Текст книги "Сюжет из подвала"

Глава 3

Знатная пора наступила в величественном и неприступном сталинском доме, обращенном фасадом на стремительно несущийся к центру проспект Мира. Трепетная романтика прошла, и мои герои, разогретые теплыми лучами весеннего солнца, спустились на землю, оглянулись на других, протрезвели, поумнели и начали заниматься своими прямыми обязанностями.

Лука продолжал с особой тщательности мести прилегающую к дому территорию и выгребать мусор из вверенного ему одному подвала, Дуська самозабвенно варила щи, а Марька орала у своей палатки, предлагая мартовские ландыши. Просиживая ночи напролет в своей заваленной кухне и выкуривая одну сигарету за другой, Джулия ломала голову над продолжением так хорошо начатого детектива; Андрей Сергеевич пыхтел над бумагами; Славин орал на своих учеников, а потом часами о чем-то думал, а отец Василий с утра до вечера выслушивал нехитрые исповеди своих прихожан. Все были при деле, как в дурдоме, и выражали несвойственное своим натурам спокойствие и смирение.

Только Арине казалось, что она живет не в весенней Москве, а в пустыне Сахара среди племени туарегов, которые облачаясь в синие одежды, сидят на дюнах и спокойно спят под палящими лучами солнца, изредка припадая к бурдюкам с пресной водой. Ох, нелегко было ей начать новую жизнь после ленной праздности, стертых мыслей и купания в прошлом. А кругом снова никого, только надрывный голос педагога «с начала», зычные аккорды аккомпаниатора и бамбуковая палка Славина, который из пушистого и душистого плейбоя превратился в противного и вечно недовольного ментора.

«Ну, кто так поднимает ногу, Алейникова! Ты что ПТУ закончила?» Или вот еще: «Ты когда, наконец, похудеешь? Будешь смотреться, как лошадь среди пони в своем кордебалете!» «Ну чем не кобыла!» – однажды сгоряча брякнул чуткий педагог. Однажды Арина не выдержала и в слезах вылетела вон из класса. Если бы Славин не догнал ее и первым не извинился, то она снова ушла бы в свое сладкое небытие.

И прав был этот Славин. Прошлое настолько приросло к Арине, что его можно было вышибить только бамбуковой палкой. Что он и периодически делал: слегка трескал и слегка извинялся, извинялся и трескал. Арина плакала, потом брала себя в руки и снова лезла в эту экспериментальную мясорубку. Ведь она отлично понимала, что это всего лишь шанс, за который надо уцепиться и не отпускать его. Иначе, зачем было приносить столько жертв?

Теперь Арина вставала в семь часов утра под настойчивый звон маленького будильника. Она лежала, не шевелясь, с одной только мыслью – вдарить по шапке этому гудящему монстру, заглушить его навсегда, повернуться на другой бок и предаться сладкому утреннему сну. Но она знала, что ровно через двадцать минут ей перезвонит этот жаворонок Славин, который с точностью Шерлока Холмса угадывал ее настроение и всегда знал, встала она или все еще продолжает валяться в кровати, предаваясь, по его мнению, «подлым мыслям». Что он имел в виду под словом «подлый», Арина не понимала, а спрашивать у него означало нарваться еще на один комплимент с прицепом.

Поэтому чтобы не навлекать на себя беду и не слышать отборной брани, Арина усилием воли брала себя в руки и босая шлепала в ванную, думая о том, выдержит она или нет, этот бесконечно долгий день. Не так-то было просто покинуть себя, забыть прошлые обиды, поспешные решения и преодолеть страх перед исполнением желания, которое, как выяснилось, еще теплилось в ее мятежной душе.

