Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

Вроде бы здоровая, живая женщина, а внутри – словно морозильная камера работает на полную мощность…

– Вы в принципе добрый… – Она снова перешла на «вы», рассматривала его внимательно, как врач.

Свой? Чужой? Мой? Отбросила эту мысль. С чего бы! И покраснела.

– Я не добрый, – сказал, он, отвернувшись, чтобы не показать, что заметил краску, залившую её шею и плечи. – Я доброжелательный…

«Куда это меня затягивает? В какой омут? Зачем? Ведьма…»

Эта странная женщина притягивала и возбуждала его…

В жизни она для окружающих была лишена сексапильности, но её экранный образ дразнил Платона, подмигивал ему непристойно.

Она наверняка фригидна. Оргазм только в голове…

– Вы нехорошо смотрите на меня…

Он хотел поцеловать её руку, но внутри: «Не надо! Не надо! Старомодно… Смешно!»

И всё же поцеловал.

– Вы нехорошо смотрите на меня…

Он полагал, что жизнь человека измеряется не часами, месяцами, годами-десятилетиями. Жизнь измеряется событиями, стрессами, страданиями и радостью неожиданной любви. Встрясками. Потому он всегда жаждал и добивался того, чтобы в его жизни было больше этих ярких, знаковых событий. Зачем же иначе она едет к нему?

…Они в конце концов поссорились, и Платон вышел на станции «Площадь Александра Невского».

Он ощупывал глазами лица. Не доверял ассистентам. Хотя одна из них была способна…

«Надо запомнить эту девушку и поддержать, – подумал Платон. – Она кончила Щуку… Там не серые, там ещё остались личности знаковые, готовые передать свой опыт и русскую культуру не серым, не средним… талантливым молодым людям…»

Его внимание привлёк плотный человек лет тридцати пяти. С маленьким ртом. Мощная шея. Большой выпуклый лоб с залысинами. Взгляд прямой, решительный и равнодушный. Платон узнал в нём своего телохранителя, который тогда, на оторвавшейся льдине, хотел утопить его…

Время не потеряно. Не прошло зря. Платон нашёл лицо, образ… натурщика, которого поставит за спиной героя в финальной сцене задуманного им нового фильма…

Мужчина не узнал Платона. Он повернулся к Платону затылком. На месте мозжечка у него был небольшой жировик, похожий на приплюснутый нос. По обе стороны от него расположились две морщинки, складки, – точно закрытые глаза человеческого существа в утробе матери. Даже реснички были у этих закрытых глаз. А внизу ещё одна морщинка – рот. А сверху громадный лоб, заросший короткой редкой шерстью.

Чем больше Платон всматривался в это – второе – лицо случайно встреченного в метро человека, тем больше хотелось ему отвернуться или уйти в другой вагон. Но он не мог сделать этого – ему было интересно наблюдать за своими реакциями. Сначала – любопытство. Потом – отвращение. Стремление запомнить эту встречу в метро и соединить его с нашим российским двуликим Янусом. Напряжение нарастало. Мир казался враждебным, а сам он, Платон Фолтин, чужим и никому не интересным человеком. Отбросом. Ещё живым, но уже смердящим…

И ещё этот разговор с Лизой. Он достал диктофон из борсетки и прослушал его с начала и до конца.

Почему поссорились? Сошли с проторённой лыжни? Никто не хотел капитулировать? Никто не хотел подчиняться? Или запутались в разговорах?..

Ничего не было особенного в этом диалоге. Но он волновал…

…Лиза восхитилась красотой Кота. Хотела погладить Узу, но та зашипела на неё.

Лиза сняла свои сапоги-чулки.

Её ноги казались беззащитными и потому волновали Платона.

Кот обнюхивал бутылку южноафриканского вина, оставленного на полу у порога. Пометил её короткой струйкой.

Лиза надела домашние туфли Ульяны. Стояла в нерешительности.

– Проходи, – сказал он. – Садись. Сейчас я накрою стол. – Я буду звать тебя Бетси.

– Почему?

– Елизавета… Уменьшительное Бетси… Лиза не подходит тебе… Проходи. Что будешь, красное сухое или шампунь?

– Пожалуй… А коньяк есть у тебя?

– Хорошо, Бетси.

