Текст книги "Витязь на распутье"

Глава 40
Старые знакомые и зрада крулю

[134]134
  Измена королю (польск.).


[Закрыть]

Выпроводив гостя, я первым делом вызвал Дубца и, распорядившись готовить троих гвардейцев в дорогу, уселся писать письмо царевичу.

Маршрут движения Годунова оставался прежним – сегодня он должен был выехать из Клина. Только теперь ему предстояло одолеть девяносто верст до столицы не за два дня, а за один, затемно добравшись до моего Кологрива, где и остановиться, дожидаясь меня.

Кроме того, царевичу предстояло нарядить Емелю в свою одежду, выбрав покрасивее, и вместе с двумя сотнями лучших ратников немедленно отправить в Дмитров – ни к чему разочаровывать расстригу Романова и тех, кто стоит за его спиной. Полсотни верст мои гвардейцы до ночи должны осилить, а завтра я их встречу.

Однако выезжать им из Дмитрова следует порознь. Первой – сотня с Емелей. Второй надлежало держаться верстах в пяти позади и ни в коем случае не ближе. Исключение одно – если вдруг заслышат пальбу на дороге. Маршрут движения тот же, но только до Бибирево, а там спешиться, провести разведку и действовать по обстановке.

Немного подумав, я написал, что делать, если мое свидание с ними не состоится, – следовать в старые казармы близ Тонинского села, по пути соблюдая предельную осторожность и не доверяя никому. Даже если их встретят гонцы, якобы посланные мною или государем, не слушать, не верить, но думать – для чего и куда их заманивают.

Впрочем, это уже было излишней предосторожностью. Скорее всего, сотню в пути трогать не будут – ни к чему лишний шум. Просто отследят, куда она направляется, и, убедившись, что они едут строго согласно моим словам в старые казармы, дождутся, когда ратники направятся в баньку. Вот там-то, голеньких и горяченьких, их и попытаются захватить врасплох. Хотя и это не факт – гораздо удобнее подпереть двери и запалить.

Поразмыслив, послал еще троих в казармы под Тонинским – надлежало создать видимость лихорадочной подготовки к встрече, то есть и впрямь к завтрашнему полудню затопить все имеющиеся бани, а сегодня заняться иным, используя мальчишек, которые сейчас там находятся.

Следующим был дворский Багульник. Его я отправил к остаткам своих тайных спецназовцев с приказом собраться ближе к вечеру в моем домике на Малой Бронной. Еще перед Прибалтикой я вернул почти всех ребят из Костромы в Москву, так что была надежда, что определенная информация у них за пару месяцев скопилась. Правда, вызнать о заговоре моим «монахам» и «нищим» весьма затруднительно – не тот круг общения, а потому основные надежды я возлагал на Князя, точнее, на Игнатия Незваныча, как его давно величали в Костроме. Он тоже два последних месяца находился в Москве. Понятно, что и его уровень общения не больно-то высок – боярская челядь, но он, по крайней мере, мог подметить, на каких дворах за последнее время прибавилось боевых холопов и насколько сильно.

Увы, но полученная информация ясности не внесла.

К примеру, известили меня про изрядно увеличившееся за последнюю неделю число вооруженных людишек во дворах у Мстиславского и Воротынского, Голицыных и Шуйских. Казалось бы, можно делать соответствующие выводы, но не тут-то было. Тот же Игнатий сразу сообщил и о том, что никто из упомянутых бояр холопов не таит, поскольку собраны они по повелению государя, назначившего военный смотр на первую неделю Великого поста.

Да, сама обстановка в столице была тревожная – напряжение, можно сказать, висело в воздухе, словно топор, занесенный над чьей-то головой. Но тут тоже было не все ясно.

Понятно, что в первую очередь причина в прибывших с невестой поляках, которые вели себя точно так же нахально и дерзко, как и летом, – августовский урок с полутора десятками покойников так их ничему и не научил. Однако к этому добавлялось и еще. По сообщениям моих тайных спецназовцев, ходили какие-то людишки по торжищам, распуская слухи, что, дескать, государь женился на полячке, которую даже не удосужился вначале перекрестить в истинную веру; что он, встав поутру после ночных утех, не идет в баню, а прямиком, не обмывшись, направляется в церковь, да не один, а с ляхами, которые – неслыханное дело – в своей дерзости заводят туда собак; что он…

– И кто же так говорит? – перебил я Догада, который излагал мне все это.

