Текст книги "Витязь на распутье"

Глава 23
Король уволился – да здравствует королева!

Поначалу Дмитрий важно заявил, что, как бы ему ни хотелось отречься от некоторых опрометчиво данных обещаний, он всегда помнит, государево слово – золотое, а потому намерен сдержать его в любом случае. Я чуть было не прыснул от смеха, услышав это, но сдержался и лишь широко улыбнулся.

Дмитрий хмуро воззрился на меня, но спрашивать не стал, очевидно припомнив, что жениху в такой день надлежит радоваться, так что удивляться улыбке вроде бы ни к чему, и продолжил говорить. Как я понял, он не до конца утратил надежду заставить хоть кого-то из нас по доброй воле отказаться от этого брака, и для начала, вспомнив песню Высоцкого, лукаво заметил, что мне и впрямь придется везти невесту в некую Ольховку – и когда только успел выведать, зараза! – которая немногим лучше шалаша.

Федор было возмутился такими словами, принявшись уверять, что он для дорогого зятя ничего не пожалеет, но государь насмешливо хмыкнул и напомнил о статусе земель, которые пожалованы ему самому только за службу. То есть получалось, выделить что-либо из них в приданое для сестры царевич не вправе, ибо они хоть они и велики – вся Европа влезет, да не одна, но, по сути, являются обычным поместьем. Словом, это чудесно, что выбор Ксении пал на князя, поскольку иной, глядишь, и отказался бы от столь сомнительного приобретения, узнав, что царевна-то на самом деле… бесприданница.

– Так что, князь, не передумал? – улыбнулся он, выжидающе глядя на меня. – Я ить не шучу. Приданого у Ксении Борисовны гребень, да веник, да алтын денег.

Я не остался в долгу, заявив, что ничего зазорного в том не вижу, поскольку доводилось слыхать, что в подобном положении пребывали и короли, имевшие даже соответствующее прозвище, например, Иоанн Безземельный, которому это обстоятельство не помешало править в Англии и передать престол своим детям. А в заключение весело добавил:

– Да пропади то серебро, когда жить нехорошо. Зато с доброй женой горе – полгоря, а радость вдвойне, значит, и жить будем припеваючи.

Он посопел, сурово глядя на меня, а затем предпринял атаку на другом фланге:

– И ты тоже призадумайся, царевна, – вкрадчиво посоветовал он. – Худо у твоего избранника с поместьицами.

– Не кидается девица на цветное платье – кидается девица на ясного сокола, – с улыбкой произнесла Ксения. – А уж о моем соколе и песни распевают, и сказки сказывают, а в Москве-матушке он, поди, доброй половине красных девиц во сне снится.

– Это поначалу хорошо, – не унимался Дмитрий. – А как потом жить? Да и куда тебе торопиться-то? Покроют головушку, наложат заботушку, и все. Это у милого братца девице своя волюшка. Знай себе веселись да промеж пальчиков гляди на жисть, а у мужа в руках уж так не забалуешь.

– Родители берегут дочь до венца, а муж жену – до конца, – уклончиво ответила Ксения. – А за заботу твою благодарствую, царь-батюшка, да век помнить буду. – Она склонилась перед Дмитрием в низком поклоне и, выпрямившись, улыбнулась. – Токмо напрасно ты, государь, страсти на меня нагоняешь. Егда жених невесту в свой терем приводит, свекор говорит: нам медведицу ведут; свекровь сказывает: людоядицу ведут; деверья ворчат: нам неткаху ведут; золовки бают: нам непряху ведут. Мне ж таковского вовсе не слыхать, потому как ни свекрови, ни свекра, ни деверя, ни золовки – благодать, да и токмо. Выходит, жалеть есть кому, а бранить – ни души.

– А ты и рада, что сирота к тебе посватался! – проворчал Дмитрий.

