Текст книги "Витязь на распутье"

Вроде бы все всё поняли. Как будут выполнять – погляжу, когда приеду в следующий раз. Тогда-то и сделаю окончательный выбор, а на проверку времени у меня будет предостаточно – Дмитрий аж три раза напомнил о том, что мне предстоит открывать Освященный собор всея Руси, поэтому расставался я со стрелецкими головами и впрямь ненадолго.

Впрочем, в напоминаниях государя я не нуждался, ибо подготовкой к этому самому собору занялся, еще когда ожидал изготовления трельяжа для старицы Марфы. Именно тогда я нашел сразу трех спецов-строителей, привел их вместе с Багульником и Еловиком в Запасной дворец и принялся указывать, что надлежит сделать. Еловик присутствовал исключительно из-за своей уникальной памяти, чтобы потом, если понадобится, Багульнику и строителям было у кого уточнить.

Вроде бы позаботился обо всем – и где людям спать, и где поесть, ну и где можно посовещаться, если что. Перестановок и переделок насчитали много – уж очень маленькие комнаты были во дворце, но тут ничего не попишешь. Зато избранный народом люд будет знать и помнить, что ради них царевич не пожалел даже своих палат, предав их такому разорению.

Что же касается зала заседаний, то, как я ни ломал голову, все равно ничего путного не выходило. В любом случае надо было сносить некоторые стены, но специалисты мне раз за разом поясняли, что эту, вон ту и рядом с ней трогать нельзя, потому что тогда на головы рухнут верхние этажи. Оставалось согласиться и… искать другие варианты вне Запасного дворца.

Выручил Дмитрий, к которому я подался в первую очередь. Поначалу он вроде бы усомнился в моих словах. Но я тут же повернулся к мастерам, которых привел с собой, причем одним из них был ученик самого Федора Коня, и те подтвердили все слово в слово.

– И чего ты хочешь? – спросил Дмитрий.

Я не постеснялся, попросив Грановитую палату.

– А Дума? – напомнил он.

– Тогда Золотую, – уступил я.

Как оказалось, на нее у Дмитрия тоже имеются кое-какие виды. Пояснений государя, почему он никак не может мне ее отдать, я не слушал, лишь делая вид. На самом-то деле я и ее просил исключительно для торговли, чтоб было куда уступить, а основной целью была Набережная палата.

Во-первых, расположение – не надо далеко идти из Запасного дворца, поскольку она к нему ближе всего, втиснутая между Сретенским и Благовещенским соборами. Во-вторых, размеры. Вроде бы не особо велики, но если сломать перегородку, которая пока разделяла здание на две палаты – Посольскую и Панихидную, то, по моим подсчетам, туда вполне помещалось нужное количество лавок для народных избранников и еще оставалось место для президиума, благо что в Посольской палате уже имелся небольшой помост, на котором возвышалось царское кресло. Вот только нужно получить добро на все изменения.

Дмитрий, услышав мои доводы, кисло скривился, заметив, что хотел бы на месте этих палат выстроить для себя новые хоромы, но я бодро заверил государя, что тут как раз никаких проблем.

Освященный собор является учреждением всей Руси, и негоже народным избранникам прятаться за кремлевскими стенами. Да и сами депутаты будут рады переехать в новое здание, когда его построят, после чего Дмитрий может возводить на месте Набережной палаты все, что его душе угодно…

Возвращался я в Кострому довольный. По всему получалось, что пускай впритык, но успеваю – даже самому удивительно. К тому же и Дмитрий никаких новых вводных мне не подкинул, а то я уж опасался очередных новшеств.

Лишь одно мне не понравилось. Чересчур старательно государь читал перевод Николо Макиавелли, который забрал у меня. При этом он не слишком-то разбирался в нюансах, прикидывая на себя буквально все, что написал в своей книге сей философ, то есть огульно примерял его советы касаемо политики к своим нуждам и потребностям, напрочь забывая, что платье-то, образно говоря, итальянского фасона. Да и трактовал он некоторые его высказывания, на мой взгляд, не совсем верно, а зачастую и вовсе вкривь и вкось, как удобнее.

