Текст книги "Витязь на распутье"

– На все твое право, святейший, – смиренно заявил я, вмешавшись в беседу, пока Дмитрий не успел все загубить до конца. – Кто смеет на Руси противиться воле патриарха? Вон даже сам государь и то готов со смирением преклонить перед ним колена, прекрасно понимая, что есть вопросы светские и духовные, и как в светских решающее слово принадлежит непобедимому кесарю, так и в духовных – высшему на Руси иерарху.

Дмитрий, на которого я периодически поглядывал, при этом делая большие глаза, чтоб помалкивал, лишь негодующе сопел, но не вмешивался. Я же продолжал заливаться соловьем, вознося похвалы православной церкви в общем и патриарху в частности. Особо я отметил талант святителя заглянуть глубоко вдаль, его, так сказать, видение отдаленных перспектив, поскольку этот прецедент и впрямь может в будущем не раз аукнуться самым неожиданным образом.

Однако мои дифирамбы должного успеха не принесли. Не обратил патриарх внимания и на мой пассаж о том, что если женщина становится Христовой невестой насильственно, то сравнить такое можно разве что с гаремом, в который нечестивые басурмане загоняют своих рабынь, а это и вовсе ни в какие ворота. Но Игнатий оставался непоколебим – что выросло, то и выросло, и раз обряд свершен, то говорить об этом не стоит.

Дмитрий возмущенно подскочил на месте, но, глянув на меня, осекся и попытался побегать по келье, что у него получалось с трудом – не позволяли размеры помещения, так что приходилось то и дело разворачиваться. Довольно-таки скоро остановившись – всего после третьего витка, он вновь открыл рот, но я успел чуть раньше, почтительно заметив, что и тут государю нечем возразить. Коль на то имеется священная воля патриарха, то дальнейший разговор на эту тему вести ни к чему, тем более что мы пришли поговорить не только об этом, но и кое о чем ином.

Дмитрий закрыл рот и уставился на меня, даже не пытаясь скрыть своего удивления. Игнатий лишь прищурился, понимая, что сейчас последует новая атака, только с другого фланга, где его оборона, скорее всего, куда уязвимее. И он не ошибся, ибо дальше мною были затронуты, так сказать, приграничные вопросы, которые входят в компетенцию обеих властей.

Начал я миролюбиво, отметив, как важно при их решении соблюсти единую точку зрения. Например, дары, которыми государство осыпает церковь, – новые земельные угодья, села, деревни и починки. Жаль только, что даже когда подписаны и оглашены соответствующие указы, за государем сохраняется право отмены своего распоряжения, но зачем ему так поступать, если имеется взаимопонимание во всех прочих, образно говоря, смежных вопросах. Иное дело, если оно отсутствует…

Я не говорил – мурлыкал, ворковал, мой голос был мягок и ласков, но Игнатий – мужик ушлый, на интонации плевать хотел, поэтому вслушивался в суть, которая ему с каждой минутой не нравилась все больше и больше.

Получалось, надо уступать, иначе…

У меня ведь даже прозвучала мыслишка насчет Соловецкого монастыря. Мол, даже патриархам нужно и полезно побыть в уединении, которого так не хватает в обыденной московской суете, да поразмышлять о загадочных узорах жизни, которая та рисует на судьбе человека. Глядь – ты архиепископ, прошла всего пара лет – уже патриарх, а еще полгода – оказался простым монахом.

Игнатий призадумался. Угрожающая перспектива отнятия части льгот его явно не прельщала, не говоря уж о келье на Соловках.

Но сдаваться вовсе без боя ему не хотелось, и он заметил, что такие важные дела об аннулировании пострига, если он насильственный, ему одному вершить не пристало и хотелось бы вызнать, что по этому поводу думают другие иерархи церкви. Мол, у него ныне гостюет так и не пристроенный старец Филарет, кой все-таки доводится двухродным братцем самому государю, да вдобавок вскоре, возможно, займет место главы обширной ростовской епархии. Вот его мнение и можно выслушать.

