Текст книги "Ячейка 402"

Не хотела писать, ладно, напишу. Я думаю – а вдруг я беременная? Мы не предохранялись ни единого разу! От этой идеи у меня всё сжимается, от сердца до матки. Так хочется, зачем – понятия не имею. Что я с ним буду делать, с ребёнком, зачем он мне? А хочется так сильно, что я почти верю.

Сейчас усну. Вороны так мило летают. Нет, открою и съем консерву, а потом – усну».

Шины, шорох, шоссе.

– Не устал ещё? Как ты себя чувствуешь?

– Мы и так последнее время больше отдыхаем, чем едем.

– А тебе не один хрен, агент ты, блин, 007? Боишься на задание опоздать?

Он не ответил, она отвернулась, думая:

«Это не сердце, сердце справа болеть не может. Это тянутся жилы. А сердце болит – как стеклянная палочка. Оно становится стеклянным и не может… это… сжиматься-разжиматься, толкать кровь. Куда-то». В дрёме:

– Слушай, Шарван, а ты Платона читал?

– Чего?

– Ну книга такая. У Лили была. Она говорила ещё, что там кто-то сидел в пещере, и ему было хорошо, намного лучше, чем в городе жить. Всё натуральное. А потом вышел, и оказалось, он во всём ошибался, всё оказалось наоборот, его любимые верблюды оказались тенями табличек, которые носили на палочках какие-то сумасшедшие греки под пещерой мимо огня, его любимая радиостанция оказалась эхом, несколько тысяч лет отражавшимся от стен пещеры. Туда – сюда. В общем, эти сумасшедшие греки объяснили ему, что он во всём ошибался. И что это нормально, что у него конъюнктивит, у всех, кто из пещеры выйдет, начинается конъюнктивит от избытка света, они всё равно в этом свету ничего не видят и никогда не увидят, это как когда ты фары включал, чтобы я звёзд не видела. Но ему сказали, чтобы он, ну, который вышел, чтобы он пошёл обратно и всем рассказал правду и сказал, чтобы они наконец выходили. Я думала, они, те, что внутри, его побьют, но Лиля говорила, они были связанными лицом к стене. Так что побить не могли. Я сама не читала, это Лиля рассказывала. И там написано, как сделать, чтобы им всем, как выйдут, было хорошо.

– Какая Лиля, какая книга? Ты о чём, Анюта?

– Не валяй дурака. – Анна резко повернулась, но он безмятежно смотрел вперёд, на дорогу. – Ты наверняка был в Лилиной квартире после меня. Может, видел книгу. А может, и нет – мне плевать. Но Лилю ты видел. Лилю ты знал, ты не мог не знать её. И ты знаешь, куда она… она делась потом. То, что осталось, делось.

– Я не читал Платона. Мне жаль, но здесь я не могу помочь тебе.

Через час, посмотрев на её одеревеневшее лицо, Шарван едва не спросил, о чём она думает, но вспомнил, что ни о чём. Ни о чём не думать – даже вообразить невозможно. Но можно поверить, заглянув в пустые глаза. И позавидовать. Ему представилась пустота вместо мыслей внутри Анны. Вакуум, неустойчивые частицы на миллионную долю секунды. Так хочется. Так не получается его уловить. Образ не впервые приходил к Шарвану, и в который раз он решил: когда они снова будут заниматься любовью, нужно поймать этот момент, проникнуть не только в плоть – попасть в эту мерцающую пустоту. И знал, что опять забудет, поглощённый обычным удовольствием. – Может, я и встречал где-то такую книгу когда-то… Не помню точно, – сказал, чтобы сделать ей приятное.

10

… Машина стоит. Закат. Анна спит на переднем сиденье, уложив голову на нагретую солнцем панель. Капли пота над губой. Если существует край света, они должны были его миновать. Иногда представляется, что «Фольксваген» едет по кругу – ясно, Земля ведь круглая. Если бы Земля была круглая, они бы уже объехали её и разошлись бы. Она вернулась бы в свою съёмную комнатку, и пошла бы на свою задрипанную работку, и звонила бы родителям, и прислушивалась бы по вечерам к сериалам, что смотрит за стеной хозяйка, и смотрела бы свои. Шарван пошёл бы по своим таинственным пустым делам. Но – видимо, безнадёжно плоская эта Земля. Расставлены на ней, как фигурки: человечки, домики, машинки и деревца. И жарко. А для здешних мест, для равнин и холмов, фигурок не хватило.

