Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

– Да ладно тебе, – сказала Ульяна.

И подумала: «Бедный мой мальчик! Скоро… Скоро расставание навеки…»

– Всё! Хватит! – сказал Платон. – Сменим имена! Невозможно так. Жестоко по отношению ко мне. Я не хочу!

– Ладно, смени имена. Пусть он будет Василий. А она – Ирина…

Василий (Платон) смотрел на мелькавшие за окном пейзажи.

Лицо было каменное. Ни слезинки.

Крематорий был полон оживлённых людей. Василий (Платон) искал сына.

Нашёл. Обнялись.

Зал № 2… Зал № 3…

Они обмакнули хлеб в вино, выпили молча.

– Царство небесное!

– Царство небесное!

– Какая у тебя программа жизни, сынок? – спросил Платон.

– Жить, – ответил сын.

– А ещё?

– Хорошо делать своё дело… Всегда принимать жизнь такой, какая она есть… Тебе нужны деньги?

– Нет.

– Ну, пока.

– Пока…

Работа над сценарием остановилась. Но деваться было некуда. Работы оставалось на две недели. Главные герои наконец обрели свои имена… У этих теней оживших было уже своё прошлое и намечалось будущее… Платон стал Василием. А Ульяна Ириной. Однако, чтобы не путать читателя, пусть останутся для нас Платоном и Ульяной.

Заканчивался ещё один вариант их жизни. И таких вариантов, таких превращений было много, они даже не помнили сколько…

Их персонажи были как дети… Поначалу походили на них, держались крепко за руку, потом вырастали, обретали, как дети, свой характер, артачились, грубили, не подчинялись, выбирая свой путь, свою судьбу. И расставание с ними было грустным… Как расставание с любимыми детьми. Но такова судьба родителей…

Платон взглянул за окно. Там была весна. А начинали они эту работу осенью. И эти восемь месяцев жили они как во сне. Потому что и сны их тоже были подчинены работе. Квартиры не убирались. На полу валялись черновики и книги. У постели лежала бумага и много ручек, чтобы не искать. В этом доме всё некстати пропадало. А ручки и очки постоянно исчезали и объявлялись неожиданно и снова исчезали.

Бумага и ручки нужны были ночью, когда в темноте, на границе сна и реальности, рождались эпизоды мнимой жизни…

– Скорее бы новая работа, – сказал Платон. – Тоска. Отвык ничего не делать…

– Нет уж, немного отдохнём, – возразила Ульяна. – Поедем в деревню. Ты будешь удить свою рыбу. А я буду прясть свою пряжу…

– Но прежде купим новую большую двуспальную… – Он замолчал, смотрел на неё с любовью.

– Четырёхспальную… – поправила она.

– Купим большую четырёхспальную кровать. И будем жить вместе. Хватит притворяться любовниками. Ты моя жена. Я муж твой… Пора бы и обвенчаться…

– Неловко как-то. Немолодые мы…

– Ты прав.

– Соберём друзей… Ростик удивится.

– А он и не удивится. Он ведь знает – мы сильные и живём как нам лучше…

– Да, спасибо тебе. У нас замечательный сын… Пока мы втроём, нам всё под силу… Нам ничего не страшно… Пока мы вместе…

Работа всё ещё гудела в их голове, в каждом нейроне, в клеточке…

Они всё ещё не могли освободиться от неё – просыпались ночью от голосов придуманных, рождённых ими мнимых детей.

Слышали их разговоры…

И теперь обитатели Дома На Берегу Большой Реки незримо сидели с ними за столом…

Но чего-то существенного не хватало теперь в их жизни. Лихорадка кончилась. Лихорадочной работы не хватало.

Работа не возобновлялась.

Платон не хотел смириться со смертью героини. Ему вдруг становилось тошно, когда он садился за компьютер. Тошно и тоскливо.

Ещё вчера казалось, что финиш близок, что все трудности позади, а теперь – мрак и неизвестность…

Канал, который субсидировал проект, намеревался доверить постановку не Платону, а молодому, вернувшемуся из стран далёких искателю славы, который к своим пятидесяти выглядел на тридцать, но не успел сделать ничего путного, кроме одной серии «Счастливых девочек»…

Платон смотрел на Ульяну и наполнялся спасительным желанием.

Ничто так не утешает мужчину в духовном зидане! Женщина и алкоголь.