Цитировал он его, и когда зашла речь о Василии Ивановиче Шуйском, которого государь решил окончательно помиловать, отозвав в Москву из своих вотчин. Правда, мне удалось уговорить не спешить, вовремя напомнив о клевете боярина на Годунова.

Дмитрий недовольно посопел, но пообещал отложить указ о помиловании до Рождества. Вообще-то выходило все равно не очень хорошо – мы с Федором в Эстляндии, а кроме того, туда же убудет половина московских стрельцов, но я понадеялся, что Шуйский, прибыв в Москву, никак не успеет уложиться за полтора-два месяца, а там и мы должны вернуться.

Зато во всем остальном у меня наблюдался полный порядок. Послы спешно убыли в Швецию. Мария Владимировна со всеми почестями была временно отправлена в прежние отцовские владения, которые Дмитрий уж не знаю у кого отнял, а вдобавок он выделил ей близ Великого Новгорода всю Зарусскую пятину[116]116
  Пятина – один из пяти территориально-административных районов, на которые делились земли Великого Новгорода. В середине XVI в. они были разделены каждая на две части. Зарусская пятина, составлявшая половину Шелонской, располагалась к северо-западу от города и включала в себя Ивангород и Ям.


[Закрыть], заявив, что она составит впоследствии часть ее королевства.

Мне же пришлось сразу после приезда в Кострому в срочном порядке заниматься… выборами в Освященный собор, ибо грамотно организовать их было некому. Хорошо, что народ проявил активность, и я уже в первые дни выяснил, где и что людям непонятно. Дело оставалось за малым, и вскоре вызванные из монастырей иноки, общим числом четыре десятка, принялись перебелять толкования… царевича. Нет, я не ошибся, поскольку на язык семнадцатого века мое толкование указов Дмитрия перебелял вначале сам Федор, а уж потом их переписывали монахи.

Заодно, прикинув, что точно такие же вопросы обязательно приходят и в Москву, и если там по незнанию начнут трактовать непонятные места вкривь и вкось, то получится форменная неразбериха, я посчитал нужным выделить три экземпляра уже поступивших к нам вопросов и наших ответов на них для отправки в столицу.

Едва убыли гонцы с нашими грамотами, как к нам поступили новые, с другими вопросами. Однако с ними было куда легче. К тому времени Федор постиг с моих слов схему и порядок выборов, так что я лишь бегло просматривал написанное им, после чего все шло по накатанной – монахи переписывают, а гонцы развозят.

В целях соблюдения порядка на самих выборах особым распоряжением царевича по городам и крупным селищам были разосланы стрельцы. Пришлось скрепя сердце им в подкрепление высылать и своих гвардейцев. Но все равно бардак на выборах царил неописуемый. Если уж в самой Костроме избиратели чуть ли не с кулаками лезли друг на друга, отстаивая именно своего кандидата, остается лишь догадываться, что творилось в том же Галиче, Чухломе и дальше.

Ничего не попишешь – первый блин комом. Ладно хоть выбрали приличных мужиков – это я опять-таки про Кострому.

Честно говоря, о себе как о депутате я и не помышлял. Даже когда мою кандидатуру одновременно выставили и от ратных людишек, и от благородного сословия, я упирался как только мог.

Причин хоть отбавляй. Во-первых, это не мое. Во-вторых, у меня на носу война в Прибалтике, то есть присутствовать я смогу всего неделю, а дальше вперед, на север. В-третьих, по возвращении оттуда мне совершенно не улыбалось часами изо дня в день высиживать на заседаниях в Москве вместо того, чтобы наслаждаться заслуженным отдыхом в Костроме.

Однако чуть погодя я призадумался. Допустим, предложу что-нибудь толковое, а потом буду уныло разглядывать, что из этого получилось в конечном счете. А ведь такое запросто может произойти, особенно на первых порах, в период разброда и шатаний. Кроме того, было бы желательно подобрать своих людей, которые не побоятся вместе со мной отстаивать то новое, которое я попытаюсь внедрить в жизнь, ибо замыслов тьма-тьмущая.