Стоя под прохладными струйками душа, Арина говорила себе, что после утреннего кофе и дежурного звонка Славина настроение у нее непременно улучшится, и она, сначала нехотя, а потом все с большим воодушевлением начнет разминать затекшие от лежания мышцы и делать специально выработанные упражнения «для сачков, неслухов и кретинов». По крайне мере именно так их квалифицировал ее новый педагог, хореограф, надсмотрщик и просто бывший танцовщик по имени Алексей Славин, мужчина невнятный, заносчивый и явно преследующий свои корыстные цели. «Хотя кто их не преследует?», – думала про себя Арина. Ее не покидало чувство, что этот хамелеон что-то замышляет и в один прекрасный день покажет именно ей, Арине Алейниковой свою подлую суть. Ведь в кабинете у Андрея Сергеевича он в открытую пожирал ее глазами и ездил по мозгам, купаясь в рассказах о себе, а потом высмеивал бедную девушку за бескультурье, непрофессионализм и какие-то «чресла», с которыми танцуют только в варьете. Арина не поленилась и посмотрела в словаре значение слова «чресла». Результат расстроил ее до слез. Как можно было ее, худенькую Арину упрекнуть в располневших бедрах? Она села на диету, похудела, и через две недели Славин уже упрекал ее в обратном, а она, насупившись, молчала, чем вызывала его негодование, за которым следовали еще большие издевательства. Но Арина молчала, молчала до одури, ибо знала, что Славин нарочно провоцирует ее на скандал. «Ты не выведешь меня из себя», – думала Арина, одновременно глядя на Алексея и любуясь его внешностью и безукоризненной манерой одеваться. «И откуда у него такие шмотки? Видно навез себе на всю жизнь из своих Америк и Европ! – раздраженно думала Арина, забывая о том, что у нее самой шкаф был набит нужным и ненужным тряпьем, а счет в банке был хоть и не царский, но вполне приличный для сытой жизни без всякого искусства и слез.

„И зачем мне все это?“ – спрашивала себя Арина, прихлебывая по утрам горячий кофе и заедая его посыпанные солью и красным перцем вареными яйцами, нехитрое блюдо, которое она изобрела сама для поддержания тонуса и фигуры. „Опять на диван потянуло?“ – издевательски спросил бы Славин, узнай он мысли своей подопечной. Такое и представить себе было невозможно! Ведь потом он бы целый день дразнил и издевался над ней.

Не отдавая себе отчета, в глубине души Арина завидовала Славину, ибо он обладал чертами, которых она была лишена. Он создавал впечатление человека, который идет по жизни легко, весело, не обращая внимания на препятствия, а возможно, сметая их, переступая того, кто мешает ему в достижении поставленных целей.

Плести кружево своей судьбы – целое искусство, которое дано не каждому. Кто-то уже в школе умеет дорого продать свой бутерброд, а другой весь день ходит голодным не в силах признаться, что ему тоже хочется есть. И он молчит, пока вслед за бутербродом, у него не начнут отбирать все, и, оставив с пустыми руками, не бросят одного в пустыне. Славин явно держал свои „бутерброды“ при себе и никому не давал. А если бы кто и попросил с ним поделиться, то получил бы по голове легкий удар бамбуковой тростью. И где он только откопал такой винтаж? Темно-желтая, гладко отполированная тросточка с павлиньими глазками и позолоченным наконечником дополняла его образ крайне циничного и уверенного в себе героя-любовника. Но это все концепции, требующие упрощения и пояснения. На самом деле Славин представлял собой американскую мечту, которая перетекла к нам с бескрайних просторов Северной Америки. Адаптировавшись в новой среде, она впитала в себя причудливые национальные свойства и превратилась в мечту российскую. В общем, загадочная русская душа не умерла, а обогащенная мировым опытом, продолжает жить в обновленном пространстве одной шестой части земли. Только трудно достигнуть этой самой мечты. Да и надо ли? Может, пора придумать что-нибудь другое?

Несомненно, этот томный и загадочный Славин занимал воображение простодушной Арины. Она мысленно рисовала себе его серые насмешливые глаза и почти физически ощущала этот незабываемый запах свежести, который исходил от него, когда она, неухоженная, в джинсах и кроссовках, стояла перед ним и Андреем Сергеевичем.

