Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

Это ведь я, я придумал тебя, радовался удаче, оживлению придумки сердечной. И зацепился – влюблённый в свою мечту, сел на свой же крючок. Так уж было однажды – ставил донки – солнце в глаза сверкнуло – бросил неудачно, крючок кованый вцепился в ногу, в ляжку. Тяну, а бородка не пускает. Боль пронзительная… Что делать? Вытащил нож. Оказывается, ой как крепка и груба кожа моя. Прочна кожа человека, да нож острый! Вспорол поглубже… Вытащил крючок из ляжки. Боль ушла, только нытье осталось… Так и с тобой, Лиза…

А Лизе приснился сон. Будто пришла к ней живая Ульяна. И они сидели молча, старались не смотреть в глаза друг другу. И не было в них вражды или неприязни.

– Это вы? – спросила Лиза и заплакала. – Где вы обитаете теперь?

– Я далеко, – ответила Ульяна. – Не реви…

– Жалко Платона… Ох как жалко!

– Мне тоже жалко… Знаешь, когда я заметила, что он влюбился в тебя. Ждёт писем… Когда я прочла твои письма к нему… Меня охватил гнев… Потом пришло отчаяние… А потом как-то утром я вдруг поняла – я счастливая женщина!.. Он любит меня, он продолжает любить меня и никого так любить не будет. И не нужно мне теперь притворяться, подслушивать, копаться в его компьютере… Я… я во всём виновата сама. Скорее всего, я… Такой сильный, такой самоуверенный… И такой гонимый, унижаемый!.. А у меня в то время был успех во всём. И популярность. Банкеты… Пресс-конференции… Интервью… А его намеренно унижали. Не давали работу… Но это всё в прошлом… Я о другом хотела… О другом… Я могла бы быть старшей женой, а ты – младшей. Мы бы отлично жили. Я – умная, а ты – красивая, здоровая и молодая…

Лиза проснулась. Было далеко за полночь. Жалость сжала её сердце.

Платон тоже проснулся. Рука онемела. По ней бегали мурашки.

Ему приснилось, будто Лиза с ним рядом. Спит на его плече…

Был первый день зимы. Небо было разбито на осколки и сверкало на земле кусочками льда и кристаллами инея. Белая тень баньки нереально красиво смотрелась на зелёной отаве.

Рука онемела, но он боялся разбудить её… женщину, которая спит рядом с ним. Иногда ему казалось, что это Ульяна пришла снова в наш мир.

Сердце реально щемило. Обещало приступ. Пугало…

…Лиза включила компьютер и написала письмо на его адрес.

…Как хорошо, что понедельник вот-вот закончится, паршивый такой денёк был. Ничего не хотелось, всё было гадко… выпила коньячку, и ещё, и ещё, и, кажется, сейчас будет ещё, и спать… Спасибо вам.

Спокойной ночи вам. Вы оживили меня. Вы такой реальный и сильный… Научите меня… Я тоже хочу быть сильной… Спокойной ночи.

…Ты что?! Правда «спокойной ночи»? – закричал он, ударяя по клавишам. – А я уж думал, поговорим… Понимаешь, я совсем один… Ну ладно. Конец связи. Конец связи…

…Платон, успокойтесь, я написала вам и, счастливая, села читать ваши последние письма.

…Я ничего не получил, – растерянно сказал он.

…Извините, но я сразу написала вам ответ…

…Вот! Всё получил! Простите меня великодушно. Спасибо! Закидал вас своими посланиями… Иногда я похож на улитку или на черепаху, прячусь в домик. Иногда так назойлив и страдаю от невозможности общения. Мне необходим собеседник. Я привык слушать и говорить. Я не могу пока освоиться, примириться с одиночеством, постигшим меня. Вы готовы уделять мне хоть немного времени?

