Текст книги "Витязь на распутье"

– Тогда и мне с вами сидеть не след, – проворчал мужик сзади. – Не сяду я поперед – он поране меня подошел.

Так за меня еще и заступаются. Что ж, благодарствуем. Авось как-нибудь и сочтемся, причем, как мне кажется, весьма скоро. Но для начала первый. Как там его кличут? Кажется, Данила Вонифатьич. Ну-ну, сейчас мы тебя и подкузьмим.

– Дак ведь я такой гусь, что мне рядом с любой свиньей присесть незазорно, – простодушно улыбнулся я.

– Енто ты мне, рыло немытое?! – возмутился Вонифатьич.

– Ну а кому ж еще, – пояснил я и, не глядя, попытался поставить миску позади себя на соседний стол, но кто-то услужливо перехватил ее на полпути. Смотреть, кто именно, времени не было, потому что вот-вот должно было начаться самое интересное. – И промахнулся ты, господин хороший – помылся я ныне. А что рожей не вышел, так матушка таким родила. Зато по твоему рылу сразу видать, что ты не простая свинья, но благородных кровей. Да и по товарищу твоему тоже.

Они дружно вскочили с лавки, а вот с ударом Картофельный Нос, то бишь Митрофан Евсеич, немного притормозил. Очевидно забыв, что оружие было велено сдавать на входе, он машинально начал шарить у своего левого бока, так что атаковал он меня лишь несколькими секундами позже, когда Данила Вонифатьич уже врезался в стенку, а его засапожник был в моих руках.

Самого Евсеича я тоже не бил – просто присел, когда его кулак пролетел надо мной, и слегка помог отправиться следом его владельцу. А уж то, что он свалил в падении стол за моей спиной, то не моя вина. Летать надо было учиться. Ну и приземляться тоже.

Ага, вот и гвардейцы, призванные бдить за порядком. Впереди всей пятерки мой стременной, сурово хмурящий брови и старающийся сдержать улыбку. Кстати, плохо старается, все равно заметно.

– Та-ак, – зловеще прошипел Дубец, честно выполняя мое распоряжение и не собираясь признавать меня. – Кто затейник сего?

– Он, – простонал Данила Вонифатьич, тыча в меня пальцем.

Митрофан Евсеич молчал. Ему было не до того. Видать, здорово приложился об стол.

– Не он, – твердо произнес мужик сзади, оказавшийся весьма расторопным и успевшим посторониться, когда я помогал ребяткам отправиться в полет. – Он их даже ни разу не ударил – сами на стены со столами набрушились, егда на него налетели, а он лишь подвинулся.

Моя миска находилась в его второй руке. Значит, вот кто у меня ее перехватил. Ну что ж, спасибо за помощь.

– За стол свой не пущали, вот… – И мужик принялся честно рассказывать, с чего все началось и как развивались события.

– Да что ты его слухаешь-то?! – возмутился Данила. – Ты лучше глянь на него как следовает. Его ж враз видать, что из татей. Тамо в Костроме все таковские. Эвон, даже воевода ихний и тот ныне в чепях в остроге государевом, а что уж до прочих сказывать. – И его палец вновь устремился в мою сторону. – Ентот меня словесами облыжными поливал, кои терпеть честному человеку невмочь, вот я и…

– Кто еще видал али слыхал? – повернулся Дубец к сидящим за соседними столами.

В ответ тишина. Понятно – первая категория. Хотя нет, все-таки один человек встал. Экий битюг. Такого завалить с первого раза навряд ли получится.

– Парень сей токмо ответ дал достойный, – пробасил он, обращаясь к Вонифатьевичу. – А до того ты его всяко непотребно величал. Да не я один таковское слыхал, но все. Чего молчите-то, люди добрые? Нешто не зрили, яко оно все завертелося?

Ну наконец-то загудели, сдержанно подтверждая мою невиновность. Ишь ты, без пинка никак. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

– Дак ведь енто ж!.. – ахнул кто-то поодаль, привстав и всплеснув руками.

