Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

Он не записывал то, что знал. Он узнавал, записывая эпизод. Он был опытным путешественником в придуманной, мнимой жизни, узнавал мир в своём путешествии за золотым руном истины.

Ульяна, в отличие от него, находила первую фразу, а эта фраза тянула за собой другую. И всё завершалось красивым образом – метафорой, как начало, продолжение или окончание мелодии.

Ульяна была умна и наблюдательна, но пела, как птица. Так ей было удобнее, естественнее, нормальнее.

– Чего задумался?

– Так… Выпал вдруг…

– Может, устал?

– Нет! Продолжаем…

Под навесом летней кухни Ульяна разливала молоко по чашкам.

Молоко было пенное, парное.

Ульяна протянула чашку с молоком Платону.

– Спасибо, – сказал он. – Ты у меня умница.

Дети пили молоко.

Они бурно выплёскивали свою детскую энергию. Бегали по лужайке. А с ними – собака и белая коза. Кошка Муська не принимала участия в игре. Смотрела со стороны… Умывалась…

Платон и Оля мыли руки в бочке с дождевой водой. Белые бока теплицы подрагивали от ветерка.

Красногрудая птичка вертелась на перекладине ворот.

Махмудка катался по траве.

Сонька пыталась ухватить его за штаны. Махмудка рычал и лаял на неё.

– Фу, Сонька! Фу! – кричала Оля.

Задумчивый, кудрявый Ванька-Дай-Дай кормил белую козу жёлтыми цветами.

Ульяна вынесла полотенце. Протянула Платону.

– Посмотри, – сказала она, – как они играют… Мне кажется, они счастливы.

– Видела, какой подсолнух растёт у Вани?

– Но они – дикие. Не хотят читать…

– Папа, когда мой велосипед починишь? – требовательно спросила Оля.

И была такая красивая в красной футболке, в драных джинсах.

– Да сделаю, сделаю, – пообещал Платон. – Вот управлюсь с машиной…

Наступил вечер.

Как мартышки в клетке, лазали они по полкам и кроватям, кидались подушками и обувкой. Укладывали спать Соньку. Ссорились, дрались… Так они готовились ко сну.

– Тихо! – сказала Ульяна. – Теперь, перед сном, каждый вечер, мы будем читать книги.

– У-у-у! – вразнобой загудели-завопили они. – Каждый вечер?.. Лучше телик…

– Не надо! Не хочу! – завопил Ваня. – Я хочу спать! Не люблю сказки… Не люблю страшные сказки!

– Тихо! – повысила голос Ульяна.

Дети притихли.

– Слушайте! – И она начала читать «Маленького принца» Экзюпери. – «…Шесть лет назад мне пришлось совершить вынужденную посадку в Сахаре…»

– Где? Где? – спросил Ваня.

– Сахара – это пустыня, – объяснила Оля. – Там только песок… Нет воды, и нечего есть…

– Сахарный песок? – придуривался Ваня. – Целая пустыня сахарного песка?!

– Глупый! – возмутился Махмудка. – Там жёлтый песок… Его нельзя есть…

– Правильно, молодец, – похвалила Ульяна. – Слушайте…

«Со мной не было ни механика, ни пассажиров, и я решил, что попробую сам всё починить, хотя это очень трудно. Воды у меня едва хватило бы на неделю. Я уснул на песке в пустыне. Где на тысячи миль вокруг не было никакого жилья. Вообразите же мое удивление, когда на рассвете меня разбудил чей-то тоненький голосок. Он сказал:

– Пожалуйста, нарисуй мне барашка!

– А?

– Нарисуй мне барашка».

– Барашка?.. Барашка! – веселились Ваня и Махмудка.

– «…Я вскочил, – повысила голос Ульяна, – как будто надо мною грянул гром. Протёр глаза. Стал осматриваться. И увидел забавного маленького человечка, который меня серьёзно разглядывал…»

Она читала с чувством, увлекаясь сама.

Только Ваня уже спал, свернувшись калачиком.

– Всё кончится хорошо? – спросила Оля. – Если всё кончится плохо, я не буду слушать!..

В уголке, у тёмного, низкого окошка, при свете маленькой лампочки Платон рисовал дом. Его окна, наличники и балконы. Его острую крышу и высокое крыльцо…

Он не заметил, как подкрался к нему Махмудка.

– Что это?

– Это наш будущий дом, – сказал Платон. – Тихо. Слушай про Маленького принца.

Но Махмудка схватил карандаш, быстро, страстно начал пририсовывать к дому детали.

– Здесь – кормушка для птиц!.. А здесь повесим флаг!..

В это время погас свет.

– Опять отключили! Ура!

– Будем рассказывать страшные сказки!

Каждое утро и каждый день наполнены были трудом.

Платон таскал воду из Мсты.

Под навесом, где располагалась летняя кухня, Ульяна готовила еду.

Потом они поливали огород.

– Я посажу розу, – сказал Ваня-Дай-Дай. – Как у Маленького принца.

Потом все вместе мыли посуду. Гюля разбила тарелку, виновато смотрела на Платона, но Платон даже не нахмурился.

– На счастье, – улыбнулся он.

…Они шли по тропинке к своему жилищу.

– Мать-мачеха, болиголов, – называла Ульяна, – волчья дудка… вонючка… кукушкины слезки… божье дерево… маткина душка… Скажи, а растет здесь… аир?

