорить с ним серьёзно. Не любопытный, не задиристый. Немного плаксивый, но тихий. Как… как она сама. Она сама была такая же в детстве и во всей своей жизни – почему же она не заметила его? Почему не помогла ему, не… не пригрела?

Корпус Колонии показался ей вселенским тупиком. Пустотой. Здесь невозможно найти Серёжу, как если бы его здесь вовсе не было. Анна постепенно осознавала, что не найдёт его и не увидит больше. Что никто не слышит, как кричит она «Серёженька!». Страшно, что даже сейчас ей не стало его жалко. Ну, будет четверо в детской. Боролась с этой мыслью – как она могла! «Такие мы с тобой», – думала о нём, решая, куда свернуть на развилке.

Здание было не тем, что обычно. Без света, без привычных шумов, ощущения работы и жизни. Вдруг вспомнила, что большой Сергей говорил о лифте. Вздрогнула – привычного скрипа лифтов не слышно. Они стоят. Ну да, нет же света! Нет, лифты должны ездить, они должны быть автономны… Вряд ли маленький Серёжа до сих пор там. Со взрослым Сергеем говорила перед обедом – полдня прошло. Анна побрела к лестнице. Поднялась на второй этаж и подошла к лифтам. Их было четыре – оказывается. Раньше никогда не обращала внимания. Тонюсенькие пластмассовые дверцы «под дерево».

Прислушалась. Тихо. Внутри шахт тишина другая – гулкая, с тросами. Анна почти увидела пустые чёрные клетки кабин и отвернулась. Но ещё один раз позвала: «Серёженька!». Показалось, что слышит тихий плач – и что плач показался. Сразу напряглись мышцы. Дрожа, вернулась к дверцам и позвала громче. Тихо. Ударила ногой, пластмасса задрожала. Побежала обратно к лестнице. Её обогнал, совсем не заметив, мужчина в нормальной форменной куртке, но личных джинсах. Поднялась на третий этаж. «Серёжа!»

Теперь она ясно слышала, как кто-то хнычет внутри. Серёжа или кто-то другой. Кто бы ещё хныкал в лифте? Он отозвался не сразу, но Анна, прислушиваясь, нашла. Второй лифт справа. Она постучала и спросила – голосом размеренным, успокаивающим:

– Серёжа, ты здесь? Ты один в лифте?

Он заплакал громче, услышав её, заскулил:

– Мне тошнит, здесь темно, мне сильно тошнит…

– Не плачь! Я же здесь. Слушай, ты один в лифте, что ли? Есть кто-то ещё?

– Не знаю… здесь темно… мне…

– Ты не можешь не знать. Ты сам был?

– Один, мне тошнит…

Анна решила по звуку, лифт не между этажами, а совсем рядом. Или чуточку ниже. Достаточно раздвинуть дверцы. Она нажала, но дверцы оставались плотно сцеплены. Какой-нибудь лом бы, что-то твёрдое… Обхватила голову руками – совсем рядом есть что-то такое – то, что ей нужно… Рядом, если бы малый не ныл…

– Помолчи, Серёженька, сейчас я всё сделаю.

Его детский неконтролируемый страх потихоньку передавался ей.

– Сейчас приду…

Анна стояла перед стеклом, которое красными буквами рекомендовали разбить при пожаре. За ним красовались ровненько скрученный пожарный шланг, огнетушитель и топорик. Самым разумным сейчас было бы вот что: спуститься на первый этаж и поискать внизу лифтёров. Или посидеть у лифта и поговорить с Серёжей, пока не появится свет. Отошла от стекла – от греха подальше. Чем его бить-то в пожар? Почему не выдавить? Всё, всё не как у людей в Колонии, пора кончать с этим! Тёрла лицо руками – Серёжа просидел в лифте так долго – ещё пять минут потерпит. Тянула время, чтобы не возвращаться к нему.

Посыпались осколки. Почему она не сделала этого обувью или чем-то… Кровь брызнула из руки, из глаз – слёзы. Стекло безосколочное должно быть! Мелкие, неглубокие порезы на кисти руки сочились кровью. Сглотнула. Тронула – не осталось ли в коже стекла. Непонятно, касаться больно.

– Тсс! Тихо! Ты как там? Отойди подальше от этой стенки. От той, где я с тобой говорю, слышишь? Ты меня понял, Серёжа?