А вот это в номер нашей цирковой программы не входило, поскольку сей костромич знал меня весьма хорошо, так что мог все испортить. Еще бы меня не признать Охриму Устюгову, коли я был главным заказчиком маскхалатов, которые он честно и добросовестно шил всю осень. Бойкого и языкатого портного, насколько мне известно, собравшийся ремесленный люд выбрал чуть ли не единогласно, и теперь он явно не собирался молчать.

Увы, но его предупредить я забыл – просто не до того было. Вот сотнику Лобану – вон он сидит, рядом с портным – я сказать успел, а про портного выскочило из головы.

– Цыц! – грозно рявкнул Дубец, тоже мгновенно узнав ахнувшего и сообразив, как нужно поступить. – Али ты мыслишь, что я без тебя ослеп да ничего не вижу?!

– Дак… – еще попытался вякнуть Охрим, но сообразивший Метла потянул его за полу, усаживая на место, и принялся быстро-быстро что-то втолковывать на ухо.

Ясно, тут все в порядке, больше не пикнет.

– Без вас зрю, что коль затеялись драться енти двое, стало быть, и главная вина на них. Что ж, по государеву повелению на первый раз кара известна, а посему… – Дубец шагнул в сторону, уступая место четверке дежурных гвардейцев.

Пока выволакивали Митрофана Евсеича, тот только мычал, с трудом соображая, кто он, где он, и тупо ворочал головой, не понимая, куда его. Зато Данила Вонифатьич орал за двоих. Там было все – и пламенные слова о поруганной чести, и призывы остановиться, ибо он князь, и отчаянные вопли вступиться за него, как за родича, обращенные к Петру Иванычу, на которые тот отреагировал несколько странно.

– Коль виноват, так отвечай, – бросил он Даниле и вполголоса проворчал: – Тоже мне родич сыскался.

– Но то первая вина, – грозно продолжал между тем мой стременной, – а есть и вторая, для прочих участников драки. Так что, точно ли ентот не бил? – Он бесцеремонно ткнул в меня пальцем.

– Да не было драки, стрелец, – впервые раскрыл рот четвертый из сидящих за столом. – И он их и впрямь не бил. Верно мужик сказывал, – кивнул он на стоящего позади меня. – Те сами налетели, а он лишь подвинулся.

– Тогда трапезничайте далее, – невозмутимо пожал плечами Дубец и направился к выходу, контролировать процесс предстоящей экзекуции, которая заключалась в троекратном опускании человека в сугроб, причем головой вниз.

Вроде бы и не больно, но в то же время и не очень-то приятно, а для благородного сословия вдобавок еще и унизительно. Поначалу Дмитрий предложил всыпать нарушителю порядка и установленных правил плетей, но я сразу спросил его: а что, если провинится какой-нибудь князек, пусть даже из самых что ни на есть захудалых? А ведь наказание должно быть одинаковым для любого из прибывших на собор.

Разумеется, всяких глупостей о том, что депутат есть лицо неприкосновенное, я ему говорить не стал, считая это на самом деле ерундой – виноват, так отвечай по закону, который один для всех, но заметил, что от телесных наказаний в отношении народных избранников надо бы воздержаться. Одно дело – в тюрьму, острог или на плаху, если он этого заслуживает, и совсем другое – публичное оскорбление в виде бичевания. Опять же и без суда такое не годится – сам издал соответствующий указ, а если через суд – дело долгое.

Словом, возобладал разумный подход, и было решено на первый раз троекратное макание в сугроб, на второй – пятидневная холодная (что-то вроде карцера с трехразовым питанием – по вторникам, четвергам и субботам). Если и это не угомонит, то после третьего раза следовала отправка домой в сопровождении надежной стражи и публичное оглашение государева указа, пеняющего местному народцу, что уж больно худ сей избранник, не имеющий никакого вежества, и с наказом избрать иного.

– А ты скор на расправу, – сдержанно похвалил меня Петр Иванович, вставая с лавки. – Чай, Кострома далече, а у меня поместья куда ближе к Москве. Правда, ныне что в Шацке, что близ Воронежа неспокойно, зато есть где такому лихому вояке сабелькой помахать. Так что, пойдешь ко мне на службу? На два, нет, на три целковых больше платить стану.