– Аир?… Не знаю… Зачем тебе аир?

– Лекарственное растение… Я же врач. Мне интересно… Кукушка кукует… Ей давно пора замолчать, а она кукует…

– Кукушка, кукушка… – начал Платон.

– Только попробуй! – яростно прервала его гадание Ульяна. – Только попробуй спросить, сколько лет нам жить!

И вдруг заплакала.

Платон смотрел на неё с тревогой и недоумением.

– Что с тобой?..

– Не обращай внимания… Устала… Ой, смотри!

Из лесу на поляну вышел лось, смотрел на них некоторое время, потом скрылся в зарослях.

– Пойдем посидим на скамеечке… Подышим.

– Комары закусают.

– Ты заметила, у него на рогах венок из хмеля. Это случайно или они украшают себя?

– Не знаю.

Чувствуя присутствие своих хозяев, ласково повизгивала около своей будки Сонька.

– Понимаешь, им скучно! – говорила Ульяна. – Я читаю сказку, а им скучно. Они думают только о богатстве и деньгах. Они рациональны! Мне иногда кажется, что они смеются над нами.

– Ну, это естественно… Что они слышат постоянно, как только научатся понимать язык взрослых? Только разговоры о деньгах. В одной семье – потому что их не хватает. В другой – потому что денег слишком много… Время романтиков прошло. Романтик сейчас – фигура комическая. Но нам поздно меняться. Ты заметила, что из нашего языка исчезают некоторые слова.

– Какие?

– Я помню, в детстве самый большой укор был «у тебя совести нет»… Теперь это слово почти забыто… – сказал Платон. – Я старался понять, как возникло это слово. Со – в русском языке обозначает соединение, слияние… Весть – послание, передача информации. Совесть – это послание… Соединение человека с Богом. Чтобы судил человека за поступки и мысли изнутри…

Он сомневался, что ей интересно, и потому замолчал.

– Откуда ты это всё знаешь? – спросила Ульяна.

– Думал с детства об этом…

– Дальше.

– В другой раз, – сказал Платон.

– Что с тобой?

– Да так… Задумался… Может быть, эти ребята, когда вырастут, приспособятся, будут жить богато и сытно. Но они уже никогда не будут детьми… Представляешь, люди, у которых не было детства!..

– Но у тебя тоже не было детства… – только научился ходить, уже на поле. А потом – детдом… И таких, как ты, – сотни тысяч… И ничего, нормальные люди выросли…

…Из лесов другого берега всходило солнце. Рвался к зениту красный шар.

Ульяна скинула халат и протянула руки к солнцу.

– Солнышко, – сказала она. – Я так хочу ещё немножко пожить!.. Может быть, всё ещё обойдётся?.. Может быть, всё не так страшно, солнышко?..

Из кустов на неё затаив дыхание смотрели мальчишки, её приёмные дети.

В этих взглядах не было ещё мужского желания, только любопытство и жажда всё узнать. И ещё восторг, вызванный нарушением всех запретов.

Старый рыбак с завязанным горлом, в пальто и шляпе оторвал взгляд от поплавка и обалдел от видения нагой, светлокожей, светящейся среди листвы женщины.

Поплавок дёргался и выскакивал из воды.

Ульяна растиралась махровым полотенцем.

– Как вода? – спросил Платон, не отрываясь от клавиатуры.

– Чудесная, – сказала она. – Всё редактируешь?

– Но я приготовил тебе кофе.

Он тоже не хотел ссоры.

– Как?

– На спиртовке… Знаешь, я решил, что мы заведём свой движок.

– Лучше – солнечные батареи!

Она подхватила идею, как будто это была игра.

– И не надо будет никому писать заявлений.

Он не играл, он был серьёзен.

Ульяна пила кофе маленькими глотками. Обняв ладонями чашку, грела руки.

– Спасибо.

– Совсем разучился писать. – Платон переписывал заявление шариковой ручкой. – Понимаешь, не хочется слишком официально… Но и стихами тоже не хочется.

– Ты не сердись, – сказала она. – Я всё же поеду… Ужасно скучаю…

– Когда собираешься?

– Да как купишь билет, так и поеду.

…День был не праздничный, не воскресный. Народу в церкви было немного.

В левом углу храма отец Игорь разговаривал с каким-то наголо бритым, явно сокрушённым и растерянным парнем.

Ульяна ждала, когда священник сам подойдёт к ней.

Он подошёл, смотрел со вниманием.

– Я хотела исповедаться, отец Игорь, – сказала Ульяна. – Но, наверное, нельзя сейчас… Не постилась… Лекарство принимала… Кажется, нельзя лекарство перед исповедью?.. Хочу просто поговорить… Можно?

– Конечно можно, Ульяна Александровна… Давайте вот здесь, в уголочке… Слушаю вас.

– Я вынуждена уехать… Платон остаётся один, с детьми… Прошу вас, поддержите его. Он вам верит… Не оставляйте, когда он останется один…

Священник с удивлением слушал её.