– Люд московский, – неопределенно ответил он.

– Люд или боярские холопы? – уточнил я.

– Кто их разберет, – пожал плечами Догад.

– Надо было отследить, – попрекнул я его, напомнив: – Или забыл, как я вас учил? Слушай, что говорят, а потом погляди, кто говорит, тогда сразу станет понятно, и с какой целью говорит.

Догад замялся, как-то странно поглядывая на меня.

– Да мы о том памятали, токмо… – нехотя протянул он и умолк, не решаясь продолжить.

– Не пойму я что-то. Если помнили, тогда почему не сделали? – поинтересовался я.

– Мы б сделали, – наконец собрался он с духом, – да помыслили, что ты новиков на наше место прислал.

– Чего?! – вытаращил я на него глаза.

– Так енто вправду не твои людишки были, княже? – недоверчиво переспросил он.

– Да с чего вы такое подумали?! – возмутился я.

– А чего еще нам было думать, когда балаболы оные покойного государя славили, – сердито встрял в разговор Наян. – Вот-де, когда Борис Федорович был, так енто царь так царь. Можно сказать, не государь, а родной отец для всего православного люда. Ну и далее тоже тако. Вот мы и порешили, что ты нам доверять перестал, да…

– Глупости! – выпалил я.

– Да ныне и сами зрим, что глупость, – повинился Наян, попросив: – Не серчай, княже.

– И выслеживать стало опасно, – подал голос Лохмотыш. – Даже моих людишек и то пару раз за последние два дня ограбить пытались, хотя какая уж там у нищих деньга. Отбились, конечно, но в эти дни и впрямь ближе к вечеру на улицах с опаской приходится ходить. И оное тоже в вину государю ставят – почто леготы такие для татей учинил?

Впрочем, на это обстоятельство я вначале не обратил внимания, поскольку к тому времени уже знал, что связано это с широкомасштабной амнистией, которую в связи со своим бракосочетанием объявил Дмитрий. Однако позже Игнатий уточнил, что царской милостью оказались недовольны даже его старые знакомцы из «сурьёзного народца», а если попросту, то воры, которые не приемлют насилие, предпочитая работать чисто, аккуратно и без крови, да и вообще – уж очень это прощение не похоже на предыдущие.

Во-первых, размах. Если при Федоре Иоанновиче и Борисе Федоровиче из острогов и тюрем выпускали где-то пятую часть сидящих там, то сейчас чуть ли не две трети.

Но это еще куда ни шло и можно было бы отнести на счет широты души Дмитрия, который и тут вознамерился переплюнуть своих предшественников, однако было еще и во-вторых – категории выпускаемых. Тут уже на царскую волю не спишешь, поскольку указ государя в этом отношении не более чем декларация – выпустить, и все тут. А вот кого конкретно – это уже работа дьяков из Разбойного приказа.

Так вот, ранее они столь огульно к этому вопросу не подходили, милуя только осужденных за мелкие преступления, но не за те, где была пролита кровь. Сейчас же чуть ли не с точностью до наоборот – в первую очередь свободу получили отъявленные головорезы, и выпустили их из острогов всего за пару-тройку дней до свадьбы Дмитрия.

Кстати, я и сам успел подметить, насколько увеличилась преступность, пока ехал в Сретенскую слободу, куда направился прямиком с Малой Бронной. И людей на улицах мало, не сравнить с летом, а те редкие прохожие, которые нам попадались, заметив меня и пяток ратников, незамедлительно присоединялись к нам, норовя держаться поблизости, дабы защитили, ежели что.

