Текст книги "Витязь на распутье"

– Как видите, ясновельможные паны, – щедро одарил их любезной улыбкой Дмитрий, – речь у нас с ней поначалу была токмо о свейской Эстляндии, что тут нам и подтвердил ее воевода князь Мак-Альпин.

– Значит, Лифляндию она вернет обратно? – уточнил малогоский каштелян.

– Как я могу повелеть королеве, коя покамест еще не моя подданная? – развел руками Дмитрий.

– Я подразумеваю потом, когда она и ее королевство будет принято Русью, – внес уточнение Олесницкий.

При этом, как я подметил, посол, виртуозно извернувшись, ухитрился ни разу не назвать титул Дмитрия. Ну да, князем вроде как нельзя, тогда уж точно ответ будет отрицательный, а царем или, паче того, кесарем – полномочий нет. Вот и выкручивается, бедолага, как может.

– Ежели я приму ее в свое подданство со всеми градами, кои она указала, то тем самым соглашусь с тем, что они принадлежат ей, – заметил Дмитрий. – Гоже ли мне после того изменить своему слову? К тому же, как тут было поведано ливонскими послами, она и без того милостиво уступает Жигмонту две трети Лифляндии, так чего же более? – И он сменил тему: – Одначе мыслится мне, что не след на третий день после моей свадебки вести столь сурьезные речи, кои требуют долгих обсуждений. Думаю, мы сделаем ныне тако. Дабы ты, ясновельможный пан, уразумел, что дружба моя с Жигмонтом по-прежнему крепка, я, приняв те грады, кои назначены королевой мне, один из них – Мариенгаузен – так и быть, подарю польскому королю.

И очередная пауза. Ну да, уж очень много подарков. Так и сыплются, так и валятся со всех сторон – не успевает Олесницкий подбирать.

– А… прочие грады, кои ныне преподнесены тебе в дар? – прервал молчание малогоский каштелян.

– У нас на Руси сказывают, дареное не дарят, – пояснил Дмитрий. – Иначе первый даритель может осерчать, решив, что таким образом человек выражает недовольство подарком. Я же, из любви к своему молодшему брату Жигмонту, и без того оное нарушил, выделив ему один град. О прочих же надлежит списаться с моей любезной сестрицей – не изобидится ли она на меня за таковское, а уж опосля решать.

– Стало быть, пока ясновельможная пани Мария Владимировна… – начал было Олесницкий, но тут же был прерван сердитым окриком Дмитрия:

– Не забывайся, посол! Когда ты величал меня непотребной титлой, это одно. Тут я еще мог простить тебя, ибо так повелел тебе твой король Жигмонт, холопом коего ты являешься. Но называть ясновельможной пани королеву Ливонии Марию Владимировну, коя вдобавок доводится мне трехродной сестрицей, тебе никто повеления не давал, а потому возьми свои словеса обратно и именуй ее тако, как тут о ней объявлено ее послами, ибо в противном случае я буду вынужден отправить вас обратно.

Олесницкий угрюмо уставился на Дмитрия и отчетливо произнес:

– Что-то рано ваше господарское величество забыли, что посажены на свой престол токмо при дивном содействии божием, милостью польского короля и помощью польского народа. – Замечание насчет королевского титула Марии Владимировны он явно проигнорировал, не собираясь ни извиняться, ни поправляться. – И сдается мне, что рановато великий князь Московский, – ясновельможный пан особо выделил последние три слова, – отважился на сие непотребное обращение с послами того, кто в свое время оказал ему столько ценных услуг, без которых ему не видать бы этого престола как своих ушей.

Так-так. Кажется, посол окончательно взбесился, коль настолько забылся, что начал говорить такое. Но сказал он это напрасно – такого Дмитрий уже не простит. Вон как резво подскочил со своего трона.