– Я больна… Мне осталось жить… не больше года… Я врач и знаю, что говорю… Платон – сильный… Но мне его жалко… Он думает, что я уезжаю из-за сына… Что я вздорная… Что не приняла деревенскую жизнь… А я просто не хочу умирать здесь… при них… Не хочу… Умоляю вас, поддержите Платона!.. И потом, когда он немного успокоится, пусть найдёт какую-нибудь… хорошую женщину… Детям нужна мать… Вот всё, что я хотела сказать… Отец Игорь… Я надеюсь, вы сохраните… тайну исповеди.

– Я сохраню вашу тайну, – сказал священник. – Хотя лучше бы вам самой сказать ему всё… И вместе встретить беду. Но я уважаю вашу позицию… Бог милостив. Буду молиться, чтобы Он исцелил вас. И вы молитесь.

– Я каждую минуту молюсь за них. – Она улыбнулась жалко и виновато.

У отца Игоря было крепкое мужское лицо. Служба в армии оставила в нём свой след, который никогда не сотрётся…

– Нет, – закричал Платон. – Я не согласен. Пусть она уедет. Пусть к дочери… К внучке… Или влюбится… в другого мужика… И уедет с ним… Ну хотя бы на Камчатку. Не понимаю, зачем ей болеть?! Зачем умирать?!

– А я не хочу, чтобы она бросила его в трудную минуту! – мрачно и неуступчиво смотрела ему в глаза Ульяна. – Я не поступила бы так. Пусть лучше умрёт!

– Но они не мы с тобой. Они уже совсем другие люди. Даже не люди – персонажи… Это сценарий… Случайно соединённые нами характеры… – сказал он.

– Тем более… Лучше пускай умрёт, чем предаст… – упорствовала Ульяна. – Неужели ты предпочел бы, чтобы я изменила тебе и уехала с другим?

– Конечно, – простодушно сказал Платон. – Лучше влюбись и будь счастлива, но живи, чтобы я знал, что ты жива… И ты обязательно вернёшься ко мне. А увлечения… Да чёрт с ними, с увлечениями! Ты всё равно вернёшься… Приползёшь ко мне сама, зараза! – пропел Платон, пытаясь превратить всё в шутку.

– Значит, ты не любишь меня!

– Ну вот, – огорчился Платон.

– А для меня – лучше бы ты умер, чем ушёл к другой…

Он с трудом сдерживался, чтобы не уйти. Обиделся.

– Ну и пиши сама! Я не хочу ссориться с тобой из-за каких-то выдуманных нами условных, мнимых людей. Из-за каких-то ничтожных денег. Жизнь проходит. А мы с тобой только работаем. Работаем. Работаем. И нет конца работе…

– Зато мы вместе. Целыми днями вместе… Разве это не счастье?!

Платон поцеловал её мокрые от слёз щеки. Солоно.

– Ладно. Прости, милая… Ну, если так хочешь, пускай заболеет… Я не люблю спорить и ссориться. Мне иногда страшно… В мире так много непонятного… непонятных связей… Слова притягивают дела… Я боюсь… Я не хочу рисковать… – Он старался незаметно переменить тему. – Кроме того, сериал задуман как ярмарка невест… Если она умрёт, искать невесту – пошло, а если предаст, то я… то есть тот Платон, как бы обретает свободу…

– А я не хочу. Я уже люблю её, я в ответе за её поступки… Я не хочу, чтобы мы хорошую женщину обрекали на предательство.

– Ладно… Пока оставим это… Пошли дальше… Вот такой диалог… Как тебе?

…Ты ведь любишь меня… Знаю, любишь… И я люблю тебя. И чего это тебе вдруг понадобилось уезжать! Там всё хорошо. Нашу внучку зовут Алла… Она весит четыре килограмма… Её любят все… У родителей хороший бизнес… Она вырастет, пойдёт в престижную гимназию. Будет учиться в Москве или даже в Сорбонне. Она никогда не будет испытывать голода… страха завтрашнего дня… стыда и отчаяния бедности… Её не выбросят, как котёнка, за дверь… Не бросят на вокзале… Зачем ты едешь туда?

– Просто соскучилась. Хочу взглянуть на внучку.

Она видела, как огорчился Платон. Не хотела долгих разговоров. Поцеловала его и вышла из комнаты.

Отыскала в сарае любимую косу. Косить она любила. В этой монотонной ритмичной работе она обретала спокойствие.

Ульяна прошлась бруском по лезвию косы, будто настраивала музыкальный инструмент…

Платон остановился, перестал печатать. Смотрел на соавтора, на жену, на любимую женщину…

– Добавь в начало, – сказала Ульяна. – «…Она яростно косила жёсткую, осеннюю траву. Коса, как щука в заводи, кидалась на грубые стебли пижмы и иван-чая».

– Ульяна! – закричал Платон. – Это прекрасно! Но это стихи. Их не будет даже в режиссёрском сценарии. Зачем ты мечешь бисер… жемчуга свои бросаешь?.. Зачем?

Она пожала плечами:

– Я ведь это не для красоты… Хотя… и для красоты тоже… Не из бахвальства… Но мне так хочется… Без образа – значит, безобразно… – Она замолчала, с грустью смотрела на него. – Может быть, эта фраза застрянет в мозгу режиссёра… Актёра… Оператора… Не даст им возможности халтурить… Она будет мучить их. Она заставит соперничать с нами…

– Если бы я мог так писать! Так… На чём мы?..