Так мне довелось впервые увидеть того, кто затеял всю аферу с Дмитрием. Надо сказать, что внешне Филарет выглядел весьма и весьма. Эдакий статный, здоровенный дядька с величественной осанкой и окладистой черной бородой, в которой предательски посверкивала тонкими прядями седина. Глядел он прямо, глазки не бегали, и вел себя степенно. Даже поклонился старец Дмитрию почтительно, но сохраняя собственное достоинство.

Да и говорил Филарет тоже неторопливо, веско, аргументированно. Вот только тут патриарх попал пальцем в небо. Расчет на то, что будущий митрополит поддержит своего непосредственного начальника, оказался неверным. Старец изначально и самым решительным образом принял нашу сторону, заявив, что не годится никого насильно загонять в Христовы обители и вообще-то давно назрела пора заняться такими вещами всерьез, ибо как же можно силой осуществлять столь святое дело, как постриг?! Верно тут сказывает князь Мак-Альпин, что не басурмане на Руси живут, но люд православный, а Христовы невесты не девки-рабыни, коих…

Словом, дальше неинтересно, поскольку будущий митрополит воспользовался моими доводами, которые только что услышал, разве что принялся излагать их своими словами.

Патриарх приуныл и, для приличия выдержав небольшую паузу, со вздохом заметил, что коли так, то… И он развел руками, после чего перешел к конкретному раскладу по старице Марфе. От нас требовалось найти свидетелей, которые должны подтвердить свое присутствие при пострижении королевы Ливонии. В их числе надлежало представить церкви и ту, которая повторяла вместо Марии слова отречения от светского мира, для того чтобы восстановить справедливость и надеть на нее рясу вместо старицы.

Я открыл было рот, дабы заверить, что как раз тут все в порядке и справедливость уже восторжествовала, но закрыл его, так и не сказав ни слова, – рано. Вначале предстояло переговорить со всеми тремя, а уж потом выкладывать все начистоту, тем более что могли возникнуть определенные затруднения.

С боярынями Пожарской и Лыковой (их фамилии сообщила мне инокиня) проще – им предстояло сознаться, что они держали будущую старицу Марфу за руки, что для них ненаказуемо, а вот Годунова… Действительно ли она повторяла вместо Марии слова отречения? Да даже если и так, все равно предсказать, как поступит и что заявит моя своенравная будущая теща, невозможно. К тому же монахиню Годунову мне по-любому следовало навестить. Во-первых, передать письма детей и гостинцы, а во-вторых… Ну да, Федор сестре хоть и в отца место, но мать остается матерью, так что следовало испросить благословения на брак с Ксенией и у нее.

Словом, сразу от патриарха, заглянув в свой терем, только чтобы забрать подарки, пришлось катить в Вознесенский монастырь, где я прямым ходом направился в келью к сестре Минодоре, которой в сентябре стала Мария Григорьевна.

Поначалу я подумал, что она взяла себе такое заковыристое имя просто потому, что в день ее пострига по святцам не отыскалось ничего подходящего, но бывшая царица обмолвилась о кое-каких подробностях жития этой мученицы. Оказывается, после того как христианку Минодору вместе с двумя ее младшими сестрами убили за отказ вернуться к прежним богам, их тела решили сжечь согласно языческому обряду, но начавшийся дождь погасил костер, а молния вдобавок убила главного мучителя – какого-то князя с чудным именем Фронтон. После ее рассказа мне сразу стало ясно, кого сестра Минодора подразумевает под князем.

Да-да, того самого, что с бородавкой у глаза.

Вот уж воистину характер не спрятать. Вообще-то инокиням, как я понимаю, надо быть послушными и смиренными, ну хотя бы внешне. Однако бывшая царица не обладала этими добродетелями ранее и не собиралась стремиться к ним и теперь.

А вот во внешности ее кое-какие изменения произошли. Ну, фигуру отставим в сторону – от сидячей жизни взаперти габариты увеличатся у кого угодно, зато лицо постарело лет на десять, став одутловатым, каким-то неприятно пожелтевшим, с набухшими мешками под глазами. Да и морщин прибавилось чуть ли не вдвое.