Я и сама уже почти влюбилась в созданного мною героя, хотя еще не знаю, что этот пушистый красавчик сделает с Ариной, которая в данный момент сидела на кухне и, словно мартышка из басни Крылова, вертела в руках купленную в художественном салоне, круглую деревянную доску. Эта чудная вещица, сделанная из среза можжевелового дерева, была предназначена для резки хлеба, однако привлекла Арину вовсе не утилитарными качествами, а своим терпким запахом. Закрыв глаза, Арина вновь и вновь подносила к лицу хлебную доску и вдыхала аромат можжевельника, который рисовал в ее воображении летний, зеленый лес с мшистыми тропками, полевыми цветочками и танцами лесных нимф.

„Танец“, – спохватилась Арина и посмотрела на часы. Стрелки показывали десять часов утра. Она опоздала! Уже опоздала! Возможно навсегда! И теперь никто на свете ее уже не простит. И даже Славин сегодня не удостоил ее своей утренней побудкой. „Ну, что ж“, – подумала Арина, – „значит не судьба мне станцевать мою весеннюю бабочку“.

Она отложила доску, запахнула махровый халат и подошла к окну, за которым буйствовал еще один весенний день, который обволакивал, завораживал и призывал оставить все дела и наслаждаться жизнью! Арина машинально оторвала листок висевшего на стене календаря и вместо черной цифры увидела, обведенное красным, число „30“.

„Уже 30 апреля“, – подумала Арина, „а я все работаю и работаю“. Выкладываюсь, выламываюсь, стираю в кровь пальцы, слушаю колкости этого вечно недовольного Славина. Скоро мой первый выход, а я волнуюсь, как перед выпускным экзаменом. И нет предела моим мукам… Мукам творчества? Нет, похоже, бесплодным усилиям марионетки, ведомой невнятным кукловодом».

За окном предательски зашелестели деревья, как будто бы отвечая Арине. Да, заводная весна, навязчивая весна, предательская весна! Вот эпитеты, которыми можно описать московскую примаверу, которая зеленым вихрем врывается в донельзя застроенный город и заставляет наши души подчиняться ее раздольным законам.

«Навстречу весне», – подумала Арина. «Нет, Амалия», – обратилась она к своей таинственной подруге, – «это уже не для меня. Мне не станцевать ее никогда!» И Арина снова поднесла к лицу благоухающую деревяшку и вдохнула ее аромат. В комнату заглянул любопытный лучик солнца, и, не найдя ничего интересного, снова исчез за высоким окном.

Арина поставила доску на стол и снова задумалась. Она поймала себя на мысли, что ей совсем не хочется в театр, где ее ждали долгие часы изнурительной работы со Славиным, который, наверное, уже махнул на нее рукой и просто отрабатывал зарплату. «Да и зачем мне вообще нужна публика?» – подумала Арина, вспомнив, свой импровизированный танец под звуки льющегося из холла вальса, когда она познала щемящее чувство свободного полета. Арина запомнила это ощущение и желала только одного: застыть в нем навсегда, как Амалия Яхонтова. «А что будет потом?» – задала себе вопрос Арина и мгновенно потеряла промелькнувшую мысль.

Арина открыла окно и стала пристально смотреть на покачивающийся фонарь с мутными, давно немытыми стеклами, внешне напоминающий газовый рожок, которыми в прошлом веке освещались темные переулки Москвы и Петербурга. Этот чудом сохранившейся предмет позапрошлого века вызывал у Арины ассоциации с романами Достоевского, и она почувствовала себя одним из героев писателя, убого прозябающего и одинокого, всеми покинутого и забытого, с растерзанной душой из-за совершенного проступка. Только какого? И кто пал жертвой? Неужели она сама?

Взглянув на распустившиеся узкие листочки вербы, Арина увидела, что на ветках, словно сиротки, пытались удержаться последние желто-коричневые пушинки, которые скоро высохнут и превратятся в атласные лепестки. Тяжело вздохнув, Арина вышла из кухни. Пройдя в комнату, она задернула гардины и, накинув на себя плед, села в кресло, поджав под себя, зудящие от постоянных занятий ноги. И Арина снова погрузилась в бездонный мир самосозерцания и размышлений.