…Она яростно косила жёсткую, осеннюю траву. Коса, как щука в заводи, кидалась на грубые стебли пижмы и иван-чая…

…Платон подошёл к ней.

Коса с хрустом и вжиканьем рушила травы.

Платон стоял у неё за спиной.

– Ну, уймись, уймись, – сказал он. – Пойдём чаю выпьем… Ты вернёшься?

– Поживу немного…

– А мне-то как?.. Ты хоть пожалей меня… Как мне одному здесь?!

– Так поедем вместе, – сказала она. – Попросим кого-нибудь пока присмотреть за детьми.

– А они подумают, что мы бросили их. Нет! Нет, ты представляешь, как они воспримут это! Разбегутся. Только-только стали привыкать к нормальной человеческой жизни…

– Ладно. Если ты так считаешь…

– Ну, хоть прости меня на прощание.

– За что?

– Ну… за то, что выругался при тебе вчера, когда свет погас.

Ульяна заваривала чай.

– Да ладно… Прощаю… И ты меня прости… Кажется, всё. – Она озабоченно проверяла, не забыла ли что-нибудь. – Экзюпери я беру… Ладно?.. Без меня вы всё равно не будете читать. Хочешь, погадаю тебе?

Она наугад раскрыла книгу.

– «…Понемногу я понял, как печальна и однообразна была твоя жизнь. Долгое время у тебя было лишь одно развлечение:

ты любовался закатом»… Муть какая-то в клеточку… Поискать ещё?

– Нет, дай я. – Платон взял книгу, раскрыл и прочёл: – «Дети! Берегитесь баобабов. Я хочу предупредить моих друзей об опасности, которая давно уже их подстерегает, а они даже не подозревают о ней, как не подозревал прежде и я». Оставь эту книгу здесь. Я буду читать им. Обещаю тебе…

Ульяна положила «Маленького принца» на стол.

– Пойду погляжу на Мсту, – сказала она. – Попрощаюсь…

…Ульяна обняла и расцеловала каждого. Глаза были сухие. Душой она была уже не с ними.

Дети стояли молча, и в лицах не было ни страха, ни удивления. Только случайный комар или муха нарушали почти скульптурную их неподвижность. В жизни этих детей были и пострашнее события.

Как тюрьма оставляет неизгладимый след в облике взрослого человека, так и детские скитания и недетские страхи и унижения сделали их лица не то что взрослыми, но невозмутимыми. Они могли заплакать от мелкой обиды и обиходной несправедливости, но настоящие удары судьбы переносили спокойно и покорно.

Платон и Ульяна сели в машину. Мотор не заводился.

Они вышли из машины.

Платон достал из багажника рюкзак.

Дети смотрели. Спокойно смотрели.

Платон запряг лошадь…

Ульяна села с правого бока телеги. Платон только слегка тронул вожжи, и лошадь Мальвина мягко понесла телегу по знакомой лесной дороге от детей, стоящих у избы. От деревянной арки, на которой было написано «СЕМЬ Я».

Телега скрылась за воротами.

– Сучка уехала, – сказала Оля. – Ну и пусть. Уехала сучка…

– Не смей так про маменьку! – закричал Махмудка.

– Какая она тебе маменька, блин! Сука натуральная… Все суки… Все предают, бросают…

И ещё более крепкие непечатные слова и выражения, запавшие в их сознание с первых дней появления на свет божий, сотрясали экологически чистый воздух.

Махмудка бросился на сестру. И началась драка.

Они катались на ухоженной лужайке, приминая цветочки, которые сами и выращивали…

А Ваня стоял и тихо плакал.

Ехали молча.

Ульяна обняла Платона. Прижалась к нему.

Лошадь Мальвина остановилась, потянулась к обочине, где была трава.

Так и сидели они, обнявшись, дожидаясь, пока лошадь насытиться, объедая пухлую, влажную кочку.

– Красиво, – сказала она. – Особенно эта крапива… в сочетании с мусором… А эти пакеты шевелятся, как живые… И бутылки на ветках… Кому-то ведь пришла в голову такая фантазия – украсить ёлки пивными бутылками.

– Ты, кажется, злишься? Почему?

– Я не злюсь… Мне грустно… Очень грустно… Посмотри, драный пиджак висит на суку…

– Да он висит уже месяц. Взяла бы и сняла, если раздражает.

– Мне противно прикасаться к нему.

– И другим тоже противно. Вот и висит.

– Ну почему у нас всё так нелепо? Почему в Прибалтике и Европе всё чисто и разумно!

– Не знаю… Не я придумал эту страну… Но это моя страна… Разговоры тут не помогут… – сказал Платон.

– А что делать?

– Ага. И кто виноват?.. Классика… Ну, во-первых, сниму этот пиджак.

Он остановил телегу, вернулся к дереву, на котором висел пиджак, снял его. Запрятал в полиэтиленовый мешок для мусора.

– Ты злишься, – сказал он. – Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой…

И снова ехали молча.

– Я не брошу их… – сказал Платон. – У меня впервые за много лет появилось чувство, что я кому-то нужен… Кому-то кроме тебя… А сейчас и тебе не нужен…

– Слушай, опять эта птица… Коршун. Как в тот день, когда мы приехали сюда.

И вместе с жалобным криком дикой птицы уже слышен был перестук колёс и паровозные гудки. Промчался товарняк.