Анна слышит сквозь сон приближающиеся шаги Шарвана и понимает, что он что-то несёт; что-то несёт ей. Открывает глаза и видит прямо перед собой яблоки. Светло-зелёные, но крупные, спелые. Кивает. За очками Шарвана – не угадать: то ли обида, то ли неуверенность, то ли непонимание. Яблок спросонья не хочется, но берёт одно. Оно так плотно налито, что сладкий сок брызгает из-под зубов на нёбо. У Шарвана в пакете килограммов пять, не меньше. Тоже придумал… змей-искуситель-максималист…

… Обочина. Стемнело, дождь перешёл в ливень, потом в сплошной поток с неба. Ехать невозможно. Выйти тоже. Вещи с заднего сиденья скинуты на резиновый половик. Сиденье неуловимо поскрипывает, и фары встречной, у которой в эту секунду срабатывает АБС, выхватывают слипшиеся тела с кое-как сдвинутой одеждой; раскрытые пропасти ртов в момент перед соединением. Когда тихо клацают зубы о зубы. Вода везде, кроме салона, она рекой стекает по стёклам и закрывает уши равномерным шумом – они не слышат друг друга. Тесно, ударяются о потолок. Локти соскальзывают с подлокотников в пустоту.

Затем сидят, укутавшись в одно одеяло, всё ещё слипшиеся, как желейные конфеты на жаре. От привычки к скорости им кажется, что они бесшумно летят в невесомости и их скорость возводится в куб каждую секунду…

… День. Параллельно дороге – канал со скошенным бетонным дном. Десятки километров подряд. Шарван говорил, по этому каналу пресная вода течёт туда, где она будет жить. Анна захотела искупаться. Шарван протестовал – слишком холодно и глубоко. Она настаивала из упрямства – будет он ей указывать; не для того она с самого начала всё так поставила, чтобы он ей указывал. Он кашляет, болезнь всё не оставляет его. Он говорил, что не замечает, как кашляет.

Прыгнула. Ледяная вода укусила в первый момент, но потом под кожей разлилось щекотное тепло. Плыла. Рывками – синхронные движения. Руки и ноги резко вытягиваются и сокращаются. Брассом. Голова движется над стеклянной водой. Ну наконец получилось – оттолкнуться от бортика, и вперёд! Тело скользит над глубиной, четыре метра внизу. Большие пальцы ног то и дело попадают на бетон – канал узкий. Плыла с удовольствием. Потом не могла выбраться. Пальцы соскальзывали с обросших чем-то слизким стенок, и не было ни зацепки, ни выступа. Шарван молча смотрел сверху на ужимки, отчаянные выверты её тела. Без смеха, даже глаза без смеха. И не протягивал руки. Помощи не просила, злилась. Замёрзла.

Очередной раз безнадёжно сорвавшись в воду, заметила прямо над собой линии электропередач. Тоже параллельно дороге. На проводе сидел воробей. По проводам зудом шёл ток…

«Мои слова становятся жухлыми листьями. Серыми, ломкими – я говорю только шёпотом. Сейчас без дурных расчётов видно, что осень. Я высчитывала времена года, как высчитывают дни с последней менструации. И просчиталась. С детства ненавижу осень. Из села – в школу. И ясно, что главного за лето не случилось. А последние три года, когда я всё ждала чего-то, – ещё больше возненавидела осень. Знаю: вернётся весной тепло – а я стану на год старше. И так каждый год. Сейчас мне 28, будет 29. Не такой великий возраст для тех, у кого уже есть семья, приличная работа. У меня не было ничего, и я чувствовала себя так и не повзрослевшей старухой. Вот как раз той, что умерла у Лили дома. К чему я всё это пишу? Я же дождалась!!! Чего-то. В свои 28. Не совсем того, чего ждала. Я мечтала, что стану каким-то старшим менеджером по продажам, и мечта оставалась недоступной. И богатых красавчиков я не искала, мне хватило бы… тогда… Сергея…

Произошло – не произошло… осень так осень… Больше всего мне хочется, чтобы мы не приехали никогда. Никогда. Недавно у нас стала машина. Шарван подумал, что бензонасос. Я так обрадовалась и видела, что он тоже… Что ему тоже этого хочется, но поломка оказалась ерундовой, даже поломки настоящей не было. Ладно, хватит. Вот он идёт. Накрывает меня своей курткой. Я и не заметила, что замёрзла. У костра-то! Вся кожа в пупырышках. Укутывает. Заглядывает. Не смотри!!!»

