Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

– Ноздровского?

– Да.

– Хороший вариант…

Он с любовью смотрел на неё.

– Хотел бы я стать… ма-а-аленьким мальчиком, твоим сыном, по имени Эдип. Слушать тебя… Стараться заслужить твою похвалу. Нет! Лучше сиротой из приюта, приёмышем, мечтающим поскорее вырасти и завладеть твоим сердцем, пока ты такая молодая… Желанная!.. Знаю – прочла меня всего с потрохами… прочла с увлечением, как маленький томик стихов. Поставила на полку среди любимых книг. Среди дорогих воспоминаний. Иногда задумчиво касаешься подушечками указательного и среднего пальцев белой обложки с моим именем. Загадочно улыбаешься. Щуришься от дымка сигареты. Вспоминаешь рифмы. И отправляешься в свой банк, считать чужие деньги…

Жаль, что ты актриса. Жаль, что у тебя нет души. Вернее, она есть, но она гостиничный номер – меняются роли, и ты меняешься… Или твоя душа – маленькая, ещё не родившаяся девочка, которая ждёт твоего приговора… Но приговор уже подписан… И душа, предназначенная тебе, но не рождённая, будет скоро выброшена в мусорный контейнер…

Возьми мою душу. Мне ничего не жалко. Возьми всё, чем я богат. Возьми время, оставшееся у меня…

Посмотри в окно. Липы цветут. Потому что лето – время их цветения. Пропеллер жёлтый на паутинке крутится, как маленькая акробатка. Сильнее, шибче. Замер и снова в движении. Прощай.

Зачем мне душа, если не затем, чтобы положить её «за други своя»?!

Не сохраняй, сотри мои письма. Забудь! Не плачь обо мне!

Как это мне удалось придумать тебя такую очаровательную и такую несчастную?! Заразу… Ведьму… Гейшу… Прощай…

В ближайших подъездах трудились камеры видеонаблюдения, в разных ракурсах и с разных точек отображая всё происходящее на улице, и скучала охрана, консьержи и дежурные, не находя пока в этом мире ничего интересного. Никто не стрелял… Никто не угонял стоящие у дома машины…

Этот бледный, смутный, серо-голубой мир отражения сопровождал Фолтина повсюду. Он был его действующим лицом и его зрителем, в зависимости от обстоятельств.

«Когда придут талибы, я стану вашим муфтием», – возникла вдруг в его сознании привязчивая фраза Посудникова.

Он задумался, закрыл глаза.

«Умеренность жизни мусульман тормозит прогресс, ведущий нас к гибели…» – подумал он.

Его воображению, развращённому кинематографом, предстала странная картина…

Зелёные флаги развевались на ветру. Заполняли проспекты и площади Петербурга. Женщины в хиджабах, паранджах… Закутанные в разноцветные ткани.

Было красиво, но глаз не радовало.

Где вы, милые пупки с пирсингами?

Где вы, милые попки, вылезающие из-под джинсов?!

Загорелые плечики!

И тонкие бледные руки.

Лебединые шеи.

Поцелуи на лестницах метро.

Лежащие на траве, жадные до солнечного света, родные мои петербурженки и петербуржцы…

Откровенные, зовущие взгляды…

Пусть первый кинет в них камень, кто не искушался.

Закидайте меня камнями! Я люблю этот грешный мир!

Он хотел обратиться к Богу, но испугался, что для этого ему придётся отказаться от многих приятных воспоминаний, которые всё ещё развлекали его развращённое воображение.

– Лиза, ты пойми меня. Я тебе говорю то, что можно говорить только очень близкому и действительно любимому человеку… Но это только попытка играть в близких людей…

– Да, я знаю. Ты звонишь мне и пишешь письма, как будто ходишь в публичный дом, – отвечала она. – Тебе не важно, кто примет тебя. Тебе нужно внимание и обожание, а не я. Тебя слишком любили в детстве. Слишком много было подарков… Я вижу твой распущенный павлиний хвост. Твои красивые глюки…

Он нашёл Лизу неподалёку от гостиницы «Россия». Пожилая женщина (П-Р-И-К-М-А-Х-Е-Р-Ш-А) работала над её головой. А выражение лица было – будто она моет посуду и ей это не нравится.