Он достал из холодильника бутылку, припасённую для «обмывки» новой просторной кровати.

Кровать эту доставили и собрали через месяц после похорон, но Платон по-прежнему спал на своей старой кушетке.

Уза показала, как она боится процесса открывания бутылки, убежала на кухню. Кот солидно последовал за ней.

– Так мы на «вы» или на «ты»?

– Когда совсем близко… когда ты совсем близка…

Когда Платон разливал коньяк в чашки, из кухни донёсся истошный вопль Узы.

Лиза вздрогнула:

– Что там?

– Там… Ну… У них такой обычай. Они так любят друг друга. У тебя что, никогда не было кошек?

В дверях появился Кот верхом на Узе. Они сделали круг почёта вокруг стола и исчезли.

И снова квартиру потряс вопль умирающей от любви Узы.

– За любовь! – сказал Платон.

Но их любовь только зарождалась. Казалось, она готова была превратиться из внезапной страсти в нечто большее, из одной ма-аленькой, малюсенькой онкологической клеточки в полноценную опухоль…

Ему было неловко и стыдно убыстрять события, хотя страсть подгоняла: «Бери её! Бери, дурак! Помнишь, что говорил Владимир Ильич Ленин? Вчера было рано, завтра будет поздно».

– Расскажи, как тебе жилось при таком гениальном отце? – спросил он, желая победить неловкость от незримого присутствия ещё одной женщины, которая насмешливо смотрела на них из золотых узоров на красных обоях его комнаты.

Лиза тоже обрадовалась. Ей тоже было неловко.

– Я была натурщицей. Я сидела часами в одной позе. И научилась отключаться…

– Как это?

– Я не могу передать это чувство словами, но я как бы парила в воздухе над собой и отцом… Я не отвечала за свои поступки… Я наблюдала их… Как сейчас… с тобой…

…Он вспомнил слова Спасителя нашего о том, что, обладая женщиной в мыслях своих, мы согрешаем въяве.

Он всегда знал это.

Обладая женщиной реально, мы сохраняем в памяти своей радость взаимной любви, надежду на спасение любовью…

А нечистые парения и мечты, как это было теперь, оставили в Платоне только пустоту и физическое нездоровье…

«Лучше поддаться искушению, чем грешить в мечтах», – подумал Платон.

Он сидел один, не зажигая света, в кухне. И два прибора, и два бокала с вином стояли перед ним.

Он привык придумывать, и только смерть отучит его от этой дурной привычки.

А может быть, привычка эта будет мучить его вечно в преддверии или во втором круге ада, как вечная пытка… как тоска по земным страстям…

…Платон понимал: все её капризы и укусы рождены страхом… Неуверенностью в том, что он, Платон, и есть тот мужчина, которого она ждала всю жизнь, на которого можно опереться, которому можно верить и доверять, с которым не страшно состариться… А главное – говорить, говорить, общаться, не боясь осуждения и вероломства. Не боясь, что каждое твоё слово будет когда-нибудь использовано против тебя…

Она шла ва-банк, она готова была потерять всё, но прежде поверить, что выбор её не самообман. Хотя ещё не решила, зачем ей он, этот Платон, нужен. Женская жалость принимает иногда такие неожиданные обличья. Умирает человек! Совсем обезумел. Надо его встряхнуть. Оживить… Как? Она знала один способ оживлять – наполнить желанием… Принять его тоску. Энергию распиравшей его любви. Принять его в себя… Он так много сделал для неё! А вдруг с ним что-то случится непоправимое и она не успеет сказать ему тех тёплых слов, которые шептала ему наедине с собой. Не успеет одарить его… Отдать себя всю… И взять его тоже всего с душой и потрохами…

Другая женщина, тем более актриса, зависящая от него, льстила бы ему, а Лиза не хотела, ей было противна лесть. Она жила в другой стихии.

