Текст книги "Витязь на распутье"

Дмитрий призадумался, очевидно прикидывая, насколько велики шансы, что все выйдет так, как надо, а затем досадливо крякнул и объявил мне, что все равно в итоге из моей затеи ничего путного не выйдет – слишком много лазеек.

Например, тем же монастырям никто не вправе запретить иметь так называемых «закладчиков», в ранг которых можно возвести население хоть всей деревни. Запретить же закладничество вообще – чревато. Получится, что все те, у кого они сейчас есть, окажутся в превеликих убытках. Более того, непременно возмутятся и сами закладчики. Они хоть и числятся в личном холопстве, но зато имеют ныне от своего статуса немалые выгоды.

– Кнут сулить неохота, – подытожил Дмитрий, – но и иного выхода не зрю. Еще пяток – десяток лет, и я, глядишь, вовсе без тяглецов останусь.

– А вот это уже тебе от меня второй подарок, – улыбнулся я. – Потому я и взял эдакую страшную клятву, ибо намерен прибавить тебе тяглецов, и в преизрядном количестве. А кнут сулить не надо – лучше сделать так, чтобы брать в заклад было… невыгодно.

Я знал, что говорил, ибо вопрос этот был для меня тоже не нов. Помнится, на закладчиков, то есть людей, которые добровольно в обеспечение ссуды или в обмен на какую-либо иную услугу, например, за податную льготу или судебную защиту, отдавали себя в распоряжение другого человека, жаловался мне еще Борис Федорович. Было это еще прошлой осенью.

Проблема состояла в том, что при этом они приобретали и так называемую холопью льготу, заключавшуюся в освобождении от выполнения государственных повинностей и, главное, от выплаты податей, по сути пропадая для державы. Тогда я и дал ему совет, который собирался сейчас повторить Дмитрию, вот только покойный царь не воспользовался им, справедливо рассудив, что для введения таких крутых мер пока слишком тревожное время.

Когда я только приехал в Кострому, мне пришлось столкнуться с закладничеством более плотно – тут под боком существовали целые слободы и посады, с которых царевич не мог получить ни единой полушки. Как-то исправить ситуацию на уровне Федора было невозможно – государство одно, значит, и законы общие. Зато теперь появлялся шанс все изменить.

Долго что-либо рассказывать или пояснять я не стал, а вместо этого выложил на стол постановление будущего Земского собора, которое они должны были обсудить и принять в первую очередь, чтобы государь оказался лишь в роли утвердившего этот документ, не более. Постановление так и называлось: «О закладничестве, закладчиках и прочих холопах».

Суть его была проста: все остается по-прежнему, но так как каждый человек, проживающий на Руси, обязан приносить государству, которое его защищает, пользу, то подати и тягло надлежит брать со всех, вне зависимости от того, холоп этот человек, закладчик или кто иной.

Дочитав до этого места, Дмитрий разочарованно присвистнул и небрежно откинул указ в сторону.

– Умучаюсь я с них деньгу вытягивать. Хоть всю иву оборви, а прочие дерева на длинники пусти, и то проку не будет.

– Уж больно тороплив ты, государь, – упрекнул я его. – Я и не предлагаю трогать ни закладчиков, ни холопов. Пусть себе живут и в ус не дуют. Далее в постановлении сказано, что платить за них должны те, кому они принадлежат. Думается, эти людишки будут побогаче, так что раскошелятся и никуда не денутся.

– А если вместо того разгонят их и больше никого в заклад брать не станут? – не понял Дмитрий.

– Тебе и от этого прибыток, – пожал плечами я. – Раз народец вышел из заклада, значит, снова обязан платить подати. Более того, за своих крестьян в вотчинах боярам также надлежит раскошелиться.

– Хошь, чтоб на меня весь служивый люд ополчился?! – возмутился Дмитрий.

– Не хочу, – покачал головой я. – Потому ниже пояснение, что владельцев поместий, то есть всего мелкого служивого люда, это не касается, ибо они взамен предоставляют державе свою ратную службу, а дважды за одно не платят.