Он протянул руку, почувствовал тепло её шеи. Она снова отстранилась.

– У нас был один общий знакомый… великий музыкант… – начал он занудно, скрипучим голосом. И замолчал.

Ульяна смотрела на него вопросительно.

– Ну…

– Но он уже умер.

– Да не тяни ты!

– У него была жена… Я передумал… Дальше не стоит…

– Почему?

– Похоже на «У попа была собака…».

– Если начал, договаривай…

– Ладно… Прости, разучился говорить… Последний год выражал свои мысли только с помощью клавиатуры…

– Ну…

– Жена у него была великая певица… Она тоже умерла, хотя занималась йогой… Он к ней и так и этак, а она всё в позу лотоса… Тогда он развёлся с ней и женился на другой великой певице… И говорит мне: «Знаешь, Платон, за что я люблю её?.. Никаких лотосов! Никаких постов! Перед концертом… После концерта… Даже в антракте…»

Он перехватил её гневный взгляд и смутился.

– А знаешь, почему я люблю тебя? – спросил он.

Ульяна сердито молчала.

– За то… что ты не переносишь пошлости. Прости. Я отвратителен…. Нет, я… ни за что… я просто люблю…

Она пыталась успокоить его, наполнить своим теплом, увести в сад своей души, но почувствовала вдруг слабость и тоску.

– Съездим, что ли, в Пушкин, погуляем там, – предложил Платон. – Пообедаем в ресторане…

– Нет. Зачем нам в Пушкин! Погуляем в нашем Парке… Покормим птиц…

Они устали. Им хотелось ссориться… Но они сдерживали себя, жалея друг друга.

– Давай просто помолчим, – предложила Ульяна.

А ему хотелось говорить, говорить, говорить, чтобы как-то заполнить душевный вакуум и тревогу. Из той жизни, да в эту, от всемогущества творца до персонажа, ожидающего каверз от Вселенского Сценариста и Режиссёра… И главное – от Продюсера.

– Ты знаешь, я начал роман, – сказал Платон.

Ульяна кивнула:

– Знаю.

– Ты что, залезала в мой компьютер?

– Да.

– И как тебе?

– Отлично. Я даже боюсь говорить…

– Я мучаюсь. Не могу найти первую фразу… Никак не могу найти тональность…

– Пиши. Пиши. Там есть уже и первая фраза, и первая страница. Я возьму на себя все домашние дела… Но сначала сценарий нужно закончить.

– Ну не лежит у меня сердце. Я не хочу, чтобы героиня умирала. Прости.

– Ладно, я допишу эту серию сама. Мне кажется, я знаю, как это происходит… вспомню…

– Послушай. Я расскажу тебе, что будет дальше… в романе…

А сам подумал: «Откуда она знает?!»

И продолжал:

– Это реальная история… Она тревожит меня уже много лет. Всё думал, думал… И ничего не мог написать…

– Давай выпьем вина, – предложила Ульяна. – Что там у нас в холодильнике?

– «Джей 7». Мерло. Чили.

– Согрей. А мне добавь ложечку мёда.

Ульяна удобно устроилась на тахте. Поджала ноги, держала чашку с тёплым вином обеими руками.

– Я уже рассказывал тебе. У нас в Тбилиси было литературное объединение… при молодёжной русской газете. Учить нас и присматривать за нами поручили Владимиру Юльевичу Эльснеру, поэту-символисту, другу Брюсова, Гумилёва. В дневниковых записях Блока есть о нём упоминание. Приходил, мол, В. Эльснер. Умный человек… Но не об этом. Собиралась там довольно пёстрая публика. Все были молоды и талантливы. Старше всех был Лукашов. Типичный графоман. Но чистый и какой-то трогательный, беззащитный… Он был из глухой деревни… Прошёл войну. Был ранен. У него была удивительно добрая улыбка. Он слушал наши эстетские упражнения и ласково, снисходительно улыбался, как будто мы были его детьми и занимались ерундой, оправдываемой лишь нашим юным возрастом и незнанием жизни. После первого ранения его определили в похоронную команду. Его напарником был пожилой еврей из Питера. Холодный книжник. Была такая профессия. Так называли людей, которые покупали и продавали ценные книги не через магазины, а носили их знакомым клиентам на дом. А после смерти книголюба скупали у родственников оставшиеся раритеты. Его звали Аркадий Саулович. Они с Лукашовым собирали тела погибших для погребения… Чтобы как-то скрасить однообразие этой печальной работы, Аркадий Саулович читал Лукашову стихи. Приучал крестьянского парня к высокой поэзии. Лукашов сначала думал, что Аркаша молится по-своему, но потом прислушался и стал различать в его бормотании знакомые слова. Поначалу его смущали поэмы Баркова, озорные и даже хулиганские откровения Лермонтова, а потом он вдруг почувствовал, что стихи эти помогают ему, Лукашову, жить, вытесняют из его головы тревожные мысли о будущем, тоску по потерянным навсегда близким людям, которых убила война…