Правда, добраться до слободы не довелось – нагнал Одинец, которого я чуть раньше отправил в свой терем предупредить Багульника и прочих ратников, что, скорее всего, задержусь допоздна и беспокоиться не надо. Оказывается, ко мне прибыли гости, которые сейчас сидят в тереме и терпеливо ждут возвращения хозяина. Один из гостей – думный боярин Петр Федорович Басманов, а второго Одинец не знал, сказав лишь, что какой-то красномордый толстый лях, про которого Багульник почему-то сказал, что он мних, хотя тот был в мирской одеже, да еще назвал его прозвище – Ёжик. Пришлось повернуть коней.

На самом деле красномордым толстым ляхом оказался ясновельможный пан Юрий Мнишек. Он представился Багульнику как Ёжи, отсюда и Ёжик, то же касается и фамилии – весьма созвучна со словом «мних».

Лица у обоих – что у царского тестя, что у Басманова – озабоченные, в глазах нескрываемая тревога – тоже чуют неладное. Но если Мнишек смотрел на меня не без опаски – вдруг я тоже из числа неведомых заговорщиков, то Петр Федорович говорил в открытую, не таясь и не скрывая своей тревоги.

Чтобы слегка прояснить для себя кое-какие моменты, я небрежным тоном поинтересовался у боярина, кто проявил инициативу выпуска преступников из тюрем, учинив огульную амнистию. Ага, сразу двое – Василий Иванович Шуйский и Василий Васильевич Голицын. Поддержали их князья Федор Иванович Мстиславский и Иван Михайлович Воротынский. Ну что ж, так я и предполагал.

А вот касаемо военного смотра Басманов уверил меня, что он объявлен исключительно по инициативе самого государя, имеющего весьма обширные военные планы войны с Крымом, для которой приспело время. Более того, сбор объявлен не только в столице, но и в других городах, полки из которых уже на подходе к Москве.

Получается, тут я промахнулся.

Что же до говорунов, сеющих нехорошие слухи про Дмитрия, порой граничащие с откровенной клеветой, Басманов рассказал, что кое-кого удалось схватить, но когда было доложено государю, то за них сразу вступились думцы, принявшиеся наперебой убеждать, что те буровили это по недомыслию да во хмелю. Окончательно убедил непобедимого кесаря в том, что несчастных надлежит выпустить, Василий Голицын.

– Не уподобляйся Борису Федоровичу, – веско произнес он. – Ему таковское простительно, ибо он избранный. Ты ж у нас природный государь, потому и негоже тебе брать с него пример, да еще в столь худом деле.

И как ни упрашивал Басманов, Дмитрий остался непреклонен в своем повелении отпустить всех несчастных пьяниц – очень уж ему не понравилось сравнение с Годуновым.

– Ты бы хошь ему поведал, чтоб он поостерегся, – проворчал Петр Федорович. – К тебе-то он должон прислушаться.

– А ты как мыслишь, ясновельможный пан? – поинтересовался я у краснорожего Мнишка.

– Зрада крулю, – коротко ответил он и пожаловался, тыча себя в грудь: – Я не могэ спачь в ноцы – боли мне сэрцэ.

Хотя толстяк говорил по-польски, но, в отличие от его дочурки, его я понял хорошо, пусть и с некоторым запозданием. Впрочем, толку с того. Бессонница и боли в сердце – не мой профиль. А вот зрада – это как раз по моей части. Вот только сегодня и в ближайшие дни у меня нейтралитет – ни помогать, ни мешать мятежникам я не собираюсь, да и Федору отсоветую, так что оставалось лишь развести руками.

Правда, пообещать поговорить с Дмитрием пришлось, иначе бы не отстали. Заодно Басманов заметил, что ныне он не питает особого доверия ни к стрельцам, ни к этим иноземцам, поэтому было бы самым лучшим, если бы я в разговоре с Дмитрием предложил ему своих людей для охраны царских покоев.

Деваться было некуда – пообещал и людей, правда, оговорив, что пока у меня их всего ничего, так что надо дождаться приезда Годунова. Зато после торжественного въезда царевича в столицу могу в тот же вечер выделить с десяток ратников.

– И мне тоже, – встрепенулся Мнишек и скорчил жалобную гримасу.

Ишь чего захотел. Можно подумать, что у меня охранное агентство. Но впрямую отказывать не стоило, поэтому пришлось изворачиваться.