– Дак вот же указ о вотчинах и поместьях, – напомнил он. – Тогда все бояре вотчины в поместья перекинут, и все.

– Пускай перекинут, – согласился я. – Вот только есть правила, где указаны нормы наделения ими, так что все, что у них сверх положенного, изымается в твою пользу.

– Выходит, куда ни кинь, им всюду клин, – протянул задумчиво Дмитрий и восхитился: – Ой, лихо ты их, князь, поприжал. – И он принялся вслух высчитывать, сколько получит от внедрения всего этого в жизнь.

Получалось и впрямь много. Разумеется, не миллионы, как он тут загнул, но сотнями тысяч припахивало.

– Жаль токмо, что ныне таковского учинить нельзя, – посетовал он. – Хотя ежели теперь призанять, то на следующий год…

Ну вот, опять за старое. А ведь всего часом ранее на крови поклялся, что…

– Обещанное помнишь ли? – попытался я освежить его память.

Вроде угомонился и согласился утвердить все связанное с выборами представителей собора, который он незамедлительно попытался переименовать в высокопарное: «Великий совет всея русской земли», но я отговорил. Пусть будет старое название, которое хоть немного, да и то лишь на первых порах, замаскирует огромную власть нового органа. Замаскирует, поскольку поначалу все решат, что это учреждение отличается от прежних, при Иване Грозном, только тем, что действует на постоянной основе, а не от случая к случаю. Потом-то разберутся, но поздно – холопов-то уже не будет, включая ратных, так что не больно-то побунтуешь.

Однако торопыга всегда останется торопыгой, и Дмитрий решил сместить сроки выборов, ускорив их, для чего повелел завтра же собрать всех монахов из ближайших костромских обителей для немедленного перебеливания этого указа и срочной отправки его во все пределы Руси. На все про все, включая сбор депутатов, он определил полтора месяца, по истечении которых, в начале декабря, должно состояться открытие первого регулярного собора.

Я, правда, усомнился насчет времени. Пока указы дойдут до мест, пока там почешутся, позевают, после чего начнут неспешно выполнять, пока изберут, да пока те отправятся в Москву…

– Сам сочти, – посоветовал я Дмитрию. – От того же Архангельска больше тысячи верст, от Пустозерского острога уже полторы, да с гаком. А про заяицкие города забыл? Думаю, от Тобольска две тысячи верст катить, не меньше, на Сургут и Тару клади две с половиной. Про Обдорск, Нарым и прочие вообще молчу – там все три наберется.

– Там не города, острожки, – отмахнулся государь. – Им мы местечко оставим – к концу зимы доберутся, и ладно. Главное те, что поблизости, а они поспевают, ежели мы, не мешкая, прямо отсель указы отправим.

Зато он не стал возражать относительно указанных мною в проекте количественных пропорций – сколько от какого населения. Единственный негативный нюанс – мое присутствие, которое Дмитрий счел обязательным. Я возражал, напомнив про Эстляндию, – не разорваться же мне, но он был неумолим.

– Для того я и наметил провести все поране, – пояснил государь. – Поэтому ты как хошь, крестничек, так и выкручивайся, но дело сие больно тяжкое, и без тебя поднять его некому.

Я прикинул еще раз. Вообще-то и впрямь лучше бы мне поприсутствовать на первых заседаниях этого собора. Во-первых, можно еще раз пропиарить царевича, не забывая подчеркивать время от времени, что я являюсь его ближним человеком. А во-вторых… Дело в том, что помимо всего прочего этот собор получил право выбирать нового царя, в случае если прежний государь не оставит после себя ни одного прямого наследника мужского пола.