Ему и самому захотелось писать так – легко и свободно, излагая свои мысли лёгкими озорными строчками. И с рифмами. Но ничего путного не получалось. Аркадий Саулович сказал ему в утешение, что поэтический дар даётся от рождения. Или после сильного душевного потрясения, когда человек перешагнёт черту, отделяющую жизнь от смерти, но по каким-то тайным причинам будет вытолкнут из небытия обратно в нашу жизнь.

«Но ведь я… я был ранен. Почему не могу написать ни одной строчки, чтобы было складно и легко?»

Аркадий Саулович задумался.

«Не в то место тебя ранили…» – сердито сказал он.

Вскоре они подорвались на мине. И Лукашов был ранен именно в то место и вдобавок контужен. У Аркадия Сауловича оторвало ногу. Они лежали в одной палате.

Обычно, приходя в себя после ранения, солдаты видят лицо сестрички и посвящают ей свои стихи, а Лукашов увидел Сталина. И это определило его судьбу. Он решил посвятить свою жизнь воспеванию подвигов Вождя. Мечтал, что, когда он закончит наконец свой труд, когда признают его как поэта, товарищ Сталин похвалит его и отдаст распоряжение художникам вписать фигуру поэта Лукашова в знаменитую картину, где Сталин и Ворошилов гуляют на фоне Кремлёвской стены. И он, Лукашов, будет размножен вместе с вождями и будет смотреть во всех дворцах культуры и на вокзалах на людей, которые просто жили в России, без цели, как безвестные, непонятно для чего рождённые существа. Как деревья и грибы…

Аркадий Саулович слушал сочинённые Лукашовым стихи и грустно качал головой.

Он-то и надоумил своего друга поехать в Грузию, чтобы собрать материалы и понять душу народа, подарившего миру великого генералиссимуса.

В шутку сказал, а поучилось всерьёз. Лукашов, как выписался из госпиталя, продал свой дом и отправился на родину вождя, то есть в Грузию.

Аркадий Саулович вернулся в Питер и работал там до конца своей жизни в букинистическом магазине на Литейном, потому что для холодного книжника важно иметь средство передвижения – машину, велосипед или хотя бы здоровые ноги, а у него теперь была только одна да и та старая и нетрудоспособная нога…

Грузия поразила и восхитила Лукашова.

Горы. Водопады. Щедрые и красивые люди… И тепло…

Но деньги скоро кончились.

Лукашов голодал. Работал сторожем. Носильщиком. Дворником. Просил милостыню. И каждый день писал по десять четверостиший… Сначала он зарифмовал историю ВКП(б). Отправил в Москву. Пришёл ответ. Ему советовали читать Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Демьяна Бедного. Расширять свой кругозор. Желали успеха…

Теперь он мог приступить к осуществлению своего великого и дерзкого замысла – переписать автобиографию вождя в стихах.

Лукашову негде было жить. Его приютила добрая женщина, армянка, у которой умер муж, а дети уехали в Россию на заработки.

Она кормила его. Обстирывала. С благоговением смотрела, как он беззвучно шевелит губами, а потом записывает стихи в ученическую тетрадь.

Однажды Лукашова остановил на улице пожилой, хорошо одетый грузин и предложил ему сниматься в фильме о молодых годах жизни вождя.

Лукашов ликовал. Наконец-то судьба разворачивалась к нему приличной своей частью и как бы даже улыбалась ему.

На киностудии «Грузия-фильм» с него сняли мерки. Ему шили костюм. Ему дали аванс. Его хватило на месяц жизни.

Когда костюм был готов, за ним прислали легковую машину и отвезли на Авлобар, где много тёмных переулков и старых домов.