– А ты не подумал, ясновельможный пан, что наличие у царского тестя охранников, которые всего пару седмиц назад брали города Речи Посполитой, польские послы сочтут неуважением к особе короля Сигизмунда? – И я усмехнулся, глядя на опешившего толстяка, который принялся озадаченно чесать лоб.

А перед самым уходом я, вспомнив про Сретенскую слободу и Замоскворечье, куда так и не успел попасть, поинтересовался у Басманова, какое настроение у стрельцов. Петр Федорович недоуменно пожал плечами, ответив, что они по-прежнему верны государю.

Что ж, очень хорошо. Значит, если случится переворот, то я смогу рассчитывать на шесть тысяч помимо своих восьмисот. Вот только завтра мне снова недосуг к ним заглянуть, но ничего, будем надеяться, после приезда из старых казарм найду несколько часов.

Глава 41
Охота на охотников, или Баня по-красному

Оставшись один, я сел и задумался, пытаясь проанализировать все, что узнал за этот день от своих людей, добавив к этому настойчивое приглашение поляков заглянуть к ним в гости и еще одно, не менее настойчивое, исходящее от Романова. Причем оба на завтрашний вечер. Ах да, совсем забыл. Имелись еще и назойливые расспросы этого расстриги относительно маршрута движения Годунова, времени его прибытия, куда именно и все в том же духе.

Итак, что у нас получается? Пока предельно ясным оставалось одно – что-то где-то зреет. Хотя нет, неправильно – не что-то, а, как тут выразился пан Мнишек, зрада крулю, и не просто зреет, но уже вот-вот лопнет, сочась кровавым гноем, иначе преступников бы не стали выпускать. Такие вещи делают накануне или за несколько дней, но не недель.

Определить действующих лиц труда не составляло, по крайней мере тех, кто стоял во главе. Тут и к гадалке ходить не надо – и без того ясно, что вновь Шуйские, а с ними, скорее всего, Голицыны, раз они тоже хотят со мной помириться. Не исключено, что и Романов – то-то он так хлопочет, выставляя себя посредником.

А вот где и как они собираются выступить – вопрос. И тут же еще один – что они намерены делать с Годуновым, да и со мной тоже? Или бояре всерьез считают, что им удастся уговорить меня ни во что не вмешиваться? Вообще-то возможен и такой вариант, иначе зачем бы им договариваться со мной о встрече и заключении перемирия, которое, весьма вероятно, окажется нечто вроде сделки – мы тебя прощаем за все прошлые художества, а ты сиди смирно и не вякай. Или эта встреча предназначена лишь для того, чтобы удержать меня в Москве, пока будет чиниться расправа над Годуновым?

А шантаж со стороны поляков? У него-то какая цель?

Впрочем, на кое-какие загадки я, наверное, получу ответы уже завтрашним вечером, а может, и раньше.

И действительно, я как в воду глядел. Не зря столь старательно выспрашивал меня о возвращении Федора этот расстрига. Я еще не успел выехать из Москвы, прихватив с собой всех гвардейцев, как сразу понял – пасут. Мне ли не знать, чем отличается настоящий нищий от того бродяжки, который сидел недалеко от ворот и – слыханное ли дело – даже не посмотрел в шапку, какую монетку я ему кинул.

Самодовольно подумав, что мои ребятки из бригады Лохмотыша так грубо никогда не работали, а клянчить деньги из спортивного интереса научились похлеще подлинных побирушек, я сделал в памяти зарубку – работаем всерьез – и направил коня за ворота.

Пока ехал, прикидывал, сколько человек бояре отрядят на поимку царевича. По идее много людей у них не наберется – нужны-то не просто верные, но преданные как собаки, которым вообще наплевать, кто перед ними, вдобавок умеющие держать язык за зубами, а таких поискать.

К тому же и задача перед ними стоит весьма простенькая. Поджарить голых в бане – тут и пары десятков за глаза. Я еще раз порадовался собственной предусмотрительности – кажется, рассчитал все. Но расслабляться не стоило, поэтому всю дорогу прикидывал, не упустил ли чего, а также слушал Лобана Метлу – бывшего сотника, а ныне депутата Освященного Земского собора всея Руси, которого я специально взял с собой, чтобы во всех подробностях выяснить, как проходила работа первого русского парламента в мое отсутствие.