Дмитрий поначалу возражал и против этого, ворча, что, какой лал ярчей горит, свинье судить негоже. Пришлось пояснить, что это тоже придумано с целью максимально осложнить неким расторопным боярам путь к престолу. Мол, даже если и удастся извести каким-либо образом царя, пускай путем заговора, в котором примет участие чуть ли не вся боярская Дума, все равно им через собор не перескочить, а те – шила-то в мешке не утаишь – подумают, поразмыслят, да и, глядишь, не захотят увенчать убийцу шапкой Мономаха. Тогда какой смысл убивать – риск-то огромен, а проку…

Кроме того, это право и ранее имелось у Земского собора. Правда, он избирался нерегулярно, от случая к случаю, но ведь Борису Федоровичу предлагали престол именно выборные люди от всей русской земли.

Так вот, с учетом этих обстоятельств мне было бы и в самом деле недурно там засветиться: и помочь, если возникнут проблемы, а они на первых порах неизбежны; и организовать выборы руководства, причем тоже с учетом интересов Годунова; ну и завязать тесные отношения с этой верхушкой.

Словом, я, скорчив кислую рожу, заявил, что не могу ни в чем отказать государю, а вообще, если дело пойдет так и дальше, то к следующему году, дабы всюду поспеть, придется и впрямь разорваться на несколько маленьких княжат Мак-Альпинчиков.

Вот так я и использовал Дмитрия, под его именем внедряя в жизнь все те изменения, которые были мною намечены. Правда, часть указов Еловик еще не успел перебелить, но это уже пустяки, учитывая, что предварительное обсуждение они прошли.

К тому же я собирался отправить Яхонтова вместе с государем в Москву – пусть парень ежедневно напоминает о них, дабы они не оказались в долгом ящике. Да и мне выгодно – все равно останавливаться на достигнутом нельзя, поскольку не все сделано. Придется время от времени посылать гонца в столицу с новыми проектами, а Еловик их передаст для утверждения Дмитрию, а потом отпишет, что и как, включая перечень царских возражений.

Но, пожалуй, самым главным, хотя навряд ли кто-то, и даже сам Дмитрий, посчитал этот документ таковым, была «Великая хартия вольностей». Конечно же назывался этот указ иначе, «О вольностях российских», но в этом ли суть? Плевать на форму – даешь содержание, которое, разумеется, тоже весьма и весьма отличалось от упомянутой английской. Однако главное, что указ давал людям права, причем всем без исключения – от закупов и холопов до именитого боярина, который, если вдуматься, тоже их не имел, полностью завися от царского каприза.

Отныне никто не мог быть арестованным, заключенным в тюрьму и так далее без постановления суда. Ничья частная собственность не могла быть изъята у владельца без судебного решения, никто не мог безнаказанно посягнуть на личность человека – например, воевода вообще не имел права приказать кого-либо выпороть. Каждый получал свободу вероисповедания.

– А-а… ежели бунт? – осведомился Дмитрий. – Худа не выйдет? Право токмо у судей, а воеводы для усмирения бунташных людишек ничего не в силах учинить.

Я пояснил, что этот нюанс у меня вошел в «Указ о судьях», и ткнул пальцем в нужное место. Там действительно говорилось, что в местностях, объявленных государем на военном положении, воеводам или облеченным их властью лицам предоставляются все судейские права в полном объеме. Более того, когда учинение кем-либо преступного деяния является настолько очевидным, что нет надобности в дальнейшем расследовании, обвиняемого допускается предать военно-полевому суду, то есть в упрощенном порядке, безотлагательно, и приговор вступал в законную силу немедленно после его оглашения.

Лишь тогда государь угомонился и приступил к дальнейшему обсуждению.