Костюм оказался жандармским мундиром. Это сначала насторожило Лукашова. Но мундир был новый и отлично сидел на нём.

Лукашов взглянул на себя в зеркало и впервые в жизни понравился себе.

Ему объяснили задачу. В тёмном переулке появится человек. Он опасный преступник. Бандит. Лукашов должен его схватить, надеть наручники и доставить в участок.

Была ночь.

Жители окрестных домов зевачили, перекидывались шуточками. Многие помнили царское время. Прошло всего-то тридцать лет после революции.

Лукашов затаился в подъезде одного из домов. Ждал…

И вот кто-то, небольшого росточка, худенький, идёт лёгкой походкой… Приближается…

Лукашов дал ему пройти мимо и набросился сзади.

Человек застонал.

– Сволочь! Ты мне руку сломал!

Лукашов развернул его и вдруг увидел лицо. Лицо молодого вождя. Лицо Сосо Джугашвили, в котором уже проступали черты Сталина… лик властителя мира!

Лукашов растерялся. Отпустил его. Стоял в растерянности.

Тот матерился, растирал травмированную руку.

– Стоп! – закричал режиссёр. – Стоп! Кретин! Такой дубль испортил. Повторим…

– Я не могу! – сказал Лукашов.

К нему подошёл постановщик. Уговаривал. Угрожал тюрьмой. Напомнил аванс. Обещал кучу денег.

И Лукашов согласился. Он был честный человек. Он ведь должен был отработать этот проклятый аванс.

Ещё и ещё раз хватал своего кумира, а в последнем дубле окончательно доломал ему руку…

Он лишился чувств. Упал на съёмочной площадке.

Ему дали понюхать нашатырь.

И вытолкнули на улицу.

Он шёл домой и представлял, как товарищ Сталин вызовет его в Москву, чтобы вручить Сталинскую премию за Поэму всей его жизни.

И вдруг скажет:

– Мне знакомо ваше лицо, товарищ Лукашов. Мы встречались с вами?

– Нет, до этого я видел только ваши портреты, товарищ Сталин.

Сталин задумается. Будет смотреть ему в глаза. И под этим взглядом Лукашов станет уменьшаться в размерах, а Сталин будет расти… А потом всё снова придёт в свои пределы.

И Сталин скажет:

– Я узнал вас, гражданин Лукашов. Вы тот жандарм, что сломал мне руку.

И покажет Лукашову свою покалеченную высохшую руку. Скрюченную и бессильную руку всемогущего правителя… от которого теперь зависело – быть или не быть человечеству…

– Гражданин Лукашов, я узнал вас…

Лукашов пришёл домой.

Добрая женщина, с которой он жил, уложила его в постель.

– Я ещё не знаю конца… – сказал Платон. – Лукашов умер. А может быть, перестал писать стихи и пошёл работать на стройку коммунизма… А может быть, кончать всё смертью Сталина… и всенародным плачем на площадях…

– Пиши, – сказала Ульяна. – Пиши. Я все заботы возьму на себя.

– Не знаю, – сказал Платон. – Это ведь памфлет. Сатира на всех нас… творящих себе кумира…

– Какая же это сатира?! – возразила Ульяна. – Это печальная история. Печальнее «Дон-Кихота»… Пиши. Пиши, только если ты любишь его, этого Лукашова. А если не любишь, не пиши. Тогда действительно будет гадкая сатира… Но всё равно пиши. Будет как будет. Пиши. Я освобожу тебя от домашних забот.

– Тогда нам придётся жить только на гонорары от твоих песен.

– Я пойду в консьержи… Или в курьеры… Большинство людей нашего возраста так и живёт…

Он грустно смотрел на неё. Наконец улыбнулся.

– Да, мы ведь ничего не умеем – только придумывать… Врать, если по-простому… Но потом мы обязательно разбогатеем, – сказал он неуверенно.

– Мы никогда не разбогатеем, – ответила она. – Это не наша участь… Для Запада мы слишком патриотичны и не склонны издеваться над своим народом… Для патриотов слишком любим Запад и Восток. Нас никто не опекает и не подкармливает – ни власть, ни бандиты, ни спецслужбы. Мы не продаёмся, значит, ненадёжны, и в этом наша вина…

На открытой эстраде возле прудов играл военный духовой оркестр. Бодрые звуки и блеск труб создавали ощущение праздника.