…Они ждали поезда – муж и жена, прожившие вместе четверть века.

– Звони.

– Да, конечно, – откликнулась Ульяна и старалась не заплакать.

– Я тоже буду звонить.

Она кивала механически, а сама нервно перебирала документы, паспорт, билеты, деньги…

Порыв ветра вырвал из её рук билет, и он полетел над крапивой и фригийскими васильками вдоль путей.

Платон засмеялся невольно.

– Знак судьбы! – сказал он. – Теперь ты должна остаться!

Какой-то парень хотел поймать улетевший розовый листок, но не успел, и билет заскользил по земле к путям. Парень прихлопнул его сапогом. Поднял, рассмотрел и направился не спеша к Ульяне.

– Спасибо, – сказала она и повернулась к Платону: – Ну, давай прощаться.

– Возвращайся скорее, – попросил он.

– Я постараюсь. Ты не беспокойся ни о чём.

За ближним лесом гуднул электровоз.

И появился – сначала маленький, игрушечный, потом увеличился до своих нормальных размеров и перекрыл перрон.

А когда через минуту тронулся, на бетонной площадке стоял один Платон.

Он потоптался немного, глянул вслед зелёным вагончикам…

Вагончик тронется, а он останется…

На привокзальной площади среди машин, шикарных, но явно мятых-битых, ждала его Мальвина.

– Уехала, – сказал Платон. – Уехала… Всё…

Мальвина потянулась к нему, наверное, просила хлеба.

Впереди, на дороге, Платон увидел женщину. Она была лёгкая, тонкая, в тёмном длинном платье, туго обвязанная платком. Небольшой рюкзак белел у неё за спиной.

Платон остановил лошадь.

– Здравствуйте… Куда вам?

– В Юрьево.

– Да вы же идёте в другую сторону! Подвезти?

– Не откажусь, – ответила она… – Спаси Господи!

Он развернул лошадь.

– А что вам в Юрьеве?

– Там один человек… раб Божий… церковь восстанавливает. Хочу помогать ему.

– Может быть, вы поможете мне? – спросил Платон.

– А что у вас?

– У меня трое детей. Приёмных… Да вот жена уехала. Мне одному не справиться. Хотя бы на время…

Женщина с интересом рассматривала его. Задумалась, прикидывая.

– Ну и как? – спросил Платон.

– Дети?! Нет уж. Еле убежала от своих… Дети мешают… Хочу молиться в тишине. Я им говорю – Бог. А они смеются – Дог! Я им говорю «помолимся перед едой». А они смеются и бросаются хлебом… Вон видите – церковь?.. Дальше я сама… Спаси Господи…

Она легко соскочила с телеги. Пошла не оглядываясь.

– А с кем остались ваши дети? – спросил Платон вдогонку.

Она остановилась, улыбалась счастливо.

– Мама… Ещё не очень старая… И муж…

И заспешила к храму, который издали сиял сквозь деревья. Она красиво удалялась, эта молодая женщина, тонкая, в чёрном платье до пят.

И Платон опять развернул свою лошадь.

Мальвина удивилась, но пошла в обратную сторону.

Платон достал мобильник.

– Уля… Как ты?

– Еду… А ты?

– Тоже еду…

А ехал он мимо крестьянских изб, в которых, по всем приметам, жили не крестьяне, а художники. У дороги сохли картины. И на всех – красивая, дикая, заросшая крапивой Россия. Цветущая. Отдыхающая от радивых хозяев….

…И снова изба. Снова баня. Здесь всё напоминало об уехавшей хозяйке. Её махровый халат. Свитер. Старая ветровка. Он сел на лавку, сгорбился…

Встал.

Плеснул себе в лицо водой из кадки.

Дети ждали его под навесом. Тихо сидели.

Платон полоскал в реке бельё.

Неумело, по-мужски, но старательно. Выкручивал досуха. Складывал в корзину.

Стал подниматься по крутому откосу.

Новый их дом, подаренный губернатором, возник, как замок. На берегу большой, могучей реки.

Платон поставил корзину с бельём и залюбовался их новой обителью.

Дом был трёхэтажный, кирпичный, с пристроечками, флигельками, с большими окнами.

Подбежала Оля.

– Что ты меня не позвал?.. Давай вместе!

Понесли корзину вместе…

…Ульяну везли на каталке по длинному коридору.

Коридор был нереально длинным.

Она видела снизу лица ходячих больных в серых халатах.

Она увидела сына, его беспокойные озабоченные глаза.

Она приложила указательный и средний палец к бледным губам, повернула ладонь к нему и виновато и застенчиво улыбнулась.

Завотделением, похожий на рекламного мясника, имел привычку смотреть не в глаза собеседнику, а в сторону, несколько отвернувшись, и говорил обычные в таких обстоятельствах слова.

– Вы ведь понимаете. Вторая операция… Вы ведь понимаете…

Зазвонил мобильник.

– Да, это я… Мама не может… Ну, не может, и всё… Я прошу тебя сегодня не звонить. Если сможешь, приезжай… Все подробности при встрече… Всё…

…Платон выключил телефон.

Ваня-Дай-Дай сидел на крыльце и разговаривал с фарфоровой обезьянкой.