Серёжа не отвечал больше, и плакал он тихо-тихо, как вначале. Это облегчало дело – не нужно отвлекаться на разговоры с ним. Просунула лезвие топора между створками и стала его расшатывать. Дверцы не сдвигались с места. Красное древко от крови становилось бурым. Она нажала не сильнее, чем в прошлый раз, но упала, потому что сопротивления больше не было – дверцы мёртво закачались и разошлись. Что-то в них сломалась. «Что я наделала? – подумала с ужасом. – Эти дверцы такие слабые…» Хныканье доносилось снизу. Всё-таки между этажами. Нет… Почти здесь. Верхняя часть кабины была перед ней.

Кто-то бежал, и Анна, вскарабкалась на крышу лифта. Застонал один из тросов, но кабина не шелохнулась. Изнутри осторожно свела дверцы вместе, как будто всё в порядке. Мимо лифтов бежали. По топоту – несколько. Споткнулись – она мигом вспомнила об окровавленном топорике, лежащем там, на полу, и засмеялась в голос. Привет от Родиона Раскольникова. Серёжа даже замолчал от её смеха. Когда снаружи снова стало тихо, вышла и подобрала топорик.

– Ты здесь, Анечка?

– Я здесь, только не ори.

Принялась за внутренние дверцы. Опыт – великая штука. Интересно, разве не поднимается общая тревога, если разбивают пожарное стекло? Какой-то план эвакуации, что-то им над гладильными столами вешали… Пока тихо. Если бы только – нет! Дверцы разошлись.

– Ну вот, вылезай!

– А я не смогу, – уверенно, без всхлипываний сказал Серёжа.

Ублюдочек.

– На руку… ухватишься? Давай, быстро… Ты меня видишь?

– Нет.

– Смотри, вот моя рука. Хватайся!

– Я не дотянусь. Меня надо подсадить.

– Да? А меня кто потом подсадит?.. Ты что… Тебя что, вырвало? – скривилась от едкой вони.

– Саша… Саша придёт. Он поможет.

Ничего не оставалось, как спуститься. Соскользнула в темноту. Лифт вздрогнул. Нащупала мальчика. Он был весь мокрый, слизкий, но на глазах вдруг выступили слёзы, и она поцеловала его в темя.

– Садись на плечи. Давай. Раз, два… Вылазишь? Хватайся за пол! Там пол вверху!

Шее стало легко. Серёжа был снаружи. Сильно болели порезы – в них попало кислое. Анна вытерла руку об стену – кровь собиралась каплями, а она не хотела пачкать форму. И так грязная, но кровь поди отстирай. В кабине было так темно, что она глубоко задумалась – о том, как мелко болят руки, и о карлике, которого не видела с давних пор. То ли засыпала, то ли теряла сознание.

– Аня! Аня! Аня! – кричал Серёжа, с ударением на второй слог.

– Что? – переспросила лениво.

– Сашу позвать? Ты вылезешь, да?

– Да. Нет, подожди. Не иди никуда. Ещё заблудишься. Я сама.

Поднялась на цыпочки… Нет, нереально подтянуться на руках. Стенки гладкие. Ну почему не подождала, пока включат свет?! Хоть бы кнопки выступали, так нет, плоские… Пошатнувшись, наступила на… Она не знала, что это – мягкое, как лежащий человек. Наверно, резину везли… Стало холодно, но она не размышляла, неустойчиво поднялась на это и смогла дотянуться до пола третьего этажа.

Анна сама не поняла, как вскарабкалась. Даже не успела испугаться, что её застанут в лифте с доказательствами порчи имущества. Подтянулась, упёрлась ногами и вылезла. Выдохнула. Бросила беглый взгляд в кабину – ничего не разглядела в темноте.

– Идём, идём быстро отсюда. Ты же точно один был, когда застрял, да?

– Я один был… Никого со мной…

– Быстрей, идём… Пока нет никого.

Уже отошли… обернулась на валяющийся топорик. Не будут ведь они анализ ДНК брать, в самом деле. Или отпечатков пальцев. Прочь.

В окне детской успокаивался снег – редел. Коля и Света сидели на кровати, тесно прижавшись друг к другу. Дети… Анна спросила себя, как далеко заходят эти обнимающиеся дети.

– Ничего себе, вы долго!