К тому же моя идея включить для солидности в Освященный собор всех присутствующих на Москве высших иерархов церкви числом до девяти человек хороша лишь с одной стороны – поднять авторитет нового учреждения. Бесспорно, они его возвысят и освятят своим присутствием, чтобы бояре не смогли кудахтать против. Да и перечить любым уже принятым постановлениям собора, даже если они пойдут в ущерб их имуществу, церковные иерархи в открытую тоже не решатся, поскольку сами входили в его состав, пускай и остались при голосовании в меньшинстве.

Однако, как и во всяком деле, имелась и другая сторона, негативная. Стоит мне попробовать пропихнуть какое-нибудь предложение, касающееся науки и образования, да даже учреждения тех же театров или университета, как они тотчас встанут на дыбы. И вот тут, если меня не будет, навряд ли удастся их переспорить, ибо народу в принципе эти новшества тоже не совсем понятны, так что упираться за них они без меня не станут.

Словом, я подумал и решил согласиться. Правда, баллотироваться сразу по двум направлениям глупо. От каждого города предполагалось четыре выборных, и если я буду избран и там и там, то получится, что Кострома выставляет всего трех человек – от купечества и приказных плюс от всего прочего люда, включая ремесленников и народ на посаде, ну и меня, как представителя дворянства и одновременно служилых людей. Пояснив причину, я отказал своим ратникам и порекомендовав выдвинуть кого-нибудь другого, назвав целый пяток, на мой взгляд, наиболее подходящих. Народ слегка приуныл, но прислушался и выбрал из предложенной мною пятерки сотника Лобана Метлу.

В таких условиях о личном выезде в Ивангород нечего было и думать, хотя побывать хотелось, ведь туда должны были стекаться все донесения моих прибалтийских лазутчиков. Но деваться некуда. Пришлось срочно вызывать нескольких купцов, вручать им пушнину, которой у нас скопилось изрядно, и отправлять их в Эстляндию. А вместе с караваном укатили и мои парни из тайного спецназа, которых я проинструктировал – где, что, как и так далее, особо оговорив место и время встречи с ними.

О подготовке к предстоящей войне я, разумеется, не забывал. Про порох, свинец и прочее, необходимое для пищалей, говорить не буду – это я доставил из Москвы. С арбалетными болтами тоже был полный порядок – по полсотни на каждого гвардейца.

Костромские литейщики немного подвели. Заказ на тысячу гранат они сдали мне досрочно, да и ядер отлили в достатке – даже больше планируемого, но это из-за того, что самих пушек, которые мне требовались, то есть легких походно-полевых, изготовили гораздо меньше. Я рассчитывал на тридцать, а получил чуть больше половины – всего восемнадцать. Зато у меня вышло по три десятка новых разрывных ядер на каждую пушку. Скорее всего, хватит и трети, а может, и четверти, но подстраховаться стоило, поэтому я решил взять с собой все.

Вот только поначалу и ядра, и гранаты надлежало снарядить бикфордовым шнуром, которого в наличии было крайне мало. Что-то не выходило у моих умельцев, хотя они трудились в строгом соответствии с инструкцией, написанной Густавом. Пришлось ехать к нему, благо что я все равно собирался навестить шведского королевича, чтобы отдать ему государев указ о замене ссылки. Вместо Пустозерского острога новому Парацельсу надлежало неотлучно пребывать в Буй-городке.

Отдав цареву грамоту, я извинился, что не смог выхлопотать окончательное прощение и его возвращение в Углич, но Густав сразу замахал на меня руками:

– И не надо.

Я опешил и удивленно уставился на него. А принц взахлеб принялся рассказывать мне, каких невероятных успехов он сумел добиться в производстве стекла. Преувеличивал конечно же, не без того, но успехи и в самом деле были, причем немалые – в этом я успел убедиться, еще будучи в Костроме, поскольку из каждой новой партии стекла, цвет которого особенно хорошо удавался, он незамедлительно отправлял для «принцесса Ксения Борисофна» какую-нибудь диковинку, выдуваемую по его заказу Петрушей Морозко или Миколой Ипатьевым. Да и сам вид алхимика меня порадовал. Бодрый, жизнерадостный, азартно жестикулирующий, цвет лица тоже не похож на сине-красный стандарт алкаша – словом, совсем иной человек. Вот что значит вовремя подкинутое увлечение.