Ей нравилось ворожить словами. Обвораживать. Пленять. Вести игру… Танцевать перед ним медленный японский танец с веерами. Имитировать влюблённость. Подавать надежду. А потом вдруг как бы забывать. Становиться недоступным и смутным объектом желания. Чтобы мужчина страдал от невозможности дотянуться, дотронуться до неё… Она не отрицала секс, но это была другая, совсем другая стихия, другая её жизнь. Её увлекала игра, в которой грубая чувственность обретала образ цветущей черёмухи… Форму прекрасных стихов. В белом шуме суетной городской жизни она становилась далёкой, едва различимой, она становилась не женщиной, не сукой, но мелодией, похожей на тихое и призывное поскуливание, и мелодия эта намекала на возможность другой, истинной любви и яркой, но недоступной жизни…

Голос её менялся, обретал отроческую, девичью застенчивость и в то же время некоторую писклявость, как будто она боялась погасить тонкую восковую свечу в тёмном туннеле…

Она застывала привычно, как натурщица. И потому каждое движение в этой неподвижности обретало таинственный смысл и заставляло замирать сердце Платона…

Их отношения были похожи на японскую чайную церемонию. Русский вариант японской чайной церемонии – не столь красивый, но по-русски более мучительный для обеих сторон.

В ней не было лести. И корысти тоже не было. Была игра… И она вдруг оборвалась.

Всё хорошо… Нормально… Очень хорошо!

«Я бы мог взять её вчера, когда она смотрела на меня влюблёнными глазами. У женщин бывают приступы любовной лихорадки… Настоящие мужчины, мачо, никогда не упускают такую возможность. Женщина доступна в это время. Она пьянеет от неустанных поисков идеала. Да не идеала вовсе… Объекта желаний, который постоянно меняет свой образ и создаёт иллюзию первой любви… Но зачем мне обкуренная страстями? Я люблю любовь, как говорил Блаженный Августин…

Любовь и страсть находятся в таком же отношении, как истина и правда. Любовь вечна, как истина, потому что любовь – это одно из проявлений истины. А страсть проходит и забывается, как забывается правда. Или, можно сказать по-другому, любовь вечна, как истина, а страсть проходит и забывается, как правда, и никому нет дела, была она или не было её… Только горечь и стыд, что принимал свои желания, страсти за Любовь.»

Теперь он был снова свободен и почти счастлив…

Он шёл и бормотал… Тихо, шёпотом… Потом громче и различимее…

– Привет, Ульяна… Я тут рядом… Сейчас зайду… Что купить?.. Почему нельзя?.. Устала?.. Да брось ты… Не одна, да?..

А вокруг была опасная ночь, и тёмная вода канала чуть шевелилась у парапетов и под мостами, мёртвая, без уток и чаек.

– Ульяна. Мой двойник пытался покончить с собой… Нет, не волнуйся, я пока цел и невредим… Приходи… Или лучше я к тебе… Мне очень плохо…

– За что пьём? – спросила Ульяна.

– Давай за Николая Александровича!

– Это за какого же Николая Александровича? – спросила она.

– За российского императора! Скольких маленьких и бедных он вознес к достатку и богатству! Скольких осчастливил своими вещами… вещицами… запонками, расчёсками, рамками с портретом… Штопаными носками!..

Она замерла послушно, хитрая и умная женщина. Только шампанское пузырилось, играло в фужерах баккара, как и положено играть этому напитку.

– С чего это ты?! Вроде никогда монархистом не был…

– Пришлось… Просят серию… О последних месяцах жизни Николая Второго… А если точнее, историю его портрета, подаренного верному слуге… А я, ты знаешь, так прикипаю сердцем…

– Да, ты слишком увлекаешься. Влюбляешься в персонажей…

– Вот послушай.

…Император штопал носки. Старательно, стежок за стежком.

Он отложил штопку. Подошёл к окну.

За окном был хмурый, смутный день.

На тесной от пышных кустов аллее царевич Алексей играл со своим спаниелем.

– Джой! Джой! Джой! – звенел мальчишеский голос. – Джой!

Мальчик поднял голову. Посмотрел на окна дворца.

В толстой оконной раме, сквозь сумрак дня, как на выцветшей фотографии, белело лицо отца, императора, отрёкшегося от престола…

– Джой! Джой! Джой!.. – опять по-птичьи зазвенело в парке.

Мундир без погон делал фигуру императора узкой и уязвимой.

У стены на боку, как убитый, лежал деревянный конь, детская игрушка…

…Среди образов и свечек небольшого домашнего иконостаса – рамка зелёного золота, с камушками. В рамке – фотографический портрет последнего русского царя. Время как-то обобщило и укрупнило его черты.