Анна показала Серёже, во что переодеться, остальное обещала постирать. Потом. Замотала Светиным платком руку. Села. Всё тело ныло, как после судороги. Рассказать им… Слов не находилось, пусть малый рассказывает. Никто не узнает, что это была она. Как можно скорее в гладильную. В таком виде? Умыться, всё равно темно. Рука… Что делать с рукой? Вычислят. Нет. Кто был тот фальшивый умирающий? Связи, говорила Каро. Где эта комната? Она не запоминала дороги тогда. Всё равно надо в гладильную.

– Аня! Я хотел сказать… – Саша перебил мысли. – Что-то происходит, знаешь.

Она кивнула.

– Ты знаешь, что это? Сюда приходили, в городской одежде, ты слышишь? Они спросили, что мы тут делаем.

Она прекрасно слышала, что вовсе не тихо теперь, что над ними бешеный топот, выкрики. И ей самой пора бежать в гладильную. В этот момент ярко вспыхнула лампочка, и Катюша завизжала. Ну какого не дождалась или не пошла к лифтёрам! Курица ошарашенная, несчастных полчаса! А что теперь делать?

Света достала из кармана ещё один платок, поплевала и поднесла его к лицу Анны. Та отстранилась.

– У тебя кровь везде.

– Я порезалась.

Позволила протереть себе лицо. Дурацкая привычка – трогать лицо руками. Свет есть. В гладильную, сейчас же… Сидела без движения, рассматривая колени. Вот это перетрусило.

Когда кажется, что выход из западни найден, уходишь в яму на уровень глубже. Так западня становится линейной и называется – жизненный путь. А поверхности, на которую собирался выбраться, нет. Она уже размыта движением, и остаётся: размножение и выживание, выживание и исчезновение. Это не её мысли, а фальшивого умирающего. Она была ему нужна, но ушла.

– Всё, я пошла, а то будут неприятности. Пока.

– Сиди с нами, – отрезала Катюша. Серёжа смотрел и ничего не говорил. Когда Анна поднялась, Саша сказал:

– Не по себе как-то. Слышишь, как кричат там? Побудешь с нами?

Анна спрятала ухмылку – малые что, в самом деле верят, будто она в случае чего сможет их защитить?

– Если я не пойду на работу, мы все останемся без ужина… В самом деле, что за переполох?.. Ну я пошла…

Она пробивалась в гладильную, её отталкивали, пытались развернуть – она двигалась против течения. Старательно работала локтями, пока ей не выдали в лицо: «Смотри, куда прёшь, сука». Даже не поняла, кто. От обиды защемило в носу.

Никто не был на работе, никто. Что они здесь делают? Она развернулась и пошла обратно, к детям. В памяти всплыла дискотека в День основания, которую проспала. «Быстро отсюда! – кричал кто-то незнакомый в ухо. – Рванёт как! Да не туда, дура! На выход! Уходим».

– Ты чего вернулась? – спросила Света.

– Сейчас.

Анна отёрла пот. Колени дрожали. Значит, противники. И сейчас всё взлетит.

– Где ваши куртки? Здесь?

Куртки хорошие, почти как у взрослых.

– Мы уходим.

– Куда?

– Далеко. Хватайте и идём.

– Так выход закрыт!

Мерзко заскрипели по полу железные ножки – Анна подтянула Колину кровать к окну и открыла раму. Три крошечные перламутровые снежинки залетели в комнату. Её куртка висела в ячейке, поэтому схватила одно из одеял. Воздух, невыносимо-свежий, дохнул в лицо. Когда она в последний раз выходила? Мороза не было, дышалось влажно, как весной. Над левым крылом корпуса струйкой тянулся дым. Спрыгнула в снег. Тряпичные мокасины сразу набухли.

– Прыгайте, не бойтесь. Я вас поймаю.

Она перенесла Катю и Серёжу к продавленным шинами полосам, где новый снег лежал ниже и не лез в обувь. Старшие дошли сами. Дети были в стоптанных ботинках, в которых ходили всегда. Сойдёт. На третий корпус стало трудно смотреть – он едва заметно вибрировал, и картинка расплывалась в глазах.

– Идём. Туда! – Анна показала на другое здание и подтянула сползающее с плеч одеяло. Катя схватила её руку. За спиной нарастал непонятный шум, как будто сыплется песок, но громче. Краем глаза замечала, как теряет очертания третий корпус.