Кстати, мне даже не пришлось просить его о помощи. Едва он узнал, что у меня возникли проблемы с запальным шнуром для гранат и ядер, как сам вызвался помочь, сделав должное количество в ближайшие три дня. Не отказал он мне и в другой просьбе, твердо пообещав в ближайшие две недели изготовить сотню сигнальных ракет.

Походив по заводику, я понял, что теперь Алеху можно смело отправлять хоть на лесозаготовки, хоть еще куда, поскольку народ, подхлестываемый азартом Густава и подпитываемый его кипучей энергией, вдохновенно трудился, каждый день с любопытством ожидая, что еще придумает неугомонный свейский царевич.

Что касается финансовой стороны, то тут тоже все было в полном порядке благодаря Алехиной… лени. Ну не хотелось парню возиться с приходно-расходными книгами, вот он чуть ли не с самого первого дня и нашел среди трудившихся на заводике острожников бывшего подьячего по прозвищу Короб, который сейчас добросовестно вел всю документацию и при этом – удивительное дело – не воровал.

Вернувшись в Кострому, я принялся проверять обмундирование и экипировку. Оказалось, что пошив одежды приближается к завершению. Восемьсот маскхалатов уже готовы, шапок-ушанок намного меньше, но, если выдавать их лишь тем, кому придется дежурить или сидеть ночью в засаде, должно хватить.

С лыжами тоже все было нормально. Соблазненные хорошими ценами, которые я предложил, не став скупиться, кто их только не делал.

Кроме того, у каждого гвардейца имелась саперная лопатка, фляга, плюс кузнецы изготовили метательные ножи для всего спецназа. Здесь тоже с количеством вышла неувязка – из трех сотен оказались готовы две. Ладно, будем надеяться, что хватит и их, тем более что время для пополнения запаса имелось.

Обоз получался изрядный, и количество саней, на мой взгляд, превзошло все разумные пределы, так что я, прикинув, что может понадобиться исключительно в Эстляндии, не раньше, часть его, и довольно-таки значительную, распорядился загодя отправить вперед, чтобы не задерживать в пути основную группу.

В очередной раз пожалев, что слишком поторопился с обещанием Ксении взять ее аж до Великого Новгорода, я попытался уговорить ее остаться, так сказать, по доброй воле.

Однако царевна заупрямилась не на шутку, заявив, что слово мною дадено, так что нечего тут.

– Хошь, чтобы у меня сердечко разорвалось от столь долгой разлуки, так и скажи! – заявила она под конец нашего разговора и всхлипнула.

Испугавшись, что Ксения заплачет, хотя и были подозрения, что это чистой воды притворство, я пошел на попятную, заявил, что со всем согласен, а спрашивал ее только на всякий случай, ибо слово привык держать.

Еще раз прикинув, все ли приготовлено, я отдал последние распоряжения, уточнил с царевичем и Христиером Зомме время и место встречи, после чего направился в Москву.

Глава 29
Урок хороших манер

На сей раз вместе со мной ехал и тот самый подьячий Короб, которого я выдернул из Буй-городка. Поначалу я усомнился в его честности и попробовал сам вникнуть в записи, но спустя час пришел к выводу, что и впрямь мужик Алехе попался на удивление честный, а если он все-таки жулик, то весьма ловкий – уличить хоть в одном исчезнувшем в безвестном направлении рубле мне его так и не удалось.

Отчаявшись, я небрежным тоном поинтересовался, где там у него хранится казна, после чего извлек из распахнутого сундука жменю серебра, пояснив растерянному Коробу, что хочу одарить наиболее отличившихся рабочих, а завтра мне подвезут, и я тогда с ним рассчитаюсь сполна.

– Пересчитать бы для отчету, – робко заикнулся он.

– А кто тебе не дает? – удивился я и кивнул на сундук. – Мне-то некогда, а ты садись да считай. Сколько выйдет, столько мне завтра и назовешь.