Вообще-то перечислять можно еще долго, но если кратко, то это были основы гражданских прав. Составлял я их, все время держа в голове возможные протесты бояр, которые, естественно, приветствовали бы такое самоограничение государевых прав, но только в вопросах, касающихся их самих. Так вот, чтобы они поменьше бухтели и проглотили приманку не поморщившись, я особо тщательно постарался раскрыть именно их вольности. Например, краткое первое упоминание неприкосновенности любой частной собственности – но затем подробное описание, куда входили боярские вотчины, боярские земли, боярские села, боярские, боярские, боярские…

Дмитрий даже поморщился, когда читал, и метко указал, что достаточно первого предложения, а все остальное лишь повторение, да и то какое-то однобокое, поскольку если речь идет о любой собственности, то почему я все время талдычу про боярскую…

– Ну не у всех же столь проницательный ум, государь, – вежливо возразил я. – Иные из твоего сената, заслушавшись сладким словом, забудут о начале, и тогда…

Объяснение ему понравилось, после чего он даже несколько раз тыкал мне в соответствующее место, чтобы я развил то или иное положение указа. Так появились строки о благородном сословии, которое даже государь не может повелеть выпороть, не говоря уж о том, чтобы приказать арестовать боярина, и так далее, и тому подобное…

– Так ты у меня и вовсе все права отнимешь, – усмехнулся Дмитрий.

Вроде бы сказал в шутку, но в его взгляде, устремленном на меня, я прочел нечто иное. Вообще-то он был прав. Действительно отнимал. Не все, конечно, но поворот к конституционной монархии намечался и впрямь настолько крутой, что государь почуял, как его самодержавный «мерседес» уже встал на два колеса. Кажется, пора нажать на тормоза, о которых я благоразумно позаботился.

– А зачем тебе вообще иметь возможность их пороть? – осведомился я. – Для того чтобы насладиться их унижением и нажить смертельных врагов, опасных вдвойне, потому что они тайные? Пройдет время, ты забудешь о том, как их унизил, но они-то нет, и при опасной ситуации, которая возникает у каждого правителя, непременно окажутся в числе тех, кто воткнет или поможет воткнуть нож тебе в спину. И оно тебе надо? Если уж человек благородного сословия достоин кары, то той, после которой он не сможет причинить тебе вреда, ибо покойники не мстят. А право на нее у тебя останется.

Дмитрий недоуменно уставился на меня, не понимая, как это он не имеет возможности приказать выпороть, но зато в силах беспрепятственно послать на плаху. Я, загадочно улыбаясь и не торопясь с ответом, ждал, пока он догадается сам. Правда, не дождался, и пришлось пояснить. Услышав мои слова, Дмитрий радостно засмеялся.

– И все?! – изумленно осведомился он.

– Вполне хватит, – уверил я его. – Только сейчас этого делать не стоит. Лучше, если об этом будет сказано обтекаемо, притом не здесь, но в твоем «Указе о судьях». Потому-то я специально указал, что судить могут только равные равных или представители высших сословий – низших. Ты же государь, следовательно, из высших, а потому…

Суть уловки состояла в следующем. По проекту реформирования судейской системы во главе ее должны были быть пять верховных судей. Для них не обязательны ни доскональное знание всех законов, ни экзамены. Естественно, они обладали наивысшими правами. Основное их занятие – ревизия и инспекция всего остального корпуса. Однако помимо этого они имели право вынести приговор и отправить на казнь кого угодно, начиная от крестьянина и заканчивая окольничим и боярином. Причем в исключительных случаях, касающихся оскорбления государя, не говоря уж о покушении на его жизнь, особенно когда имелись неопровержимые доказательства вины, рассмотрение такого дела дозволялось в точности так же, как если бы речь шла о местности, объявленной на военном положении.

Так вот, нет никаких препятствий к тому, чтобы одним из этой пятерки Дмитрий особым указом назначил самого себя, но не сейчас – тогда кто-нибудь из бояр непременно догадается, не все же из них дураки, – а на пару месяцев позже. В конце концов, соответствующий указ можно даже заранее заготовить, чтобы осталось только поставить необходимую дату.

Держа в памяти возможный переворот, я подстраховался, посоветовав сейчас назначить троих, оставив одного в резерве – должен же у нас быть хоть один настоящий инспектор-ревизор. Государь вопросительно уставился на меня, но я молчал, скромно потупившись и с огромным интересом разглядывая травяной орнамент на своем серебряном кубке. Наконец Дмитрий не выдержал и прервал затянувшуюся паузу:

– Одного я, кажется, знаю и верю – ты мое доверие не обманешь, а кто еще двое?