…Готова… Готова! Мне кажется, я родилась только для того, чтобы читать ваши тексты… И пишу вам, как никому никогда до вас…

…Понимаешь, Лиза, я, как собака, или кошка, или просто вольная зверушка, лучше воспринимаю интонацию, чем текст. Мне кажется, интонация такое же проявление истинных чувств, как движение рук, которое трудно контролировать во время разговора. По интонации можно сразу определить стиль человека и настоящий смысл сказанного. Может быть, богатство стиля зависит именно от интонационного богатства, переданного в сочетаниях слов, и законченных смысловых образов. Наверное, вам, как актрисе, понятно… Или, напротив, покажется такая мысль дикой, но там, в смутном пока выражении, есть нечто, о чём интересно думать. Я сегодня валяюсь весь день. Вдруг всё обрушилось. Может, выпутаюсь быстро, но поездка в деревню на машине сейчас не реальна. Хотя я воскресаю неожиданно. Дорога и машина всегда меня организуют. И я соберусь с силами и преодолею кризис. Может, успею ещё что-то сделать. Планы скромные – ещё два романа и один сериал, чтобы Ростику хватило на первое время. Всё хорошо, не беспокойся. Спокойной ночи. Я, правда, ещё мечтал поговорить с тобой. Потому что и ты для меня – кислород. Вот сижу, смотрю на экран, а ты молчишь. Ладно, не хочешь, не надо… Спокойной ночи! Засыпаю… закрываю глаза и вдруг вижу небо. Где-то далеко-далеко… Сначала голубое, потом синее и, наконец, совсем чёрное… Узнаю какие-то тайны… Которые знал давно… может быть, до рождения… И всегда забываю, просыпаясь… Пиши мне. Ты для меня надежда в моём одиночестве. С уважением Платон Фолтин.

…Платон, это вы для меня… Как странно, что техника меня разлюбила… Я вчера на вождении забыла, где тормоз, а где газ… И сейчас подумала, может, это ваша вина… До встречи с вами и Инет, и компьютер, и машины всяческие любили меня, уважали… А теперь… Когда с вами поговорю, в земном мире держаться становится тяжело… Вы агрессивно вторгаетесь в мою жизнь. Нельзя так грубо! Я ведь чувствую, что там вы себе нафантазировали… Простите, но иногда простые обороты и слова точнее передают сложные чувства. Я читаю ваши романы и сценарии. Плачу. Не знаю почему. Я не привыкла думать о мужчинах так назойливо. Так постоянно. Берегите себя, мой… кислород! Подальше от огня держитесь. Так ведь и взорваться можно. С уважением Лиза.

…Я – не кислород, я трубка, по которой он поступает к вам. А у вас будут ещё бури, и отчаяние, и тьма. И я хочу, чтобы не забыть… поделиться своим опытом. Главное – знать и верить, что всё плохое, ужасное проходит в своё время и нельзя допускать срывов. Смотрю наш фильм… Быть влюблённым в актрису, которую снимаешь, – пошло, но неотвратимо… Как и влюблённость актрисы в режиссёра… Я не тешу тебя (опечатка по Фрейду), я не тешу себя надеждой, что ваши письма – отражение ваших истинных чувств… Слишком это было бы для меня льстиво. И хлопотно… Читал письмо с улыбкой, даже чувствовал себя любимым. Хотя бы на время, хотя бы иллюзорно. У нас с тобой близкие судьбы и схожие характеры. И что удивительно, в твоих письмах нет ни грана пошлости – вопреки сюжету и вопреки моему мужскому отношению к тебе. Ты близкий мне человек. Спокойной ночи.

P. S. Не преувеличивай своих чувств ко мне. Не преувеличивай значения нашего сценария. Он написан средне, как и подобает сценариям. В них важно другое – монтаж эпизодов в соответствии с общим замыслом. И накопление энергии для ударных эпизодов. Это я делаю с удовольствием. Тоже грубо, как и подобает грубому искусству кино. В прозе у меня есть кое-какие любопытные достижения, но ты их не воспринимаешь, так как воспитана на традиционной нормативной линейной литературе. С ув. Пл.

P. P. S. Спорим, через полгода у тебя всё пройдёт и не захочешь больше писать мне. Показываю тебе язык. Осматриваю его искоса. Обложен, потому что я болею, а ты меня обижаешь. Не отвечаешь… Я смотрю в твои глаза и вижу не себя, а совсем другого мужчину… Твоя личность состоит пока из прочитанного и инстинктов. Нужно искать себя. Нужно найти себя! Я вижу в тебе редкий дар подсвечивать буквальный текст чувством, придавать интонацией и даже тембром голоса словам и фразам иной, не буквальный смысл. Это всегда волнует. Прекращай пить! Девочка моя, тебе ещё жить и жить.

Не смей раскручивать себя так безжалостно. Тебе ещё предстоит стать такой, какой задумал тебя я. Счастливо! Доброй ночи и утра! С уважением Платон.