– Знаешь, обезьянка, если ты выучишь таблицу умножения, я подарю тебе… – Он взглянул на часы и вздохнул. – Я подарю тебе банан… Тебе ведь не нужны часы… Часы нужны только людям, чтобы знать время своей жизни… чтобы знать, когда спать, когда работать, когда кушать…

Из головы обезьянки высыпался чёрный порошок. Ваня лизнул порошок и тут же выплюнул.

Щёлкнул обезьянку по носу. Он кашлял, тёр глаза. Во рту щипало, глаза слезились, и Ванька разразился громким, здоровым детским плачем. Заревел от души.

Платон и Оля развешивали белье. Бросились на крик.

– Я ничего не вижу! – кричал Ваня. – У меня глаза горят!.. Они выгорят, и я буду слепой!..

Прибежали испуганные девочки и Махмудка. Девчонки заревели дружно от жалости. Они все уже любили друг друга.

Оля принесла заварочный чайник и промывала заваркой Ванины глазки.

– Братик!.. Маленький!.. Это просто перец!.. Сейчас всё пройдёт.

И целовала, и гладила по русой головке. Она любила его.

Ваня затих. Дотронулся до глаза пальцем и снова закричал от боли.

Оля увидела фарфоровую обезьянку, понюхала её и передала Платону.

– Откуда у тебя эта штука? – спросил Платон.

– Нашёл, – сказал Ваня.

– Где?

– Валялась на полу. Я взял.

– Где? – Вопрос звучал грозно. – У губернатора?.. На банкете?

Ваня сокрушённо кивнул.

– Своровал? – спросил Махмудка, не обличая, почти сочувствуя. – Воровать – плохо. Воровать нельзя.

– Украл! – закричал Платон. – Опозорил всю нашу семью! У кого украл?! У человека, который подарил нам Дом!

– Я не украл, я нашёл, – упрямо повторил Ваня. – Эта обезьянка валялась на полу. Значит, она ничья. Значит, она никому не нужна, если валяется на полу. Её могли раздавить и выбросить. Я спас её. Я взял её, потому что она мне сразу понравилась…

– Ладно, – сказал Платон. – Дело закрыто. Дай мне её сюда. Я поеду к губернатору. И всё объясню ему. И покаюсь, извинюсь, что не смог пока воспитать из вас честных людей. Я ведь всё знаю о вас. Знаю, кто курит…

Он взглянул на Олю, и та потупила голову.

– Знаю, кто употребляет неприличные, оскорбительные, гнусные слова…

Дети со страхом смотрели на него. Он был в ярости.

В глубине коридора отделения клинической хирургии Первого медицинского института, далеко, возникло движение, и каталка с Ульяной медленно приближалась к дочери.

Белые халаты.

Бледное лицо Ульяны, перенесённой наркозом к черте жизни и смерти.

Зелёное, маслянисто блестевшее небо – потолок и ритмически возникающие луны светильников.

На мгновение каталка остановилась. Это мгновение растянулось для её сына непомерно. Он склонился, хотел поцеловать Ульяну, но его негрубо отстранили, и каталка продолжила свой длинный медленный путь в палату реанимации.

– Это была самая блестящая операция, которую я видел в своей жизни, – сказал молодой, даже юный ассистент.

– Я не понимаю, что вы говорите.

– Я говорю, блестящая операция… Вы могли всё это видеть. У нас наверху специальный купол для гостей… И монитор…

– Она будет жить?

Ассистент пожал плечами, удивляясь, почему этот парень не разделяет его восхищения. Он нажал кнопку автомата, подождал, когда стакан наполнится, жадно пил газированную воду…

Запел мобильник. Но Ростик отключил его…

Новый Дом был похож на дворец.

В гостиную выходили двери. Три с одной стороны, три – с другой. Там были комнаты.

Напротив лестницы застеклённая стена с прекрасным видом на Мсту.

– Я люблю смотреть, как поднимается солнце, – сказал Махмудка.

– Хорошо, вот твоя комната. – Платон открыл одну дверь.

Комната была небольшая, но больше, чем кельи, в которых жили лицеисты в Царском Селе. Диван, покрытый пледом. Шкаф для одежды. Тумбочка. Кресло. Всё новое, современное, красивое.

– Нравится? – спросил Платон.

Махмудка только ярко и восхищённо блеснул глазами.

– Я нарисую горы. И повешу вот сюда… И ещё потолок сделаю чёрным, и чтобы на нём были звёзды… Можно?

– Всё можно! – сказал Платон. – Это ваш дом. Это твоя комната. Если кто-то захочет к тебе зайти, он должен постучать и спросить: «Можно?» А ты что ответишь? Ну, кто знает?

Ксюша подняла руку.

– Ну, – подбодрил её Платон.

– Нужно ответить «пожалуйста», – степенно сказала Ксюша.

– Правильно. Так и будем жить.

– Я тоже хочу смотреть утром, как солнышко встаёт, – сказал Ваня-Дай-Дай.

– Хорошо. Ты будешь жить рядом с Махмудкой. – Платон отворил вторую дверь. – Вот твоя комната, Ваня.

– А можно я нарисую на стене воздушный бой?… А на этой – нашу лошадь Мальвину? А на этой – цветы?…

– Конечно можно, – сказал Платон. – Это ведь твоя комната. Но лучше нарисуй картинку и повесь. А вдруг тебе надоест воздушный бой, а стена уже будет закрашена…

– Ладно, я подумаю, – сказал Ваня.