Человек Без Имени (молодое, тяжёлое, глухое лицо, цепкие глаза) долго и пристально разглядывал рамку с портретом.

За окном заливисто лаяла собака.

– Джой! Джой! Джой! – звал мальчишеский голос.

– Ну и сколько вы хотите? – Человек Без Имени повернулся наконец к хозяйке квартиры, Нинель Петровне Дороговой, пожилой женщине, которую как-то не хотелось называть старушкой, хотя возраст явно призывал к этому. Но была Нинель Петровна с хорошей стрижкой, под красное дерево, даже при легоньком макияже. – Так сколько за вещицу? – Человек Без Имени изъял рамку с портретом из иконостаса. – Золото сомнительное… Эмаль потрескалась… Сколько?

– Ах, просто не знаю, – пылко откликнулась эмоциональная Нинель Петровна. – Поверьте, не знаю… Простите, как ваше имя?.. Вы не представились…

– Не имеет значения… Можно без имени… Мы теряем время… Сколько?

– Ну… тысячу. – Но и сама оробела от громадности названной суммы, однако добавила отважно: – Долларов.

– Пятьсот, – скучно сказал Человек Без Имени, однако руки его с узластыми, окольцованными пальцами всё не могли расстаться с рамочкой, всё трогали её, всё ласкали.

– Извините! Нет, нет, нет! – сказала Нинель Петровна. – Считайте, что разговора не было… Кстати, как вы узнали?

– Случайно…

– Соседка из шестьдесят четвертой?.. То ей сотню до пенсии, то телефон не работает!.. А сама глазами так и шарит!.. Она?

– Без комментариев… Мы теряем время…

– Согласна… Только в евро…

Нинель Петровна внимательно пересчитывала и разглядывала на свет нарядные купюрки.

Человек Без Имени положил рамку сначала в прозрачный пластмассовый пакет, потом в кейс. Щёлкнул замочками.

Нинель Петровна проводила его до двери.

Успела заметить, что на лестничной площадке, возле мусоропровода, как за стволом дерева, стоит молодой охранник, явно той же породы, того же возраста, из того же стада, что и хозяин.

Человек Без Имени передал своему секьюрити кейс.

Тот принял добычу.

Нинель Петровна закрыла дверь квартиры. Как затвор на калашникове щёлкали замки.

Она покопалась в каком-то шкафу цвета своих волос. Кинулась к окну. Приставила к глазам перламутровый театральный бинокль.

Сначала всё попадался в поле её зрения мальчик, играющий с собакой породы спаниель. Потом наконец машина, в которую сели Человек Без Имени и его охранник.

Когда машина развернулась и тронулась, старинный театральный бинокль обозначил её номер.

Нинель Петровна поспешно, пока не забыла, записала этот номер на обоях…

– Ну, как тебе?

– Для меня они тоже – реальные люди, попавшие в ловушку судьбы, – сказала Ульяна. – Обыкновенные… Страдающие… Убитые…

– Ульяна! Жизнь без тебя нереальна… Это как бы жизнь другого человека… Другой сценарий… Я чувствую холодок… Не ревнуй меня.

– Я не ревную. Я люблю тебя такого, какой есть. Я ведь ни разу в жизни не изменяла тебе… Будь счастлив… Будь свободным от договора. Поправок в сценарии больше не будет… Так распорядился Главный Продюсер… А Лиза… Она ведь не настоящая… Она придумана тобой… Бедный мой! Так зависеть от своих иллюзий и снов!

– Я всегда хотел быть свободным и не зависимым ни от кого, кроме Господа, – прошептал он. – И почти всегда по мелочам проигрывал, потому что принимал женщин и друзей как ангелов, посланных мне в радость… Но по-крупному проигрыша не было. А по мелочам… Да бог с ними, с мелочами…

После смерти Ульяны Платон стал забывать читать правило. Забывал читать молитву перед едой.

Просил у Господа прощения, что грибы срезал в день усекновения головы Иоанна Крестителя… И во время поста пил водку…

Вчера он узнал, что получил приз фестиваля в Сочи. За фильм «Газ и немного страха». Появились хорошие рецензии. И неожиданные деньги появились. О Лизе писали восторженно, как о новой звезде.