Они шли молча, не торопясь, но уверенно. Не мёрзли – снег казался сухим и тёплым, почти бутафорским. Стемнело, тучи опустились с неба сизым, неравномерным туманом, но огни соседнего корпуса, который служил Анне ориентиром, не пропали. Она почти забыла о малых и не беспокоилась ни о чём – как бывает, когда едешь в поезде в гости. В разводах тумана мерещились фигуры – вытянутые, выше человеческого роста. Однако не слышалось ни криков, ни разговоров, ни шагов. Где-то вдали словно бурчало радио.

Лишь раз проскользнула мысль об оставшемся в здании Сергее, но тут же утонула в тумане. Иногда Анна угадывала в тумане расставленные кровати – похоже на первые пристанища для беженцев из третьего корпуса. Но детям нужна крыша над головой.

Катя, против обыкновения, не требовала ничего, однако Анна через какое-то время добровольно взяла её на руки и укутала в край одеяла. С ребёнком на руках стало теплее, к щекам поднималась согретая кровь. Катя нашла удобную позу – чтобы не слишком оттягивать Анечке руки. Уцепилась, как детёныш обезьяны. Она нежно пахла детством.

Огни то приближались, то удалялись. Внезапно корпус оказался перед ними. Анна не знала, какой это, но выглядел он как их, третий. Приблизились к входу – точно такому же, как тот, что у них располагался недалеко от детской. Постучала. Толкнула. Под ногами лежала знакомая бело-зелёная плитка. Дети окружили Анну.

– Ну? Заходите.

Они всё ещё держались друг за друга. Все на месте. Анна затворила за ними дверь. Узнала спёртый, пропитанный дыханием и пылью воздух. После улицы духота отвратительно била в нос, но именно ею жила последние полгода. Лампы на потолке – через равные промежутки – светили ровно. Узнавала шумы Колонии, обычные – и не мёртвая тишина, и не паника.

– Что вы стоите? Налево идите, к себе… Подожди, Саша… Возьми одеяло. Я на работу, после ужина зайду.

Смягчив голос, добавила:

– В карты поиграем.

Рука болела всё сильнее. Опухла. От боли сохли губы. Перед гладильной Анна зашла в медчасть:

– Только побыстрее, намотайте что-нибудь. Мне на работу.

Медсестра над очками глянула на порезы.

– Это ожог. Я в гладильной работаю, – объяснила Анна. Без сомнений в своей правоте.

Медсестра приоткрыла губы, но снова сжала и отвернулась к бинтам.

Пока промывали, было ещё больнее, но, как только сестричка наложила повязку, боль будто начала утекать, оставляя после себя такое ласковое, мирное чувство.

– Что это у тебя? – спросила Каролина.

– Привет! Я же при тебе обожглась! Эти наволочки толстые, терпеть их не могу!

С каждым словом становилось веселее. Каролина, после секундного колебания, согласилась. Обе были в отличном настроении. С утюгом лишь сложновато – выскальзывал из-под бинтованной руки, а нажимать – больно.

– А Наташка, слышала, на апелляцию подаёт, – произнесла Каро.

– Какая?

– Ну эта, кудрявенькая. Не ладит с тётками в теплоснабжении, хочет, чтобы перевели её. На кухню.

– Никаких шансов.

– Нет, она вообще апелляцию грамотно составила. Всё возможно. Она нажимает, что давление у неё, а там жарко всё время, на её рабместе.

– Я не слышала, чтобы хоть одну апелляцию удовлетворили. Но ты здесь дольше…

– Нет, ты Наташку плохо знаешь! Это совсем другой тип. Она с Володей работала, ещё до того, как его в библиотеку перевели. Чуть в дежурку не пробилась, так хотела! Но туда только мужиков берут.

– В дежурку? Там же не на постоянке работают.

– Внешняя охрана. Которые из Колонии не выпускают.

– Я тебя прошу, нет никакой внешней охраны!

– Ты Марика не знаешь, а он там работал!

– Я сто раз выходила из Колонии, и никто меня не трогал.

– Чего тебя останавливать, если ты до дороги не доходила! Воздухом дышать никто не запретит. А если туда, дотуда дойдёшь, пух тебе в голову – и всё.