…А вот и буду! Буду курить и пить!!! Буду писать вам!!! Буду приставать! Попробуйте мне запретить!!! И напишу вам про день, про птиц, про дождь… и про вас… Да, вы совершенно правы… У меня не много достоинств, и не стоит искать их. Но я теперь, благодаря вам, хорошо знаю цену своему дару, и знаю, что уже сейчас, будучи желторотым птенцом в кино, я одна из самых лучших. Дар у меня всего один – я чувствую слова так тонко, будто они живые… я томлюсь от новых рифм… плачу от красивых сочетаний… смеюсь неверным ударениям… прикусываю губу от народных стареньких оборотов… Я получаю почти плотское наслаждение от сочетаний букв, когда они превращаются в красивые слова, потом слова сплетаются во фразы, в предложения, в абзацы… Я люблю читать ваши тексты… Читаю до удушья, читаю днём-ночью, сидя-лежа, молча-вслух, дома и на работе. И отдаю себя полностью. Когда сажусь писать вам, внутри становится тепло и мягко, пальцы слабеют и напрягаются, как у рояля… хоть ручку уважаю больше, чем клавиатуру. Но я не творюга, и я прекрасно это осознаю, я – актриса, идеальный передатчик, я пропускаю через себя тысячи энергий, чтобы донести их все до одного огромного корыта и… отдать… Одна – всем. Не умею держать в себе информацию. Я создана только для того, чтобы отдавать. Потому зритель принял меня. Вы открыли меня, попробуйте закрыть! Не выйдет. Меня любят, страдают рядом со мной… я ведь часть их жизни, не умею по-другому… И теперь вы попались в мои сети… Я читаю ваш сценарий, и письма ваши, и романы до одури, проверяю каждое слово на вкус, на цвет, на запах… на вес, кладу рядом… Не скажу с кем… Я сейчас всех великих штурмую, кого-то перед сном, кого-то для удовольствия, кого-то для зарядки ума, кого-то до омерзения. Когда все чувства черпаешь из книг, становишься избирательным в удовольствии и отвращении, хочется и того и другого… И ваши тексты стали частью моего существа… И я попала в ваши сети… Ваши слова сплетаются во фразы, в предложения, в абзацы… и так без конца… я робко надеюсь на это… без конца… потому что, м. б., только для этого меня создал Господь… только для того, чтобы читать ваши слова…

…Лиза. Сегодня в аптеке увидел имя твоё на курточке девушки-провизора и сказал ласково «Лиза!». А она опустила глаза и вдруг покраснела… Одно имя твоё пробуждает меня. Спокойной ночи тебе… С уважением Платон.

…Платон, вы хулиган.

…Здравствуй, Лиза. Вчера нас подключали к скоростному Интернету. Никита, мастер двадцати двух лет. Поразительно похож на Никиту Михалкова того далёкого времени. Помню премьеру в московском Доме кино… «Я шагаю по Москве»… Никита стоял у дверей. Сидячего места ему тогда не досталось. Такой трогательный, такой милый мальчик… Так не похож был тогда на Паратова в «Жестоком романсе». Сорок лет спустя…

А этот Никита умудрился, присоединяя меня к выделенке, отключить несколько квартир от телеантенны, перебить сверлом наш телефонный кабель и ещё натворить много чего непотребного. На меня напали разъярённые соседки (о, как они кричали! Ведьмы!). Мальчик оказался непростой. Музыкальная десятилетка. Глубокие познания в философии и эзотерике. Я как будто увидел себя полвека назад.

– Что ты умеешь? – спросил я.

– Я не умею ничего, кроме как хватать чужие болезни!..

– Зачем?..

– Мне жалко людей…

Лиза, я ошибся в твоей доброте ко мне. Ты жалеешь меня. И это грустно осознавать. И больно. Береги себя! И не береги!

…Платон, ну нет сил с вами не разговаривать! Так беречь? Или не беречь? С уважением Лиза.

У меня мрак, вчера целый день не могла выйти в Инет. Не работает, и всё!!!