– Более хулу и лай слышать я не желаю, – звонким голосом заявил он. – Одначе сперва еще раз повторю для памяти, что мы не князь, не господарь и даже не царь, но император на своих пространных государствах. Приняли мы этот титул от самого бога, и имеем по милости божией под собой служащих нам князей, господарей, а с нынешнего дня и королей. – Он надменно вскинул подбородок. – Терпел я ваши поношения изрядно, но более не желаю, а посему изгоняю вас, яко особ, не умеющих вести себя должным образом и править посольство так, яко надлежит меж учтивыми людьми.

Ишь ты. Можно сказать, выгнал взашей. Впрочем, наверное, и правильно. Во всяком случае, мне это только на руку. О затеваемой Дмитрием войне с крымским ханом можно забыть – теперь уж нашему государю точно хватит заморочек на севере.

Ну что ж, остается со спокойной душой попировать…

Глава 39
Встречи, встречи, встречи…

Надо сказать, что место за отдельным столом, который был придвинут вплотную к царскому, не пустовало, невзирая на отсутствие Олесницкого. Причем сидел там даже не один человек, как планировалось ранее, а двое, ибо Дмитрий объявил, что решил удостоить столь высокой чести и барона Нарвского, и герцога Эстляндского, ибо желает в их лице оказать превеликую честь своей сестрице королеве Ливонии Марии Владимировне.

Помня о всяких неудобоваримых блюдах, я осторожничал и ел мало, а вот проголодавшийся дьяк наворачивал за обе щеки, так что в основном на все вопросы государя пришлось отвечать именно мне.

Сразу отмечу, что молодожены представляли собой весьма любопытное зрелище. Один одет исключительно во все русское, начиная с красного бархатного опашня, усаженного жемчугом и опушенного соболями, а другая – в платье польского покроя. Даже корона на ее голове выглядела как-то по европейски – ничего общего с шапкой Мономаха или теми тремя коронами, которые мне доводилось видеть в царском казнохранилище.

Мнишек, сославшись на нездоровье, вновь отсутствовал, но его дочку благодаря своему удобному месту я успел рассмотреть во всех ракурсах. Правда, именно рассмотреть, но никак не полюбоваться, поскольку нечем. Оставалось только гадать, что же все-таки привлекло в этой тощей крохотульке – метр с кепкой – нашего государя. Ни кожи ни рожи – доходяга с небольшими глазками, ястребиным носиком и тонкими губами, которые она вдобавок регулярно поджимала, выражая недовольство. Последнее происходило чуть ли не все время – уж очень новоиспеченной царице не нравились блюда русской кухни.

Правда, что именно ее в них не устраивает, я не понял, ибо говорила она с Дмитрием исключительно по-польски и суть ее многочисленных претензий осталась для меня загадкой.

Вот только новоиспеченной императрице следовало бы помнить, что она, образно говоря, в чужом монастыре, к которому не стоит примерять свой устав, да еще так откровенно, с брезгливыми гримасами и презрительными усмешками.

Что касается меня самого, то тут, как я понял, наша с государыней антипатия оказалась взаимной. То ли она уловила, насколько низко я оценил ее внешность – женщины чувствуют такие вещи, то ли ей не понравились мои разговоры с послом, при которых она присутствовала в качестве венчаной царицы, а может, все вместе.

А чуть позже добавилось и еще одно досадное для нее обстоятельство. Дело в том, что Марина привезла на Русь вилку, которую тут не знали, орудуя исключительно засапожником. Между прочим, гораздо удобнее – им и наколоть можно что угодно, и при необходимости отрезать понравившийся кусочек. Так вот, привезти-то она ее привезла, но пользовалась ею весьма неумело. Я имею в виду, неумело с точки зрения человека двадцать первого века – не так у нас принято с нею обращаться. Она даже держала ее неправильно, то есть в правой руке, а про остальное вообще молчу.

Заметив мой взгляд, устремленный на ее вилку, она решила иное, посчитав, что я вижу сей странный предмет впервые в жизни, а потому иронично усмехнулась и принялась что-то шептать на ухо Дмитрию. По его тону я понял, что он вначале не соглашался, но затем нехотя кивнул и обратился ко мне, предложив тоже попробовать сие орудие, кое весьма удобно при…

Цитировать расписываемые им преимущества вилки по сравнению с ложкой и ножом не буду. Скажу лишь, что я, изобразив колебание, после недолгого размышления согласился.