– Али ко мне, в Новгород-Северский, – встрял в разговор четвертый, который был одет даже чуточку наряднее Петра Ивановича. Во всяком случае, на его кафтане золотое шитье шло не только по обшлагам рукавов и по вороту, но и вниз, по всей груди. – У меня, чай, простору куда боле, да и оказий сабелькой помахать тоже с избытком.

– Не след так, Михайла Борисыч, – укоризненно заметил князь Горчаков. – Я первый сего молодца на службу зазвал. Ты, конечно, окольничий, токмо перебивать людишек негоже.

Тот в ответ лишь развел руками, давая понять, что он не претендует на первоочередность, и вообще пусть сей молодец выбирает сам.

– Деньгой меня и без того не обижают, – пояснил я. – Да и навряд ли Федор Борисович отпустит.

– С твоим боярином я уговорюсь, не сумлевайся, – заверил меня князь. – Лишь бы ты сам согласие дал.

– Не люблю я хозяев менять, – вежливо отказался я. – Непривычен.

– Ну как хотишь, – несколько разочарованно вздохнул Горчаков, а вот Михайла Борисович, который окольничий, оказался иного мнения и, вылезая следом за Петром Ивановичем из-за стола, ободрил:

– Хвалю! Для совести оно и впрямь лучше, когда одному все время служишь.

– Тебя как звать-величать? – осведомился усевшийся напротив меня мужик.

– Федором, – коротко ответил я.

– Ну а меня, стало быть, Кузьмой кличут. С Нижнего Новгорода я. Да ты ж сам с Костромы, так что бывал, поди, в наших краях.

– Не доводилось, – проворчал я, приступая к наваристой похлебке.

– А коль судьба занесет, непременно загляни. Я там недалече от самого града живу. А чтоб долго не искать, ты на торгу спроси, где, мол, мясная лавка Кузьмы, сына Минина, дак тебе всяк покажет.

От неожиданности я поперхнулся и закашлялся…

Глава 30
В роли Святогора

[117]117
  Святогор – особо почитаемый народом былинный русский богатырь, равного которому по силе никого не было.


[Закрыть]

На самом деле удивляться тому, что Кузьма Минин оказался в числе народных избранников, не стоило. Если призадуматься, то оно в порядке вещей. Это ведь при выборе главой ополчения князя Пожарского какую-то роль сыграла случайность – тот как раз находился в своем сельце, залечивая рану. Кто знает, пригласили бы его нижегородцы, не окажись сельцо неподалеку от Нижнего Новгорода. А вот Минина избрали закономерно, поскольку он и до того имел достаточный авторитет у народа. А коли авторитет, то его и выбрали в числе четверых нижегородцев депутатом на собор.

«Так-так. Получается, передо мной тот самый, впоследствии легендарный и прославленный… Хотя погоди-ка, – спохватился я. – Вроде бы у известного мне по истории героя отчество было Захарьич, или я что-то путаю? Ну точно, Кузьма Захарьич Минин-Сухорук. Значит, этот просто его родственник или однофамилец[118]118
  На самом деле все наоборот. Именно Кузьма Захарьич Минин-Сухорук был лишь однофамильцем или (возможно) родственником Кузьмы Минина, возглавившего народное ополчение. Эта ошибка, появившаяся еще в XIX в., впоследствии получила широкое распространение.


[Закрыть]».

Признаться, я слегка расстроился и хотел после того, как откашляюсь, поинтересоваться про его родню, которая Сухорук, но не успел – тот самый бугай из-за соседнего стола, который первым вступился за меня, если не считать Кузьму, проворно переместился к нам и с таким усердием принялся хлопать меня по спине, что я всерьез озаботился сохранностью своего позвоночника.

– Ты полегче стукай, Силантий Меженич, – усмехнулся Минич (или все-таки Минин?). – А то от усердия излиха парню ребра поломаешь.

Я, кивком головы поблагодарив Кузьму за заступничество, отдышавшись, поинтересовался у здоровяка:

– Тоже нижегородец?