Кроме разведённого Шарваном костра горело много других, по холмам. Анна, кутаясь в куртку, смотрела на огни, разбросанные вдали на разной высоте. Кто их зажёг и для чего? Чьи силуэты мелькают подле них? От костров остро пахло осенью, гарью. Тонкие деревья на холмах то сгибались от ветра, то выпрямлялись. – Едем?

Этой ночью появилось много машин: по их стороне поднималась красная цепочка огоньков, а по противоположной спускалась цепочка белых. Ехали до утра.

Завтрак: суп из консервы. Еда с усилием проглатывается саднящим горлом. Язык шарит за зубами, собирает остатки. Язык хочет в другой рот, целоваться. Расчёсанная царапина на шее. Обкусанные ногти. Радуга после дождя. Собираются засыпать в машине – снаружи мокро. Обнимаются. Обветренные губы до боли прижимаются к обветренным губам.

Звон издалека. У самого горизонта в желтизне вырисовываются серые кубики. Строения. Закрытым глазам солнце кажется чёрным. Волны воздуха бьются о кузов. Проводит рукой по волосам, сжимает их пальцами на затылке. Говорит, не глядя на собеседника – глядя на залитое далёким солнцем осеннее молчание вдали.

– Слушай, а может быть, мы как-то… Как-то… Ну, ты, я… Не знаю, как объяснить… Как-то останемся?

Почувствовала его взгляд не оборачиваясь. А, так это уже не степь там… Поля. Настоящие поля. Сжатые. Местами выжженные. Квадратные. Худые желтоватые перелески между ними. Дымка в воздухе. Нет, эти кубики – не строения. Они прозрачные, и внутри что-то шевелится. Жидкое. Нет, густое. Пульсирует.

– Может, – ответил с напряжением в голосе.

Вздрогнула от прикосновения. Он переключал передачу и дотронулся случайно. Машина въехала в густой дым. Правая обочина горела. В дыму угадывались силуэты, слышались уверенные голоса.

– Вот сволочи! – Шарван ударил ладонями по рулю.

И спокойно, извиняющимся тоном, объяснил:

– Как уберут зерно, каждый год жгут… Ну, это, что внизу остаётся… Дерну… Уже сто раз их штрафовали… Им так, видите ли, удобно сеять потом. А то, что здесь три АЗС… Когда-нибудь дождутся – разнесёт всё здесь…

– Они зависят от урожая, – заметила Анна. По-прежнему чувствовала его острое внимание. Вопросительное. Огонь и дым остались позади.

– А ты часто так ездил? Много возил людей?

– Средне.

Интонация изменилась резко, стала официально-чужой, как у политиков на теледебатах. Это разозлило.

– Ты как? Спал со всеми? – Теперь повернулась к нему, он едва успел отвести глаза.

– Большей частью я возил мужчин.

– Ну и что?

– А ничего. Не так медленно тащились. Но на одних консервах.

Они засмеялись, и Анна увидела за стёклами очков глаза, то ли смертельной обиды полные, то ли ожидания.

Прошло ещё два дня. Несколько раз она ловила на себе странный, острый взгляд Шарвана, и несколько раз ловила себя на том, что сама смотрит так же. В остальном всё оставалось по-прежнему, и она почти уверилась, что так теперь будет всегда, и перебивала всякий разговор, если он приближался к больной теме. Других тем не было – телевизора в машине нет, и новостей они не знали, поэтому почти перестали разговаривать. Похолодало. На стоянках прохлада невидимо вползала в машину через щёлочки, и ноги застывали, несмотря на то что Шарван обвешивал её какой-то своей, неподходящей одеждой. Теперь они могли заниматься любовью только внутри. Заднее сиденье покрылось пятнами. Анна изучила каждую ниточку его обивки. Из-за холода ещё сильнее прижимались друг к другу, и даже по окончании никак не могли разняться, так и сидели прижавшись, покрываясь пупырышками от того, что раздеты.