Едва я на следующий день заглянул в его маленькую конторку, как он в ответ на мой вопрос «Сколько?» бойко выпалил:

– Пятьдесят пять рублев, семь алтын и три деньги.

Вот тебе и раз! Однако силен мужик. Правда, с моим подсчетом на одну деньгу все-таки не сходилось, но такая ничтожная разница всего в маленькую серебряную чешуйку это все равно что ничего. Стоп! И мне припомнилось, что это мой подсчет неправильный. Ну точно! Когда я вчера вывалил на стол взятое из его сундука серебро, одна монетка упала и угодила в щель между досками, откуда мне так и не удалось ее выковырять. Получалось, что…

Я бросил ему кошель, в котором лежали деньги, взятые вчера у него из сундука.

– Это долг. Но там одной московки не хватает, так что вот тебе вместо нее. – И я снял с пальца золотой перстень.

– Енто заместо сабляницы? – недоуменно переспросил он.

Так, понятно. С юмором у парня проблемы. Ладно, повторим напрямую, чтоб все было предельно ясно:

– Это не заместо – это твой, за добросовестную службу.

Пока он, обалдев от моего аттракциона неслыханной щедрости, разглядывал лежащий возле кошеля перстень, я поинтересовался:

– И какой срок тебе намерили?

Он как-то жалко улыбнулся и прошептал, по-прежнему не сводя глаз с перстня, но так и не коснувшись его:

– Не ведаю, княже. На все воля царевича.

– Значит, пересмотра еще не было? – уточнил я. – А за что ты вообще в острог угодил?

– Сказывали, будто я за деньгой худо следил, – тихо пояснил он.

Я, не выдержав, улыбнулся, поинтересовавшись:

– Так ты что же, ныне встал на путь исправления? Эвон как у тебя все тютелька в тютельку сходится.

– У меня и ранее завсегда все сходилося, – несколько обиженно возразил Короб. – А вот у казначея нашего никогда, потому он меня и повинил в том, что я худо счет веду. Дескать, куда двести двадцать рублев сунул, кои от воеводы получены? А я про них ни сном ни духом. А он тут же воеводе челом на меня ударил. Он и ранее на меня косился, а уж год назад вовсе со свету решил сжить. Хотел я было растолковать, что да как, да куда там. Меня…

Дальше я слушать не стал. Мое пусть и шапочное знакомство с бывшим казначеем и воеводой подсказывало, что они вполне способны на еще и не такие трюки, а учитывая полную безнаказанность, проделывали их грубо, бездарно и совершенно не утруждая себя доказательствами, пускай даже и липовыми.

К тому же припомнились слова Голована, сказанные во время приема воеводской должности: «А кто из подьячих казначейских бога в душе имел – тех в острог, чтоб под ногами не путались. Да их, как я слыхивал, не больно-то много сыскалось. Сказывают, всего-то один и нашелся».

Вообще-то надо было еще тогда затребовать дело этого единственного, но уж слишком много хлопот свалилось на меня, а я тоже не резиновый, и как ни тянись, всего не успеть.

– Да я-то ныне слава богу живу, – заторопился он с пояснениями. – Поначалу и впрямь потомиться довелось, и в голоде, и холоде – все бывало, а таперича по милости царевича да боярина Алексея кажный день и досыта, и в тепле. Вот женку жаль – ей без кормильца да с двумя дитями хошь волком вой. Хорошо матушка подсобляет – то мучицы из селища привезет, то холста с оказией передаст. Ну и соседи тож, бывает, одолжат чуток. Токмо отдавать не с чего, да ништо: выйду – отработаю, а до того авось обождут, они у нас добрые…

Простой, бесхитростный рассказ бывшего подьячего отчего-то взволновал. Наверное, потому что он не ставил целью меня разжалобить, вот только получилось наоборот. Да вид его тоже вызывал невольное желание погладить по головке и сунуть сладенькую конфетку. Узкоплечий, с оттопыренными ушами и с затравленным взглядом, словно ожидающий пинка – эдакая беспризорная дворняжка, которая уже повидала от жизни всякого худа и теперь ничего хорошего для себя не ждущая. Лет ему было уже двадцать пять, но выглядел он из-за своего небольшого росточка и худобы не больше чем на двадцать.