– А то! – гордо приосанился тот. – Нешто незаметно?

– Да вроде на лбу печати не стоит.

Смеялся Силантий в точности как и говорил – гулко, басовито, словно в бочку ухал.

– А ты за словцом в кошель не полезешь. Хотя что я – сам же слыхал, яко ты того молодца отбрил. Остер у тебя язычок, Федя, а мне б таковское и на ум не пришло, – одобрил он. – Да и трепку обоим тоже лихо задал. Ты, ежели что вперед будет, держись меня – в обиду не дам.

– А и государевы люди тож молодцы, – негромко заметил Кузьма. – Огульно всех карать не стали, разобрались по уму.

– То не государевы, – вежливо поправил я. – То ратники государева наследника, царевича Федора Борисовича Годунова. Он же и дворец свой народным избранникам предоставил, чтоб те, кому жить негде, пристанище здесь сыскали.

– Вона как! – изумился Силантий Меженич. – Погоди-погоди, так ты и сам из Костромы, так что видал, поди, царевича?

– Еще бы! – ответил за меня догадливый Кузьма Минин, мимо ушей которого не прошло упоминание имени и отчества моего хозяина. – Сдается, не раз и не два видал, коли ему служит. Теперь понятно, почто ты приглашение тех бояр отверг. Известное дело – кто ж по доброй воле сам от царевича отойдет.

– А он сам каков? – полюбопытствовал Силантий. – Сказывают, прост да народец жалеет. А еще я слыхивал, что, даже в Кострому уехав, он, чтоб Москву от ляхов своевольных избавить, оставил в ней князя, кой…

Признаться, слушать было интересно, особенно про то, как я встал грудью на пороге храма Василия Блаженного, который попыталась осквернить своим присутствием бедовая шляхта, и стоял насмерть, не пуская полторы сотни ляхов в святое место. Правда, бился не один – и на том спасибо, – хотя всех моих соратников негодные поляки поубивали. Кульминация сюжета – эпизод с конем. Когда его подо мной убили, я поднял погибшую животину и метнул ее в наседающих шляхтичей, завалив таким образом очередной десяток врагов православной веры.

Кстати, источник информации прежний – мясник Микола, к которому Силантий с Кузьмой Миничем еще вчера заглянули в гости. Он же был во главе тех, кто пришел на помощь князю, который к тому времени изнемогал от ран и буквально свалился… куда бы вы думали? Верно, на руки Миколе, а тот, укрывая собой тело героя, самолично отнес его, то бишь меня, в мой терем в Кремле.

Нет, правильно я тогда решил сделать из фантазера мясной фарш. Ну, куда это годится? Брр! Представить, как я держу над головой жеребца, и то страшно. Я, конечно, никогда не взвешивал коней, но думаю, что центнера три они весят, если не больше. Помнится, вроде бы у тяжеловесов-штангистов мировой рекорд выглядит куда скромнее.

Ай да Федя, ай да чемпиён.

А путешествие до терема на руках у мясника? У-у-у, это зрелище, пожалуй, будет пострашнее моего метания жеребцов.

Ай да Микола, ай да трепло!

А под конец мы с Силантием Меженичем чуть не поцапались. Он осведомился, как выглядит легендарный князь-богатырь, а я, дурак, стал честно отвечать, и мой собеседник не просто не поверил, но и сильно оскорбился, заявив, что я попросту ревную к славе князя, и вообще, коли я нахожусь под его началом, то не след мне охаивать своего воеводу.

– В жисть не поверю тому, что ты тут сказываешь! – гремел он. – И ты мне тута не мели чего ни попадя! Да ентот князь меня на одну ладонь посадит, а другой прихлопнет – вот он каков!

Я представил здоровяка Силантия, сидящего на моей ладони, и, не выдержав, засмеялся, после чего тот умолк, возмущенно засопел и стал угрожающе подниматься с лавки. Положение спас Кузьма Минин. Посоветовав Силантию угомониться, он достаточно спокойно пояснил нам, что мы оба неправы. Скорее всего, князь Федор Константинович и впрямь не Святогор, каким его расписывает людская молва, но и не такой, как о нем рассказываю я, а нечто среднее.