– Не сирота, – строго возразила Ксения. – У него ныне родни много станет, ибо я свому милому-любому буду и за матушку, и за батюшку, и за сестрицу с братцем, и за дружка сердешного.

Государь смешался, не найдя что сказать, и напустился на… Федора:

– А ты чего молчишь?! Брат ты али кто? Нешто не ведаешь, что князь Мак-Альпин из тех, кто мягко стелет, токмо опосля жестко спать?

Годунов пожал плечами и дипломатично ответил:

– Коли сестрице моей по нраву, так и мне люб. А что до суровости, так ить не мне с ним жить, а ей.

– Спелись! – торжествующе объявил Дмитрий и грозно оглядел всех нас по очереди, будто только что уличил в измене и заговоре.

Но устыдить не получилось. Непокорный народ отчего-то никак не желал опускать виноватые глаза перед своим государем, а смотрел в упор. Я – чуточку насмешливо, Ксения – ласково, но в то же время и упрямо, Федор – с присущим ему простодушием.

– Ну-ну, – промычал Дмитрий, не зная, что еще сказать, и напоследок, разводя руками, заметил Федору: – А токмо не зря на Руси сказывают: «Тесть за зятя давал рубль, а после давал и полтора, чтоб свели со двора». Ладно уж, чего там. Попомнишь еще мои словеса, да поздно будет.

Сказано было сожалеюще. Подразумевалось, что он сделал все, дабы уберечь Годунова от такого сомнительного родства, но если тот не желает прислушаться к мудрому совету, то ничего не попишешь. И он… уныло взял в руки одну из икон, давно принесенных Чемодановым.

По счастью, государь был натурой увлекающейся, и по мере того, как Дмитрий все больше входил в новую, необычную для себя роль, он все сильнее оживлялся, так что спустя минуту его физиономия перестала представлять разительный контраст со счастливыми лицами жениха и невесты.

Правда, он и во время своей напутственной речи не забыл особо оговорить, что утверждает сватовство, лишь памятуя о тех обещаниях, которые дадены князем, а потому разрешение на сговор и помолвку жениху предстоит еще заслужить, а чтобы о том лучше помнилось, он и благословляет нас с царевной именно иконой Феодора Стратилата.

Показалось мне или в глазах государя, когда он протянул Ксении икону для поцелуя, и впрямь вспыхнули знакомые мне искорки вожделения? Я насторожился, но через секунду подумал: «Какая в конце концов разница, если я одержал верх и в этом поединке. Теперь-то уж мой выигрыш неоспорим, и не имеет значения, что именно промелькнуло в его глазах». Тем более я запросто мог спутать это вожделение с обыкновенным восторгом перед красотой царевны, которая в этот миг и впрямь выглядела неотразимой.

Далее была речь Годунова, который, расчувствовавшись, всхлипывал через каждую вторую фразу и с превеликим трудом дотянул до конца, благословив нас явленным образом Толгской богоматери – не зря я все-таки ездил за нею.

Затем мы с Ксенией выслушали Басманова, который даже в эту минуту не забыл о своей Фетиньюшке и, едва поздравив нас, обратился к Федору, заявив царевичу, что теперь, столь удачно распорядившись рукой своей сестры, и самому царевичу не мешало бы задуматься о браке, благо что славных невест на Руси тьма-тьмущая.

Конкретных имен он не назвал – мешало присутствие государя, который вновь нахмурился, начиная догадываться, к чему, точнее, к кому клонит Петр Федорович. Тем не менее Басманов все-таки рискнул заметить, что любой самый именитый род был бы счастлив, если бы Годунов остановил свой взор именно на его дочери или… племяннице.

А вальс нам, по настоятельной просьбе Дмитрия, пришлось повторить аж два раза, и надо сказать, что танцевала Ксения бесподобно. Она буквально парила и, казалось, еще немного – и выпорхнет из моих рук, а там, взмахнув неожиданно выросшими крыльями, поднимется вверх и вовсе улетит из трапезной. И на сей раз она даже после третьего по счету танца так и не пожаловалась мне на головокружение.