– А я люблю смотреть, как солнце заходит, – сказал Андрей. – Кроме того, с востока дуют холодные ветры, а я люблю тепло.

– Так бери эту комнату. Тут окна на запад.

И Платон открыл ещё одну дверь.

Андрей упал спиной на пружинистый диван. Заложил руки за голову и мечтательно сказал:

– Как начну зарабатывать, устрою здесь книжные полки. И куплю сразу много книг.

– Я тебе подарю два диска, в которых вся русская литература. И ещё два – европейская, – сказал Платон.

– Нет уж, – возразил Андрей. – У книг особый запах. У нас была такая библиотека! Я засыпал в кресле с книгой в руках. Я сделаю всё, как было дома… Сёстры не помнят… Они были совсем маленькие, когда родители погибли… А я помню…

– Я тоже хочу видеть, как солнышко встаёт, – сказала Ксюша-Вруша.

– Тогда занимай вот эту комнату. – Платон распахнул дверь.

Дети кинулись было посмотреть Ксюшино жилище, но застыли на пороге.

В углу комнаты стоял на задних лапах громадный медведь.

– Нет, не хочу! Не хочу жить с медведем! – закричала Ксюша. – Мне он не нравится!

– А мы уберём его, – сказал Платон. – Запрём в чулане.

– Лучше поставим внизу у дверей, чтобы пугал плохих людей, – сказала Гюля.

Они поволокли чучело медведя по лестнице вниз.

Поставили возле входных дверей.

Платон и Гюля вошли в церковь. Платон перекрестился. Глядя на него, робко перекрестилась Гюлька.

– Иди, походи здесь немного, – сказал Платон. – Посмотри на иконы… Рука не болит?

– Уже не болит, – сказала Гюлька. – Я больше не буду ловить пчёл!

Платон заглянул в ризницу.

Отец Игорь только что отслужил обедню. Снимал своё облачение. Переодевался в камуфляж.

– Здравия желаю, товарищ майор! – приветствовал он Платона.

– Здравствуй, отец Игорь, – протянул ему руку Платон. – Куда собираешься?

– На Мсту, порыбачить. У щуки жор начался… Что-нибудь случилось?

– Ребёнка к врачу возил. Пчёлы искусали… А к тебе… Нуждаюсь в мудрых советах.

– Тогда присядь. Только предупреждаю, я ещё не очень много мудрости нажил. Сам знаешь, горячие точки мудрости не прибавляют. Я пока по здравому смыслу живу… Ну, что там у тебя? Говори…

…Гюлька-Киска рассматривала между тем иконы. Именно рассматривала, потому что молиться ещё не умела.

Служительница, пожилая женщина в длинной тёмной юбке и белом чистом платочке, собирала огарки свечей.

Гюля стояла у иконы, смотрела на распятого Христа.

– Кто это? – спросила она у служительницы.

– Это Иисус Христос, – ответила та.

– Почему ему так сделали? Ему ведь больно…

– Его злые люди распяли.

Гюля заплакала.

– Чего ты плачешь?

– Жалко.

– Не плачь. Он не умер.

– Не умер?

– Нет. Он ведь Бог.

– А что такое – Бог?

– Бог… Он создал весь мир…

– И меня?

– И тебя.

Служительница перешла к другой иконе и стала там собирать огарки.

Но Гюля не отставала.

– Что ты ходишь за мной? – спросила служительница. – Ты с кем сюда пришла?

– С папой. Расскажите дальше.

– Бог захотел узнать, как живут люди, и родился на земле, как простой мальчик.

– Вау!

– Ты чего мяучишь?

– Я не мяучу… А дальше?

– Бог увидел, люди издеваются друг над другом, убивают других людей. За одну ночь царь Ирод убил сто тысяч маленьких детей! И Бог хотел научить людей жить по-доброму.

– Дальше!

– А они взяли и прибили его гвоздями к кресту…

А в ризнице разгорался свой разговор между Василием и отцом Игорем.

– В людях семьдесят лет воспитывали ненависть к частной собственности, – говорил отец Игорь, – а теперь удивляются, почему все воруют.

– Только не говори мне общих слов, – прервал его Платон. – Я всё это знаю. Скажи, что делать, если дети воруют?

– Раньше бы сказали – пороть. А теперь я не знаю… Наверное, тут один способ. Личный пример. Если они любят тебя и видят, что ты не воруешь, они поймут, что воровать плохо.

– Так просто?

– Ты пришёл ко мне за советом, я сказал.

– А если лгут?

– Ещё проще. Не лгать самому.

– Курят втихаря… А ведь знают, что я бросил.

– Скажи, что грех.

– У них нет понятия греха, Игорь. Только хочу – не хочу… страшно – не страшно.

– Припугни. Скажи, что умрут в мучениях… от страшных болезней… – сказал священник.

– Страх, конечно, великий воспитатель… – пытался пробиться к истине Платон. – Мы с тобой это хорошо знаем. А душа? Может ли страх воспитать душу?

– Страх обязательно должен быть. Как же без страха? – Отец Игорь удивлялся непонятливости Платона. – Это основа… Страх возмездия… Страх Божий… Посмотри, что делается вокруг, товарищ майор. Надо сначала народ привести в чувство. Снова приучить трудиться и жить честно. Тогда и душа расцветёт…

Платон с сомнением покачал головой.