Шарван то и дело переводил взгляд с дороги на неё и смешно закусывал верхнюю губу. Расслабленная, сросшаяся со своим сиденьем, она неожиданно осознала, что машина свернула с трассы и едет медленно по узкой дорожке. Сердце застучало противно быстро, стекленело от напряжения. Непослушные руки искали места, но не находили ни на подлокотнике, ни на коленях, ни на сиденье. И принимались выгибать пальцы – суставы хрустели. Глаза бессильно искали выезд на основную трассу, но находили кубообразные серые здания, похожие на кубики с жидкостью, что оставили позади пару дней назад. Нет, это не жидкость – это поблёскивают окна, за которые она не хочет.

Открыть дверцу и выскочить на ходу. Закричать: «Не отдавай меня!» – как маме про детский сад.

– Я уверен, что ты не расплачешься, – сказал Шарван.

Ей пришлось собирать рассыпавшийся голос, чтобы сказать:

– Пожалуйста.

– Ты ни разу не плакала за всё это время. Это не больше чем переломный момент. Мягкая постель, тёплая еда будут тебе. Тебе все будут рады. Через неделю ты сама привыкнешь и никуда оттуда не захочешь. Вот тогда можешь поплакать. Поплачь тогда. Но не сейчас. Всё равно, куда нам деваться, если…

– И почему бы мне не поплакать. Если переломный момент. Я не хочу с тобой. Я сама. Я к себе домой хочу.

– В твоей комнате давно живут другие люди. Ты же понимаешь…

– Я хочу туда домой, к Лиле! Ты зачем, зачем забрал меня? С ней было хорошо!

– Спокойно. Не волнуйся.

– Мне не по себе. Я не хочу.

– Вижу.

Стянула волосы сзади пучком. С тупой тоской смотрела на последние уплывающие обочины. Торчащую сухую траву. Сказать, что болит горло? Что она не пойдёт? Упереться ногами в асфальт?

– Останови.

– Не дури.

– Серьёзно. Мне нужно. Я дотуда не дотерплю.

Вышла. Вдохнула. Воздух свежий, горький. Выдохнула неровно. Отошла. Присела. Жёлтая струйка мочи потекла из неё на траву. Забрызгала ногу. Мелких муравьёв посносило в лужу. Смотрела на них слишком долго. Тянула время. Как оттягивают жвачку от пола. Кончился бы бензин.

– Всё в порядке?

– В порядке.

– Минут через двадцать будем. По трассе за две бы доехали, но по этой, раздолбанной…

– Понимаю. Бьётся подвеска.

Маленькие светящиеся часы над радиолой. Облака расплываются белой рябью по небу. От двадцати минут остаются пятнадцать, позади исчезает дымящаяся гора шлака, от пятнадцати остаются девять, поворот налево, горы серого песка, слева здания, по обе стороны здания, стоп, двадцать прошло, но они ещё движутся. Счастье. Двадцать одна, двадцать две, двадцать…

– Всё.

Шарван заглушил двигатель и повернул лицо к ней. Она с трудом оторвала взгляд от часов. Очки обводили его глаза кругами, как от бессонницы. Чисто выбрит. Каждое утро он брился электрическим «Филипсом». Только сейчас обратила внимание.

Анна чуть не выпала из машины от неожиданности, когда дверцу открыли снаружи. Перед глазами оказался тряпичный пояс брюк. Подняв глаза, увидела большеголовое немигающее существо, после недолгих колебаний отнесённое к женскому полу. Очень круглая голова, рыжеватый пушок волос сверху, бледные веснушки.

– Привет. Рада тебя видеть. Идём.

Анна вышла из машины, немного постояла, обретая равновесие, но существо повторило:

– Идём, идём, – и быстро зашагало в сторону одного из зданий. На полсекунды растерявшись, последовала за женщиной. Лишь раз бессильно оглянулась на автомобиль. Тёмный. Нужно будет спросить у Шарвана, какая точно модель, когда он будет уезжать. Нужно будет проводить его.

– Света, – представилась сопровождающая, когда Анна добежала до неё.

– Аня, – пробормотала.

– Знаю.

Света завела её внутрь здания, в темноватую прихожую или полуподвал. Потом они поднялись на лифте и долго шли по загибающимся коридорам. Вокруг сновали люди. Анна смущалась, опускала взгляд на плитку пола, белую и зелёную, она отвыкла от человеческого присутствия, но на неё всё равно никто не обращал внимания. Все были заняты, и все в такой же невзрачной зеленоватой одежде, как Света.