Но я забегаю вперед. Встретила меня сестра Минодора неласково, однако узнав, что я привез письма от ее детей, чуть смягчилась. Пока Годунова читала, я огляделся по сторонам и довольно-таки быстро пришел к выводу, что новое жилье мало чем уступает старому – грех жаловаться. Ковры как на стенах, так и на полу, на столе блюдо с фруктами, да и шустрые монахини на побегушках, на мой взгляд, вполне заменяли холопок.

Ну разве что теперь у нее имеется некоторое ограничение в передвижениях, но ведь они у нее и ранее были не ахти – в основном Мария Григорьевна пребывала, как и положено, на женской половине терема, а после венчания супруга на царство так же безвылазно проживала в царских палатах. Единственное развлечение – выезд в ближайшие монастыри вроде того же Вознесенского и раз в год более дальняя поездка в Троицкую Сергиеву обитель.

Прочитав письма, она поджала тонкие губы и, неприязненно покосившись на меня, иронично протянула:

– Сына лишил, а теперь и до дочери добрался.

Как я понял, это была с ее стороны констатация факта, так что оставалось молчать в ожидании продолжения.

Нового я о себе ничего не узнал – трус, который думает только о себе. Разве что добавилось несколько штрихов, красноречиво свидетельствующих о моей глупости, лишним доказательством чему служило надувательство в отношении территорий, полученных Федором от государя, которое я прозевал.

«Вот и спасай после этого от смерти», – уныло подумал я, но тут же одернул себя: как-никак передо мной сейчас сидела будущая теща. К тому же мне предстояло расположить ее к откровенности, заставить кое-что вспомнить, ну и плюс само благословение.

Что до первого, то тут было проще. Заговорщически выглянув за дверь кельи и поплотнее прикрыв ее, я шепотом растолковал инокине ситуацию. Мол, совсем скоро, не пройдет и года, как она узрит своего сына гордо сидящим на отцовском троне, как узрел его я в своем очередном… видении.

Поначалу она меня не поняла, решив, что я собираюсь самолично свергнуть Дмитрия с престола. Пришлось слегка разочаровать агрессивную даму, заявив, что охотников до этого хоть отбавляй, а мне марать руки в крови нельзя, ибо я слишком близок к царевичу. Но дабы она окончательно успокоилась, я пояснил, что так гораздо выгоднее, ибо Федору Борисовичу после убиения государя представится замечательный и вполне законный способ учинить расправу над царскими убийцами. Тем самым мы заодно отомстим кое-кому из бояр за подлое предательство, допущенное ими в отношении семьи Годуновых.

Дошло. Сестра Минодора не только угомонилась, но и изрядно повеселела, а во взгляде, устремленном на меня, я прочитал явное уважение. Более того, она не стала перечить и в отношении согласия на мой брак с ее дочерью, хотя не удержалась от небольшого замечания:

– Тут мой сын пишет, что на то была воля покойного государя Бориса Федоровича, кою он высказал, пребывая на смертном одре. Согласно ей Федя и благословил тебя с Ксенией. Признаться, ранее я от своего сына такого ни разу не слыхивала, но коль так…

Она тяжело встала со своего стула, при этом впервые за все время нашего знакомства с нею не отказавшись от моей руки, протянутой ей, чтобы помочь подняться, и неспешно прошла к углу противоположной стены, где красовалось не менее дюжины икон, застыв перед ними и прикидывая, какую выбрать.

На мой взгляд, все они были одинаковы – пяток святых, а остальные с богородицей и младенцем Христом, но не торопить же даму, которая и без того на удивление покладиста. Наконец сняв со стены самую обшарпанную – не иначе как древняя, – она заметила:

– Ею еще батюшка мой меня благословлял, когда замуж за Бориса Федоровича выдавал. Коли душа в душу поболе трех десятков лет прожили, стало быть, и вам она подсобить должна…

На сей раз она говорила со мной уже более мягко. Не иначе как и тут сыграло свою роль мое видение и расклад по предстоящей скорой гибели Дмитрия.

Что ж, теперь можно поговорить и о другом.