Самым оптимальным было бы, конечно, самому заглянуть на их заседания, но увы. Уже в первый же вечер по приезде в Москву мне сообщили, что собор после Рождества распущен Дмитрием на отдых, причем по инициативе самих же депутатов. Дескать, хотелось бы до Богоявления добраться до своих домов и отметить праздник с близкими. И отдыхать им, опять-таки согласно государеву повелению, предстояло аж полгода, то есть до первого июня.

Ничего себе каникулы!

Но учитывая дальнюю дорогу – все равно заняться нечем, я решил выяснить у Лобана подробности, чтоб потом на досуге попытаться проанализировать причины столь плохой работы – чуть ли не за три недели работы в мое отсутствие депутаты вообще не приняли ни одного постановления.

Рассказ Метлы удручал. Получалось, что председателю так и не удалось навести должный порядок – каждое из сословий тут же принялось припоминать свои проблемы, свои обиды, свои нужды, к тому же не в масштабах Руси, а так – на уровне города, не выше. Да и речи они вели преимущественно о льготах, ссылаясь на даденные избирателями наказы. Если кратко, то в основном предлагалось ликвидировать (в лучшем случае урезать наполовину) те или иные царские подати, пошлины и сборы, которые, дескать, служат помехой и не дают продыху православному люду. Ну а дальше каждый в свою дуду. Торговый люд требовал немедля прищучить вороватых подьячих, а заодно и полностью отнять все поблажки у иноземных купцов, служилый народ жаждал очередной прибавки к жалованью, ремесленники…

Каюсь, спустя полчаса я уже слушал бывшего сотника вполуха – все стало ясно. Тут размышлениями на ходу не отделаться – думать придется долго, и работы с депутатами выше крыши.

Сотня, в которой ехал царевич Емеля, встретилась мне довольно-таки скоро. Выполняя мой приказ, ратники выехали из Дмитрова еще на рассвете, так что я натолкнулся на своих гвардейцев, проехав всего семь-восемь верст от села Большие Мытищи.

Продолжая помнить о посторонних глазах, которые могут быть где угодно, я старательно разыгрывал спектакль, а вот бывший вице-директор «Золотого колеса» чуть не подвел. В первые секунды встречи он напрочь забыл, что является царевичем Годуновым, поэтому недоуменно уставился на меня, когда я еще на подъезде к их сотне проворно соскочил с коня и кинулся к нему, ежесекундно кланяясь на ходу.

– Рад, что ты жив-здоров, Федор Борисович! – завопил я, отчаянно подмигивая ему. – О-о-о, да я вижу, ты уже без перевязи! Это хорошо. Стало быть, рука заживает.

Фу-у-у, наконец-то парень сообразил и даже вспомнил мое указание в инструкции – громко не говорить. Навряд ли те, кто сейчас может следить за нами, слышали голос Годунова, но рисковать не стоило.

– Княже, а теперь-то как мне себя вести? – тихо спросил Емеля, когда дружелюбные объятия закончились и наша кавалькада поехала дальше.

– Точно так же, – промурлыкал я, продолжая зорко посматривать по сторонам. – Тебе хорошо и радостно, ибо ты возвращаешься после победной войны в столицу, где тебя ждет государь, готовя почетную встречу. Словом, мир прекрасен, ты молод, а потому весел и счастлив. И помни – я, конечно, князь, но ты-то царевич, посему ну-ка быстренько сооруди пару покровительственных жестов, показывающих, как ты доволен своим верным слугой.

– Каких жестов? – оторопел Емеля.

– Да по плечу хотя бы похлопай, – прошипел я.

Эх, ничего себе! Парень явно переусердствовал. Да и рука у него как была тяжелой, так и осталась. Еще один такой хлопок, и позвоночнику каюк.

Распорядившись, чтобы выслали вперед дозоры – два по пять, – я позволил себе расслабиться, благо что впереди раскинулись заснеженные равнинные поля и тайным соглядатаям просто негде спрятаться. Теперь можно поболтать с Емелей, выясняя новости, каковых… не оказалось вовсе.