Словом, мы помирились.

Кстати, одобрение моему поведению и преподанному уроку для второй категории, жаль, изрядно запоздалое, выразил не только Силантий Меженич. Помимо него чуть позднее к нам один за другим стали подтягиваться и другие люди. Некоторые подходили с оглядкой и сразу торопливо уходили, но кое-кто и задерживался, присев рядом. Одеты они были кто как, но в основном либо подобно Кузьме, либо даже хуже. Из нарядно одетых депутатов, сидевших за двумя соседними столами, не подошел ни один. Наоборот, они как-то быстро и незаметно исчезли из трапезной, а на обед в столовую пришла едва ли половина из них.

К сожалению, из-за подвигов некоего Геракла мне поутру так и не удалось затронуть главную тему, то есть насчет самого Освященного Земского собора, чтобы выяснить поподробнее, как они себе его представляют, какую роль в его работе отводят лично себе, и всякое такое. Единственное, о чем удалось узнать, так это о полученных наказах, вот и все.

Рассчитывал заняться выяснением остального позже, после обеда, но не тут-то было. Увы, но мое инкогнито разоблачил вошедший Басманов, прямо с порога радостно завопивший, что государь повелел найти князя Мак-Альпина еще два часа назад и он меня повсюду обыскался, но слава богу, что я тут, ибо у Дмитрия Ивановича есть ко мне срочное дельце, требующее поспешать незамедлительно.

Дружная кампания за моим столом разом застыла, выпучив глаза на Петра Федоровича и гадая, не ошибся ли боярин да не помстилось ли ему. Окончательно их сомнения развеялись, когда тот выразил удивление обноскам, которые я невесть с чего на себя напялил, да озабоченно поинтересовался, не случилось ли чего.

Когда я уходил, в зале царила мертвая тишина.

Обидно, что и причина вызова оказалась пустячной. Дмитрий, к которому я заходил сразу после приезда, то есть накануне вечером, вдруг утром вспомнил про музыкантов, которых я обещал ему привезти. Государь заглянул в мой терем и выяснил у Багульника, что они вообще не приехали. Получалось, что князь про них забыл? Вот он и распорядился спешно меня найти, чтобы выяснить все до конца.

Разобрались быстро. Я в двух словах объяснил Дмитрию, что на самом деле они просто еще не приехали, задержавшись с отъездом из Костромы из-за болезни солиста. Волобуй действительно ухитрился изрядно простыть, а куда оркестру без главного дирижера? Вот и все, но на вечернюю трапезу я уже пошел с тяжелым сердцем. Одно дело, если бы я открылся народу сам, и совсем другое, когда меня неожиданно «разоблачили». Итог вроде бы один и тот же, но реакция совершенно разная.

Так оно и вышло.

Стоило мне отыскать взглядом Кузьму Минина и, потеснив людей, скромно присесть с самого краешку, как оживленная беседа тут же прекратилась. Единственные звуки – стук ложек о края мисок, да еще довольно-таки громкое чавканье. Мои попытки затеять разговор тоже ни к чему хорошему не привели. В ответ следовали краткие реплики, заверяющие, что у них все замечательно и лучше не бывает, а Силантий Меженич, который так ни разу и не оторвал взгляда от своей похлебки, и вовсе отделывался односложными туманными репликами.

К тому же и обе лавки нашего стола – это уже во-вторых – весьма быстро опустели. Я оглянуться не успел, как почти все мои соседи исчезли. Одно хорошо – Кузьма Минич остался. Поначалу он тоже помалкивал, внимательно поглядывая на меня, а затем, подметив мое расстроенное лицо, мягко сказал:

– Ты на людишек не серчай, княже. Народец ныне пужливый – уж больно времена неспокойные, – вот и имеет опаску. Ныне даже и спали опосля трапезы вполглаза – все гадали, пошто ты одежу сменил да народу объявиться не захотел. Да еще затылки чесали – мол, как бы для них худа не было, ибо разговоры разные велись, никто не таился, и не пришлось бы за свои языки своими головами ответ держать. А тут сызнова ты, да из себя эвон, вовсе иной. То ли крикнешь вязать кого, то ли…