Как выяснилось спустя всего полчаса, Мария Григорьевна хорошо запомнила пострижение королевы Ливонии, в котором она принимала участие. Названные ею фамилии всех остальных свидетельниц тоже совпали с перечисленными старицей Марфой.

Все прояснилось бы гораздо быстрее, если б сестра Минодора то и дело не отвлекалась на пустопорожние вопросы: «А зачем? А на кой? А к чему? А…» Очень хотелось огрызнуться, но куда там – все ж таки почти родственница, поэтому приходилось терпеливо и подробно отвечать.

Разумеется, всего я ей не сказал, хотя про главное поведал – и про отказ Густава, и про необходимость кем-то его заменить, ибо в противном случае может сорваться задуманное завоевание Эстляндии, которое нужно даже не столько Дмитрию, сколько в первую очередь Федору, ибо будущий государь должен увенчать себя лаврами удачливого полководца.

Как и положено матери, она выразила опасения за сына, но я заверил ее, что ничего страшного в этом походе для него нет. Памятуя, как стремительно распространяются слухи, а также невоздержанность старицы Минодоры на язык, я беззаботно заявил, что, скорее всего, поход состоится только следующей зимой, а к тому времени Федор уже будет увенчан царской короной, потому воевать за него будут иные, например, ее… будущий зять. Однако, чтобы достичь победы, надо начинать подготовку уже сейчас, а для этого требуется превратить старицу Марфу вновь в Марию Владимировну.

– Ишь ты, – пренебрежительно усмехнулась она. – А ты, княже, все прежний. Неужто у тебя поважней дела нет, как королевство для другой расстриги добывать?

Я виновато вздохнул и развел руками – дескать, наверное, нет. Правда, сразу напомнил ей, что королевство это войдет в состав Руси, так что она и тут неправа.

– Ну-ну, – протянула она. – Токмо не мыслю, что старица Марфа согласие годуновскому зятю даст – уж больно зла она на наш род. Да и дело ты замыслил небывалое. Отродясь не слыхала, чтоб сама церковь дозволяла рясу скинуть.

– С патриархом вопрос решен, – перебил я.

Она хмыкнула и, сама о том не ведая, слово в слово повторила сказанное Дмитрием:

– Наш пострел везде поспел.

Я скромно потупился. Однако возражения не закончились.

– Да и самой Марфе оно ни к чему. Не те у нее лета. Мы ж с ней чуть ли не погодки, так что ты мне поверь – откажется.

– То есть как ни к чему?! – возмутился я. – Одно дело – монахиня, и совсем другое – королева. По-моему, тут любой согласится.

Она тяжело поднялась, вновь приняв мою руку для помощи, и, шагнув поближе, почти вплотную, глядя мне в глаза, с горькой усмешкой произнесла:

– Много ты понимаешь. Я вот допрежь того, как сюда попасть, тоже помышляла, что жизнь кончилась, а ныне уже инако на енто гляжу, хотя постригли всего ничего – токмо второй месяц идет. Она ж в венце Христовой невесты уже более полутора десятков годков пребывает, потому и сказываю: навряд ли согласится.

– Уговорю, – заверил я ее, припомнив кое-какие подробности своего свидания с бывшей королевой.

– Уговоришь, чтоб согрешила? – усмехнулась сестра Минодора.

Я смущенно кашлянул. Да что они с Дмитрием – сговорились, что ли?! Вообще-то соблазнение монахини в мои планы не входит никоим боком. Понимаю, что придется и дальше осыпать старицу комплиментами, заверять в том, что она чудесно сохранилась, баба – пава и хоть сейчас под венец, но не со мной же. Опять-таки они с Марией Григорьевной и впрямь почти одного возраста – разница-то всего в год или два. Нет, на вид разница у них заметна дай бог как. Можно подумать, что Минодора старше Марфы лет эдак на десять, а то и на все пятнадцать – нет у старицы из Подсосенского монастыря ни такой одутловатости, ни прочих признаков увядающей женщины. Может, через несколько лет тоже появятся, но пока они отсутствуют. Однако если она думает, что я готов на такое, то напрасно.

– Ну почему сразу согрешила? – смущенно промямлил я.