…Лиза, а ты не хотела бы написать книгу «Великие женщины в судьбах великих мужчин»? Ну, Жорж Санд и Шопен… Айседора Дункан и Есенин. Ахматова и Пастернак. Блок и Цветаева. Гумилёв и Ахматова. Ахматова и Модильяни. Царица Тамар и Руставели. Клеопатра и Цезарь. Антоний и Клеопатра. Кеннеди и Мэрилин Монро… Мэрилин Монро и Миллер. Эдит Пиаф и её блистательные мужчины… Шарль Азнавур, Ив Монтан… Шарден и… Взаимодействие характеров, полов. Борение мужского и женского…

Я прошу тебя, кури поменьше…

…Тема для книги сказочная, а курю я редко… только когда очень плохо думается… и ещё на съемочной площадке.

…Лиза! Твоя женская сила и привлекательность приводят меня в ярость. Такое мощное поле. Злюсь. Не сплю. Готов ползти к тебе по Московскому проспекту… Как Ганечка у Достоевского на Васин остров… Через весь город. Но юмор не позволяет. Представил. Приполз, а там тебя… у тебя… кто-то уже пьёт с тобой коньяк. А я не дрался уже лет двадцать. И не хочу драться. В этой шутке есть доля правды? Да? Прости. Прости меня. Платон.

…Пожалуйста, прекратите просить у меня прощения. Мне так странно от этих ваших писем. Я, право, пугаюсь их. Я все поняла про ваше последнее письмо!!! Извините меня за это недоразумение. А мне даже не очень важно видеть вас… Мне хватает этого общения с вами, чтобы жить. Я ведь знаю, что придумана вами. Но ведь я… я тоже придумала вас. Вы тоже мой фантом. Не забывайте этого… Извините ещё раз, пожалуйста. Сил вам, счастья и всегда заниматься только тем, что приносит радость. Я думаю, в этом заключена загадка жизни человеческой – быть счастливым по пустякам. Солнце светит! Люди радуют! Извините меня тысячу раз. Начались отчёты и проверки. Я и письмо отправила вам из банка. Как всё же хорошо, что можно с вами болтать не открывая рта… Спасибо вам за это и за то, что волнуетесь обо мне… Право, я того не стою. Я ужасно занятая девчушка, у которой ещё хватает сил читать ваши письма. Я здесь самая неокрепшая, все остальные финансовые волки… Извините ещё много-много раз. С уважением ваша вечно занятая Елизавета. Да, самое главное, мне придётся работать вечерами. Потому временно – да, временно! – прекратим нашу переписку… Нам нужно немного успокоиться и прийти к исходным рубежам. Спасибо вам за рассказы, за откровенность.

С уважением Лиза Пантыкина.

P.S. Я совсем запуталась. Я и не трогала совсем комп… Сейчас гляну, что от вас получила, и, может быть, пойму, что к чему. Извините, что молчала вчера, целый день на работе. Опять горячее время.

…Здравствуйте, Платон!

Знаете, я себя поймала за хвост, я с вами разговариваю днём и ночью, не пишу, нет, просто сама с собой (с вами), беседую себе, рассуждаю об всём на свете. Так распереживалась, что забыла отправить письмо. Прочла ваше письмо, Платон, какой же вы замечательный. Я скажу – ДА!.. Знаете, я общаюсь с вами, как с близким другом, т. е. говорю то, что думаю. Я сегодня дочитала ваш роман «Убить друга»… Плакала. И опять благодаря вам поняла ужасно важную вещь в моей жизни. Не смейтесь над девчонкой. Я – женщина!!! Ну, стопроцентная баба…

Только не держите на меня зла, хотя я понимаю, что вас сейчас обижу. Мне тяжело было читать ваш роман, я сбивалась, перескакивала страницы, забывала, где остановилась. Тут даже толком не объясню почему… Вы всё же очень печально пишете, у вас осень между строк, внутри слов. Почему я попросила прощения уже столько раз и прошу опять?.. Я думаю, что про ту тему диссертации. Вы говорили о книге «Великие женщины в судьбах великих мужчин». Вы правы, я бы написала такую книгу, но стать женщиной для какого-то великого не смогу. Не умею промолчать. Ещё раз простите… Набралась вроде мужества… Так вот – я в восторге от стихов Ульяны, её «Ольга» свела меня с ума… Я уже пять лет ищу настоящий постмодерн в России, постмодерн в идеале, а не Ерофеева. То, что делает Ульяна в «Ольге», – и есть настоящий постмодерн. А кроме формы, сколько чувства, сколько силы… Я – баба!!! Я понимаю её и преклоняюсь перед ней. Сожалею, что застенчивость не позволила мне стать её подругой при жизни. Я умею дружить… Я умею быть верной в дружбе. Прощайте…

…Лиза! Десять дней нет от тебя ни слова. Наверное, опять влюбилась… Ну, напиши хоть что-нибудь. Я умираю без твоих интонаций, без твоих слов. Мы с тобой обречены. Неужели ты не поняла до сих пор? Мои сети, твои сети… Какая разница? Это всё совсем другое. Мы никому не изменяем, только себе… Ну, я не знаю, как объяснить. Не понимаешь? Да? Или это только упражнение в изящной словесности? Тогда это слишком жестокие игры. Платон.