Света, не останавливаясь, поведывала о жизни в Колонии: вообще здесь хорошо, существование тонко налажено, есть горячая вода, электричество, отопление, уходить бесполезно и некуда, вкусное здоровое. (они остановились возле маленькой комнатки, чернявая грустная девушка выложила на стол запечатанный полиэтиленовый пакет с постельным бельём, Света расписалась и передала пакет Анне)… питание три раза в день, крыша над головой, развлечения, одежда выдаётся, она вольна, конечно, носить и своё, если хочет, но тогда будут проблемы со стиркой и износом, как тут после центрифуги разберёшь, где чьё, личные вещи лучше надевать по праздникам, все так делают, она ещё найдёт себе много понимающих друзей, жизнь превратится в долгий праздник, Колония сама обеспечивает себя всем необходимым, так что немножко поработать придётся, не больше чем там, но ведь без работы было бы скучно (запечатанный пакет с одеждой, Света расписалась), что она, кстати, умеет делать, ладно, потом, это регистратор, после того как вымоется, пообедает, подстрижется, как зачем стричься, за время пути могли завестись вши, сейчас покажет, где она будет спать, и занесут постель. А вообще здесь настоящий рай для таких, как они обе.

Света улыбнулась, глядя в глаза, и Анна попыталась улыбнуться в ответ этой рахитичной голове, думая только о том, как бы улизнуть хоть на секунду, попрощаться с Шарваном и поблагодарить его… За что – не знала сама.

– Там туалет. Нам сюда. Некоторые, как слышат «колония», так сразу пугаются, что это тюрьма, но всё обстоит совершенно не так, наоборот. Колония – латинское слово, по происхождению связанное с обработкой земли и родственное слову «колесо», Колония Агриппина, например, знаешь что это? Это Кёльн. Город такой. А Колония Сант-Хорди? Это курорт в Испании, рай на земле.

Они оказались в гигантском помещении, освещённом лампами дневного света. Вверху тихо гудела вентиляция. То, что на первый взгляд выглядело как ряды этажерок с блеклыми вещами, оказывалось кроватями, рядами многоярусных кроватей. Вернее стойками, к которым, как ячейки, крепились спальные места. До потолка. Ряды разделялись перегородками и лестницами, по которым поднимались и опускались жилицы – здесь были только женщины. Анна не считала ярусы, стояла оглушённая.

– Твоя – четыреста вторая. Давно ждала тебя! Закинь постельное, а одежду возьми с собой, наденешь, когда вымоешься.

Нерешительно взялась за перекладину лестницы.

– Не тот ряд! Вторая – значит самая левая лестница. Так? Четвёртый уровень! Ничего, освободятся места, переберёшься пониже. Сейчас нас не очень много в Колонии, были времена, здесь было переполнено.

Поднимаясь, всей спиной чувствовала свою нелепость. Чувствовала, что Света наблюдает. Место четыреста два при ближайшем рассмотрении оказалось не таким уж и маленьким, размером почти с двуспальную кровать. Матрас, подушка, несколько крючков и полочек, как в поезде. Сетка, которую можно поднять, – страховка от случайного падения.

– Что ты там так долго? Спускайся, потом обустроишься. А то до обеда помыться не успеешь.

– Я не голодна.

– Все так говорят. Ничего, привыкнешь – понравится. Наша Колония – это чудо, во-первых, чудо, что мы все оказались в одном месте, – Света понизила голос, – ты видела эти пространства пока добиралась, представила – если распределиться равномерно, если бы мы рассеялись? А так и было… Но есть большее чудо: то, что чужие и друг другу неинтересные… Туда проходи! Гм… люди, случайно оказавшиеся в одном месте, вместо того чтобы драться и выяснять, кто на кого будет трудиться… здесь налево… ни с того ни с сего сложились в единый организм, и этот организм вдруг сам ожил, и заработал справедливо и разумно, и выросли здания, и нам всем хорошо в них.

– А можно я сейчас… Мне совсем на секунду в машину сбегать?

– Тебя ждут уже полчаса!

Старомодная парикмахерская. Женщина в халате с ножницами. Анна расслабилась в кресле и слишком поздно поняла, что с ней делают, – голову обривали наголо. Она хотела сказать: «Вы рехнулись, что ли?» – но было поздно, волосы посыпались вниз. Взвизгнула под ухом машинка, обнажая кожу головы. Всё равно не решилась бы сказать…

– Ещё лучше потом расти будут, – комментировала из угла Света, – Марину Цветаеву помнишь? Всё, теперь в душ… Да, принадлежности получить.