– Пойдём причастимся, – сказала Лиза. – А потом обвенчаемся.

– Пойдём! – ответил Платон неуверенно.

Ему хотелось всё превратить в шутку. Но не получалось. Его мозг, привыкший тщательно отбирать слова и выражения, не пропускал юмора. Всё казалось пошлым.

Они шли по Московскому проспекту. У входа в Парк Любви среди торопящегося люда стояли неподвижные омоновцы. Чуть дальше скамьи, на которых обычно играют в шахматы, тоже были заняты ОМОНом. Молодые люди в тёмно-серых униформах спали, разморённые солнцем.

Он ужаснулся. Причащаться! Венчаться! Значит, вся жизнь его, все гордыни его и все печали его и страдания, его любовь к Ульяне, даже его попытки стать лучше – псу под хвост?! Снова – привыкание, притирание, ссоры по мелочам, ревность, любовь, вырождающаяся в презрение и ненависть… Друзья… Шашлыки по выходным дням… Измены…

– Не… я не пойду.

– Почему?

– Я не готов.

Он пятился. Ускользал, как будто на роликовых коньках. Удалялся.

Дразнить и играть в любовные игры, танцевать любовные танцы, зажигать на дискотеке жизни – любая сука, любая тварь женского пола может это. Любая тварь Божия. Собаки… Кошки… Обезьяны… Даже земноводные… Лягушки… Тритоны… Рыбы… Насекомые… Комары… Блохи… И даже цветы…

Но любить!!!

Жертвовать собой ради любимого!!!

Отдавать в любви свою душу!

Дано только Женщине и Мужчине.

И то не каждому. И не каждой… Только избранным…

– Вернись! – закричала она в ужасе. – Вернись. Я умру без тебя!

Он остановился.

– Кто знает, может, всерьёз всё это? Может, и правда любит и умрёт без меня?

Приближался к ней до бугорков на старой коже, до лиловых прожилок на крупном носу.

– Нет, слава богу. Не умрёт. Будет влюбляться… И ещё не раз будет шептать… не раз…

– Вернись! – попросила она безнадёжно. – Вернись. Я умру без тебя! Я думала – ты спасение моё…

– Нет! Нет! Нет! Даже если мне посулят возвращение молодости! Я не хочу, чтобы беленький прелестный барашек нашей любви стал банальным шашлыком!

– Вернись! – прошептала она. – Вернись. Я умру без тебя!

«Я влюбчивая, я очень влюбчивая, – прочёл он беззвучное в её губах. – Ты первый мужчина, к которому я привязалась душевно… Я не люблю мужиков. Но так люблю игру…»

Молоденькие солдаты просыпались на скамейках Парка Любви, поднимали головы. Им всё было по барабану. Типа… Конкретно… Реально. Достаточно. Креативно…

– Я думала – ты моё спасение…

Они шли к Чесменской церкви.

– Я влюбчивая, очень влюбчивая. Прощай… – сказала она и освободила свою руку. – Любовь не может быть благополучной и счастливой, – шептала она… – Любовь – это сладостное страдание… Потому – уходи.

«Как я мог совместить в ней две такие враждебные сути?!»

Он закрыл глаза и заглянул в себя. Там было красиво и чисто. До отвращения чисто и красиво. Предзимний, сбросивший листву лес. На замёрзшую землю летели колючие снежинки. Складки земли уже белели среди распаханного поля.

Он встал с дивана. Сначала комната была незнакома ему, но постепенно восстанавливалась в его памяти. Пространство было наполнено музыкой. Он услышал знакомую мелодию. Знакомые слова.

 
Ещё шиповник не устал цвести,
Ещё качал зарю в колючих ветках,
И был так неуступчив голос ветра.
Мне показалось, что вернулась ты.
Постой! Постой! В моём окне темно.
Я позабыл, ты темноты боялась.
Ты по холодным травам пробиралась,
Чтобы проститься навсегда со мной.
Постой, постой! Давай нальём вина.
Я разожгу огонь, от дыма плача.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
 

Он раскрыл сборник Ульяны, стал читать её стихи и ужаснулся.

Только страх перед кромешной тьмой привязывал её к нему.