– А иначе как? – пожала плечами сестра Минодора, которая, как оказалось, имела в виду совсем иное. – Все ж по ее доброй воле было.

– Так уж и по доброй? – И я, оживившись, напомнил ей про то, как Марию держали за руки, чтоб не вырывалась, а еще одна особа даже покалывала ее сзади острием ножа, чтобы постригаемая не сбивалась.

Годунова устало улыбнулась, но особо перечить не стала.

– Ну почти по доброй, – поправилась она. – Боярыни Пожарская да Лыкова вовсе не держали ее за руки, а токмо поддерживали, потому как она все глаза закатывала да оземь брякнуться норовила. А я и впрямь позади ее стояла. Токмо напрасно она, дурища, решила, что я ее ножом тыкаю. На самом деле то сережка была, кою я из уха вытащила, вот и все. И опять же колола ее, токмо чтоб она побыстрее в себя пришла, да и то все равно пришлось вместо нее словеса говорить, какие надобны.

– Получается, все-таки было применено насилие при постриге, – уточнил я.

– Э-э нет, – не согласилась будущая теща. – Она ж ничего не отрицала, молчала все время, а коль и буровила что, так вовсе не понять. Вот и выходит, что все по ее доброй воле вершилось, а уж кто там ее шпынял и чем – дело десятое. Потому придется ей поведать патриарху о том, чего и не было вовсе.

– И прочим тоже согрешить понадобится. Ну, например, подтвердить то, что буровила она как раз о своем несогласии, – намекнул я и испытующе уставился на нее.

Бывшая царица намек поняла, на несколько секунд призадумалась и… согласно кивнула, хотя и не удержалась от замечания:

– Я-то ладно, возьму для тебя и своей Ксюши грех на душу, а вот Лыкова с Пожарской…

– Вот и договорились, – улыбнулся я. – Будем надеяться, что хватит и твоих слов, матушка.

Мария Григорьевна вздрогнула и сурово уставилась на меня, но, кроме ангельского смирения и христовой кротости, в моем взгляде ей ничегошеньки отыскать не удалось.

Выходил я из кельи довольный донельзя. Получается, что почти все сделано, и дело осталась за пустяком – попросить боярынь подтвердить, что они слышали слова отречения от Годуновой, а не от Марии Владимировны, и это действительно так, даже врать не надо, ну и еще подвести их к тому, что в несвязной речи будущей старицы Марфы им послышалось несогласие на постриг…

Действительно, с их стороны возражений не последовало. И та и другая сразу поняли, что именно хочет услышать от них государь. Да и трудно не понять, когда вначале тебе сообщают о факте, который якобы, по словам других очевидцев, имел место, в чем никто не сомневается, так что дело за малым – только подтвердить его. И они послушно подтверждали все, о чем мы с Дмитрием их спрашивали.

Я собрался выехать в монастырь, но пришлось немного притормозить. Вот что значит мужчины – не просто забыли, но самое главное! Ну напялим мы на нее все эти пышные одеяния, нарядим во все драгоценности, включая корону на голову, а как старице Марфе полюбоваться на свое чудесное преображение?

То-то и оно – зеркало нужно, причем по возможности самое огромное. А еще лучше трельяж, то есть чтобы три штуки были скреплены друг с другом – пусть одновременно и так на себя полюбуется, и эдак, и анфас посмотрит, и в профиль оценит.

А пока спешно нанятые столешники срочно внедряли в жизнь мою идею с зеркалами, я занялся заказами – порох, свинец и железо для ковки арбалетных болтов. Пользуясь имеющимся у меня кредитом, экономить не стал, договорившись на общую сумму, изрядно превышающую десять тысяч, нахально отобранные у меня Дмитрием.

Глава 27
Цена королевского согласия

Выезжали мы с Дмитрием аж на рассвете, иначе до монастыря добрались бы только в сумерках и встречу пришлось бы переносить на завтра, к тому же на утро, а мне было необходимо именно вечернее романтическое освещение, при свечах. Их свет сгладит в зеркале морщинки, уберет отеки, не станет подсвечивать столь предательски, как дневной, седые волосы… Одним словом, омолодит лет на десять, а при умелом макияже и на все двадцать.