Он вспомнил монтажную. Он помнил все склейки и переходы. Все кадры помнил. Как в панике покидало зверьё мирные леса. А те, кто не успел, задыхался, дёргался и застывал. Облако двигалось, подгоняемое ветром. Звери, большие и малые, бежали через поля и леса, через опустевший город. А за ними гналось смертоносное облако.

Бродяга хотел курить. Нашёл бычок. Но не мог раздобыть спичек. Он встретил Лизу… Это была любовь… Она была шлюха, но привлекательна, как недостижимый идеал любви.

А в финале – гроза и взрыв. Маленькая проба апокалипсиса.

Был разговор с Посудниковым о новой работе.

– Ну, что там у тебя? Да, ты хорошо разрабатываешь подходы, но забываешь о зрителе. Чего хочет зритель, чего он ждёт?..

– Ну.

– Он ждёт, когда герой трахнет наконец эту тёлку. Или когда он убьёт соперника. Или когда разбогатеет. Или когда наконец его убьют. А ты всё тянешь… тянешь…

– Давай сделаем этих мародёров разных национальностей – русский, татарин и еврей, – предложил Платон.

– Избави бог! Избави тебя господь! На нас обидятся все татары и евреи, – замахал руками Глеб. – Нас обвинят в антисемитизме и сделают врагами ислама.

– Но главный-то негодяй всё равно будет наш, русский.

– Нет! Не будет этого. Ты знаешь, с кем можешь меня поссорить?!

– А если русские обидятся?

– Наши не обидятся… Ты видел по ящику, как они счастливо смеются, когда над нами издеваются эти траханые русофобы-юмористы? Наши не обидятся. Нас приучили считать себя дураками и гадами… И уже почти триста лет мы стараемся соответствовать этому образу. Нет, наши не обидятся. Утрутся. И ещё запомни, Платон. Время таких картин, как «Летят журавли», «Зоя», «Москва слезам не верит», прошло. Западные продюсеры не дадут ни копейки на такую идиллию, на такую пастораль. На таких героев. Они хотят видеть Рашу – пьяницу и воровку с атомной бомбой в рюкзаке. Внучку Раскольникова… У которой рассуждения Родиона Романовича на уровне инстинкта… Чтобы не было раздумья – убивать или не убивать нас… Коммунисты пытались вывести породу человека-собаки, – продолжал Посудников, – таких как Джульбарс и Верный Руслан. И преуспели в этом. Теперь слишком много собак лишились работы. Они не нужны. (Не каждый пёс может стать котом!) Они опасны. Они сбиваются в стаи. Их отлавливают и отстреливают. Теперь идеал нашего общества не собака, а кошка, не пёс – кот властитель жизни. Женщины-кошки, мужчины-коты. Почему собаки так ненавидят кошек? А кошки презирают собак. Ты задумывался об этом? Собаки любят порядок. Коты – свободу. Коты считают, что имеют право на приключение… Драку… Игру… А для собаки важно, чтобы был порядок, будка, цепь и еда… Я половину своей жизни был верным псом. Но жизнь кота мне нравится больше…

– А душа? – спросил Платон.

– Душа, – грустно посмотрел на него Посудников. – Душа слишком дорогое и хрупкое творение. Как серебряная ваза из скифского кургана… Душа слишком дорогая и целомудренная любовница… С ней трудно и невесело… Бизнес и душа несовместимы, друг мой…

Продюсер ждал продукт в оговорённые сроки. Аванс давно съеден, и нужна была работа. А тут съёмочная группа потребовала в шестую серию новый эпизод. Не хватало метража.

Платон сел и записал:

…Оля и Кристина готовили обед. Чистили картошку, резали овощи. Как-то согласно, не мешая друг другу, двигались около стола и плиты. И вели разговор.

– Ты правда хотела убить его? – спросила Кристина.

– Да, я хотела… И жалею, что он выжил.

– Но ты в сердце своём убила его, – сказала Кристина. – Это очень плохо. Это скажется на твоей судьбе.

– Как это? – спросила озадаченная Оля. – Не понимаю. Он ведь выжил…

– Понимаешь, злоба – это яд… Вот я смотрю на тебя и вижу, сколько яда в тебе… Сколько ненависти… Этот яд разрушает тебя… Ты представляешь, что станет с людьми, если каждый обиженный человек убьёт своего обидчика?!

– Ну…

– Люди исчезнут.