Впрочем, все правильно – учитывая, что царевич каждый день посылал ко мне гонца, информируя о своем местонахождении и самых пустячных происшествиях в пути, при встрече и впрямь не о чем сообщать, и на смущенный ответ Емели я лишь одобрительно кивнул, заметив:

– Это здорово. Иногда отсутствие новостей – самая хорошая новость. Тогда слушай меня… – И принялся выкладывать последние известия о происходящем в столице.

Говорил я неторопливо, причем излагал не только то, что мне стало известно, но и то, что оставалось для меня под вопросом, включая намерения бояр. Получалось нечто вроде рассуждений вслух с попыткой анализа и выдвижением наиболее вероятных версий. А куда мне спешить – до старых казарм как минимум пара часов езды.

– Ну а теперь надо бы ускорить ход, – посоветовал я Емеле, когда закончил свой рассказ. – Лучше, если мы не только засветло подъедем к нашим местам, но и париться начнем до наступления сумерек.

Ускорили. И правильно. Сократив время на накатанной дороге, позже потеряли не менее получаса, продираясь напрямик через сугробы. Однако оно того стоило, ибо сразу видно – в последние несколько дней никто из посторонних в этом направлении не проезжал.

Я специально выбрал маршрут, чтобы он пролегал через Бибирево – самую ближайшую к нашим казармам деревеньку, расположенную всего в полутора верстах. Именно здесь должна была остановиться вторая сотня, в которую, как мне доложил Емеля, отрядили, согласно моему распоряжению, десяток спецназовцев и десяток пращников. Зато в этой, у Емели, находились самые меткие арбалетчики и стрелки из пищалей.

– Короткий привал, – распорядился я, когда мы добрались до Бибирево, и пошел к часовенке общаться с божьим человеком, который «совершенно случайно» оказался в деревне.

– Давно уж поджидаю, – сообщил мне Обетник, всю монашескую бригаду которого я еще вчера проинструктировал, чем они должны заняться поутру.

Их задача была проста, но очень важна – контроль за подступами к казармам. Для этого с интервалом примерно в час то один, то другой вышагивали по дороге, ведущей на Ярославль, а дойдя до Тонинского села, сворачивали в нужном направлении и далее через казармы топали к Бибирево.

Помимо Обетника в деревне было еще двое таких же монахов, и все трое в один голос заверили меня, что «в Багдаде все спокойно». Получалось, что никакого покушения на жизнь Годунова не предвидится – зря я продумывал свой изощренный план. Хотя время обеденное, до вечера далеко, так что все может измениться.

Еще раз предупредив Обетника, что передать Вяхе Засаду – именно его Годунов согласно моему письму назначил командиром второй сотни, которой предстояло быть засадной, я вместе с остальными гвардейцами направился дальше по дороге, ведущей к казармам. По пути как ни ломал голову, продолжая гадать о боярских намерениях, так они и остались для меня загадкой.

Теперь, как ни крути, придется идти в гости к расстриге, заключать перемирие с Шуйскими и Голицыными и выслушивать их предложения о нашем дальнейшем плодотворном сотрудничестве.

Мои планы на вечер изменились спустя час, когда из леса, отделявшего бывшее место учебы моих гвардейцев от Ярославской дороги, прибежал один из мальчишек-новобранцев. Их мои гвардейцы, еще накануне отправленные сюда, с самого утра отрядили в близлежащие леса якобы для сбора хвороста для предстоящей баньки.

Вообще-то было рискованно посылать совершенно не обученных пацанов в разведку – могут по неопытности спугнуть, а в худшем случае и не вернуться, но выбора у меня не было. Пришлось ограничиться тщательным инструктажем ратников – по какому принципу отбирать ребят, но главное – что они должны предпринять, когда обнаружат подозрительных людей. Если кратко, то ничего. Наоборот – сделать вид, что ничегошеньки не заметили, а обратно повернули лишь потому, что набрали достаточно хвороста. И возвращаться им к казармам следовало тоже спокойно, никуда не торопясь, как ни в чем не бывало, ни в коем случае не выбрасывая свои вязанки.