Ульяна отщипывала кусочки от батона и бросала уткам. Чайки пытались перехватить их на лету. Воробьям доставались крошки. Голуби слетелись и, не боясь, толкались под ногами. Вороны прыгали, заглядывали в глаза влюблённым. Они узнавали Ульяну. Они ходили за ней, как свита. Важно, не торопясь, сопровождали.

Здесь кормили птиц не только женщины, но дети и даже разбойного вида мужики.

– Посмотри, – сказала Ульяна. – Насколько добрее стали люди. Я ведь помню время, когда здесь уток ловили, чтобы съесть… А теперь вот кормят…

– Да, да, – соглашался Платон. – Нам бы ещё несколько спокойных лет! Мы ведь, в сущности, не злые… Мы добрые… А злые, когда кушать очень хочется…

– Говорят, в птицах – души похороненных здесь… умерших от голода. Их было двести тысяч… Вот здесь, под этими дорожками.

– Я помню, приехал в Ленинград, чтобы здесь закончить школу, и жил у тетки на Второй Красноармейской. Мы сажали этот парк в конце сороковых… Здесь были воронки от снарядов. Какая-то ржавая арматура… Я не знаю, хорошо ли, что здесь парк. Но он такой красивый!

Она раскрошила остаток батона, бросила в траву.

– Пошли…

– Я пойду куплю ещё… Ты подожди, – сказал Платон.

– Да не надо, пошли.

По дороге к ларьку он увидел цыганку. Она сидела на скамье и кормила младенца грудью.

– Дай погадаю, – предложила цыганка.

– Мне и так хорошо, – сказал Платон. – Вот, держи.

Платон протянул купюру.

– Фальшивая? – спросила цыганка.

– А ты отгадай. Ты ведь всё знаешь.

Цыганка спрятала бумажку. Отвернулась.

Потом снова повернула к нему красивое усталое лицо многодетной женщины и сказала:

– Ты скоро умрёшь.

– Ну и отчего же это я умру? От любви?

– Узнаешь сам… Сам узнаешь… Ты не смейся…

– Ну, чавела, – сказал Платон. – Я тебе деньги дал, а ты мне такую гадость.

– Правда не покупается.

– Вот, возьми ещё. – Он протянул ей ещё одну бумажку. – Скажи, что пошутила.

– Ты скоро умрёшь, – повторила она и отвернулась.

Платон увидел недалеко от парковых рисовальщиков продавца воздушных шаров и сувениров. Он купил красное резиновое сердце на ниточке. Сердце было большое и рвалось в небо.

– А это что? – спросил он продавца-узбека.

– Это птица… Один чаловек просил продать. Кенар. Хорошо поёт.

– Сколько?

– Пятьсот рублей.

Платон возвращался с клеткой в одной руке. А другой держал сердце. А батон нёс под мышкой.

– Ульяна, я хочу подарить тебе кенара, – сказал Платон. – И сердце…

Платон протянул ей ниточку, уходящую в небо, к большому красному сердцу.

Она не успела перехватить, и сердце взмыло в небо под смех гуляющей публики.

Ульяна открыла клетку, и кенар вылетел из неё. И сел на веточку. Он смотрел на людей недоверчивыми глазами, а потом запел.

Платон подошёл к окну и вглядывался в фасад дома, который стоял напротив.

В сквере выгуливали собак. Профессорская вдова кормила голубей.

Вот окна Ульяны. Он видел их каждое утро.

Сегодня день рождения Ульяны. Придётся бриться.

Ульяна смотрела в его сторону. Она стояла в широком ярком кимоно. Она улыбалась ему…

Два включения света – «Доброе утро!».

– Как глупо было нам расстаться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц…

– Как уютно засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, – отвечала она, наблюдая, как бежит он, припадая немного на правую ногу. В руках у него были розы.

– Как глупо было нам расставаться, – подумал он. – Какие мы кретины!

– Как глупо было… – вторила она. – Приходи! Приходи скорее! Время наше на исходе… Приходи! Не то я умру! Где ты?

– Я хочу есть, – сказала Ульяна.

– Я тоже. Полежи, я приготовлю что-нибудь.

– У меня в холодильнике пусто.

– Не так уж пусто, – сказал он, задумчиво рассматривая банки.

Кошка Уза тронула его лапой.