– Как здорово! Останутся только звери и птицы! И рыбы… Сколько рыбы будет! Сколько птиц!

– Но нас не будет… Неужели тебе не жалко себя, Махмудку… Ваню… Ксюшу… Василия?..

– Конечно жалко… – сказала Оля. – И себя жалко… И брать ев… И Василия. И тебя мне тоже жалко… Но на удар всегда нужно отвечать ударом. Это справедливо…

– Хорошо, что этот мужик выжил. Это тебе, может быть, простится… А вот то, что ты сделала с Ликой… За это ты ещё поплатишься.

– Как это? Она ведь больше не живёт с нами, – удивилась Оля.

– Ты испортила свою судьбу… И теперь у тебя всё будет плохо.

– Ты что?! Правда веришь в это?

– Верю. Это закон возмездия. От него никуда не деться.

– Что же мне теперь делать? – испугалась Оля.

– Исправлять судьбу.

– Чего?

– Исправлять судьбу.

– Как? Научишь?

– Ну, как тебе объяснить… Это вроде талона нарушений в водительских правах… Раз, два… три… И всё… Стоп машина… Ходи пешком… И все дети, и внуки, и правнуки твои будут страдать и мучиться…

– Не хочу! – закричала Оля и даже бросила нож в очистки. – Это неправда!

– Это правда. – Кристина продолжала чистить картошку, но взглядывала изредка на Олю.

– А как мне исправлять эту чёртову… судьбу?

– Пойди к Лике и попроси прощения. Делай для неё всю жизнь только хорошее… Может быть, исправишь.

– Ну, уж этого ты не добьёшься, – закричала Оля. – Здесь никто не просит прощения! Если просить прощения – они все сядут на голову, разорвут на кусочки, потому что подумают, что я слабая… А я не слабая. Я могу за себя постоять.

Оля растопырила, напрягла пальцы правой руки и стала пугать Кристину воинственными движениями.

Но та не испугалась, смотрела спокойно.

– Это смешно – просить прощения, – сказала Оля, впрочем не так уверенно… – У Сундука просить прощения? У матери?.. Это глупо!

– Это нормально, – сказала Кристина. – Ну, если не можешь, сделай для Лики для начала что-то хорошее.

– А если она не простит?

– Попробуй ещё раз.

– А если опять не простит? И выгонит…

– А ты – ещё раз… И ещё! Ведь ты же крёстная мать её сына… Когда-нибудь простит…

Канал требовал продолжения сериала о семейном детском доме…

Платон сидел перед экраном ноутбука, и ни одна здравая мысль не приходила в голову. Тогда он решил записать свои нездравые мысли… глюки.

…Платон вёл машину по ухабистой и дыроватой лесной дороге. Это была «газель», взятая напрокат в Новгороде. В салоне сидели его сыновья. Много сыновей. На коленях у них были скрипки в чёрных гробиках-футлярах. Рядом с Платоном сидела незнакомая крупная девица – его дочь Люси. По одёжке, по белозубым улыбкам, по непосредственности выражения чувств Платон понял, что они американцы, и он тоже был теперь натурализовавшийся американец российского происхождения. Они говорили и думали ещё по-русски, но уже с заметным акцентом. Приближался Дом На Берегу Большой Реки.

Там было лето. Август.

Ульяна доила корову. Учила приезжую артистку Елизавету Пантыкину обращению с домашними животными.

Лиза с вежливой улыбкой наблюдала. Она впервые в жизни стояла так близко к корове. Её поразили коровьи глаза. В них было знание жизни и понимание своего предназначения. В ней была покорность судьбе. Её доили, а она пережёвывала свою жвачку.

Сначала Лизе было противно, а потом даже интересно. Она, совсем по Станиславскому, попыталась представить себя коровой, которую доят… Промелькнула вереница людей, которые бы могли сделать это лучше Ульяны. Приятнее. Её небольшая девичья грудь боялась мужских рук. Но тосковала по ним втайне.

Ульяна оглянулась, щурилась. Пыталась рассмотреть на контражуре, кто это к ним пожаловал на старенькой «газели».

Увидела поджарого молодого мужчину. Дыхание перехватило. Это был Платон. Но другой. В других ритмах. Практичный. Успешный. Напоминающий чем-то сперматозоид в фильмах научпопа. Сходства формального не было, но образное родство ощущалось…

«Иноземец… Чужезесранец… Но такой родной», – подумала Ульяна.