Следующий день Дмитрий посвятил изучению вальса. Правда, в партнерши ему досталась Любава – для того я и настоял на ее обучении. Уже к вечеру государь освоил его если не на пятерку, то на четыре балла железно, а наутро засобирался в путь-дорогу. Медлить и впрямь было нельзя – чудо, что вода в Волге до сих пор не встала.

Свои подарки будущим молодоженам государь все равно сделал, причем именно подарки, без кавычек. Оставшись наедине со мной, Дмитрий заявил, что хоть до свадебки еще и о-го-го, но, дабы я не злобился на него, он дозволяет вновь пользоваться подмосковным Кологривом, благо что отбирать его ни у кого не надобно. Что же касается села Климянтино, то тут увы – он был вынужден вернуть его прежним владельцам, то есть боярам Романовым, и он развел руками, но тут же упрекнул меня:

– Вот ежели бы ты еще до отъезда из Москвы упросил не отнимать вотчины – и Климянтино б тоже твоим было, а так вышло яко в Библии: «Гордым бог противится, а смиренным дает благодать».

Это Романовы-то смиренные? Ох, государь, государь. А впрочем, ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И если нельзя вернуть мне Климянтино, то, может быть, допустимо заменить его на…

И я обратился к Дмитрию, заметив, что охотно согласился бы махнуть рукой на это село под Угличем, получив взамен земли близ царского села Тонинское, которые находились в царских владениях. Деревеньки там, что Медведково, что прочие, не ахти какие, но земли мне дороги как память. Тем более что там все готово для формирования еще одного гвардейского полка, а две тысячи молодцев, беззаветно преданных своему государю, к тому же русских, которые не вызовут раздражения у москвичей, это силища.

Заодно напомнил и рассказ Татищева об Аббасе, приплюсовав турецких султанов. Мол, коли такую янычарскую гвардию заводят чуть ли не все видные правители восточных держав, значит, дело-то и впрямь выгодное, с какой стороны ни глянь. А в завершение я постарался подыграть самолюбию своего собеседника, заметив, что даже придумал достойное название для будущего полка, которое, каюсь, бессовестно спер из художественной литературы, на ходу заменив последнее слово – птенцы гнезда Димитриева. Вообще-то звучало не так красиво, но, возможно, лишь для меня, поскольку я привык к иному – Петрова. Зато государю понравилось, а это главное.

Дмитрий повернулся к Бучинскому и властно приказал:

– Пометь.

Тот, помявшись, склонился к уху государя и что-то зашептал. Лицо Дмитрия омрачилось.

– И что, ты уже написал сей дарственный указ? – отрывисто спросил он.

– Написал, государь, токмо вручить осталось, – склонился Бучинский в низком поклоне.

– Так коль не вручено, тогда и переиначить недолго, – улыбнулся Дмитрий. – А дядю своего, боярина Нагого, я иным удоволю – авось земель в достатке. А ежели он каким-либо образом проведал про написанное, растолкуй, что дело государевой важности, потому и перечить ему не след.

Сделал Дмитрий подарок и Ксении Борисовне. Причем состоял он не только из драгоценностей, но и из… прощения. Дескать, более он на нее не серчает и она теперь сызнова пребывает в его милости. Да еще, криво ухмыльнувшись, порекомендовал ей впредь ездить по улицам не так шибко, даже если они костромские, а не московские.

Царевна осталась в недоумении, а я припомнил рассказ Отрепьева, услышанный в Путивле. Дескать, произошел с ними некий случай, когда они с Дмитрием вдвоем гуляли по Москве, и зазевавшегося будущего государя окатила грязью проезжавшая мимо карета с царевной.