– Утром мне просто захотелось поучить кое-кого уму-разуму, – честно пояснил я. – А насчет выведывания… Тут ты и прав, и неправ. Мне и впрямь хотелось бы узнать побольше, а как это сделать? Или ты думаешь, что, если бы я утром появился в таком вот виде, как сейчас, мне кто-нибудь открылся бы как на духу? Однако вызнавать крамолу, поверь, и в мыслях не держал – тут у меня совесть чиста. И открыться думал сам, только не успел.

– Я, признаться, тоже так помыслил, – понимающе кивнул Кузьма Минич. – Одначе иным втолковать таковское не возмог – и слушать не захотели. Мол, тебе-то бояться нечего, коли ты заступу ему дал, даже не ведая о том, что князь перед тобой, потому тебе нас не понять. А кой-кто и в сговоре обвинить успел – дескать, подстроено у нас с тобой все было. Даже бояре-обидчики и те ложные, вот больше и не появляются здесь – пришли, яко скоморохи, свое дело сделали, рожи тебе подставив, и все.

– Но ты-то мне веришь? – уточнил я.

– Верю, – твердо сказал Минин. – Слыхивал я про тебя, яко ты…

На сей раз трогательную сказку, как я самолично пеленал раны своего ратника и кормил его с ложечки, я выслушал без раздражения – очень уж она пришлась кстати.

– Потому и помыслил, что коль оно и впрямь такое было… – Мой собеседник сделал паузу, испытующе глядя на меня. Дождавшись утвердительного кивка, он облегченно вздохнул и продолжил: – Стало быть, и тут ты таился не потому, что зла хотел неосторожным, но по иной причине, а уж какой – поди пойми. – И он весело засмеялся. – А вот Силантий Меженич доселе не верит, что ты – это ты.

– И на меня ни разу не посмотрел, – чуточку обиженно добавил я.

– Глядел, – поправил меня Кузьма. – Токмо потом, когда из-за стола вышел. Он тебя сзади разглядывал. Ты уж на него не серчай – стыдно мужику стало. Поутру-то, помнишь, яко он тебе о тебе взахлеб сказывал, а когда ты поперек словцо молвил, дак чуть ли не в драку полез, за тебя заступаючись.

– Помню, – откликнулся я.

– Потому теперь его стыдоба и разбирает, – пояснил мой собеседник.

– Ты вроде бы тоже мои слова о князе Мак-Альпине опроверг, но сидишь тут рядом со мной, не стыдишься, – возразил я.

– Промашку всякий дать может, – невозмутимо пожал плечами он. – За свою я хоть сейчас пред тобой повиниться готов. – И он попытался приподняться с лавки, но я остановил его:

– Сиди уж. Если б худое преувеличили, а то доброе, так что я тебе вроде как еще и спасибо сказать должен. Ты лучше мне другое скажи – о чем на соборе говорить станешь?

– Наказов изрядно дадено, – вздохнул он. – Токмо ты, помнится, аккурат до прихода боярина Басманова об ином толковал, да договорить не успел. Я еще даже подивился твоим словесам. Вовсе юн по летам, а суждения, что у старика умудренного. Одначе понял не все из поведанного тобой, а потому, сделай милость, растолкуй далее.

– Тогда… пошли ко мне.

И я потащил его наверх, в бывшую молельную Годунова, которую по моему распоряжению спешно переоборудовали в кабинет. Теперь о былом предназначении небольшой комнаты говорили лишь потемневшие лики святых на огромном иконостасе, который я распорядился оставить на стене, противоположной входу, чтобы каждый мог сразу и перекреститься, и осознать, что хозяин является весьма набожным и глубоко православным человеком.

В остальном рабочая обстановка – два стола, поставленные буквой «Т», вдоль одного по обе стороны широкие лавки для посетителей. На половине стены, примыкающей к входной двери, в спешном порядке оборудовали шкаф для одежды – не ездить же мне всякий раз в терем, чтобы переодеться, плюс стеллаж с обилием полочек. Словом, создал очередную копию своих прежних кабинетов – что в тереме в Кремле, что в Костроме.