Амалия…. Каждый вечер, приходя домой, Арина ловила себя на мысли, что тоскует по ушедшей подруге. Иногда она мысленно разговаривала с ней, задавала вопросы и вслушивалась в свой внутренний голос, ожидая ответа, но его не было.

Иногда посреди ночи она просыпалась и долго лежала с открытыми глазами, всматриваясь в обволакивающую серую тьму, словно ища в ней спасительные тени прошлого. Арина закрывала глаза и пыталась заснуть, но предательское подсознание заставляло ее прислушиваться к этой тишине: вдруг в холле опять зазвучит музыка, и кто-то, гулко перебирая мысками невидимых туфелек, будет танцевать весну. Но Амалия ушла, ушла туда, где нет болезней, старости, разбитых надежд, сжигающих душу страстей, а лишь мерно качается устланная белыми облаками, колыбель небытия. Амалия не являлась к ней, не говоря уже о ее муже Алексее Илларионовиче, который, по словам Джулии, был плодом воспаленного воображения Арины.

– Алексей-риелтор, Алексей Яхонтов, Алексей Славин, – шептали губы Арины, в то время как она погружалась в глубокий, расслабляющий сон. – Не много ли Алексеев на меня одну?

– Рота, подъем! – раздался голос человека, который был живее всех живых.

Арина вскинула глаза и увидела, что в дверном проеме спальни стоит ее добрый демон, Алексей Славин, немного испуганный, но такой же наглый.

«Все-таки он – призрак!» – сделала вывод Арина и вжалась в кресло.

– Как вы сюда попали, господин Славин? – дрожащим от страха голосом, спросила Арина.

– У тебя дверь гуляет нараспашку, Алейникова! – по своему обыкновению сорвался Славин, однако его серые глаза переливались тревожными огнями. – Что случилось? – мягко спросил он.

«Все-таки живой, падла», – стукнула Арину предательская мысль, и она опять ощутила, что этот элегантно одетый, источающий свежесть Славин, занимает собой все пространство ее жилища.

Не вставая с кресла (вот еще, не велика птица), Арина тихо сказала:

– Раз пришел, садись. – И указала ему на белый бархатный пуфик с коричневыми изогнутыми ножками. Славин сел и вопросительно уставился на Арину, которая твердо решила сообщить ему, что она покидает сей проект навсегда и намерена жить своей жизнью, а не причудами заезжего хореографа с прошлым то ли гения, то ли какого-то лузера, а может вообще без судьбы, как добрый дворник Лука. И не заметила, застрявшая в своих мыслях Арина, что Славин пришел не пустой, а с большой вкусной коробкой, тремя чайными розами и, конечно же, с пакетом, в котором зазывно побрякивало стекло. И одет он был просто, но по-праздничному: в темно-синие джинсы, белую сорочку и серую куртку.

– Во-первых, как ты узнал мой адрес? – строго спросила Арина.

– Алейникова, ты что, совсем тю-тю? – И Славин многозначительно повертел пальцем у виска. – Мы с тобой работаем в одном театре! Ты прописала свой адрес в договоре, да и этого не нужно, чтобы найти тебя!

– Да, ты прав, – призналась Арина. – Я как-то не подумала.

– Ну, это вообще твоя слабая сторона, – съехидничал Славин, легко входя в свою привычную роль. Однако Арина настолько была сосредоточена на своих мыслях, что не услышала его колкости. Потом она вскинула на него свои незабудки и твердо сказала:

– Знаешь, Леша…

– Да знаю я, что ты мне хочешь сказать! – отмахнулся Славин.

– Ты телепат?

– Нет, просто ты для меня – открытая книга.

– Жаль, – искренне заметила Арина.

– Сказать, что хотела? – небрежно спросил Славин и внимательно посмотрел на Арину.

Не зная, как продолжить разговор, Арина применила свой излюбленный прием, начала выигрывать время. «Только бы не передержать паузу», – молила она. Интуиция не подвела ее, и она уложилась в десятые доли секунды. Откинув рукой темную прядку, Арина томно посмотрела на Алексея и сказала виноватым голосом:

– Знаешь, я сегодня проспала репетицию. Будильник звонил, но я его не услышала.