…Спасибо вам, вы прекрасный человек, вы любимый и мой тайный сладкий собеседник. Вашим письмам я всегда рада, они как глоток воздуха, как первый ветер перед грозой… свежо и гулко в ушах… Как это ни грустно – нет, я пока не влюблена в другого… просто мне стало легче… намного легче… Благодаря вам я стала более открытой и раскованной. Содрала старые коросты с души, которые мешали мне жить. Пресловутые комплексы. Я, кажется, научилась любить. И даже согревать людей, как вы… Не знаю, хорошо это или плохо, но это так… Спокойной ночи вам, с уважением Лиза.

…Платон, я так устала от людей… от публичности… от презентаций… Я улыбаюсь искренне и трачу свою душу и болтаю со всеми, с кем надо… Работа по рекламе фильма утомила меня. И в банке всё сложно. Но я стараюсь придумывать в бездарных проектах какие-то маленькие свои решения и по-хулигански вписываю их в чужие проекты. Думала, выгонят, но начальство одобрило, прибавило зарплату и повысило в должности…

Когда становится грустно, я пишу в тетрадку мои мысли про вас…

Вы такой сильный! Как мне стать такой?..

Спасибо вам за добрые слова, не сердитесь, что я так много и так сложно написала. Вдруг вам станет легче и лучше от моих глупых мыслей. Просидела ночь у компьютера, курила, злилась, что тяжело сформулировать всё сразу. Теперь, на свежую голову, буду писать точно и от этого, возможно, не слишком мягко.

Сейчас, мне кажется, наши отношения ещё не отстоялись. Извините вы меня за то, что расслабилась и не сформулировала красиво свою гуттаперчевую мысль…

…Привет, Лиза. Я так увлечён работой, что немного досадую, что приходится отрываться от клавиатуры и бежать в магазин за жратвишкой и алкоголем, когда спадёт жара. Сегодня ведь день Ивана Купалы. Ростик с друзьями уехал в Карелию, чтобы прыгать там через костёр. Я так мечтаю, что вы подружитесь когда-нибудь. Вы такие разные, что можете обогатить друг друга, а главное – счастье дружить с равными по силе и благородству. Это эпос. А мы живём в анекдотах. Я не презираю серых, там много разных жемчужных оттенков, но дружить хочу – восхищаясь, а не жалея. Ну, к примеру, как с тобой дружу. Работа так увлекла меня, что перестал ныть и канючить, пытаясь донести до тебя мои чувства. Японцы учат – о дорогом – только иносказательно, только метафорами, только рифмами рискованными… Не знаю, может, это радостный финиш, роскошный бенефис дарит мне судьба. Слишком всё хорошо, слишком в силе. Протягиваю руку и достаю из солнечного горячего пространства птицу – образ, птицу – мысль, птицу – чувство. Отпускаю. А они приводят ко мне других птиц. Как в детстве на голубятне. Мы жили тогда на Кубани. Я держал голубей. Любил кататься на свиньях. Прыгал к ним на спину. Держался за щетину, пока не сбрасывали меня они в горячую белую пыль… Так… Злоупотребляю твоим временем. Целую тебя. С уважением Платон.

…Платон. Вы милый, добрый, самый замечательный!!!

Очень вас люблю!!!

Жду встреч и писем…

Сегодня веселей… хотя и жарко!!!

Скоро вытянем все дела…

…Лиза. Как всегда, тащусь от твоего внимания. Сил у меня осталось только на то, чтобы сказать тебе спасибо. И снова перечитывать тексты. Хочется верить, что воскресну. Комаров меньше, клещи зарылись в землю до следующего цветения шиповника. Зато вылетели слепни. А тебя, видимо, опять посетила страсть к кому-то. Счастья тебе!.. Лиза. Я хочу…

– Ну, – засмеялась она, читая его письмо. – Что же ты хочешь?