– Не поздно ли? – Он помолчал немного и продолжал: – Слушай, капитан. Вот ты в священники пошёл, я детей набрал. Вместо того, чтобы пожить спокойно, в своё удовольствие… Почему это?

– Почему? Мы с тобой служивые люди… – сказал отец Игорь. – Всю жизнь служили… Советскому Союзу… Родине… И сейчас служим. Я дерзаю служить Богу… А ты, Платон… ты служишь… нашему будущему… – сказал священник с улыбкой. – Лечишь детские души… Это всё неспроста… Это процесс, а мы в нём дрожжи…

Платон возлежал на широкой, в полкомнаты, кровати и смотрел телевизор. Он дремал и снова открывал глаза, и видел на экране красивых женщин. Засыпал, просыпался и смотрел.

…Ульяна была под капельницей. Свободной рукой она держала трубку.

– Я приеду, Ульяна!… Я не могу так долго без тебя!.. – кричал Платон, стараясь перекричать телевизор. Наконец догадался выключить звук. – Я уже взял билет… А ты что делаешь? Как ты?

– Всё хорошо… – отвечала она. – Я… я готовлю ужин… Ты не торопись. Я скоро сама приеду… Как наши детки?

Тут вошла медсестра. Проверила капельницу. Ульяна прикрыла трубку мобильника. Подождала, пока та ушла, и снова говорила с мужем.

– Придётся еще потерпеть, – сказала она, – совсем немного осталось…

Снова вошла сестричка. Ворчала, озаботившись:

– Ну как это вы! Иголка выпала!.. Потом я сделаю вам обезболивающее…

Ульяна выключила телефон.

Они стояли перед новым своим Домом несколько парадно, плотнее, ближе друг к другу, чтобы оператору было удобнее скомпоновать кадр. Ваня держал в руках громадный символический ключ.

Красивые, доброжелательные, здоровые, нарядные. В них не было теперь той обречённости и готовности к обороне, что так отчётлива была прежде.

Молодая женщина-режиссёр выбирала крупность и записывала их интервью.

– Мне здесь очень хорошо, – говорила в микрофон Гюля. – Меня никто не бьёт и не дразнит. Когда вырасту, выучусь на парикмахера. Я хочу делать людей красивыми и довольными своей жизнью.

Пришла очередь Махмудки.

– Мы живём здесь дружно. Когда вырасту, стану военным, чтобы защищать свой народ…

– Когда мне исполнится шестнадцать, – сказал Андрей, – я поступлю в автоколледж, мечтаю стать шофером-дальнобойщиком. Очень люблю технику. И компьютер. Может быть, потом, когда надоест ездить по стране, стану программистом.

В это время запел мобильник Платона. Он отошёл от телевизионщиков. Вошёл в новый дом. Стоял под чучелом медведя. Слушал.

– Не пойму, что ты сказал! – вдруг закричал он. – Не понимаю! Не хочу понимать!.. Неправда! Неправда!

Он выключил мобильник. Пошёл было к праздничной толпе, но остановился и снова включил телефон.

– Ты ведь пошутил, сынок! Ты ведь пошутил! Сынок, нельзя так шутить! Она не могла умереть!

А Ваня в это время говорил в микрофон:

– Я хочу стать фермером. Мне кажется, растения живые и чувствуют, как мы относимся к ним. Ну, поливаем и… удобряем…

К Ване подошла женщина-режиссёр. Шепнула на ухо:

– Поблагодари губернатора.

Динамики разнесли этот шёпот на всё пространство перед новым Домом, но Ваня не растерялся и сказал очень искренне:

– Дядя губернатор, спасибо тебе за такой красивый Дом. Я его уже очень люблю…

Публика захлопала в ладоши.

Платон стоял в сторонке и делал рукой движения, будто снимал с лица паутину.

– Что с вами? – спросил парнишка-осветитель. – Вам плохо?

– Нет, ничего, – сказал Платон и всё пытался стереть с лица что-то, чего на самом деле не было.

– Но мне ещё нужна удочка, чтобы ловить карасей… – сказал в микрофон Ваня.

И публика засмеялась и снова захлопала в ладоши.

– Будет тебе удочка, – пообещал губернатор.

– Отец научил меня ездить на лошади… – говорила Оля. – Я умею доить корову… Когда стану совсем взрослой, выйду замуж за миллионера, возьму много-много брошенных детей и буду воспитывать их здесь… в этом доме.

– А свои-то будут? – спросила женщина-режиссёр.

– Конечно, и свои тоже будут. Две девочки и два мальчика… – ответила Оля.

И наконец настала очередь Платона.

Осветители слепили его своими приборами. Звукотехники пристраивали микрофоны. Оператор искал ракурс и крупность. Девушка-гримёрша пудрила ему лицо. Ему сунули листок с текстом, но Платон выронил листок, и ветер подхватил его и унёс.

– Ну говорите, говорите! – торопили его. – Ну, по тексту: «У меня есть всё!..»

– У меня и у моих детей есть всё… – начал он и замолчал. – Но у них нет матери… Сегодня… Сейчас умерла моя жена… Всё рухнуло… Простите меня. – Он вытер мокрую щёку.

Платон перестал печатать и заплакал.