Кот, которого так и звали просто Кот, стоял и смотрел на него бесстрастными голубыми глазами. Он тоже ждал пищи. Сначала, когда приходил Фолтин, кот нападал на его ботинки. Строил. Но потом признал Платона вожаком и ходил за ним, как собака, пел песни и смотрел преданно ему в глаза своими прекрасными голубыми глазами.

Платон подозревал, что кошки скрывают свой ум и своё понимание жизни. На самом деле они знают смысл и силу слов и интонаций и понимают, что к чему и зачем делается вокруг. Но, притворяясь глупым, жить безопаснее. Кошки научились этой мудрости от собак, а собаки – от русских людей.

– Я хочу сказать тебе, Кот, что все мы – люди – тоже кошки и собаки, только без волос. Но, в отличие от вас, мы работаем, с юности до последнего вздоха вкалываем, чтобы прокормить вас, – говорил Платон, выкладывая в жёлтые пластмассовые мисочки кошачью еду.

А в красную наливал родниковую воду.

Кот не очень верил, но соглашался и тёрся о штанину, оставляя на ткани клочья серебристого пуха.

Платон стал расчёсывать Кота.

Коту было приятно, и он громко пел и подставлял шею.

Уза и Кот поверили наконец, что Ульяна не предаст их. Не выкинет и не кастрирует. А котят устроит в хорошие семьи. Они поверили, что Платон – друг Ульяны, типа её кот. Они поверили, что Ульяна и её мужчина, её кот, желают им добра – кормят и лечат.

Уза тосковала, когда Ульяна уходила надолго. Она бросалась к дверям, предчувствуя её приход, когда она только подходила к дому по тропинке среди цветов одуванчика.

Уза уже сидела и смотрела на дверь.

Иногда, чтобы ускорить приход хозяйки, Кот писал – писал ей письма у входной двери и удивлялся, когда Ульяна укоряла его.

– Вот видишь, – говорил Кот Узе, – если бы я не сделал это у дверей, она не пришла бы. А как только я сделал это, она пришла, а теперь укоряет. Где логика? Неразумные существа эти люди…

Когда Ульяна молилась перед своим домашним иконостасом, Уза и Кот молча и благоговейно сидели за её спиной, смотрели на лампадку, вдыхали тревожный запах ладана и по-кошачьи медитировали.

Кошки любили слушать стихи и хорошую музыку.

Они любили, когда приходили гости. Гости всегда читали стихи и кормили их вкусным мясом.

И кошки знали заранее, когда придут гости.

Фолтин открывал бутылку шампанского. Это был долгий ритуал. Сначала он сдирал фольгу, потом освобождал пробку от проволоки.

Кошка Уза следила за движением его рук. Она боялась стрельбы и салютов. Она не любила шампанского. Она убегала, едва завидев в руках хозяина зелёную бутылку, увенчанную фольгой. Кот, как и полагается коту такой породы, чистокровному редболу, уходил солидно, неторопливо. Ему было неловко бегать в роскошной боярской шубе.

В прошлой жизни Кот любил шампанское брют, а Уза предпочитала текилу. Они не помнили из того времени ничего, кроме голода и секса. А что им ещё делать! Мышей нет. Птицы высоко…

– Скажи хороший тост, – попросила Ульяна, видя, что Платон подносит бокал к губам.

Вроде всё было переговорено. Все тосты были произнесены за этим столом по многу раз.

– Скажи такой тост, который ты ещё не говорил, – подзадоривала она его.

– Я хочу, чтобы судьба подарила тебе неожиданные и радостные перемены, но наша любовь оставалась такой же молодой и неразумной, как в ту ночь, когда ты впервые пришла ко мне… – сказал он.

Она улыбнулась благодарно.

– Это не всё, – продолжал он, – я недавно прочёл в Рунете, что любовь между мужчиной и женщиной длится четыре года… И стал вспоминать… Я помню все дни и ночи, проведённые с тобой… А их было больше десяти тысяч. У нас были ссоры, но я помню только примирения… У нас были поражения, но я помню только победы. Почему мы такие уроды?! Почему мы любим друг друга так много лет? – спросил я себя. И вдруг понял, – я влюбляюсь в тебя каждые три года, когда ещё не прошла прежняя моя влюблённость в тебя. И волнуюсь, как будто это первая наша ночь… Ты, наверное, рассердишься…

Она удивлённо смотрела на него.