Или любовь?..

Она ждала, что он признает свою вину, которую не дано нам, мужчинам, считать виной, поскольку мы полагаем, что условные рефлексы и первобытные инстинкты – это признаки жизни. Пока мы живы, они не поддаются исправлению. Мы не признаём своей вины. Мы бродим по свету в поисках счастья… носим в крови необузданность и желание обладать всеми женщинами мира… Мы бастарды с генами Чингисхана. Ну, если и не все, то каждый десятый, как утверждают учёные… с генами Чингисхана… Расплодились. Расползлись по всему миру… С ума сойти – в каждом десятом – его кровь!

Он не мог больше оставаться в этой квартире, в этом городе, не мог гулять в этом парке, где они гуляли с Ульяной.

Сын был уже взрослый. Умный, справедливый, талантливый. Но у него свои друзья и своя жизнь, в которой для отца не хватало места.

Он уходил с утра в свою мастерскую. Иногда заглядывал к отцу. Обычно ночью. Рассказывал о своих приятелях, подругах… О жизни… совсем другой, идущей по совсем другим законам – для Платона экзотическим, опасным законам, непонятным, а для него – естественным и нормальным…

Платону вдруг захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко, где была бы понятная ему жизнь.

В Грузию? В Москву? Но это была другая Грузия и другая Москва. И друзей нет. Вымерзли друзья. Молчат.

Ему на глаза попался диск с последним их сценарием. «Дом на берегу большой реки».

Он затосковал по этим местам. По времени изнурительного труда. Времени, когда они были вместе…

Он прощался с вещами, каждая из которых соединяла его чувственно со временем, которое прошло, и людьми, которых уже нет на земле.

«Как хорошо, что всё это было в моей жизни! – подумал он с благодарностью. – Как грустно… Какая тоска знать, что всё это уже было и больше никогда не повторится, никогда больше не будет…»

Он хотел взять с собой какой-нибудь талисман, сувенир, но вещи приросли к стенам, приклеились намертво к столу, они не хотели покидать привычные свои места.

На глаза Платону попала записная книжка в кожаном переплете. Пилигрим на ишаке.

Он вспомнил осень в Домбае. Сентябрьскую метель. Красные листья на снегу. Ласточки, которые не успели улететь через перевал к морю… Оттепель…

Платон тогда участвовал в захоронении погибших на Марухском перевале красноармейцев. Они погибли в 42-м. А теперь, двадцать лет спустя, ледник, отступая, отпустил их. Они вытаяли и теперь лежали на брезенте, как на построении. И винтовки образца 1905/30 года рядом с ними, недвижимыми. Глаза их, закрытые, были черны от сажи, и казалось, что это дыры в лицах. Тогда не хватало защитных очков, и они так защищали глаза от высокогорного солнца. Мазали веки сажей. Ледник отпустил их, почти не изменив. Будто не двадцать лет назад, а вчера это было. Среди наших был один немец. Видно, их накрыла лавина. Их так и похоронили вместе.

Эту записную книжку Платон нашёл в кармане его альпийской куртки.

Жёлтые листки были покрыты замысловатой вязью немецких букв. Теперь редко кто так узорно пишет.

«Gott sieht Seine Welt und Sein Geschöpf durch unsere Augen».

Через час Платон был на Московском вокзале.

…Лиза любила «Шербурские зонтики». Ей нравился голос Катрин Денёв. Она усвоила её детские беззащитные интонации…

…Широкие бёдра, широкие плечи, русые волосы, серо-голубые глаза и очень тяжёлая рука…

Эти фразы вертелись в голове Фолтина, повторялись многократно, но не давали продолжения. Это был тупик. Текст обрывался. Это была сеть, из которой ему не выбраться…

…Платон придумал её, потому что она была ему нужна.