Уже перед тем как переправляться через Волгу, государь, глядя на мое лицо и неверно истолковав озабоченность, решив, что я все-таки недоволен из-за Климянтино, расщедрился, заявив мне, чтоб не расстраивался, ибо не пройдет и года, как он одарит меня такими вотчинами, каких не имеет ни один боярин на Руси. Надо будет только помочь ему одолеть поганых басурман, выпивших столько крови из русского народа, и весь Крым будет моим.

Нет, все-таки он непревзойденный мастер раздаривать чужое. Даже завидки берут, глядя на его талант.

Но мне было не до вотчин в Крыму. Гораздо сильнее меня беспокоили дела более близкие по времени, которые грозили сорваться из-за непоколебимого упрямства шведского принца.

Указ о своей ссылке в Обдорск Густав выслушал от Басманова с невозмутимым лицом, после чего удалился в отведенную ему комнату. Спустя час, когда я осторожно заглянул к нему, ибо на стук в дверь принц не отвечал, он уже вновь лежал на своей постели, издавая заливистый храп и разя тяжелым сивушным перегаром.

По-моему, он до конца не протрезвел и позже, в день своей отправки, а выглядел вообще лет на шестьдесят – настолько как-то сразу одрябло и постарело его лицо.

Новая попытка поговорить с ним насчет Эстляндского королевства также осталась безуспешной – Густав и слышать о том не желал.

Напоминание об Обдорске и мое красноречивое живописание тех ужасов, которые его ждут, упорства принца ничуть не поколебало. Не заставило его призадуматься и мое сравнение по принципу контраста: с одной стороны – жуть полярной ночи, длящейся по полгода, одиночество и безвестное умирание в затерянном острожке, а с другой – пышный прием иноземных послов и королевская слава в многолюдном богатом Ревеле.

В ответ Густав принялся пояснять, что у него в голове при виде Ксении возник некий туман и лишь потому он пошел на то, чтобы ввергнуть свою родину в пучину бед. Зато теперь, когда туман рассеялся, ему первым делом пришло на ум: «Memento patriae»[101]101
  Помни о родине (лат.).


[Закрыть], и он никогда и ни за что.

Вообще-то чисто по-человечески я его прекрасно понимал. Одна беда, я тоже, как и он, помнил о родине, а они у нас с принцем разные. Если у меня все сорвется этой зимой, то к лету надо ждать войны с Крымским ханством, и пусть даже наш государь героически погибнет в ней, он все равно успеет заварить такую кашу, которую Годунову придется расхлебывать не один год. Все это, ничего не утаив, я и пояснил Ксении, которая была крайне удивлена и встревожена видом моей мрачной физиономии. Царевна прикусила губку, понимающе кивнула и тоже призадумалась, хмуря брови, но спустя несколько минут робко заметила, что было бы здорово, если б я дозволил ей потолковать с королевичем перед его отъездом в Буй-городок.

Я скептически усмехнулся и равнодушно пожал плечами – мол, ради бога, только все это бесполезно. Ксении моя уверенность в том, что ничего не получится, явно не понравилась, но она сдержалась, не стала ничего говорить. Очевидно, решила, что коли сделала мужика один раз, то отчего бы не повторить, тем самым вновь утерев мне нос.

Попросила она лишь об одном – ненадолго оставить ее наедине с Густавом после утренней трапезы. Я возразил, что принц ничего не ест вот уже которые сутки, но царевна самоуверенно заявила, что ежели его придут кликать за стол от ее имени, то он явится. Как ни удивительно, но она оказалась права – Густав действительно пришел. Но ничего у нее не вышло, так что спустя полчаса несговорчивый королевич покинул терем Годуновых, а еще через час и Кострому.

Однако уже к вечеру царевна резвилась и улыбалась как ни в чем не бывало, а в ответ на расспросы брата ответила, что ей теперь положено веселиться, дабы суженый, упаси бог, не помыслил чего худого, решив, что она не желает идти с ним под венец. При этом она поглядывала на меня столь многозначительно, что я недоуменно уставился на нее и нарочито суровым тоном грозно осведомился:

– А ведомо ли женке, кою плеть муж берет в руки, дабы угомонить свою…

– Ой, ведомо, – пропела она. – А еще ей ведомо, яко моего любого из печали вывести.