– Ты вот что, – оборвал я его на полуслове. – Когда и кому тебе предстоит что-либо выплачивать в ближайшие дни?

– Чрез седмицу артель мужиков заявится с бревнами, не ранее, а до того вроде бы никому, – пожал плечами он.

– Понятно. Значит, так. Для начала запиши в расходную книгу, что ты выдал князю Мак-Альпину пятнадцать рублей.

Он послушно кивнул и взялся за перо.

– Теперь слушай дальше. Завтра мне уезжать, поэтому сундук опечатаешь и сдашь под охрану, – распорядился я. – Есть у тебя на примете надежный человек, чтоб счет знал?

Короб ненадолго задумался, после чего согласно кивнул, но тут же взмолился:

– А можа, я тут останусь?

– Ты что, не хочешь обратно в Кострому? – удивился я.

– Дак ведь ежели бы домой, а то сызнова в острог, – жалко улыбнулся он. – Ныне там, конечно, иные порядки, токмо…

– Кто тебе сказал про острог? – хмыкнул я. – Чай, я не зверь, так что по прибытии отпущу тебя домой… на два дня. А на третий день явишься ко мне в терем. Все понял?

– В терем-то на кой? – не понял он. – Али… дозволишь… сызнова сюда.

– Не дозволю, – отрезал я. – Поедешь служить в Москву казначеем при Освященном Земском соборе всея Руси. Жалованье тебе пока буду платить рубль… в месяц.

– Скока?! – уставился он на меня своими телячьими глазами.

– Мало? – поинтересовался я.

Словесного ответа не последовало. Он молча замахал на меня руками, но спустя секунд десять Короба все-таки прорвало и он радостно завопил:

– Что ты, княже! Да я на енти деньжищи… Да я тебе верой-правдой! – И вдруг осекся на полуслове, умолк, лицо его сразу как-то поскучнело, и он медленно произнес: – А ты не запамятовал, княже? Я ить острожник.

– Острожникам в столице действительно делать нечего, – согласился я. – Там своих хоть отбавляй. Посему я по приезде в Кострому, пока ты будешь отдыхать дома, займусь пересмотром твоего дела. И поедешь ты в Москву только после того, как подтвердится твоя невиновность. Вот потому-то пока на первый год жалованье лишь двенадцать рублей. А на второй, коли будешь трудиться так же хорошо, увеличу. Все понял?

Он быстро-быстро закивал. Странно, вроде я достаточно ясно все сказал, а вот судя по глазам…

– Точно все? – переспросил я, вставая и направляясь к выходу.

– Окромя пятнадцати рублев, княже, – догнал меня его ответ у самой двери. – Забыл ты их взять.

– Это тебе, – пояснил я. – Москва деньгу любит, так что десять – подъемные и плюс жалованье вперед за пять месяцев.

– Как?! – ахнул он.

– Ты ж сам говорил – жена у соседей занимает, – напомнил я. – Вот и раздашь долги по приезде… Но поедешь пока один и временно будешь жить прямо там же, в Запасном дворце, а потом, когда народец разъедется, не спеша подыщешь домишко, купишь и ближе к лету перевезешь семью… А вот руки целовать не надо, не люблю! – прикрикнул я на него.

Короб испуганно отшатнулся и преданно, по-собачьи уставился на меня. Рот его открывался, но что-либо произнести у него так и не получилось – только невнятное мычание вперемешку со всхлипываниями.

– И реветь тут нечего, – добавил я, смягчив тон. – Богу-то молился за свое избавление?

– Ка… кажную ночку, – продолжая всхлипывать, ответил он.

– Тогда считай, что господь услыхал твою молитву и повелел прекратить твое испытание, – улыбнулся я.

– А-а…

– А я лишь исполняю его повеление, – «очень скромно» пояснил я.

Вера словам подьячего у меня была, но на всякий случай я по приезде в Кострому все-таки посмотрел острожные списки – интересовала формулировка. Оказалось, воевода даже не удосужился подвести грамотную базу под арест. Было написано кратко: «Со слов казначея и по повелению воеводы за превеликую покражу».