Едва толстая гофмейстерина пани Тарлова, стоящая за креслом императрицы, подала мне вилку, как Марина впилась в меня взглядом, предвкушая забавное зрелище неуклюжего тыкания и рассчитывая язвительно прокомментировать мои жалкие потуги. Но замечание ей удалось сделать только один раз, когда я перекинул засапожник в правую руку и принял вилку в левую.

– Ясновельможный пан левша? – осведомилась она, и ее тонкие губы изогнулись в презрительной усмешке.

– Нет, просто меня так учили, – невозмутимо ответил я и принялся хладнокровно разделывать здоровый кусок свинины, лежащий на моей тарелке.

Марина некоторое время недоверчиво глядела, как я ловко обращаюсь с новым столовым прибором, начиная понимать, что унизить меня не получится, а я через минуту еще и подлил масла в огонь, порекомендовав ей тоже переложить вилку в другую руку, поскольку так гораздо удобнее.

– Меня учили инако, – отчеканила она и негодующе отвернулась к Дмитрию, который лишь усмехнулся в ответ на ее неразборчивый шепот, из которого я уловил лишь одно знакомое мне слово «гонор».

Государь, выслушав Марину, лишь весело рассмеялся и, ласково погладив ее ладонь, ответил что-то успокаивающее, после чего тут же улыбчиво обратился ко мне, сетуя, что я плохо ем.

Он вообще был само внимание и доброта. Пожалуй, помимо меня столь ласковым тоном он обращался только к Марине. Ах да, совсем забыл упомянуть упорно жующего подле меня Бохина – ему тоже перепадали милостивые слова и похвала в адрес настоящей истинной государыни, которой ведомо, как правильно употреблять титулы своих соседей.

Что же касается Олесницкого и Гонсевского, то Дмитрий был настроен весьма оптимистично, заявив, что не пройдет и двух-трех дней, как они сами попросятся к нему на аудиенцию, если, конечно, пожелают вернуть своему государю те города, которые ранее принадлежали Речи Посполитой, а ныне захвачены Марией Владимировной и переданы в дар Руси.

– Овес к лошади не ходит, – самоуверенно заявил он мне.

Однако тут государь немного ошибся. Дело в том, что польские лошадки выбрали иной сорт овса, посчитав, что шотландский несколько вкуснее русского…

Следующее утро началось с визита гостей, и первым в моем тереме объявился смущенный возложенным на него щекотливым поручением Огоньчик. В первые минуты его прихода, не подозревая, что он явился ко мне не просто так, на правах старого приятеля, я радушно усадил его за стол завтракать, но ясновельможный шляхтич был явно не в своей тарелке. Это настолько бросалось в глаза, что недолгое время я, решив, что его скованность имеет совсем иные корни, счел нужным ободрить его, мол, кто старое помянет…

Вот тут-то, заявив, что он все равно бы ко мне зашел, просто так совпало, пан Михай промямлил, что его попросили передать мне просьбу встретиться кое с кем, причем с кем именно, он так и не сказал, сообщив лишь, что если я согласен, то ко мне через пару часов придут.

И пришли… Вот только не через пару часов, а гораздо раньше, и был это сам государь. Оказывается, он уже успел провести заседание боярской Думы и принять решение по встрече Годунова.

Если кратко, то торжественный въезд царевича в столицу наметили на Прощеное воскресенье, да и то, судя по тому, как Дмитрий его описал, он вышел какой-то, мягко говоря, усеченный.

Так-так. Получается, ревнует государь к славе Годунова, явно ревнует. Потому и надумал назначить въезд на Прощеное воскресенье, ведь в понедельник начинается Великий пост, а это значит, что всем пьянкам и гулянкам придет конец на долгие семь недель. То есть веселье по случаю приезда победителя свеев и ляхов продлится всего один день.