Ба! Да неужто?! Но ведь Густав уехал. Тогда каким образом она?..

Я опешил, а она специально не торопилась, выдерживая паузу. Впрочем, долго сдерживаться Ксения не сумела и выпалила:

– А на что нам ентот королевич сдался?

Пришлось напомнить одно из условий Дмитрия, которое гласило, что Русь я вмешивать не имею права.

– Ну так что ж?! – презрительно фыркнула она. – Слыхивала я, будто в заморских землях обычай не возбраняет и бабам на престолах сиживать, вот я и вопрошаю: на кой нам Густав?

– Уж не ты ли сама на престол сей глазок лукавый нацелила? – поинтересовался Годунов и, повернувшись ко мне, заметил: – А что, с нее станется. Она завсегда не мытьем, так катаньем, но своего добивалась.

– Уж меня бы с него в жисть никто не спихнул бы, – обиженно заявила царевна, но тут же, посерьезнев, поправилась: – Хотя нет. Это я при женихе своем такая бойкая. Вот подсоблять – дело иное. Тут я мастерица, а чтоб самой…

– Тогда кого? – осведомился я.

– Допрежь словцо свое дай, что когда поедешь Эстляндию енту окаянную воевати, то и меня с собой возьмешь, – потребовала она.

Я медленно покачал головой, давая понять, что это исключено и ни при каких обстоятельствах на войне ей не бывать, а чтоб она не упрямилась, напомнил про кровавый бой на Волге.

Ксения чуть побледнела и свои запросы слегка поубавила. В новом варианте они прозвучали куда скромнее – всего-навсего взять ее с собой хотя бы до Новгорода, а там оставить в каком-нибудь монастыре. На это еще можно было согласиться, тем более что ее слова насчет бабы на троне звучали столь загадочно… Словом, я дал добро, но при условии, что ее вариант подойдет.

– Старица Марфа – вот кто нам подсобит, – выпалила Ксения, едва я утвердительно кивнул.

– Мать Дмитрия? – вытаращил на нее глаза Федор. – Да ты в своем ли уме?!

– Эх вы! – с укоризной протянула она и лукаво улыбнулась. – Вы бы еще игуменью Дарью припомнили, коя женкой царю Иоанну Васильевичу доводилась. Слыхала я, что и она доселе жива. Я ж про иную старицу мыслила, коя даже поболе прав на Ливонское королевство имеет, нежели Густав. Вот послушайте…

Оказалось, Ксения подразумевала под старицей Марфой двоюродную племянницу царя Ивана Грозного Марию Владимировну Старицкую.

– Как же, как же, слыхивал я про нее, – перебил царевну Годунов.

Ксения поморщилась, но обрывать брата не стала, лишь сухо заметила, что начало Федор знает куда лучше, а уж она сама поведает про последние полтора десятка лет ее жизни.

Судя по рассказу престолоблюстителя, получалось, что когда кровавый тиран расправился с семейством Старицких, приказав своему двоюродному брату и его жене выпить яд на его глазах, предварительно напоив этим ядом всех детей, включая грудного Ивана, то по необъяснимой прихоти он пощадил четверых.

Ими были хворая сестра девятилетней Марии Евдокия, и без того находившаяся при смерти, она сама и старший брат Василий. Оставил царь в живых и шестнадцатилетнюю сестру Марии Евфимию, но там прихоти не было – только трезвый расчет, поскольку Грозный уже имел сговор с датским принцем герцогом Магнусом о создании в Ливонии буферного королевства.