Да, конечно, наверняка живёт в Санкт-Петербурге женщина с таким именем, тоже молодая и красивая, достаточно начитанная, но чужая, не имеющая отношения к его судьбе. Может быть, даже не одна, а две-три Елизаветы с такой же фамилией…

Он встретил её в толпе у Московского вокзала два года назад…

Когда-то давно они катались на колесе обозрения…

Он запомнил её…

А она забыла…

Она боялась высоты…

…Платон увидел её, когда предъявлял проводнику свои документы. Она не заметила его. Близоруко щурилась, пытаясь разобраться, в каком вагоне ей надлежит ехать. А может быть, это была уловка, нежелание встречи с ним. Рядом с Лизой стоял его сын Ростислав. Они выглядели влюблёнными. Они выглядели счастливыми. Один, всего один короткий взгляд достался Платону. Сначала дёрнуло, потрясло. А потом наполнило благодатным теплом.

«Неужели заразилась от меня? – подумал он. – Неужели обрела способность дарить тепло?! Офигенно!!!»

Он не мог бы словами определить, что это было. Дрожжи, брошенные в виноградный сок?.. Спичка, превращающая сухие ветки в огонь?.. Солнечное тепло, разрывающее почку, чтобы раскрылся цветок, а потом созрел плод?.. Радиоактивное излучение, уничтожающее раковые клетки?.. Дефибриллятор!.. «Да, это ближе всего… – подумал он. – Дефибриллятор… Придётся жить…»

…Видно, ей трудно было разобраться в своих чувствах к нему. Да и не хотела разбираться. Было и прошло. И забыто.

Но Платон знал, что обязательно увидит её в финале. Лиза должна присутствовать там. Она едет туда же, куда и он, – в Дом На Берегу Большой Реки, чтобы привыкнуть к обстановке семейного детского дома. Она будет играть в его фильме идеальную женщину, которая станет верной подругой Василия, его – Платона – подругой.

Она с рассеянной улыбкой поздоровалась с Платоном. И он ответил ей учтиво и даже приподнял бейсболку. И снова волна доброго тепла захлестнула его…

«Ничто не проходит зря… Она научилась одаривать теплом… Ради этого стоило… Ничто не напрасно в этом мире, – подумал он с надеждой. – Может быть, это и взаправду была любовь?..»

Билет определил ему место в третьем от проводника купе. Пахло чем-то кислым… Люди устраивались на своих местах… Они напоминали ему прошедшую жизнь.

Переполненный общий вагон летел по рельсам. Лица людей были знакомы ему по сценариям, которые они написали с Ульяной. Эти лица принадлежали не только актёрам, но и ему.

Кто-то поставил перед ним стакан чаю и на салфетке домашнее печенье. Такое рассыпчатое, пахнущее корицей.

…Дрожащими руками Платон набрал номер и долго ждал, пока знакомый детский голос Лизы не раздался в трубке.

– Да… Кто это?

– Лиза! Родная! Я в беде. Помоги! Помоги мне! Я пропадаю… Помоги мне. Спаси меня…

– Что?! Что с тобой? Три часа ночи…

– Хорошо, я позвоню утром… Прости…

Платон стал думать о прожитой жизни и не мог найти в ней никаких для себя оправданий.

– Ульяна! Я никогда не был хорошим мальчиком… Ни хорошим сыном… Ни хорошим мужем… Ни хорошим отцом… Ульяна! Я не мог и до сих пор не могу быть хорошим. Ульяна! Я весь создан из пороков и страстей, из хочу – не хочу, хочу – не хочу, хочу. Хочу, хочу, хочу! Из желаний создан. Из страстей и желаний, которые как листья и плоды на древе познания добра и зла.

Ульяна! Я слишком слаб, изнежен, слишком подвержен страстям. Слишком люблю драматургию.

Я спасаюсь от страстей молитвой и работой. Работа – моя малая молитва. Работа – оправдание моей жизни на земле. Я возделываю свой сад, чтобы увидеть цветение большого бескрайнего сада. И не будет пустынь. Будет один большой сад…

Как мне избавиться от страстей?! И нужно ли избавляться от них окончательно, если, победив страсти, мы умрём от скуки и безделья. Нам нечего будет делать на земле.

Я всегда хотел уйти в монастырь, но остался в миру. Хотя мог бы по верности и любви своей служить только Ему.

Я остался в миру, чтобы встретить и полюбить тебя, Ульяна!

Чтобы ты родила мне сына и дочь!

Ульяна! Без тебя всё пусто и бессмысленно!