Видя, что я продолжаю помалкивать и согласно кивать, государь с легким смущением – не до конца потерял совесть – предложил мне вовсе не принимать в этом участия. Мол, все-таки я посол королевы Ливонии, посему ни к чему лишний раз раздражать Олесницкого с Гонсевским, с которыми он вчера несколько того, погорячился.

Дальше я слушать не стал, бесцеремонно перебив его и принявшись вносить ряд поправок в намеченный план. Начал, разумеется, с самого приятного, попросив позволения сказать все начистоту. Он согласно кивнул, и я приступил: мол, всецело уважаю скромность Дмитрия, но ни к чему так уж, с перебором…

Тот, опешив, недоуменно уставился на меня, и я пояснил, что куда лучше, если Дмитрий встретит царевича не у Красного крыльца на входе в Грановитую палату, а у самых городских ворот и далее отправится к Кремлю вместе с ним, возглавляя процессию. Тогда и заслуженные лавры победителя по праву достанутся не только одному Годунову, но и государю, ибо все мы, как воеводы, находимся на службе у императора Руси, а значит, наши победы – это и его победы тоже. И двух мнений тут быть не может.

Государь зарделся и смущенно промямлил, что надобно над тем подумать, хотя я уж того, перебрал…

– Излишняя скромность сродни гордыне, а она мать всех смертных грехов, – вспомнил и тут же лихо перефразировал я упрек, который в свое время адресовал мне князь Горчаков. – Уступаю тебе лишь в одном – что касается меня, то, возможно, ты и прав. Мне и в самом деле лучше всего побыть в сторонке…

– Нет! – выпалил Дмитрий. – Коли ехать от самых врат, так уж вместях!

– А послы? – невинно осведомился я.

– Утрутся, – сердито буркнул он. – Все одно – чему быть, того не миновать. Я им и без того вчера изрядно в рожу наплевал, так что еще разок они стерпят, никуда не денутся. А не стерпят – скатертью дорожка. Да и с Прощеным воскресеньем мы, пожалуй, тоже погорячились. Таких побед Русь со времен моего пращура и тезки Димитрия Донского не одерживала, посему не след нам ее всего один день праздновать. Мыслю, что перенесем все на субботу. Как Федор Борисович, поспеет ли?

– Завтра к вечеру он уже будет под Москвой, – вспомнив последнее сообщение, с которым примчался вчера вечером гонец от Годунова, твердо заверил я его.

– Вот и славно, – кивнул Дмитрий. – А теперь айда со мной. Я тебе свою забаву покажу, кою повелел близ берега учинить.

Однако, памятуя о неведомых гостях, согласие на визит которых я дал Огоньчику, пришлось отказаться. Дескать, за время моего отсутствия скопилась изрядная куча неотложных дел и мне хотелось бы заняться ими.

– Ну-у как знаешь, – несколько разочарованно протянул государь и выпорхнул из терема, шустро умчавшись к своим забавам.

Признаться, в иное время я бы составил ему компанию, но что делать, коли договорился о встрече неведомо с кем. Каково же было мое удивление, когда Багульник буквально через полчаса ввел ко мне в кабинет вщижского старосту Александра Гонсевского, мужественного пышноусого здоровяка, лицо которого не портил даже тонкий шрам, тянувшийся от левого уха к середине подбородка.

А разговор с ним получился довольно-таки любопытный. Поначалу были только ахи и вздохи по поводу нашей успешной победоносной кампании в Прибалтике, причем восторги ясновельможного пана изрядно отдавали фальшью.

Ничего конкретного он мне поначалу не сказал, но суть его намеков я понял хорошо. Если кратко, то они сводились к одному – не хочется ли мне в отсутствие моего главнокомандующего (уже прознали? А ведь вчера никто ни словом не обмолвился о Годунове. Кто сдал?) поучаствовать в неком дельце, которое, вне всяких сомнений, принесет мне немалую выгоду и в то же время ни в малейшей степени не затронет интересов Федора Борисовича.