Сведения о затаившихся в лесу людях принес Позвон. Сейчас он стоял передо мной, раскрасневшийся от бега и донельзя гордый от выполненного задания.

– Они тебя не заметили? – уточнил я у него.

– Дак ведь я их вовсе не видал, токмо коней в ложбинке, потому и не ведаю, – пояснил Позвон и растерянно спросил: – А что, надо? Так я мигом сбегаю!

– Куда?! – Я еле успел ухватить его за шиворот. – Ты уже свое дело сделал, так что иди отдыхай.

– Стало быть, точно в полк возьмешь, княже?

– Точно, – кивнул я. – Можешь не сомневаться.

Емеля, присутствовавший при нашем разговоре, крякнул и загадочно на меня покосился, а когда Позвон уже удалился, тихонько спросил, лукаво улыбаясь:

– А с каких пор, княже, ты к себе девок стал принимать?

– Каких девок? – опешил я.

Вместо ответа Емеля кивнул в сторону гордо вышагивающего к ожидавшим его ребятам Позвона.

– А-а… ты уверен?

– Голову даю на отсечение – девка, – твердо ответил он.

Я вновь посмотрел на Позвона, которого уже обступили остальные мальчишки.

– Тогда почему ж не только я, но и вообще никто не…

– А потому, что такое и в голову никому не пришло, – пояснил он. – Я ж на таких бедовых еще в Речи Посполитой нагляделся. Им же одним к нам приходить нельзя, а иная баба куда азартнее мужика, вот они и идут на всякие хитромудрости – нарядятся в мужицкую одежу и… Словом, я переодетую девку враз отличу – глаз наметанный. Да ты сам расспроси ее как следует…

– Ладно, с этим потом, – отмахнулся я и занялся неотложным.

Итак, получалось, что всего, судя по коням, в лесу затаилось около сотни. Во всяком случае, Позвон десять раз растопырил – или растопырила – пальцы, показывая, сколько лошадей находилось в ложбинке. Что ж, число приемлемое. Теперь оставалось послать гонцов в Бибирево с приказом незаметно обойти их и устроить засаду на самих охотников.

Хорошо, что у меня после Прибалтики осталась еще одна красная ракета – будет чем дать им сигнал, чтобы атака вышла одновременной. Но вначале надо тщательно разработать церемонию встречи дорогих гостей, дабы ни один не вернулся в Москву – ни к чему боярам знать, что их затея потерпела неудачу.

По счастью, все три баньки, выстроившиеся в шеренгу, располагались для нас весьма удачно. Во-первых, одна из казарм стояла перпендикулярно к ним, причем чуть ближе к лесу, и подходы к мыльням хорошо простреливались из ее окон.

Во-вторых, двери всех бань находились со стороны леса. То есть при первых же выстрелах из казармы их можно было распахнуть и вести огонь в упор. Кроме того, и это в-третьих, эти же двери помогут окончательно усыпить бдительность охотников, которым предстояло превратиться в жертв.

Вне всяких сомнений, сидящие в засаде будут считать, сколько людей зашло помыться. Вот только им неизвестно, что еще накануне ночью из каждой баньки прорыт подкоп на противоположную от леса сторону, так что большая часть заскочивших в нее попросту вылезет обратно и будет ждать сигнала к атаке. Более того, через эти подкопы можно было снабдить часть гвардейцев, которые останутся внутри, всем необходимым, что мы и делали.

Пацанва, которую я распорядился собрать в другой казарме, подальше, находилась под присмотром трех гвардейцев. В виде поощрения я разрешил мальчишкам наблюдать оттуда за предстоящим зрелищем, но не высовываться, чтобы не угодить под случайную пулю. Гвардейцы же для надежности – вдруг какой-нибудь полудурок, потеряв от страха голову, по закону подлости рванет именно в их казарму.

Я выжидал долго, опасаясь, что засадная сотня не успеет зайти в тыл охотникам. Солнце уже коснулось верхушек деревьев, когда последовала команда мыться. Заранее распределенные гвардейцы дружной толпой, весело гогоча и раздеваясь на ходу, ринулась в бани. При себе я оставил лишь три десятка, отправив на помывку сто двадцать человек.