Она была человеком долга. Пока не выдоила последнюю каплю из некрасивого, как стариковская грыжа, вымени, не встала, не подошла, не обняла.

– Приехал?

– Приехал.

– Зачем?

– За тобой.

Из чрева машины вываливались их дети. Те, которые родились реально, и те, кто родились в их сценариях, и даже те, что могли родиться от их любви, но пока не родились. И теперь уже никогда не родятся. И все были со скрипками в руках. Все были скрипачи. Кто-то протянул ей скрипку. Они заиграли гимн Соединённых Штатов Америки – «Янки дудль»…

Платон опустил скрипку, вытянулся по русской стойке «смирно», но правую ладонь приложил к непокрытой голове, уже совсем по-американски.

– Ульяна. Мы приехали за тобой. Я прошу у тебя прощения, Ульяна.

Она силой притянула его к себе, заставила согнуться, наклонилась к его уху и зашептала:

– Платон, это новый, совсем новый сценарий. Я не Ульяна. Я Алевтина, скрипачка, брошенная мужем. А ты не Платон. И не Василий. Ты Леонид Борисович Ашкенази. Тоже скрипач. Эмигрант. Ты бросил меня и уехал с детьми в Америку. Запомни. Судьба не прощает оговорок по Фрейду. А за предательство тебе придётся платить…

– Ты что, любишь этого замухрышку Василия? – спросил он, холодея от ревности.

– Как же его не любить?! Он хороший. Его так отредактировали на канале, что не осталось отрицательных качеств… Да вроде уже и привыкла… Люблю…

– А меня?

– Ещё немного люблю… Ещё чуть-чуть… Но…

– Что «но»? – застонал он.

– Забываю.

– А ты вспомни. Вспомни. Он – ведь это я! – закричал Платон. – Я придумал его! Это я его сделал из себя! А ты предпочла не меня, реального, а придуманного мной мужика. Ушла от меня к нему.

– Он давно уже не ты. Он лучше тебя. Он теперь живёт сам по себе… У нас дочка маленькая…

…Платон целовал её и удивлялся, как она помолодела со времён похорон. Ей было снова двадцать восемь, а ему тридцать три… Время безумных страстей.

– Ульяна! Ульяна! Ульяна!

Она снова наклонилась к его уху, зашептала:

– Платон! Прекрати лапать меня! Это новый, совсем новый сценарий. Я не Ульяна. Я не Ирина. Я Алевтина. Запомни. Судьба не прощает оговорок по Фрейду.

– Как?! – закричал он в отчаянии. – Опять?! Я не хочу!

– Других вариантов нет…

– Вспомни.

– Не хочу вспоминать, – сказала она. – Только измены твои и унижения. Только страх, что ты встанешь и уйдёшь в свои горы… Всё! Забыла и не вспомню тебя никогда. Не хочу! Никогда…

Он целовал её и удивлялся. Ей было снова двадцать восемь, а ему тридцать три… Время необузданных желаний… И грудь её была упругая и живая. Не придуманная им, а настоящая… И пахла она парным молоком и скотным двором… Такие родные запахи!

Василий в тревоге смотрел на них из своего окна.

Дети высыпали на зелёную поляну перед Домом На Берегу Большой Реки.

Они приехали, чтобы уговорить брошенную, преданную ими маму уехать с ними. Их дела в Америке сложились неплохо – работа в ресторане на Брайтон-Бич. Три машины. Квартира. Отдых в Европе. Только старшая дочка – Люси – ушла из дома. Там в Штатах она сошлась с афроамериканцем, так теперь принято называть негров, и живёт с ним не в небоскрёбе, а в старой машине. Одним словом – угольщица. Балуется дурью…

Негра этого, в смысле афроамериканца, недавно посадили за герыч. Она в страхе, она боится социальных и национальных потрясений, боится национальной вражды, там, на новой родине. Но и в Россию возвращаться боится.

Вы так непредсказуемы! Здесь, у вас, всё так радикально переменчиво. Впрочем, и там тоже сплошные бета-версии. Может быть, когда там начнётся заварушка, весь Брайтон-Бич поднимется большим комариным облаком и вернётся в Рашу. Хотя и в Раше тоже опасно. И везде. А ты думаешь, в Раше будет заварушка?