Чему я буду учить этих сирот? Без тебя я сам сирота! Чему я могу научить их?!

Писать сценарии?

Писать стихи?

Удить рыбу?

Зачем им это? Сами научатся добывать пищу, и мечтать, и писать стихи, сочинять песни… если дано свыше… А если не дано, никто не научит…

Но может быть…

Может быть, я смогу разбудить в них уверенность в праве выбора. В праве выбирать свой жизненный путь. Даже если правда, что всё предрешено. Даже если в глубине души знаешь, что всё напрасно и впереди – тишина…

Может быть, я научу их дарить тепло любви?.. Отдавать свою душу в любви…

Можно ли научить этому? Можно ли заразить?

Я прожил жизнь и ничего не понял в ней.

…Иногда я выпадаю из человеческого времени и слышу, как Господь говорит со мной. И нет большей радости и счастья.

Но я – примитивное существо и потому не понимаю Его языка. Радуюсь, но не понимаю… по немощи и тупости своей духовной не понимаю Его слов. Только музыку неслышную слышу…

Господи, помоги мне понять, что Ты говоришь мне!

Кошки, собаки, коровы, быки, козлы, и козы, и даже тупые кролики понимают нас, господ своих, а мы Тебя, Господа и Создателя нашего, не понимаем.

Помоги мне понять Тебя!

Ты один, Ты един, но у каждого человека и у каждого народа свои грязные уши…

Помоги мне очиститься, Господи!

У каждого голова – забитая своей ерундой-суетой… Страстями…

Страсти не позволяют мне понять Тебя.

Помоги мне очиститься от страстей!

Музыка Твоей речи всегда со мной…

Как огонь зимой, в стужу…

Как материнское тепло и понимание в отчаянии…

И я знаю, я уверен – Ты любишь меня.

Помоги мне никогда не сомневаться в этом!

Ты любишь меня, как может любить только Мать.

И я люблю Тебя, как люблю Мать… Хотя меня с детства уверяют, что Ты – Отец…

Я иногда перечу Тебе, как должен перечить неразумный, блудный сын любимому отцу…

Укроти мои страсти, Господи!

Помоги мне смириться и принять без ропота потерю мою!

…Зеленое тело земли белело под метелью. Снег не таял на камнях. Снег лежал на бетонных плитах полустанков. А трава всё ещё зеленела.

В вечерних сумерках эти пятна травы казались чёрными, а холмы над рекой были будто спящий далматин.

Но снег всё летел и летел… Не с неба, а откуда-то сбоку. И уже вскоре не далматин, а большой песец склонился над чёрной рекой…

Скорый летел в ночи. Пересекал большую реку.…

И уже сверкал огнями Дом На Берегу Большой Реки.

…Платон выключил компьютер. Подошёл к окну.

Оранжевые фонари. Оранжевый город Санкт-Петербург.

«Мой стиль устарел, не успев стать обычным, – думал он. – Устарели мои слова и мысли. Я сам устарел. Я анахронизм – человек девятнадцатого века…»

По дорожке Парка Любви шли люди. Молодые и старые. Два ручейка. Один к Дворцу спорта. Другой – от него к метро. Исчезали в недрах подземки.

Платону стало жалко этих людей. Нет, не то чтобы жалко, а грустно, что их жизни тоже пройдут. И не останется следа. Только горькое послевкусие страстей.

Платон вспомнил, как прошлым летом в День святого Пантелеймона Целителя он ходил к семи ручьям. Это место новгородцы почитают святым ещё с языческих времен. Они приходят туда девятого августа, чтобы искупаться и взять с собой святой воды. Чтобы избавиться от болезней тела и души. Тысячи паломников образуют два ручейка – к святому месту на горе, что возвышается над Мстой, и обратно – нагруженные канистрами и бутылями со святой водой в суетный противоречивый мир их реальной жизни.

Тропа эта даже в самое засушливое лето сочится грязью. В громадных лужах тонут легковушки. В глазах желто от полян, заросших мышиным горошком и одичавшим топинамбуром. Запахи летних цветов, травы и леса и эта желтизна августовских полей сдвигают психику.

И наконец, вот они – Семь ручьёв.

Беззвучная толпа.