И все. Не вписали ни конкретную сумму «превеликой покражи», ни из каких денег Короб ее извлек, ни… Вообще ничего. Отсутствовали и протоколы допросов бедолаги. Просто мужика взяли и сунули в острог согласно воеводскому повелению.

Беспредел – иного слова не подберешь.

Приобретя столь неожиданным образом казначея – ну нет у меня доверия московскому приказному народу, – я уже по дороге в столицу ввел Короба в курс новых обязанностей. Заодно мне удалось прикинуть очередность вопросов, которые предстояло решать народным избранникам на первой сессии.

Мой расчет времени в пути оказался точным, и я благодаря тому, что выехал на сутки раньше – мало ли что может приключиться, – прибыл в Москву уже к вечеру пятницы, тогда как торжественное открытие собора предстояло в воскресенье. Впрочем, на первый день было намечено только что-то типа ознакомительного заседания, поскольку после воскресной обедни и молебна до вечерней службы оставалась всего пара часов, не больше.

Багульник и строители не подвели. Набережная палата была переоборудована в точном соответствии с моими требованиями. Да и с Запасным дворцом они постарались на славу. Правда, на мой взгляд, нары, которые в срочном порядке сколотили и поставили в нескольких комнатах, изрядно напоминали острожные, да и убранство столовой тоже было весьма убогим. Однако у народных избранников из числа уже приехавших была иная точка зрения. Те, кто согласился на предложенное для ночлега жилье, не только не жаловались на дискомфорт, но и всячески благодарили за заботу, прося передать царевичу их поклоны.

Последнее, кстати, меня настораживало больше всего – слишком много они кланялись, да и не одно это. Лица какие-то подобострастные, угодливые, а в глазах всего два вопроса: «Чего изволите?» и «За что голосовать прикажете?»

Не у всех, конечно. Встречалась и другая крайность – эдакая надменность во взоре, грудь колесом, пузо вперед, словно он не представитель народа, а куда выше – избранник божий. Учитывая, что я предпочел до поры до времени остаться незамеченным, для чего выбрал одежонку попроще, смотрели они так и на своих же будущих коллег по собору, и на меня.

Ишь ты! У самих-то в основном чины – сыны боярские, но форсу у ребяток, как у думных бояр. Мол, мы Рюриковичи.

Хорош Рюрикович – в стоптанных сапогах и с лютой чесночной вонью изо рта.

Ну и как с ними работать – что с первыми, что со вторыми?!

Третья категория – уважительно относящиеся к остальным, но при этом помнившие и о собственном достоинстве – к моему превеликому сожалению, оказалась самой малочисленной. Впрочем, что это я? Слава богу, что она вообще имелась!

А вот со второй, чванной, придется разобраться, и не далее как завтра, пока не начались заседания. Если получится сбить спесь с одного наглеца, авось и прочие слегка поумерят свой форс – уж очень он вреден для дела. И я направился на четвертый этаж, в жилые покои, где принялся прикидывать, как удобнее заняться перевоспитанием.

Идея возникла быстро, так что поутру я не стал менять наряд и, более того, предупредил Дубца, что собираюсь преподнести кое-кому маленький урок хороших манер, поэтому, когда он подоспеет, пусть ни в коем случае не величает меня князем и ведет себя так, будто я не более чем один из депутатов, и все.

– А тогда чего делать-то? Ты ж сам повелел, чтоб я за порядком следил и…

– Вот и делай что велено, – пожал плечами я, скептически разглядывая лапти и штаны с огромными заплатами, предоставленные мне Багульником, и размышляя, не будет ли это перебором. – Только не торопясь, то есть не когда начнется, а попозже, когда все закончится или почти закончится. После этого подойдешь, разберешься, кто зачинщик, спросишь у очевидцев, как все было, и примешь меры к тому, кто затеял драку…

В столовой, которой пользовались чуть ли не все, вне зависимости от того, Рюрикович или нет – еще бы, халява, – было не протолкнуться. Места явно не хватало, а кое-кто и вовсе держал миску с хлебовом прямо в руках, прислонившись к стене, но три дальних стола, что у стены, оказались полупустыми. Вместо положенных десяти человек, хотя на самом деле кое-где сидело по дюжине и больше, там вольготно расположились за одним столом семеро, за другим шестеро, а за третьим и вовсе четыре человека, причем никто из них явно не собирался потесниться для прочих. Остальные сами понимали это и, видя нарядные одежды сидящих, к ним и не подходили, догадываясь, какая гневная отповедь их ждет, и не желая позориться.