Кстати, точно такой же, только без иконостаса, по моему распоряжению соорудили и по соседству, где расположился Короб со своим помощником по продовольственной линии – пора разгрузить бедного Багульника.

Усевшись, мы с Кузьмой приступили к детальному обсуждению. Точнее, вначале я выдал свое видение главной задачи Освященного собора. Обойдясь без «изобретения велосипеда», я, ориентируясь на Госдуму России, сформулировал кратко: работа по законодательству, которое сейчас ни к черту. А уже после внедрения в жизнь новых указов всякие местные проблемы должны рассосаться сами собой. Ну и закинул удочку насчет дальнейших перспектив. Мол, надо будет, используя поддержку государя, со временем сместить всю полноту власти от боярской Думы к тому же собору, посему надлежит его во всем поддерживать, особенно на первых порах.

Кузьма Минин, надо отдать ему должное, оказался достойным однофамильцем своего именитого тезки – врубался в мои пояснения на раз. Хотя вопросов задавал уйму, но тоже по делу. И самый главный из них касался бояр. Мол, неужто они допустят такое умаление их прав? Не получится, что, едва голос собора услышат на Руси, длиннобородые тут же прикроют их лавочку?

– Если государь будет против – не посмеют, – уверенно произнес я. – А он, как я уже сказал, нуждается, чтобы вы проводили его волю.

– А как мы проведаем, в чем его воля? – усомнился нижегородец. – Умишком уж больно слабы, а в государевых делах мыслить за всю Русь – тут такой размах душе потребен, что о-го-го.

– Коль потребуется, то и подсказать недолго. Но сдается мне, Кузьма Минич, что ты и без подсказки обойдешься. Нечего тут напраслину на себя возводить, – попрекнул я его. – Есть у тебя ум, да и других тоже имеется – чай, не юродивых народ избирал.

– Есть-то он есть, токмо для размаху ишшо и крылья потребны, – вздохнул он. – Они, конечно, тоже у кажного имеются, токмо сложены. Иной и рад бы их расправить, да взмахнуть во всю ширь, ан призадумается да и поостережется – боязно. Чай, перья и пообрезать могут, да по живому, вместе с мясом – и как тут ему быть? Да добро бы чужие людишки ножи в руки возьмут, к примеру, те же бояре, ан и свои, из тех же избранных, тоже могут.

– Как это? – оторопел я.

– А вот так, как на Руси водится, – пожал плечами он. – Кто не поймет, кто из зависти, а кто из спеси – сам, поди, видал, скока их тут у нас ходит, нос задрамши.

И вновь напряженный взгляд, устремленный на меня, – что отвечу. Но я не подвел ожиданий, заверив, что на первых порах председательствовать на соборе поручено мне, так что лишь бы расправили крылья, а уж я сумею пресечь козни тех, кто попытается их обрезать.

Потом, правда, будут выборы, и неизвестно, кого изберут, но ведь к этому времени они и сами должны меж собой разобраться – кто чего заслуживает. Вот всем этим и посоветовал заняться на первых порах, то есть сбивать подле себя людей, чтоб при обсуждении любого вопроса все действовали заодно. Тогда и те, кто поначалу будет тыкаться, как слепые кутята, не зная, к какому берегу приткнуться, увидев столь крепкое ядро, непременно примкнут к ним. Отсюда и большинство, которое при необходимости сможет повернуть любое голосование так, как нужно.

Заодно, чтоб Минич поднабрал побольше баллов и авторитета, я порекомендовал ему разъяснять всем прочим якобы свое видение задач собора – не делить лужки спорные меж деревеньками, но мыслить обо всей Руси, да еще подкидывать депутатам новые идеи. Например, о создании комиссий, которые будут детально работать только в одном направлении – по армии, по налогам, по торговле и прочее. Разумеется, никого в них назначать нельзя – исключительно на добровольной основе, кому какое дело больше глянется.