Спустя год после этих казней Магнус прибыл в Москву, был назван царем Иоанном Грозным королем Ливонии и дал клятву верности. Тогда же состоялась и его помолвка с княжной Евфимией, после чего новоявленный король начал военные действия против шведов, владевших его территориями. Однако в том же году невеста Магнуса внезапно умерла, и настал черед ее младшей сестры Марии, руку которой Иван IV предложил королю без королевства. Правда, ей было всего десять лет, так что со свадьбой Магнусу пришлось обождать, но спустя три года их все-таки обвенчали в Новгороде.

Ну а далее рассказывала Ксения, которая поведала о некой поездке в Троицкий Сергиев монастырь, куда они каждый год с незапамятных времен, когда еще их отец даже не был царем, выезжали всей семьей на богомолье. В одной из таких поездок Мария Григорьевна по просьбе своего супруга боярина Бориса Годунова заглянула в крохотный Подсосенский монастырь, расположенный верстах в семи от главной русской обители.

Маленькой Ксении – ей в ту пору было лет десять – дозволили сопровождать мать, которая навещала Христовых невест, но в одну из келий Мария Григорьевна дочь с собой не взяла, оставив на попечение нянек. Сама она вышла из нее злая и чем-то расстроенная, но на расспросы Ксении ничего не отвечала.

Кто жил в этой келье, девочка узнала позже, невзначай, из разговоров мамок и кормилиц. Загадочная судьба монахини заинтересовала ее, и вечером следующего дня будущая царевна, улучив момент, пристала к своему батюшке. Отказать любимице Борис Федорович не мог, а потому, хоть и скупо, но поведал, что находится там некая старица Марфа, которая прибыла на Русь из Риги, где жила после смерти своего мужа Арцимагнуса в скудости и нищете. Зато теперь, вывезенная оттуда по великой милости царя Федора Иоанновича, она всем обеспечена, ибо, несмотря на иноческий чин и рясу, наделена сельцом Лежневым со многими деревеньками, доходами с которых и пользуется. Правда, все равно она несчастная, поскольку из детей имела всего одну дочку Евдокию, да и та не так давно скончалась.

– Последний разок я была там два лета назад, – закончила рассказ Ксения, – и старица Марфа, по слухам, была еще в добром здравии.

– Та-ак, – вздохнул я и задумчиво посмотрел на царевну.

Вообще-то вариант замены Густава вполне приемлемый. Смущало только одно «но» – она монахиня. Про королев на троне я слыхал сколько угодно, а вот про Христовых невест, взошедших на престол, что-то не доводилось. Об этом я и сказал Ксении, разведя руками и сообщив, что ее поездка в Новгород отпадает.

Однако царевна не сдалась, возразив, что сама слыхала, как митрополит Гермоген как-то в разговоре упомянул о насильственном пострижении, которое в глазах бога недействительно и на самом деле монахом становится тот, кто вместо постригаемого повторяет слова отречения от мирского.

Это в корне меняло дело. Раз так мыслят столпы церкви, получалось, остается только уговорить саму старицу. Уговорить… А кому? Тут ведь нужна женщина, и я посмотрел на Ксению, но после недолгого раздумья пришел к выводу, что рисковать не стоит – слишком близко к Москве располагалась эта обитель. Мало ли. Уж больно упирался Дмитрий, давая согласие на выбор царевны, да и эти искорки, которые периодически появлялись в его глазах при взглядах на нее, тоже не сулили ничего хорошего.

Значит, получалось, что, кроме меня, ехать туда некому. Правда, для начала я решил попробовать еще раз поговорить с Густавом. Оба царских указа – и на полную отмену наказания, и на изменение места ссылки – находились у меня в руках, так что я мог преспокойно обещать шведскому принцу и льготы, и полную амнистию.

К тому же ехать все равно было нельзя. Реки словно дожидались отъезда наших гостей и встали на следующий же день, поэтому в любом случае у меня в запасе было не меньше недели, пока лед на них не окажется достаточно прочным.