Поначалу я хотел отказаться сразу, но стало любопытно, так что я ни от чего не отказывался, но и ни на что не соглашался, тем более что сам главнокомандующий, то бишь Годунов, пока не приехал, поэтому можно было смело отговариваться от любой конкретики, ссылаясь на его отсутствие.

Я и ссылался.

Теряя терпение, Гонсевский стал откровеннее, заметив, что за последнее время в великом князе Московском изрядно разочаровался как его король, так и все именитые люди Руси.

– Есть просто неблагодарные люди, но есть и бешеные псы, кусающие руку своего благодетеля, – вздохнув, поведал он мне.

– Не твори добра, не получишь и зла, – согласился я с ним, поощряя к дальнейшим откровениям.

– Вот-вот, – оживился он. – Не зря же поговаривают, что…

Дальше пошло такое, за что кладут головы на плаху. Причем Гонсевский обладал неверной информацией о происхождении Дмитрия, иначе не затянул бы старую песню про Отрепьева. А вот его заключение мне не понравилось. Мол, если бы ему пришлось делать выбор, то он не колеблясь предпочел бы поставить на шкоцкого князя, который всегда верен своему слову и может достойно отблагодарить за предупреждение об угрожающей ему опасности.

Оп-па! А вот с этого места поподробнее.

Но в ответ на мои слова об умении благодарить, знать бы за что, вщижский староста лишь уклончиво заметил, что не все сразу, да и вообще, князь достаточно мудр, чтобы понять, чьей стороны надлежит держаться. Пока же ему надлежит ведать лишь одно – несмотря на то что им было учинено в Лифляндии, зла на него в Речи Посполитой не держат, а потому двери посольского двора, на котором они ныне проживают, для истинного рыцаря Мак-Альпина всегда открыты. Более того, как кажется Гонсевскому, к которому присоединяется и пан Олесницкий, самое время было бы приехать к ним с ответным визитом – ну, скажем, завтра к вечеру…

Но я и тут вывернулся, не дав определенного ответа и туманно заметив, что непременно приеду, разве только появятся срочные, неотложные дела, но это вряд ли – во всяком случае, пока таковых не предвидится.

Он выслушал, понимающе кивнул и завел речь… о моих родственниках в Италии. Мол, сейчас у него как раз подворачивается оказия, едет человек в Рим, поэтому я могу передать с ним привет, или, если пожелаю, он может заехать по указанному мною адресу, чтобы вручить письмо. Только надо поторопиться, поскольку человек этот уезжает послезавтра.

Батюшки-светы, неужто в Италии отыскались князья Мак-Альпины?! Вот тебе раз! И что мне делать? Отказываться? Нельзя, слишком подозрительно. По идее, будучи настоящим князем, я должен бы уцепиться за такую возможность руками и ногами, а я нос ворочу.

Но и писать нельзя.

А Гонсевский продолжил, что полугодом ранее он, пребывая в Италии, по собственной инициативе хотел сообщить моим родичам о необыкновенной популярности князя Мак-Альпина, каковой тот заслуженно пользуется на Руси, да вот беда – так и не сумел никого отыскать. Некоторые глупцы и вовсе пытались его уверить, будто таких князей отродясь не существовало, но он, разумеется, не принял во внимание их слова.

Так-так, теперь понятно, откуда ветер дует.

Закончил же вщижский староста стандартным уверением в искренности своих чувств и еще одним напоминанием, чтобы я заглянул в гости на Посольский двор, где смогу более подробно потолковать обо всем, что меня интересует.

Спокойно посидеть и хладнокровно обдумать эту попытку шантажа – иначе его речь не назовешь – у меня не вышло. Тут же, едва ушел Гонсевский, в мой терем заглянул еще один гость. На сей раз им оказался… старец Филарет, то есть, извините, бывший старец и бывший Филарет. Выглядел Романов молодцом – ладно подогнанный кафтан сидел на нем как влитой, ни складочки, ни морщинки. Он и ранее смотрелся статным мужиком, несмотря на рясу, а теперь светская одежда еще больше подчеркивала все достоинства его крепкой фигуры.