Вместе с ними я отрядил и царевича Емелю, преследуя сразу две цели. Первая – дополнительный соблазн для охотников. Вторая – дать время большей части гвардейцев вылезти через подкоп и изготовиться к стрельбе, поскольку, пока царевич стоит близ казармы, неторопливо беседуя со мной, атаковать нас засевшие в засаде не решатся.

– Так как, спросил ентого, как его, Позвона? – напоследок вспомнил мнимый царевич.

Я усмехнулся и кивнул.

– И что?

– Как ты и говорил, – коротко ответил я, но предупредил, чтобы Емеля пока помалкивал и никому не рассказывал, ибо я сам толком ничего не решил в отношении нее.

Если бы я не дал юной кандидатке в кавалер-девицы[135]135
  Такое прозвище получила первая женщина-офицер Надежда Дурова, храбро сражавшаяся с французами в Отечественную войну 1812 г.


[Закрыть] обещание – одно, а как теперь быть – понятия не имел. К тому же вроде бы отличился, то есть отличилась, да и до этого успела зарекомендовать себя как послушный ученик. Где не хватало силенок, брала упрямством, но старалась что есть мочи. Да и когда я приступил к ее разоблачению, держалась стойко, что мне тоже пришлось по душе.

– Павлом меня нарекли во крещении, – упрямо повторяла она. – Нешто девку стали бы нарекать мужеским именем?

– Не стали бы, – согласился я. – А ты ничего не спутала? Случайно не Павлиной?

– Павлом, – шепотом произнесла она и опустила голову.

– Ну что ж, тогда пойдешь со мной в баньку, – сделал я вывод. – Там и разберусь окончательно – Павел ты или…

– Не надо… в баньку, – буркнула она, но, что мне весьма понравилось, даже тут не разревелась. Правда, глаза слезами наполнились, но не более.

Может, именно поэтому я и отправил ее обратно к ребятам, не дав никакого ответа…

Наконец Емеля в сопровождении пятерых гвардейцев, которые несли чистые простыни, веники и сменную одежду, направился в мыльню. На самом деле я отрядил ратников не столько для видимости почета, сколько в качестве живого щита, чтобы по пути загораживать его со стороны леса. Вдруг у охотников приказ лишь в отношении одного Годунова – пристрелить и тикать, а потом сделать во всем крайним меня, вот и подстраховался.

Однако покушения не произошло, и оставалось ждать. Сколько? Ну тут уж зависит от терпения сидящих в засаде. Как выяснилось спустя всего пять минут, хватило его ненадолго.

В общем-то это и правильно. По всем раскладам, через десять – пятнадцать минут первые распаренные начнут выскакивать на улицу, чтобы покувыркаться в снежку, и незаметно подойти не получится, а значит, сейчас самое время.

Я не спешил, выжидая, пока темные фигурки не преодолеют половину расстояния. Если бы у них в руках не было пищалей, подождал бы и побольше, но сотня метров, которая отделяла их от бань в момент моего выстрела, тоже идеальная убойная дистанция – куда уж лучше.

– Пли! – скомандовал я и шарахнул из ручницы.

Остальные гвардейцы дали дружный залп и сразу потянулись к арбалетам. Следом, с опозданием всего на пару секунд Дубец, уже стоящий на крылечке, сноровисто запустил в воздух красную ракету. Вместе с нашим залпом распахнулись и двери во всех трех мыльнях, откуда три десятка еще раз жахнули в упор по атакующим. А тут выскочили и ратники из-за бань. И все. Добыча, казавшаяся атакующим из леса легкой, мгновенно обернулась непосильной ношей.

Кое-кто из них все-таки попытался сопротивляться, так что без потерь не обошлось – пятеро раненых гвардейцев, из них один в живот. Но это у нас, возле казарм, а в лесу обошлось вообще без жертв. Да там и оставалось всего ничего, пятеро, которых приставили на всякий случай к коням, чтоб не разбежались. Спецназовцы Вяхи управились с этой пятеркой играючи, после чего ринулись со всеми остальными помогать нам.