Некоторое время я наблюдал за сидящими издали. Так и есть. Стоило приблизиться к четверке какому-то бедолаге, как тут же последовал недовольный рык одного из сидевших:

– Пшел вон, деревенщина!

Ну что ж, для надлежащего урока по привитию галантных манер самое то. Прихватив миску, пару ломтей хлеба и ложку, я направился к полупустому столу.

– Дозвольте, господа хорошие, близ вас примоститься? – робко попросил я у сидящих.

Один, ближний ко мне, зеленоглазый, хмуро оглядел меня и недовольно скривился. Ну да, стараниями Багульника вид самый что ни на есть затрапезный, даже ниже среднего. Когда осмотр дошел до ног, недовольство на лице сменилось презрением – заплатанные штаны и лапти ему явно пришлись не по вкусу.

– Ты чьих будешь? – осведомился сидящий напротив первого, с носом как картошка.

– Костромские мы, – почти честно ответил я.

– Из каких? – поинтересовался третий, с небольшой, аккуратно подстриженной бородой и пышными усами, сидевший подальше, на противоположном краю.

– Из люда служилого, холоп ратный государю своему.

– Тады пшел отсель! – процедил сквозь зубы зеленоглазый, придя наконец к выводу, что я недостоин.

– А государь Дмитрий Иоаннович сказывал в своих грамотках, что на соборе несть никаких сословий и все равны меж собой: от сынов боярских до смердов и от ратных холопов до воевод, ибо должно им без мест пребывать, – вежливо напомнил я. – Так пошто гонишь, господин хороший? Али не зришь, что боле сесть негде?

– Стоя пожрешь! Чай, невелика птица, – проигнорировал государев указ Картофельный Нос и рявкнул на подошедшего следом за мной мужика: – А тебе чего здесь?!

– Да поесть, – пожал плечами тот и невозмутимо заметил: – А сей ратный холоп дело сказывает. Али до вас государев указ не касаем?

Я оглянулся и безошибочно определил – третья категория. Да и по виду заметно – одежда неброская, но приличная. То ли купец, то ли из зажиточных ремесленников, но в любом случае себе цену знает.

– Ну тебе еще куда ни шло, – хмыкнул зеленоглазый и чуть подвинулся, высвобождая самый краешек лавки. – Вон, присядь подле. А ты, – это он уже мне, – пошел вон! Я десять раз повторять не люблю.

– Негоже так-то, – вступился за меня стоящий сзади. – Тута сторонних людишек нет. Ежели мне народ доверил, то и ему тако же. Опять же и места нам обоим хватит, да еще и останется.

Точно третья, причем из редких – не просто уважает себя и других, но не боится вступиться, если надо. Учтем, возьмем на заметку. А этих двоих попробуем перевоспитать, если, конечно, это возможно.

– Тогда пошли вон оба, – лениво подытожил Картофельный Нос.

– Не гони, Митрофан Евсеич, – откликнулся пышноусый. – Мы уж эвон, завершаем, а мест и впрямь нехватка. Да и ты охолонь, Данила Вонифатьич, – махнул он рукой другому. – Коли и его сочли нужным избрать, стало быть, чего уж тут. Опять же государев указ имеется.

– Дак нешто можно тако свою честь унизить?! – взвился на дыбки зеленоглазый, которого назвали Данилой Вонифатьичем. – Чай, мы с тобой, Петр Иваныч, оба из князей Горчаковых, потому не след нам со всякой рожей рядышком сиживать. – И надменно осведомился, повернувшись ко мне: – Вон тот, за тобой, пущай с краю присядет, а ты и так сожрешь. Чай, слыхал, яко сказывают в народе: «Гусь свинье не товарищ»?