Оказывается, Федор Никитич решил предложить свои услуги, дабы помирить меня с именитым боярством. Мол, хватит ненужных раздоров между православными людьми, пользуясь которыми иные стремятся подорвать истинную веру. Одна проблемка – им самим вроде как первыми идти на мировую невместно, потерька отечества, ну и мне тоже ни к чему – все-таки я ныне вон в какой чести у государя. Следовательно, самое лучшее – встретиться всем как бы невзначай на нейтральной территории, в его терему. Голицыных и Шуйских он уже пригласил, так что теперь дело за мной. Заодно, если предполагаемое замирье с боярами пройдет удачно, имеет смысл поговорить о некой затее, коя принесет мне немалые выгоды.

Вот тебе раз! И эти туда же. И почему же я вдруг всем понадобился? Одни зовут в гости, другие зовут, причем и те и те буквально жаждут вовлечь меня в свои «затеи», которые, вне всяких сомнений, называются переворотом. И чего теперь делать? Главное, совершенно непонятно, кто основной массовик-затейник – поляки или бояре? Или это два переворота, которые просто совпадают по времени? А когда они намечены?

Оставалось только слушать, кивать и… давать уклончивые ответы. Мол, ничего не обещаю, поскольку не далее как завтра собираюсь выехать навстречу подъезжающему к столице Годунову. Даже любезно пояснил, куда именно еду. Мол, путь мой лежит в сторону Дмитрова, из которого завтра поутру Федор Борисович должен выступить.

Романов, как ни странно, не больно-то настаивал. Он лишь слегка посетовал на досадное стечение обстоятельств, да в заключение поинтересовался, когда же, в таком случае, ждать торжественного въезда в Москву победителя свеев и ляхов?

– Государь наметил его на Прощеное воскресенье, о чем пару часов назад известил меня, – почти честно ответил я и в свою очередь полюбопытствовал: – Вроде бы ты, боярин, тоже в Думе сидел, так зачем спрашиваешь?

– Так ведь я помыслил, что он еще далече, – пояснил Романов. – А ты мне тута сказываешь, что он уже завтра из Дмитрова выедет, а от него до Москвы верст семьдесят, не боле, мигом обернется. Так к чему еще два дня ждать?

– Передохнуть с дороги не помешает да в баньке попариться, – спокойно ответил я. – Орлам тоже надо время, чтоб перышки почистить.

– Это да, – охотно поддакнул Федор Никитич. – Токмо где ж они столько бань сыщут, чтоб всем за один день поспеть напариться? Али царевич, яко и ты, с малыми силами выехал?

– Угадал, боярин, – подтвердил я. – Сам посуди, при обозе-то тоже кому-то надо быть. Лихих людей на Руси пока хватает, так что глаз да глаз за казной эстляндской. Вот мы с ним и порешили почти всех ратников с нею оставить. Я с собой и вовсе только полусотню взял, да и с Годуновым немногим больше едет – неполная сотня. К тому же париться-то они будут в своих казармах близ сельца Тонинского, а там еще с прошлого года аж несколько бань выстроено. Думаю, за день поспеют его ратники пот да грязь с себя смыть.

– Вона как, – фальшиво удивился Романов. – А я-то полагал, что он через Тверские ворота в Белый город въезжать будет, а выходит…

– Через Яузские, – подхватил я. – Да и какая разница – через какие, верно? Тут ведь главное совсем в другом – с чем он в них въедет? А с этим все в порядке – с победами! – И подмигнул ему.

Тот тоже несколько растерянно моргнул в ответ и перед уходом еще раз напомнил, что если мне все-таки удастся вернуться к вечеру, то чтобы я непременно заехал к нему в терем, расположенный близ посольского двора. Я в очередной раз как можно простодушнее улыбнулся и заверил, что непременно заеду.