От этих слов серые глаза Славина чуть не поменяли свой окрас, но их хозяин во время сдержался. Славин осторожно положил пакет, коробку и цветы на пол, потом подошел к Арине, профессиональным движением подхватил ее руками, положил на плечо и, словно котенка, понес в кухню-гостиную. Бедная Арина даже не смогла закричать. Там он поставил ее перед настенным календарем, и, взяв двумя пальцами за шею, легким толчком заставил посмотреть на расчеркнутые и помеченные цифры.

– Какое сегодня число? – спросил он, глядя на Арину, словно папаша на нашкодившего ребенка.

– 30 апреля, – пространно ответила Арина.

– Это тебе ни о чем не напоминает? – продолжал пытку Славин.

– Нет! Отпусти меня!!! – заорала Арина, пытаясь вырваться из цепких объятий незваного гостя.

Но Славин еще сильнее сжал свои тиски. Улыбнувшись своей ехидной улыбкой, он спросил:

– Совсем ни о чем?

– Нет! И не спрашивай! Я сказала, отпусти!

Грязно выругавшись, Славин успокоился и сказал упавшим голосом:

– Христос Воскресье!

– Что? Боже мой, а я совсем забыла!

– Сегодня Пасха! Великий православный праздник. И никто не работает. Даже, как ты выразилась, «наш занюханный театр». Одевайся и накрывай на стол, Алейникова! Все, что нужно, лежит на полу в спальне!

И Славин, словно заморский принц, прошествовал к маленькому диванчику, не спеша снял и аккуратно разложил на спинке куртку, потом сел и, положив ногу на ногу, стал ждать праздника, который должна была ему подарить Арина.

Глава 4

– Христос Воскресе, – торжественно пропел отец Василий.

– Воистину Воскресе! – повторили хором Лука и его подруга жизни Дуська, и все трое подняв граненые рюмочки, звонко чокнулись.

– Мы так рады тебе, гость наш дорогой, – улыбнулась Дуська отцу Василию, который сидел за щедро накрытым столом уже известной нам гостиной в квартире дворника Луки. Отец Василий пришел навестить своего старого друга, да заодно отведать знаменитых Дуськиных куличей, которые, словно башня, возвышались на покрытом белой крахмальной скатертью столе. Что это были за куличи! Мягкие, нежные, посыпанные сахарной пудрой и цветной крошкой, они наполняли воздух особым, сладковато-теплым ароматом домашней выпечки, которую можно отведать только в московских домах, и никакие рестораны не могут повторить эти круглые, щедро набитые изюмом и хорошо промасленные кулинарные изыски. Внешне эта башня напоминала яично-желтую пирамиду со стекающей вниз застывшей белой глазурью, верх которой венчал маленький марципановый единорог, держащий в миниатюрной пасти засахаренную клубничку. Да и сама хозяйка в желтом платье и цветастом платке напоминала рассыпчатый кулич с пышной прической вместо единорога. Улыбаясь жемчужными зубами, Дуська торжественно взяла нож и начала резать кулич, мякоть которого сжималась и разжималась под ритмичным надавливанием ее пухлой сильной руки. Ну чем не пианистка?

– Угощайтесь, гости! – у меня и селедочка, и картошечка, и огурчики маринованные, и деревенский салатик под водочку. Почти все скоромное. Точно для вас, отец Василий! А яички мы с Лукой Иванычем сами красили. – И Дуська, наложив в полную ладонь горсть цветастых яиц, торжественно разложила их по тарелкам. Сейчас было ее время показать свои таланты щедрой и гостеприимной хозяйки. А когда мужчины с аппетитом набросились на эту простую, деревенскую пищу и, молча, с аппетитом отправляли в рот один кусок за другим, Дуська буквально таяла от счастья и сидела вся свежая, помолодевшая, ничуть не уставшая, словно русская пава с картин Петрова-Водкина.