– Басманов, – осторожно произнес я.

– Ему тоже верю, – кивнул Дмитрий. – Верю хотя бы потому, что без меня и ему, и тебе придется несладко… Если вообще выживете. А третий?

– Если такое право имеет государь, то оно же должно иметься и у престолоблюстителя. – И, увидев, как скривилось его лицо, заторопился с пояснениями: – Об этом же говорит и общемировая практика, в которой уголовно-процессуальное право должно не только не противоречить конституционному и административному, но и быть…

Цитировать всю выданную на-гора ахинею из набора взятых с потолка юридических терминов не стану – чего позорится? К тому же знал я их не так уж и много, так что выдохся довольно-таки быстро. Выдохся, замолчал и проникновенно произнес:

– Ну вот, теперь даже ребенку понятно. Так как, государь?

Дмитрий некоторое время озадаченно смотрел на меня, не поняв ни слова (немудрено, ибо в моем бессмысленном наборе никто бы не разобрался), неопределенно передернул плечами и недовольно проворчал:

– Ну раз ты так утверждаешь, пущай будет царевич.

А трюк, который я использовал, выделяя права бояр, был мною применен и позже, когда речь зашла о свободе вероисповедания. Вновь только одно краткое первое предложение, касающееся защиты государством любой веры и религии, равно как и прав самих верующих отправлять религиозные обряды, а затем уйма слов исключительно о православии, с упоминанием епископов, митрополитов и святейших патриархов.

Чуть ниже коротенькое указание, что за причинение любому духовному лицу обиды действием, кто бы его ни совершил, должно последовать самое строгое наказание и весомый денежный штраф – и опять подробный перечень всех санов и чинов, используемых в православной церкви, но с примечанием: в отношении тех, кого не перечислили, обидчик платит как за оскорбление, причиненное священнику. Кстати, Дмитрий и тут оказался на высоте, сразу же сообразив, что теперь штрафам подлежат не только те, кто покусится, скажем, на православный храм, на икону или на попа, но и те, кто занесет топор на какую-нибудь священную ель или дуб.

И пусть потом историки утверждают, что сей документ был составлен под давлением боярской верхушки и православной церкви и им в угоду, – плевать. Умные разберутся, а что скажут дураки, меня не интересует. И вообще, сюда бы этих историков, на мое место, тогда бы поняли, что не все так просто, как видится издалека.

Помнится, когда государь после всех внесенных правок и дополнений окончательно одобрил указ, я, будучи не в силах сдержаться, откинулся на своем стуле и расплылся в блаженной улыбке.

– Ты чего, крестничек? – удивленно спросил Дмитрий.

Я не стал скрывать значение документа.

– Отныне, государь, сколько бы ни простояла Русь, в первую очередь из всех правителей потомки будут вспоминать именно тебя, поверь, – заверил я его.

Тот польщенно улыбнулся и осведомился:

– Видение было?

– Оно самое, – подтвердил я. – Довелось мне узреть странный город с высокими домами в десятки саженей…

Я недолго расписывал будущую Москву, быстро перейдя к главному, и, не жалея красок, в самых ярких тонах воспроизвел всенародный праздник, посвященный величайшему государю, чье трехсотлетие со дня восшествия на престол широко отмечается по всей стране.

– Хотелось бы верить, – мечтательно улыбнулся он. – Трехсотлетие… Ишь ты куда загнул.

– Так будет, – твердо ответил я.

Глава 20
Очередная пакость государя

Ныне перед Дмитрием оставался всего один указ. Узнав, что мне предстоит уже этой зимой вторгаться в Прибалтику, и памятуя, что после нас в городах Эстляндии встанут на постой стрелецкие гарнизоны, я по приезде из Ярославля, улучив время, полистал свои записи, сделанные раньше. Прибавив к ним кое-что из запретов для ратников, я получил нечто вроде памятки, как нельзя вести себя на завоеванных землях, ну и ниже перечень наказаний для нарушителей. Были они довольно-таки суровые, вплоть до смертной казни за грабеж и изнасилование, не говоря уж про убийство горожан.