– Я принёс тебе подарок…

Платон открыл шкатулку. Там на бархатной подушечке светились крупные жемчужины, нанизанные на нитку.

– Вот… Настоящий жемчуг… Я давно мечтал увидеть… – Он приложил ожерелье к её шее. – Оно тебе к лицу…

– Зачем?!

– Как это – зачем! Сегодня день твоего рождения… Я думал, ты обрадуешься… Зашёл в комиссионку и вижу такое красивое ожерелье…

Пока они разбирались, Кот успел наложить кучу у дверей, а Уза проделала то же самое в кухонной раковине.

Поразительно, как они похожи на людей. Уза капризная и вспыльчивая. Но ценит доброту, старается в ответ показать преданность и благодарность. А Кот ласку воспринимает как слабость и старается в это время совершить что-нибудь запретное и завоевать право делать это всегда.

У Узы удивительный женский характер. Она нервная и импульсивная. Может вдруг зашипеть и убежать. И даже укусить, если твой жест или слово вдруг ей не понравится. А потом прибежит и просит прощения. И кланяется.

Стареющая богатая женщина… и молодой красивый породистый стриптизёр. Ах, было… Было всё это… Ладно… Нет великих актрис… Наплевать и забыть…

Но что-то мешало забыть. Тоненькая ниточка тянулась из клубка наблюдений, искушала думать о общих законах бытия людей и животных.

Кошки в современном городе деградируют, сходят с ума от безделья. Их интересует только секс и пища. Пища и секс. И мечта о власти над людьми. Она сбывается…

…Свежий сок апельсина, лимона, немного водки и немного мёда. Имбирь…

Это был их любимый напиток.

Вроде бы не алкоголь, только витамины.

Но сегодня день рождения Ульяны… Конечно же нужно шампанское…

Он всегда после близости с ней чувствовал подъём душевных и физических сил. Он летал, а не ходил. Он едва касался асфальта подошвами ботинок. Ему хотелось быть выше и лучше.

Он сбегал в ближайший подвальчик, купил мороженую тиляпию… Приправы… Вернулся. Жарил рыбу.

Слышал, как Ульяна плескалась в душе. Наполнялся желанием, видя её своей памятью.

Он не мог бы в первые месяцы их совместной жизни отдать за неё жизнь. Но проходили годы, и теперь его любовь к Ульяне и восхищение ею заполняли всю его жизнь, и желание отдать ей даже не одну, а все оставшиеся свои жизни крепло и усиливалось до молитвы.

– Ну, какие новости? – спросила она, затягивая пояс халата. – Посудников звонил? Как ему заявка?

– Нравится. Предстоит большая работа. Сейчас помою посуду и расскажу… Вот, проект договора. Посмотри, – сказал Платон. – Посмотри на этот перл чиновничьего языка. Это ведь писал продюсер с университетским образованием. «Продукт должен быть в рамках переписанной авторами заявки и не переходить границ наших требований и предложений…» Или «в ремарке не должно быть более двадцати слов… В диалоге не более… Каждые пять минут должно происходить событие…»

– А я закончила серию, которую ты не хотел писать, – сказала Ульяна. – Не забудь сполоснуть посуду холодной водой.

– Зачем? – Он задавал этот вопрос, наверное, в сотый раз.

Она вышла в халате. Она смотрела на него с отчаянием и мукой.

– Если бы ты знал, как мне надоели сценарии! И эти идиотские требования…

– А что мы бы делали, если бы не писали сценарии?

– Я хочу писать стихи! – сказала Ульяна.

– Пиши.

– За стихи не платят…

– Но теперь у нас будет много денег, – сказал он. – Если экономить – хватит на полтора года. Тогда я напишу про Лукашова. А ты – много-много хороших стихов…

Ульяна усмехнулась:

– Поздно… Кино развратило меня. Я могу сосредотачиваться, только когда мне платят…

Он огорчился.

«Я ужасен, – подумал он. – Ульяне нужен был другой муж, который бы спас её от унижений и нужды. От постоянной заказной работы на износ… Зачем она выбрала меня? Это была ошибка. Я не оправдал её надежд… Все думают, что у режиссёра бабла навалом. А умирает режик, и не на что хоронить его… Умирает знаменитый актёр – и не на что хоронить его… Умирает сценарист… и нет денег напоить гостей…»

Он поцеловал ей руку. Рука была прохладная и мягкая. Он поцеловал её в плечо. Плечо было тоже прохладное, родное… Он развернул её и хотел поцеловать в губы, но она отстранилась.