…Платон знал, что обязательно увидит в финале Лизу Пантыкину.

«Без неё невозможен финал, – думал он. – Без неё невозможно продолжение жизни…»

Но всё вышло не так, как он хотел. Ситуация развивалась уже сама по себе.

Придуманная им женщина с рассеянной улыбкой поздоровалась с ним.

Он огорчился, но почувствовал юношеское волнение. И выброшенное ею, невидимое, но осязаемое тепло накрыло его с головой.

«Гейша не должна влюбляться, – подумал Платон. – Она для того и создана, чтобы мужчины тосковали по несбыточному идеалу любви… Но она сама такая влюбчивая! Ждёт большую любовь, но ценит только свежие, застающие нас врасплох чувства… Влюбчивая, зараза! Зачем я только придумал тебя, блин!»

Мальчикам нравилась Раша. Им нравилось в Доме Василия. Но много они не понимали и не могли понять. Потому спрашивали отца, Лёню Ашкенази:

– Пап, что такое блин? Почему русские так часто произносят это слово?

– Русские очень любят блины, – отвечал скрипач.

Он следил за тем, как Алевтина (Ульяна) загоняла быка в хлев.

Ему было неуютно здесь, в этой стране, похожей на засиженный мухами монитор компьютера, сделанного в Малайе.

– Но, пап, ведь было бы так нелепо нам так же часто говорить – хот-дог, хот-дог, хот-дог! Мы ведь тоже любим хот-доги.

– Блин – это древний символ солнца, – грустно объяснял им Лёня Ашкенази. – Блин – символ женственности. Русские – женственная нация. Как и мы – евреи… А хот-дог – горячая собака… Сосиска! Символ мужественности!!! Хот-дог твою мать! – вырвалось вдруг из него.

…А так было всё прилично, цивилизованно. Не ссорились, не стрелялись, не выясняли отношений. Старались понять. Старались, чтобы всё было в рамках оговорённых Женевской конвенцией прав человека. По-европейски… Прагматично…

Но развязка близилась.

Старая любовь не ржавеет.

А новая так остра!

Затянувшаяся борьба за женщину делала время вязким и нереальным… Невыносимым и отдельным от пространства земной жизни.

Наконец Алевтина (в смысле Ульяна) пришла к Василию и просила помочь ей разобраться в ситуации.

Василий спросил её:

– Ты любишь его?

Она молчала и только после третьего вопроса ответила:

– Да.

– А меня?

Она молчала и только после третьего вопроса ответила:

– Да.

– Как же можно любить двоих?!

– Можно.

– Тогда уезжай. Он имеет на тебя больше прав. И у твоих детей тоже права на тебя…

– Эти тоже мои…

Алевтина смотрела в окно. Во дворе две детские команды, американская и русская, играли в вечную игру – перетягивание каната. Игра шла с переменным успехом… Судил, как и все предыдущие тысячелетия, как всегда, Лёня Ашкенази.

…Они не смотрели друг другу в глаза, но, когда Василий (Платон) попытался приблизить её к себе, обнять и привычно уложить на диван, Алевтина (Ульяна) не резко, но неуступчиво отстранилась.

Рук не разжали.

Смотрели в глаза так же молча. А в глазах – безысходная тоска…

– Всё правильно, уезжай, Аля. Уезжай. Уезжай! Время нашей любви прошло. Но оставь мне сына, нашего маленького Ростика…

– Нет, – сказала она и ушла. – Ростик всегда со мной…

– Господи! – взмолился Платон Фолтин, когда шум её шагов затих на первом этаже. – Ну зачем мне быть ашкенази?

– Не хочешь ашкенази, будешь сефардом, – уступил Главный Продюсер.

– Господи, да будет воля Твоя. Если уж нельзя по-другому, сделай… сделай меня Гришей Перельманом, Господи. Вот единственный мужик, который в третьем тысячелетии приводит меня в восхищение. Я с детства ненавижу скрипы и скрипку. А математику обожаю…

– Для предупреждения человечества хватит одного Гриши Перельмана, – услышал он в ответ. – Два – перебор. К тому же я не люблю ремейков…

– Это почему же ремейк? – возмутился Платон.