Особых проблем с этим документом я не предвидел, рассчитывая, что у Дмитрия возражений не будет, а если и появятся, то я их разобью в два счета – аргументы имелись.

Я даже объявил Фрэнсису, что сегодня мы, пожалуй, работать над законами не будем вовсе, рассчитывая, что в отсутствие англичанина наш непобедимый кесарь станет куда откровеннее в своих речах и выскажет все, что думает о моем решении выставить себя в качестве жениха царевны. Еловика, правда, оставил – надо ж кому-то вносить изменения, если они все-таки последуют.

Ждать себя Дмитрий не заставил. Я вновь приготовился к пакостям, связанным с моим предстоящим сватовством, но все было в порядке. Государь занимался исключительно законом, иногда досадливо морщась, но особо не возражал и после заминок всякий раз согласно кивал.

О моем намерении встать подле двух кандидатов в женихи, ибо бог любит троицу, он обмолвился лишь вскользь, перед самым своим уходом, когда Еловик ушел и мы остались одни. Да и то он не выказывал своего несогласия, но лишь спросил, не боится ли князь оказаться в роли отвергнутого, тем самым выставив себя на позорище, ибо как ни скрывай такое, а слух самое большее уже через месяц будет гулять по всей Руси. Про такое, мол, даже поговорка в народе сложена: «Жениться – беда, не жениться – другая, а третья беда – не отдадут за меня».

Пришлось ответить, что не вижу ничего унизительного в том, что меня отвергнут. Добро бы, если б это была дочка какого-нибудь боярина, а то ведь царевна.

Дмитрий не унимался, заявив, что в самом отказе и впрямь ничего страшного, вот только слух-то будет изрядно преувеличенный, со всякими смешными несуразностями и нелепыми подробностями, которых и в помине-то не было.

Признаться, я ожидал с его стороны возражений посерьезнее, так что и тут отделался шуточками. Мол, опозорить нас, кроме нас самих, никто иной не в состоянии, и вообще – как к золоту не пристает ржавчина, так и ко мне худое слово. Во всяком случае, те, кто знает меня близко, никогда не поверят распускаемым небылицам, а те, кто не знает… Бог им судья.

– Ой, гляди, – вздохнул он. – Ты еще людишек на Руси плохо ведаешь, а они у нас напрасливы – за ногу своротят да в быль поворотят, а клевета их что уголь черный – не обожжет, так замарает. Али ты убежден, что Ксения Борисовна тебя изберет? Тогда совсем иное. – И Дмитрий пытливо уставился на меня.

– Как можно быть в таком уверенным? – пожал плечами я. – В мире есть три абсолютно непредсказуемые вещи – погода, глупость и… женщины, и попытаться угадать их решение… Да они и сами порой не знают, что скажут или что сделают через час.

Кажется, успокоился. Ушел. Неужто все?

Но нет, пакость все равно пришла, причем, как обычно и бывает, неожиданно и в самое неподходящее время. Как назло, мне снился такой замечательный сон, как мы с Ксюшей идем куда-то по лугу, поросшему изумительно сочной травой яркого изумрудного цвета. Мешались только назойливые пчелы, от которых то и дело приходилось отмахиваться…

Открыв глаза, я понял, что это были за пчелы, – меня нетерпеливо тормошил Дмитрий…

– Я надумал, – радостно сообщил он мне, едва я приоткрыл глаза, и поторопил, чтобы я вставал, заметив: – Кто хочет жениться, тому и ночь не спится, а ты эвон, знай себе сопишь. Неча! – И, довольно улыбаясь, принялся рассказывать, что за идея осенила его этой ночью.

Оказывается, он, едва увидел свадебный подарок Густава, терзался только одним – ему в свою очередь тоже захотелось внести в предстоящую церемонию свою лепту, причем нечто такое, чтоб всем присутствующим, особенно царевне и ее избраннику, запомнилось на всю жизнь.