…Пусти меня в сад твоей души.

Она задумалась. Странная просьба. Но поддержала игру.

…Платон. Нет у меня сада… Даже кошки нет… У меня только моя однокомнатная квартира. И много-много книг…

Платон вдруг увидел сожаление на её лице. Как будто их не разделяли тысячи световых лет.

…Но в книгах моих любимых так много садов и лесов. Много мужчин и женщин. И уроды есть… Что ещё мне нужно? Весь мир мой.

…У неё не было сада её души. Но были разные городские квартиры. Квартира бабушки. Мамы. Квартира детства. Подвалы… Чердаки… Квартира юности. Квартиры взрослой жизни. Была дача. Но там она обречена была часами сидеть неподвижно, пока Леонард Пантыкин вписывал её в свои композиции. Правда и то, что там она обрела свою сущность русской гейши – научилась значительно молчать и оттачивать втайне своё оружие – мысли и слова, интонации и даже менять тембр голоса…

…Да, эта радость! Но это мнимая, воображаемая, не настоящая радость! Я тебе говорю то, что можно говорить только очень близкому и действительно любимому человеку… Но мы не близки, мы одиноки и придумали себе такой сценарий. Счастливый сценарий. Счастливый советский сценарий. Хеппи-энд. А дальше после этого хеппи-энда всё не так чисто и просто. Потому что мы только играем близких людей… Ты звонишь мне и пишешь письма, как будто ходишь в публичный дом. Тебе не важно кто. Важно, чтобы кто-то слушал тебя, открыв рот от удивления. Тебе нужно внимание и обожание, а не я.

…А тебе?

…Ха-ха. И мне тоже. Я вижу твой распущенный павлиний хвост. Твои красивые глюки. Спасибо, мой сладкий, самовлюблённый…

…Я не хочу, чтобы среди чужих (других) отпечатков рук, ног, губ и прочих частей мужского реального тела духи возмездия историки, падальщики, импотенты обнаружили мои следы в… на… твоей душе. Какое счастье, что ты не открыла мне себя, только муляж души, подсунула мне пьяному, опьянённому тобой… опьянённому надеждой, что ты послана мне во спасение.

Отрезвление было, как всякое похмелье, наполнено стыдом и отчаянием. Отчаянием и стыдом…

…Не сохраняй мои письма. Сотри. Уничтожь. Не читай мужчинам… кобелям, приходящим на твой призывный запах. Не хвались ни любовью ко мне, ни любовью моей, ни стилем, ни простодушием моим. Забудь! Не плачь обо мне! Я не достоин твоих слёз! Я проиграл. Над проигравшими смеются… Я раздавлен твоим талантом игры любовной… Храни тебя Господь!

…Платон, я думала, вы моё спасение. А вы как все… Хотите только обладать мной.

– Дурра! – зарычал он.

Но написал, однако, другое:

…Да. А что в этом плохого?.. Гордись!..

А потом почувствовал свою неправоту, устыдился и добавил:

…Спокойной ночи, милая. Спасибо за тепло. А то очень холодно. Холодно. А письма тёплые. И уже не так холодно…

Но ответа не было, и переписка прервалась. Они оба так привыкли к этим беседам, к этому общению, что вечерами перечитывали письма в порядке их написания и выборочно и улыбались, будто это было не в прошлой жизни, а теперь…

С мягким шуршанием проскакивали через машинку денежные купюры.

Лиза Пантыкина терпеливо стояла возле решётчатого окошечка.

Дожидалась, пока оператор, медноволосая Злата, ещё раз прогонит через машинку деньги, пока сложит купюры в аккуратную, толстую пачку, пока напишет на упаковке сумму, пока приспособит эту, новенькую, в коробку рядом с такими же пачками.

Наконец оператор подняла глаза на Лизу. Улыбнулась вопросительно.

– Слушай, Злата, – сказала Лиза. – У тебя не найдётся штуки до получки?.. У меня карточка кончилась… И кофе…

– Разве что пятьсот… Больше не могу… Попроси у Яши… У него наверняка есть.

Злата достала из сумочки свои деньги, отсчитала для Лизы, остальное спрятала. И опять затрещала машинка для счёта казенных денег, которые для двух этих молодых женщин и не деньги вовсе были, а так, работа…

Лиза пошла по коридору, и на лице её, красивом и суховатом, отчётливо читалось – кофе или карточка?