Последняя ассоциация, как нельзя, кстати, играла на руку Луке, который вышел из подполья и на правах верного мужа и горького пьяницы мог беспрепятственно расслабиться и предаться своему любимому занятию. Одетый в темный костюм с белой рубашкой, он то и дело поправлял свои зачесанные назад непослушные волосенки и, улыбаясь беззубым ртом, опрокидывал одну рюмку за другой, каждый раз крякая и славословя свою верную жену, которая смотрела на него со всей нежностью и преданностью. Его аккордеон, словно верный друг, лежал на диване.

Отец Василий, улыбаясь, тоже прикладывался к рюмочке, но весьма сдержанно и степенно, как и подобает священнослужителю. Одет он был в простые черные брюки, да полосатую рубашку с открытым воротом. Лишь коротенькая бородка, да проницательный взгляд светлых глаз говорили о его особом статусе и резко выделяли на фоне обычных людей, в чьих движениях и выражениях лиц чувствовались загнанность и суета.

Чокнувшись яйцами, они в который раз восславили Христово воскресенье, произнесли здравицы за своих родственников и друзей, а потом плавно и незаметно перешли к разговору об общих знакомых, с которыми мы уже встречались на страницах этого повествования.

– Что-то я не вижу за нашим столом матушки, – посетовала Дуська. – Здорова ли она?

– Здорова, Авдотья Никитична, – ответил отец Василий, – да за детишками некому приглядеть, вот я и оставил ее дома.

– Так возьмите гостинцев для детишек-то! – всплеснула руками Дуська.

– Благодарствуйте, Автодья Никитична.

– Пойду, соберу вам гостинцы, отец Василий, – сказала Дуська и торопливо вышла из комнаты.

Отец Василий проводил ее несколько напряженным взглядом, словно дожидаясь, когда она уйдет, а потом, опершись локтями о стол, внимательно посмотрел на Луку и, перейдя на светский язык, спросил:

– Как поживает ваша новая знакомая, Арина Павловна? Кажется, так ее зовут?

Услышав имя Арины, Лука немного побледнел, потом обхватил голову руками и нараспев заговорил:

– Ох, чует мое сердце, быть беде! Да и ты, Вася, небось, не так просто ко мне пожаловал. Но я рад тебе, как самому желанному гостю. Ведь Дуська кроме меня, пьяницы окаянного, никого не видит, а ты для нее, словно лучик! Вишь как принарядилась, моя ласточка…

– Ты отчасти прав, Лука. И все же? – перебил отец Василий исповедальный монолог Луки.

– А ничего! Писаку нашу, Юлию Николаевну знаешь? Ну, ту, что живет в купе вагонном, а по ночам шастает по дому в шутовских нарядах, да с сигаркой в зубах. Винцо да водочку попивает для вдохновения, а может, пристрастилась уже. Жуть. Бабе уж верно за пятьдесят, а она все угомониться не может.

– Я спросил тебя про Арину Павловну, – строго заметил отец Василий.

– Да я тебе про нее и толкую! Как бы ни вышло здесь смертоубийства! – сверкнул глазами Лука.

– А что, есть причины?

– Да с месяц тому назад стою я утром, как полагается, в подвале подъезда, где живут Арина с Юлией Николаевной, и разгребаю мусоропровод. Как вдруг слышу «бряк»! Что-то металлическое упало к моим ногам. Подбираю и вижу, что это магазин от дамского пистолета. Я сразу смекнул, что эта игрушка может принадлежать только Юлии Николаевне. Она ж детективчиками промышляет, и верно ей эта вещица для всяких там изучений нужна. Поднимаюсь я к ней и ненароком выведываю, чем она занимается, а потом показываю ей этот магазинчик. Она, нисколько не удивившись, спокойно берет его и кладет в шкаф. Почуяв недоброе, я стал ей задавать вопросики, крутился и так, и сяк, предлагал ей сюжетики из моего подвала, а она говорит: «Я уже нарыла замечательный сюжет». Потом она вся взъерошилась, осклабилась, вытащила из кармана пистолет и говорит: «Если в романе появился пистолет, то в конце он должен обязательно выстрелить. Вот!»