С этой мыслью он и лег спать, и вот тогда-то свершилось чудо – господь во сне послал ему известие.

«Ой, как все плохо, – мелькнуло у меня в голове. – Если уж он решил прицепить к своей затее всевышнего, значит, жди не просто неприятностей, но крупных».

Как выяснилось чуть погодя, я со своей догадкой угодил в самое яблочко. Оказывается, бог повелел государю не только не противиться выбору царевны (и на том спасибо!), но и благословить счастливого ее избранника особой явленной иконой. Дескать, такое благословение послужит как бы искуплением грехов Дмитрия, когда он хоть и не свершил некое недоброе деяние в отношении сей девицы, но помышлял об оном.

Тут рассказчик ненадолго прервался, смущенно потупился, а я, прищурившись, попытался разглядеть, сколько там натикало на моих напольных часах. В отличие от годуновских, за которыми следил Чемоданов, регулярно переводя стрелку на двенадцать, я такими глупостями не занимался, так что они показывали нормальное время, а не отсчитывали часы дня и ночи. Видно было плохо – лампадка хороша как ночник, но не как светильник, однако все-таки удалось высмотреть, что сейчас пошел только пятый час.

Самое подходящее время для разговора об иконах.

А Дмитрий не унимался, подробно повествуя о ее явлении ростовскому епископу Прохору. Признаться, слушал я государя вполуха, принявшись размышлять, к чему бы все это и какая именно пакость ждет меня по окончании рассказа, который длился уже не меньше получаса.

Если кратко, то суть его состояла в том, что Прохор утром нашел икону богоматери там, где увидел ее во сне, и на месте чудесного обретения незамедлительно выстроил монастырь в честь введения во храм пресвятой богородицы, где эта икона хранится и поныне, являя все новые и новые чудеса.

Пока я одевался, уже понял, что будет дальше. Теперь осталось выяснить, где находится монастырь, куда мне, вне всяких сомнений, сейчас прикажут отправляться. Услышав, что он расположен близ Ярославля, я крякнул и, не в силах сдержать эмоции, выругался. Еще бы, сотня верст только в одну сторону – не ближний свет. По счастью, я в это время обувался, и государь решил, что моя брань относится к сапогу, который никак не хотел налезать на ногу, а потому преспокойно подвел итог:

– Теперь ты понимаешь, насколько свята оная икона?

В ответ я промычал нечто восторженное – преклоняюсь, восхищаюсь и вообще, того и гляди вот-вот заплачу от умиления.

Государь внимательно поглядел на мое лицо и, удовлетворившись увиденным, уже коротко, по-деловому распорядился:

– А ежели уразумел, так отправляйся за ней, ибо привезти ее сюда, в Кострому, надлежит именно тебе. – И добавил, норовя упредить мои возражения: – Грамотку с повелением монахам я уже заготовил, печать государева на нем проставлена, так что отдадут, не сумлевайся.

– Ехать сразу после выбора Ксенией Борисовной своего жениха? – невинно уточнил я, хотя и знал, что он на это ответит.

– До того, – пояснил Дмитрий.

– То есть встать рядом с Густавом и Басмановым я не смогу?

– Отчего же. – Дмитрий пожал плечами. – Ежели прямо нынче, сей миг в путь отправишься, то к завтрашнему вечеру, коль поспешишь, глядишь, и возвернешься. А выбор по такому случаю и отложить можно, ничего страшного. К тому же мыслится мне, что ныне к вечеру царевна изрядно притомится из-за всех этих богослужений, чай, памятаешь, что полгода по ее батюшке, а заупокойные службы долго длятся. Поэтому завтра она будет усталой, и ни к чему нам затевать сватовство, пущай денек передохнет.

– А почему привезти ее надо именно мне? – уточнил я. – Вон сколько у тебя слуг, посылай любого. Если иконе нужен особый почет, то и тут не застоится – боярин Басманов или принц Густав.