Он продолжал любить её и высоко и низко, как раб богиню и как пёс… Как застоявшийся кобель любит встретившуюся на улице бездомную голодную суку.

В своей мужской тупости не заметил, как она приблизилась к границе жизни и смерти и с этой высоты смотрит на него как мать. Любит, и жалеет, и молится: «Господи, возьми нас в одночасье, или возьми меня сначала, чтобы не терзалось моё сердце, видя его в гробу – холодного и недвижимого…»

– Не надо, – сказала Ульяна.

– Почему? – спросил он, всё ещё не отпуская её.

– Ты ведь работал ночью, я видела – свет не гасил до половины третьего… Пожалей себя…

– Я здоров как бык, – сказал он.

Она слабо улыбнулась, хотя знала, что это неправда.

– Я стала так уставать.

– Нужно пойти, наконец, к врачу, – разумно сказал Платон.

– Не хочу к врачу… – упрямо возразила она. – Залечат… Будем бегать по врачам, стоять в очередях дни, недели, месяцы… Так и жизнь пройдёт в коридорах больниц…

«Да, время летит быстро… А я, как лосось, против течения, через пороги… Жизнь прошла, и ничего не успел…» – думал Платон.

– Ладно, купим витаминов, мёду, пыльцы… – согласился он.

Он снова хотел поцеловать её в губы, но она снова отстранилась.

– Я больна… – сказала она.

Он подумал было, что это женская уловка, но отрёкся от этой мысли.

– Мне уйти?

– Что?

– Тебе хочешь побыть одна?

– Тебе не стыдно?

– Стыдно… – Он заставил себя выказать радость. – Ты в отличной форме… Ты такая молодая. Ты моложе, чем тогда, когда мы с тобой познакомились… Ты ведь ещё, кроме этого сценария, должна написать роман…

– Какой роман?

– О девочке из глухой вятской деревни… У которой убили отца… Которая всю жизнь слышала за спиной:

«Дочь врага народа!..» Но не обозлилась… Не стала врагом. Не уехала за бугор…

– Я никогда не смогу написать такой роман.

– Это почему же?

– Я могу только сочетать, сплетать слова…

– Ну и сплетай, что ещё нужно?

– Нужно откровение. А я никогда не смогу быть такой откровенной, как ты… Я не считаю тебя циником… Я не осуждаю тебя… Но для меня работа и личная жизнь… Детали личной жизни – под запретом… Искусство для меня – подчеркиваю – для меня! – это совсем другой мир, и эти миры если и связаны, то не во мне… не в нас…

Она с тоской думала, что время их яркой любви прошло, что приближается возраст, когда женщину, жену, в лучшем случае терпят, что её обихаживают, как больную мать.

– Я больше ничего не смогу написать. Пора уходить…

– Куда? Куда уходить?! – закричал он. – Бред! Куда ты хочешь уйти? – спросил он тихо. – К кому?

Она улыбнулась:

– Это мой секрет.

Помолчали. В его мозгу проносились десятки вариантов, куда она могла уйти.

– Я устала. Устала… – сказала она. – Я не хочу жить в образе злой и усталой старухи, которая смотрит на меня… – Ульяна кивнула в сторону зеркала, холодно сверкнувшего им из прихожей. – Я не хочу походить на всех этих молодящихся… озлобленных, немолодых женщин… Пойми меня…

– Я понимаю, – старался он успокоить её, а сам подумал с тоской: «Началось!»

А она в себе: «Проверю!»

Улыбнулась. Прижалась к нему.

– Ну возьми… Возьми меня… Боишься?

Он обнял её, прижал. Почувствовал тепло родное. Почувствовал, как дорога она и желанна…

– Только не торопись, солдатик. Некуда нам спешить… Если б ты знал, как я люблю тебя! Эй, а что у тебя с ногой?

– Побаливает маленько… Видишь? Распухла. Не смотри. Тебе противно?

Она ощупывала ногу.

– Больно?

– Не то что больно, побаливает… Ты не смотри, не трогай… Пустяки…

– Я видела, как ты шёл… Надо к врачу.