За столами работали компьютеры и операторы. Лиза направилась было к Якову, мужчине без явных признаков возраста, но раздумала. Тот торопливо блуждал по Интернету, используя рабочее время, и был недоступен для житейских проблем.

Она пошла к своему рабочему месту, всё ещё прикидывая – «кофе или карточка?».

– Лиза! – вдруг закричал ей вслед Яков. – Пантыкина!.. Ты как по отчеству?

Это был голос судьбы.

– Леонидовна. – Она обернулась в недоумении. – Ты что, не знал?..

– Жалко. – На лице Якова мелькнуло разочарование. – А тут – Леонард… Леонард Пантыкин…

– Это мой отец, – спокойно сказала Лиза. – Он по паспорту Леонид, а так… Леонард…

– Тогда… тогда я прошу твоей руки! – Казалось, Яков сейчас упадёт на колени перед Лизой Пантыкиной. – Будь моей женой!

В операторском зале теперь трудились одни компьютеры, остальные служащие банка ждали с интересом, что ещё выкинет приколист Яшка.

– Посмотрим, – холодно сказала Лиза. – Если сходишь к стоматологу… Ну и что же ты выкопал в этой паутине?

– Нет, ты посмотри! – Яков потащил Лизу к своему столу. – Послушай!.. Сейчас, сейчас… А, вот! – И артистичный Яков стал читать с выражением, как будто читал монолог Гамлета: – «Нью-Йорк… Русский десант… Российская живопись снова в моде!.. На последнем аукционе «Кристис» три картины русского художника Леонарда Пантыкина «Девочка в плетёном кресле», «Высоцк. Дом» и «Девочка с собакой» были проданы за семьсот пятьдесят тысяч долларов… До сих пор имя Леонарда Пантыкина было известно только среди знатоков и собирателей живописи. Теперь, благодаря стараниям знаменитого коллекционера Бада Мартинсона, оно по праву входит в число лучших представителей второго русского авангарда»…

– Его звали Бобик, – сказала Лиза.

– Кого? – прервал своё драматическое чтение Яков.

– Мою собаку звали Бобик… Я нашла его на берегу залива… Двадцать лет назад…

– Елизавета, – с опаской сказал Яков. – Ты как… ничего?.. Подумаешь, семьсот пятьдесят тысяч… долларов… Ты держись… Бывает и хуже…

Тут зазвонил мягко и лирично офисный телефон, и стильная офисная девушка, скромно-сексуальная Анфиса, поднесла Лизе жемчужную трубку.

– Вас. – А в глазах офисной барышни было ошеломление. – Мужской голос…

Лиза Пантыкина взяла трубку:

– Слушаю…

– Элиза? – с акцентом спросила жемчужная трубка. – Здравствуй, Элиза… Это я – Бад…

– Куда вы звоните? – грубо спросила Лиза. – Вы ошиблись!.. Здесь нет таких… Больше не звоните сюда… Никогда!

И вдавила кнопку отбоя в изящный корпус телефончика.

Коллеги смотрели на неё со всех сторон.

– Да ладно, – сказала Лиза. – Нормальная хохма… Компьютерный розыгрыш… Бобик сдох… Художника Пантыкина давно забыли… Кто мне одолжит пятьсот до получки?.. У меня кофе кончился…

Коммунальная эта квартира жила своей вечерней, ближе к ночи, жизнью. Капризничали дети. Прорываясь через закрытые двери, кричали, стреляли, пели телевизоры.

Лиза поплотнее прикрыла дверь своей комнаты. Включила канал для взрослых. Внимательно смотрела. Запоминала, как люди целуются, обнимают, ласкают друг друга… Какие лица у них при этом. Пробовала играть своим лицом и телом.

Она пила чай. Ритуально – маленький пузатый китайский заварочный чайничек, ложечки, чашечки, – пила чай, сама с собой общаясь.

Компьютер был удручающе современной деталью в этом стильно-старинном интерьере.

В задумчивый ритуал одинокого чаепития ворвался, некстати, телефонный звонок.

– Элиза? – спросила трубка.

Лиза нажала кнопку отбоя.

И снова звонок.

– Элиза?.. Нам надо поговорить… Элиза? Ты слушаешь?.. Повторяю…

Она прервала разговор яростным многократным отбоем.

И снова звонок.

Лиза швырнула телефон на пол, пнула ногой, но тут же одумалась, достала аппаратик из-под стола.