Душевая оказался большой, на пятьдесят кранов, но сейчас только Анна находилась в ней – Света ждала снаружи. Разделась медленно. Сняла свои весенние, автобусные брюки и блузку. До дыр истёртые, все в пятнах. Вряд ли они ещё годились для праздника. Как непривычно легко шее. Рука тянется убрать волосы со лба – и нечего. Посмотрелась в тусклые зеркала. Восхитительно-тифозная голова, белая-белая… Над правым виском торчит волосок – недостригли. Большой обиженный рот, съёжившиеся соски, такой волосатый по сравнению с головой лобок и щуплые ноги. Недощипанная курица, растаявшая после глубокой заморозки. Включила душ, хлынула вода. Открыла мыльницу. Заметила, что раздевалась, не выпуская из рук полученную под роспись зубную щётку. А паста где?

Света уже сердилась, когда она вышла:

– Ну ты и моешься, так и воды не напасёшься, и без еды останешься.

– Мне совсем не хочется есть. Я на самом деле должна забрать ещё кое-какие вещи из машины, я ничего не взяла.

– Успеешь. Идём за мной.

В столовой было душно, но довольно холодно. Света показала Анне её место за длинным столом. Сновали официантки, было чисто. Перед ней поставили тарелку с супом. Унесли. Тарелку картошки с сосиской. Унесли. Она сидела прямо, руки на коленях, смотрела перед собой. Её контузило шумом голосов, лязгом вилок и ложек, количеством питающихся – после стольких недель тишины и шёпота.

За обедом последовала длинная беседа с регистратором – привлекательным молодым человеком. Унизительные вопросы. Нет, не вопросы унижали, но ответы, которые приходилось давать. Какое у неё образование, где она работала, что умеет помимо, какие хобби, была ли замужем. После каждого ответа регистратор поджимал губы и отворачивался к монитору: что-то выискивал. Наконец он поздравил Анну с приездом и на три месяца определил гладильщицей.

– Работа несложная, приступать можешь прямо сейчас.

Света уже растворилась в людском рое, регистратор сам отвёл Анну в комнату 713, гладильную. «Зачем спрашивают про старую жизнь, разве здесь как раз не от того прячутся, что всё в старой жизни не так?» – злилась на ходу. Пять женщин стояли возле гладильных… скорее столов, чем досок, утюжили уже намозолившую глаза униформу. Она была шестой. Запах, ударивший в нос, заставил вздрогнуть: перед глазами встала прачечная, куда пятнадцать лет назад мама еженедельно сдавала бельё. Стиральный порошок и горячая чистая ткань.

Работа оказалась нудной, но умиротворяющей. Соседка по столу время от времени пыталась наладить контакт. Безуспешно. Три часа пролетели быстрее, чем Анна ожидала, зазвенел звонок – конец их смены.

– Эй, ты утюг забыла выключить! – закричала вслед общительная коллега.

– Ой, да…

– Куда ты так летишь?

– Послушай, где здесь выход? Такой, куда машины подъезжают?

– Но все идут ужинать. Чудная ты. Стриженая – новенькая или больная?

– Новенькая.

Побрела с остальными в столовую. В здании наверняка имелся не один выход. Как вернуться к нужному? Эти коридоры, этажи… Анна предполагала поступить с ужином так же, как поступила с обедом, но, не заметив, съела все блины с повидлом, выпила всё какао. После ужина многие разошлись – отдыхать, развлекаться. Анна оказалась в одиночестве. Свободна. Она побежала по коридорам, крашенным в блекло-голубой или серый, путаясь в направлении, сталкиваясь с проходящими мимо. Лифт не нашла, наткнулась на пустую лестницу, долго бежала вниз по ступенькам, не считала светлые пролёты, наконец оказалась у узкой двери наружу. Это был другой выход.

Моросил мелкий дождь. Если обойти здание, по-любому окажешься у нужного места. Анна шла вдоль серой кирпичной стены, которая всё не кончалась и не кончалась. Многочисленные углы оказывались не решающими. Строение не было квадратным. Оно было очень большим. Сквозь дождь просматривались другие, такие же кирпичные. И только самое дальнее казалось кубом из дрожащей воды. Всюду асфальт. Две одинокие фигуры в плащах в отдалении. Нескольким деревьям не справиться с тоскливой пустотой. Она боялась отходить от стены, чтобы не ошибиться зданием.