Девочка нарядная в белой шляпке. В длинном голубом платье. Как будто с почтовой открытки начала прошлого века.

Всё началось с неё. С движений её рук. С этих странных нелогичных движений, завершавшихся крестным знамением. С медленного танца, которым она жила.

Парализованный парень смотрел на неё неподвижным взглядом. Его обливали ледяной водой, от которой даже зубные протезы ноют… А он смотрел на неё, нарядную, как будто с рождественской дореволюционной открытки.

Двухметровый гигант в красных плавках черпал из ручья ведром святую воду и выливал на себя.

Красное пластмассовое ведерко в его руках казалось детской игрушкой из песочницы. Гигант был нереален, но он был. Он был лысоват. Платон видел его невозмутимое лицо.

Старушка в белом платочке и длинных тёмных одеждах смотрела на гиганта ласково и улыбалась. Она подала ему белое полотенце.

В глубине этой композиции дьячок в чёрной шляпе и очках держал в левой руке молитвослов. Его реденька бородёнка топорщилась – он читал акафист. Ему вторили тихими, по-детски высокими голосами четыре старушки и те, кто помнил слова молитв.

А люди всё подходили.

– Здравствуйте! С праздником! Здоровья вам!

– Спасибо! И вас с праздником!

И ни одной выброшенной бумажки, ни одной скорлупки от яиц, ни одного окурка. Ни одного пьяного! Ни одного скверного слова!

Гигант, старушка и девочка в длинном голубом платье уходили. Платон видел, как, ласково склонившись, слушает этот мощный человек согбенную годами женщину.

Всё было нереально прекрасно и наполняло сердце Платона надеждой.

И вдруг.

У выхода тропы из леса Платон увидел мужчину. Он лежал на коленях, уткнувшись лицом в мокрую траву и грязь. Видимо, он молился коленопреклонённо, а потом не выпрямился, не смог. Так и остался лежать, простёрши руки к востоку. Бледная кожа сильной шеи. Одежда как серая шкура, которую он не может сбросить, чтобы возродиться и начать новую жизнь. Он не обращал внимания на чавканье грязи, на калоши, кроссовки и босые ноги проходящих мимо паломников. А рядом с ним на земле – пустая бутылка.

Всё было бы хорошо и даже умилительно, если бы жуткий смрад алкоголя не перебивал мирные запахи лета.

И снова дорога. Лужи. Ямы, полные воды. Машины, тонущие в непролазной грязи. И снова два ручейка. Люди, идущие к Семи ручьям. И возвращающиеся оттуда нагруженные канистрами со святой водой.

– С праздником! Здоровья вам, православные!

– Спасибо. И вам здоровья.

Паутинки лопались на щеках с электрическим треском. Глазам было больно. Был август…

Случаются в восприятии жизни такие просветления, такие откровения, такие необъяснимые преображения, когда видимая реальность начинает жить по законам искусства и сама стилизует себя. Картины обычной жизни обретают образ стилизованного творения. Случайности и хаос сменяются организованной гармонией… И реальность становится похожей на полотно великого мастера. На трогающий душу фильм… На стихи, вызывающие слёзы… Что предвещают они, эти минуты слитности видимой жизни с творчеством? Что предвещают они? Несчастья, катастрофы? Или вообще не имеют отношения к нашей суете и нашему мышиному шуршанию? Эти вопросы тревожат душу.

Но возникает радостное ощущение неслучайности всего, что происходит вокруг нас и с нами. И с удивлением, с замиранием сердца рассматриваешь знакомые лица и предметы… Они становятся знаковыми. И люди вдруг начинают говорить меж собой точными и выразительными фразами о сложных и недоступных в другое время вещах. И лица их прекрасны. И ты прислушиваешься. Радуешься тихой чистой радостью. Как будто обрёл наконец книгу, о которой знал понаслышке, но никак не мог достать её, и наконец вот она, лежит перед тобой. Протяни руку и раскрой. Эта книга – Жизнь.

И тоскуешь, когда хаос, и случайность, и суета снова воцаряются в тебе и в окружающем тебя мире.

Санкт-Петербург. – д. Петрово,

июль 2009 – август 2011

 В тексте – стихи и отрывки из прозы А. Шульгиной.