Пока ехали, я припоминал рассказ монахини о том, как подло ее выманили из Рижского замка, где она проживала после смерти своего мужа, короля Ливонии Арцимагнуса.

– Худо было, не хватало многого, на тыщу ефимков в год не разгуляешься[106]106
  На самом деле сумма не столь мала, примерно 400 рублей того времени, но в Европе в связи с открытыми богатствами Нового Света произошла революция цен, так что золото и серебро стоили гораздо дешевле, чем на Руси.


[Закрыть], ан все ж на свободе жила, хотя и там за мной тоже много глаз приглядывало, – словоохотливо рассказывала она мне историю своей жизни.

Вот тогда-то, двадцать лет назад, Марию Владимировну навестил обходительный ухажер англичанин Горсей – отсюда и ее ненависть к жителям Туманного Альбиона. Осыпав юную двадцатипятилетнюю вдову комплиментами, он заявил, что ее троюродный брат царь Федор Иванович, узнав, в какой нужде живет она и ее дочь Евдокия, просит их вернуться в свою родную страну и занять там достойное положение в соответствии с происхождением. Да и князь-правитель Борис Федорович Годунов также изъявляет свою готовность служить ей и ручается в том же.

Мария отказывалась, возразив, что у нее нет средств для совершения побега. Кроме того, зная обычаи на Руси, она высказала резонные опасения, что ее по прибытии попросту запрут в монастырь. Тогда уж лучше смерть.

Но Горсей был сладкоречив, убедителен, а вдова падка на комплименты, так что англичанин сумел уговорить ее, хотя в конце концов так все и вышло, то есть она опасалась монастыря не напрасно. Правда, угодила она туда не сразу. Поначалу, после удачного побега и прибытия на Русь, Мария получила обширные земли своего отца – князя Владимира Андреевича, но через пару лет все изменилось…

Нет, то, что Борис Годунов положил глаз на престол своего шурина, – брехня. Федору был всего тридцать один год, а Ирине… Ну если припомнить рассказ дядьки, как он спасал ее от разбойников[107]107
  Подробно об этом рассказано в романе «Не хочу быть полководцем», второй книге трилогии «Лал – камень любви».


[Закрыть], вообще лет двадцать пять. Словом, самое то для зачатия и родов. На самом деле причина, как пояснила мне новоиспеченная инокиня Вознесенского монастыря сестра Минодора, была в другом.

Оказывается, еще за пару лет до пострижения двоюродной племянницы Грозного враги Бориса Федоровича, сумев привлечь на свою сторону и митрополита, задумали развести царя с неплодной супругой, виноватой в том, что до сих пор у престола нет наследника – выкидыш следовал за выкидышем, – и женить его на княжне Мстиславской. Годунов оказался начеку, боярскую интригу вовремя разоблачил и принял меры. На плаху не послали никого, а вот митрополита с должности скинули, кое-кого из самых ретивых отправили в ссылку, а дочку Мстиславского – в монастырь.

Вроде бы разговоры поутихли, однако спустя год все стало повторяться. Вновь пошли сплетни о неплодности Ирины, благо что выкидыши продолжались, и о том, что неплохо было бы Федору все-таки с нею развестись и жениться на… Марии Владимировне или на ее дочери. Правда, они с государем в кровном родстве, но только в шестой, а ее дочь Евдокия – в седьмой степени, поэтому, учитывая отсутствие наследников, митрополит по такому случаю может сделать и исключение[108]108
  Церковь до XIX в. запрещала браки до седьмой степени кровного родства включительно. Сами степени исчислялись из количества рождений, начиная от одного общего родоначальника. Например, между отцом и дочерью одна степень, родные брат с сестрой находились уже во второй степени родства, двоюродные – в четвертой, соответственно, троюродные – в шестой.


[Закрыть].

Вот тогда-то Борису Федоровичу пришлось принять контрмеры и постричь бывшую ливонскую королеву. По сути, главная вина за это лежит не на нем, а на заговорщиках, хотя самой Марии от этого не легче.