Наконец Анна пришла к тому месту, где её забрала Света, но «Фольксвагена» там не было. Решив, что это просто похожая парковка, пошла дальше, ещё торопливей. Через какое-то время вернулась к узкой двери. Голая кожа головы мёрзла под мелкими каплями. Значит, Шарван загнал машину в гараж. Да, разумно задержаться в Колонии на пару дней перед дальним возвращением – нормально питаться, нормально мыться. Обходила во второй раз… Вернулась на место своего прибытия и, рассматривая грязный след разворота на асфальте, продолжала рассуждать, что Шарван отдыхает где-то в внутри.

След шин, исчезающий в точках дождя, уводил на дорогу. Туда, откуда они приехали. Вне пределов видимости скользил по мокрой трассе крошечный «Фольксваген».

Нехорошо получилось.

Еле нашла свою спальню. Спальных залов было несколько – мужские, женские. Один пустой, заросший паутиной. Хоть номер своей ячейки запомнила, и то хорошо! Первые четыре яруса были плотно заселены, пятый – частично, верхние – почти пустовали, всего несколько ячеек казались обжитыми. Любители экстрима.

Анна поднялась. Застелила простынкой матрас, вдела подушку в наволочку и одеяло в пододеяльник. Аккуратно развесила свои убогие «личные вещи». Кроме этих штанов и рубашки, лифчика и трусов, вещей у неё не было. Кстати, местное нижнее бельё удобнее: хлопковое, а не синтетически-кружевное, в котором она вышла из Лилиной квартиры. Лилино, а не её.

Подняла прозрачную страховочную сетку. Поискала, но не нашла никакой шторки, которая могла бы её закрыть от остальных. Как же здесь переодеваться? Ах, да, на входе в спальню – «Ж», как на женском туалете, то есть здесь только женщины. Она переоделась в казённую пижаму, ватиновую, почему-то в детских домиках. Закрыла глаза и представила: мелкий дождь на лобовое стекло, шорох колёс, ритм дворников. Ритм… Где сейчас? Уснула быстрее, чем подумала о сне, и проснулась от стука. Стучали в перегородку со стороны головы. Снизу поднимался разнородный шум – голоса, шаги, смех, щелчки.

– Вставай, – сказали из-за перегородки. – Звонок к подъёму был, не слышала?

Укутавшись в одеяло, Анна попыталась заглянуть в соседнюю ячейку, из которой доносился голос. Но она не решилась высунуться достаточно далеко и увидела только сплошной ряд белёсых сеток. Быстро натянула казённые штаны и рубашку, спустилась вниз.

Женщины, разных форм и размеров, возрастов и запахов, перекликались, но на неё не обращали внимания; обходили её, куда-то спешили. Пошла за ними. Правильно – прежде всего в туалет, в очередь к хлопающим дверцам кабинок. Туалет огромный, это просто какой-то лабиринт с унитазами (снилось?). Десять секунд закрытого одиночества, обиженно надутых губ в кабинке. Щелчок ручки, очередь к умывальникам. Дура – не взяла с собой мыла и зубной щётки. Бог с ними, так – ополоснуть лицо холодной водой. На часах – без десяти семь, пора на завтрак. Уже легко нашла своё место в столовой. Вячеслав, полный техник напротив, и Яна, совсем девочка справа, пожелали ей доброго утра. Анна ответила на приветствие и удивилась: до чего они все одинаковые в одинаковой одежде – мужчины, женщины, старые, молодые.

Дорога обратно всегда легче и быстрее. Шарван ещё раз прокрутил в голове короткий разговор с братом шефа, прикидывая, как удачнее внести его в отчёт. Братом-близнецом. Иногда Шарвану казалось, что Леонид Иванович подшучивает над ним и сам встречает его в Колонии, представляясь не собой. Но в кабинете слишком грязно, Леонид Иванович никогда бы не допустил, не говоря уже о манере общения. Разговор складывался хорошо, почти до конца, когда собеседник ни с того ни с сего рассердился:

– Сам придумал или кто подсказал? Мне теперь вокруг каждого нового кругами бегать? Переодевать, переобувать, пеленать? Что ещё?

Ответил:

– Не сам. Леонид Иванович.

Шеф никому не позволил бы лгать себе в глаза.