– Не иначе как ты меня мыслишь наверх подсадить, – догадался Кузьма.

– Мыслю, – не стал я отнекиваться.

– А не боишься вот так с незнакомым тебе человеком? Вдруг да я на чужую сторону переметнусь, к твоим супротивникам?

– Не боюсь, – усмехнулся я, пояснив: – Мне главное, чтоб ты о Руси думал, за нее душой болел. А у меня самого тоже думки лишь о ней, матушке, – чтоб и дальше цвела да хорошела.

– Ишь ты, – крутнул головой нижегородец и недоверчиво крякнул. – Послухать – ажно слеза наворачивается. Иноземец, а таковское сказываешь.

– Мне здесь жить и здесь умирать, – твердо произнес я. – Да и тебе тоже отсюда никуда, Кузьма Минич, как и мне. Вот и получается, что интерес у нас один. И не суть важно – русский или нет. Тут иное главнее – к чему душа у человека стремится. Если к тому, чтоб под себя подгрести, – одно. А вот тот, кто обо всей стране радеет, хотя при этом и о себе не забывает, – иное. И ты сам таких высматривай, а коль углядишь, приближай да в обиду не давай, заступайся. Глядишь, и он у тебя под боком осмелеет да крылья распахнет. А стаей и ласточки могут орла заклевать.

– Так ведь тогда лучшей тебя во всем нашем соборе не сыскать, – заметил он мне.

– Нельзя, – развел руками я. – Получится, что я тогда к Москве прикован буду, а на меня государь столько других дел навалил, что только держись. Не знаю, как со всеми управиться.

– Ты управишься, – уверенно произнес он, особо выделив первое слово.

– С выездом они, Кузьма Минич, вот в чем беда, – пояснил я. – Притом выезд надолго.

– Это хужее, – согласился он. – Да и молод ты, тоже не дело. – И нижегородец пригорюнился, а пока он размышлял, я все ж таки не утерпел, спросив:

– А что, Кузьма Захарьич Минин-Сухорук, часом, не родич тебе будет? Помнится, кто-то мне о нем упоминал что-то хорошее.

– Дальний, – лениво отмахнулся он, по-прежнему погруженный в раздумья. – Тож говядарь, яко и я, токмо живет подале, ажно близ Печерского монастыря. – И он в свою очередь полюбопытствовал, что правда, а что нет в тех былинах, которые ходят обо мне в народе.

Полностью скидывать себя с постамента, на который возвела меня народная молва, я не стал, уклончиво заметив, что вранья в рассказах его знакомого Миколы предостаточно, особенно что касается моих клятв по изничтожению ляхов и изгнанию из Москвы всех латинян без разбора. Этого никогда не говорил и никогда не скажу, ибо человек может быть и латинской веры, но добрый и честный, а бывает, что…

К тому же в Европе нам всем не грех многому научиться. Книги печатают лучше они, стекло лучше у них, бумага – тоже, монеты… Я вынул из стола чешуйку-новгородку и следом бросил голландский гульден.

– Его и по столу покатать можно, и в руке подержать – одно удовольствие, а у нас? Про кораблестроение, мануфактуры и прочее вовсе молчу – нет их, а они тоже нужны. Так что нам до них кое в чем тянуться и тянуться.

– Вовсе мы убогие получаемся, – заметил он, поморщившись.

– Такого не говорил, – возразил я, – да и никогда не скажу. Просто тому, чему Европе у нас было бы неплохо поучиться, она никогда не освоит, вот и все. Сам подумай: либо есть у человека совесть, либо ее нет. А уж коли он ее лишен – откуда возьмет и где выучится жить по ней? Да и во всем остальном из числа духовного точно так же.

Словом, обнадежил.

Надо сказать, что Кузьма Минич мои советы воспринял весьма серьезно и незамедлительно приступил к их реализации. Во всяком случае, на следующий день, и в другие тоже, сколько бы я ни поглядывал в его сторону, он постоянно был занят делом – что-то кому-то втолковывал, пояснял, увещевал, и так постоянно. Сколачивал коалицию.

Как посоветовали…