– Козел!

Набрала номер.

– Платон! Это Лиза! Вы ещё помните меня?.. Я тогда вас обидела… Простите… Мне нужен ваш совет и защита… Не по телефону… Приезжайте на мою дачу… Приезжайте… Места хватит… Записывайте…

Странно, она даже заволновалась вдруг, когда увидела издали стоящий на зелёном пригорке дом. Небольшой, но двухэтажный, с просторной верандой. Декоративный виноград лишал строение формы, но придавал уют.

Они сближались – дом и Лиза.

Дом обрадовался, салютовал взрывом дроздов из диких зарослей.

Лиза шла насторожённо, без радости.

Собачья будка валялась на боку в углу двора.

Деревянные ступени крыльца занесло сухою, серой листвой.

Плетёное кресло стояло посреди веранды. На круглом столе, в вазе, лежали сухие останки каких-то фруктов, видимо яблок.

Лиза сбросила на пол рюкзак, пошла к креслу. Села.

Тело её поёрзало немного, вспоминая какое-то положение. Колени, натягивая джинсы, приподнялись к подбородку. Рука потянулась к вазе.

Лиза замерла, застыла, обездвижилась…

Яблоки в вазе весело зеленели. Маленькая девочка Лиза неподвижно сидела в кресле.

Пошевелилась. Кресло чуть скрипнуло от шевеления лёгонького детского тела. Тонкая ручка потянулась к вазе с яблоками.

– Не шевелись! – строго приказал голос отца. – Работаем ещё два часа!

– Я устала!

– Я сказал, два часа!

– Я хочу яблоко!

– Потом!

– Я хочу гулять!..

– Потом!.. Замри!

И она замерла. Сидела неподвижно, как мёртвая. Живыми были только глаза. В них билась ненависть…

…Мастерская занимала весь первый этаж.

Лиза расставляла по стенкам картины и эскизы своего отца, Леонарда Пантыкина…

Натюрморт с бутылью красного вина…

Девочка с зелёными яблоками…

Но только на одной картине можно было ясно различить яблоки и девочку.

Она вытаскивала из шкафов, доставала со стеллажей и полок рулоны холстов. Разворачивала свёрнутую картину, и на мгновение являлись оглушающие краски, немыслимые, почти безумные их сочетания, но, оставленный на полу, холст опять сворачивался самовольно и лежал серой трубой… Лиза придавила край холста тяжёлым охотничьим ножом.

– Здравствуй, Элиза, – услышала она голос, от которого замерла.

Она сидела на полу в столбе пыльного воздуха, потревоженного её бурной деятельностью.

Бад Мартинсон стоял в дверях мастерской. Наверное, он давно так стоял и ласково улыбался, пожилой, поджарый господин, одетый, как положено быть одетым пожилому мужчине с хорошим доходом.

– Вот видишь, я приехал… прилетел… Чтобы увидеть тебя… Чтобы сделать тебя богатой и счастливой… Ты не рада мне?

Лиза продолжала сидеть неподвижно. У неё вообще с детства была такая привычка – внезапно вдруг замирать, деревенеть, как будто её рисовали и малейшее её движение могло нарушить гармонию и замысел художника.

– Я могу немножко зайти? – спросил Бад. – Ты, конечно, догадалась, что это я устроил продажу картин твоего отца в Нью-Йорке…

– Вы привезли мне деньги?

Бад улыбнулся её наивности.

– Я приехал, чтобы купить у тебя всё это.

– Сколько?

– Два миллиона.

– Мне нужно подумать… Два миллиона…

– Долларов.

– А где моя доля от тех трёх картин, что вы продали?

– Доля? Там нет твоей доли!.. Это – моя собственность. Мой друг Леонард подарил их мне… Неужели не помнишь?

– Я всё помню… Ты выменял их на три бутылки спирта «Рояль»! Я же помню, как ты всё тут крутился, спаивал отца, восхищался его картинами… А потом… Но я подумаю… Подумаю…

Ободрённый этими словами, Бад стал ходить по комнате, рассматривать картины, разворачивать рулоны. И говорил, говорил:

– А ты совсем забыла меня… И не любишь больше?.. Моя маленькая Лолита… Помнишь, как я тебя звал?..

– Помню! – Лиза сжимала в руке большой охотничий нож. – «Детка, иди ко мне на колени… Какая ты стала тяжёлая, моя маленькая Лолита!»