Да и дочка ее умерла не от отравления, как сплетничали о том злые языки, а от элементарной чахотки, которую, между прочим, она подхватила еще в Прибалтике. Во всяком случае, именно так уверял Годунова один из придворных медиков, который ездил в монастырь по распоряжению «князя-кесаря», пытаясь вылечить девочку. Она уже во время пострижения матери кашляла кровью, то есть болезнь зашла настолько далеко, что ничего нельзя было исправить.

Кто пустил слух о виновности Годунова? Да те, кому было выгодно хоть как-то оклеветать правителя. Думается, приняли участие и Романовы, и Шуйские, и т. д. и т. п. Ткни пальцем в десяток бояр и будь уверен, что не меньше половины выбрал верно – завидовали Борису Федоровичу все кому не лень. У самих-то мозгов нет, вот и оставалось одно – мазать черной краской заслуги других.

Да и не о том сейчас речь – дела прошлые. Теперь нужно думать об ином – говорить о присутствии моего батюшки на свадьбе Марии с Магнусом или нет. Немного подумав, я пришел к выводу, что лучше сказать – все-таки это одна из самых отрадных картин в ее воспоминаниях, иначе она не стала бы упоминать о венчании, причем несколько раз.

С Дмитрием попроще. Мы заранее условились о языке жестов, чтобы его излишняя горячность не повредила делу.

Сразу отмечу, что если бы не эти знаки, то мои опасения непременно сбылись бы – уж очень азартно он начал разговор. Не прошло и десяти минут, как Дмитрий, задав для приличия несколько традиционных вопросов о здоровье и прочем, свернул на деловые предложения. Разумеется, старица тут же замахала на него руками – мол, о таком нечего и говорить. Хорошо еще, что он вовремя заметил, как я оглаживаю бородку и чешу в затылке, – заткнись и пошел вон! – осекся и покинул келью, отправившись подышать свежим воздухом.

Правда, то, что с патриархом все оговорено, государь выпалить все равно успел, но это ерунда.

Едва он вышел, как я немедленно свернул на безопасную тему, аккуратно подталкивая монахиню на воспоминания о прежней мирской жизни и о том, кто из ясновельможных панов за нею ухлестывал. Марфа мгновенно погрузилась в тогдашние времена и рассказывала мне о них долго и самозабвенно, оказавшись чертовски словоохотливой. Причем периодически монахиня сокрушенно добавляла, какой глупой она тогда была и, случись тот или иной эпизод сейчас, уж она бы теперь знала, как ей правильно поступить.

При этом она ненадолго умолкала, взор ее загадочно туманился, и она затем всякий раз, спохватившись, торопливо крестилась на иконостас, бормоча про искушения. Очевидно, поступить она хотела бы не совсем так, как заповедует Библия. Скорее уж как написано в Камасутре.

Лишь спустя пару часов я вернул Дмитрия в келью, сам сходив за ним и предварительно предупредив, чтобы он больше о делах не говорил. Наживка на крючок насажена сама по себе аппетитная, вот и пусть увидевшая ее рыбешка нарезает вокруг несмелые круги, а нам, как опытным рыбакам, мешать ей ни к чему. Разве что слегка для верности пошевелить червячка, чтоб выглядел совсем как живой, то есть продемонстрировать, что мы ей привезли, но и то не сразу, а погодя.

Увы, но государь и тут выказал потрясающую спешку. Для него «погодя» означало не более часа, проведенного за трапезой, после которой Дмитрий вышел и вернулся уже в сопровождении дюжих стрельцов, которые внесли к старице два больших сундука.

Едва узнав, что в них находится, Марфа возмущенно потребовала, чтобы их унесли, и я, исправляя очередной прокол своего напарника по уговорам, еле-еле убедил монахиню оставить их до завтра. При этом я ссылался только на то, что вещи уж больно ценные, а стрельцов с нами немного, потому не случилось бы с ними чего за ночь, а у нее в келье никто не посмеет тронуть ни золотую ливонскую корону, ни драгоценности, ни богатые одежды. А вот завтра утром их непременно увезут, как она и велит. Только на этом непременном условии она и согласилась, чтобы они постояли в уголке.