– Они ведь женихи, – ляпнул Дмитрий и осекся, но после секундной паузы поправился: – Я к тому, что глас во сне был именно тебе ее привезти.

– Неужто господь прямо так и сказал, чтоб ты доверил перевозку именно князю Мак-Альпину? – усомнился я.

– Прямо так! – отрезал Дмитрий, начиная подозревать, что я уже просек его неумелое вранье, и уточнил: – Про Мак-Альпина не сказывал, врать не стану… – И он, умолкнув, настороженно уставился на меня, поскольку я в этот момент фыркнул, не сумев удержаться от смеха.

Ну и комик! Как скажет чего-нибудь, так хоть стой, хоть падай! Но я тут же придал лицу озабоченное выражение и даже закряхтел, нагнувшись и опять принявшись возиться с сапогом.

– Однако имечко твое он назвал, так и поведав, чтоб вез ее непременно князь Федор Константиныч. – И он, скрывая неловкость, напустился на меня: – Ты бы лучше вместо пустых тарабар поспешал. Али ты еще каковского князя ведаешь, чтоб Федором Константинычем прозывался, дак растолкуй. Можа, и впрямь всевышний про него вещал, а я все спутал. – И сердито засопел.

Признаться, вначале хотел «припомнить», но ведь бесполезно. Ладно, пусть думает, будто я лопух и всему поверил. Правда, от одного замечания не удержался и, уже закончив одеваться, деловито заметил:

– Предупредить бы надо Ксению Борисовну.

– Это нужно, – согласился он. – Токмо сейчас их будить ни к чему – время раннее, а у них и без того ноне денек заполошный. Дожидаться же, когда проснутся, тебе не след. Ежели хотишь к завтрашнему вечеру поспеть, так тут ни единого часца терять нельзя, а посему я сам их потом упрежу.

Я оделся и шагнул к двери, прикидывая, как поступить. Ведь ясно же, что ничего откладывать он не станет и завтра поутру поставит перед Ксенией Басманова и Густава с повелением выбирать. А если Федор спросит о моем отсутствии, то Дмитрий заявит, что раз князь Мак-Альпин, ведая о дне выбора, вообще не соизволил появиться в тереме у Годуновых, стало быть, передумал и решил себя в женихи не выставлять. А может, соврет что-нибудь и похитрее, чтобы выглядело более правдоподобно.

Погруженный в раздумья о плане дальнейших действий, я обратил внимание, что Дмитрий не отстает от меня, лишь когда очутился во дворе.

– Чтоб быстрее было, я сам тебе подсоблю – чай, по моей указке пошибчее народ забегает, – заметив мой недоуменный взгляд, пояснил он свое присутствие.

«Ишь ты, контроль до последней секунды, чтоб точно не выкрутился», – усмехнулся я. Ладно, делать нечего, коли так сурово все обставлено, придется действовать иначе. И я принялся отдавать распоряжения своим ратникам.

Государь действительно не оставлял меня ни на минуту. Правда, вел себя смирно, тихо, в основном помалкивал, да и повода встрять у него не имелось: мои ребятки и без того, невзирая на раннюю побудку, не ходили и даже не бегали – летали. Только когда я, вместо того чтобы приказать гвардейцам немедленно бежать к пристани, велел седлать коней, он забеспокоился и подал голос, осведомившись, для чего я так распорядился. Пришлось пояснить, что для начала собираюсь отправиться в расположение полка, где быстренько захвачу с собой сорок удальцов-молодцов из числа наиболее крепких и выносливых, потому что с этими я к завтрашнему вечеру точно не поспею вернуться.

Лишь тут он оставил меня в покое, но заявил, чтоб я поспешал, ибо он будет ждать меня на пристани, дабы лично благословить в путь-дорогу.

Пока ехали, я инструктировал Дубца, каким путем ему надлежит привести к берегу реки Костромы два с половиной десятка гвардейцев и полсотни коней, чтобы их никто не заметил.