Третьей попытки все испортить я Дмитрию сделать не позволил. Рано поутру он, якобы жутко торопясь, заскочил к ней и, быстренько попрощавшись – мол, прискакал нарочный из Москвы и дела требуют немедленного его возвращения в столицу, – отбыл восвояси.

О том, что государь забыл прихватить с собой сундуки, старица вспомнила лишь гораздо позже, когда его и след простыл. Однако я заверил ее, что ничего страшного не случилось, – их возьмут мои люди, поскольку завтра мне тоже по распоряжению государя надо отбыть в златоглавую. Словом, все в порядке, мадам, не извольте беспокоиться по пустякам, и у вас имеется еще одна ночь, чтобы вволю налюбоваться на наряды, примерить ожерелья, серьги и прочие украшения, а также водрузить на голову корону.

В ответ Марфа клятвенно заверила меня, что она даже не видела, что там лежит, поскольку и не подумала их открывать, но я-то видел, что все три мои метки исчезли. Не было видно алой ленточки, краешек которой высовывался из-под крышки, да и украшения в шкатулке были сложены совершенно иначе, чем вчера, а аккуратно расправленный бобровый воротник шубы с оторочкой из соболя вообще был весь скомкан.

Словом, врала Марфа. Да оно и немудрено – слишком велик соблазн. Если бы не имелось зеркал – как знать. Не исключаю и варианта, что монахиня могла бы устоять. Во всяком случае, шанс на это имелся. Ничтожный, правда, где-то один из сотни, но он был. Однако я не зря задержался в Москве, заказывая трельяж, который вчера вместе с сундуками был внесен и установлен в углу. Устоять перед таким искушением дано только жутко уродливой старухе лет девяноста от роду, да и то при непременном условии, что она еще и слепа на оба глаза.

Я же вновь подтолкнул монахиню к воспоминаниям, наконец-то поведав ей о рассказах моего отца, самолично побывавшего на ее свадьбе с герцогом Магнусом. Разумеется, особый акцент сделал на красоте совсем юной невесты, которой в ту пору было всего ничего. Не преминул и добавить, что ныне эта красота, вступив в пору своей зрелости, ничуть не утратив от былой свежести, вместе с тем приобрела…

Много чего я наговорил. Между прочим, она меня даже не обрывала. Разве что иногда отворачивалась и смущенно прыскала в ладошку, точь-в-точь как застенчивая девчонка, всякий раз бросая на меня лукавый взгляд.

Ах ты ж кокетка!

Убедившись, что внимает она моим речам с явным благоволением, я попросил ее примерить наряды и украшения, ибо хотел бы поворотить время вспять и увидеть ту чудную красавицу и первую прелестницу строгой Риги, которая двадцать лет назад производила фурор и приводила в смятение галантных кавалеров и…

Вот тут она все-таки стала отнекиваться. Правда, исключительно из приличия. Мол, грех и вообще. Пришлось напомнить, что ей в монастыре все равно приходится подолгу молиться, так лучше когда есть за что. К тому же мне довелось слыхать от самих священнослужителей достаточно высокого ранга поговорку: «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься».

Разумеется, согласие я получил, хотя и с многочисленными оговорками. Мол, только на краткий миг, а затем она сразу их скинет, да чтоб сей сундук мои холопы немедля после этого унесли, и чтоб…

Я только успевал кивать, а выслушав ее, покорно удалился в холодные сени, заняв наблюдательный пост и не пропуская к инокине ее прислужниц.

Облачалась она долго. Драгоценности примеряла еще дольше. С косметикой тоже возилась дай боже. Я уже изрядно подмерз, стоя в этих сенях, как она меня позвала. Но стоило мне войти, как я понял, что все это долгое время она потратила не зря. Конечно, кое-что ею подзабылось. Все-таки семнадцать лет в келье, и все эти годы носить только рясу – не шутка. Однако женщина остается женщиной и такие воспоминания держит в сердце до последнего. Словом, если кратко, передо мной предстал совсем иной человек.