– Да, но какое ко всему этому имеет отношение Арина Павловна?

– Самое прямое, – ответил Лука и откинулся на спинку красного дивана. – Разговаривая с Юлией Николаевной, я ненароком оглядывал ее кухню и обнаружил, что ночью-то она с кем-то пьянствовала. На столе стояли два недопитых бокала, да три пустых бутылки.

– Ты хочешь сказать, что Арина Павловна…

– Да, да, да…Она была у нее, и они всю ночь квасили, как сапожники.

– Как ты догадался?

– На кухне стоял запах ее духов! – И Лука для пущей наглядности потянул своим длинным носом.

– Ну, это ты мог ошибиться.

– Нет-с! Никогда в жизни! Я ж хожу по дому и по квартирам и знаю эти их клопоморные духи, всякие там Гучи, Поэмы, Кензо, Ангелы, ЖивАши…. Это амбре в бане никаким веником не вышибешь!

– Не «ЖивАши», а «ЖиваншИ». Ударение ставится на последнем слоге, потому что это слово – французское, – поправил отец Василий. – Уж если ты произносишь иностранные слова, то не надо их коверкать. Ты же бывший музыкант! – упрекнул Луку отец Василий. – Кстати, ты проверил патронник?

– Нет, – удивился Лука. – А зачем, если она собралась стрелять?

– Может, пистолет незаряженный, и она действительно «входит в образ своих героев».

– Юлия Николаевна – дамочка непредсказуемая.

– Не отвлекайся, Лука, – сверкнул глазами отец Василий. – Лучше скажи, кто подкинул кости. Останки не могли пролежать в подвале 60 лет. Вы с Ариной Павловной, похоже, не понимаете простых вещей!

– Ой, не понимаем. Вася! Ой, не понимаем! – запричитал Лука.

Отец Василий внимательно посмотрел на Луку и переменил тему.

– В этой истории меня больше всего волнует Арина Павловна.

– А с ней-то что может случиться?

– Всякое…. Она пребывает в унынии, унынии страшном и, возможно, бесповоротном. Сторож видел, как она стояла у свежей могилы и плакала над бедной Амалией, которую, видимо, знала по рассказам и…

– Не по рассказам, – перебил Лука, но потом осекся, ибо не хотел рассказывать отцу Василию о танцующих фантомах. Ведь искренне верующему человеку было непозволительно верить снам, ворожбе и прочей мистике, а уж тем более в существование привидений.

– Ты хочешь сказать, что по дому бродят призраки? – усмехнулся отец Василий.

– Никак нет! – взвизгнул Лука, и глазки его еще недавно открытые и смеющиеся, вновь стали мутными и воровски забегали по сторонам.

– Лукавишь!

– На то я и Лука! – гордо заявил дворник, но потом, поняв, что наговорил лишнего, осекся и зажал рот ладонью.

– Точно связались с нечистым, – сделал вывод отец Василий и налил себе рюмку водки. Опрокинув граненую слезку, он уставился на стол, словно прикидывая, закусывать ему или нет. Видимо решив не предаваться чревоугодию, отец Василий твердо посмотрел на Луку и сказал. – Сказывай, что действительно было, а то негоже врать в престольный праздник!

– Да я не лгу, Вася! – взмолился Лука. Вот тебе крест, не лгу. – И Лука перекрестился.

– Да знаю я тебя! – махнул рукой отец Василий. – В храм не ходишь, пост не соблюдаешь, молитву наспех читаешь, будто бы тебя кто подгоняет. Уж лучше сказывай, не таись.

– Вась, да тут половина жильцов жалуется на какие-то звуки, вздохи, да танцы со стуками. Спроси у сантехника, он тебе все подтвердит. Да еще эти риелторы впаривают им квартиры с приветами.

– Ты хотел сказать «с приведениями»?

– Не, – я этих духов глазами не видел. У меня Дуська почище любого духа. Как заорет, так они все и разбегаются по углам. А вот недавно…

– Ты не уклоняйся от темы. Мы про Арину Павловну с тобой толкуем.

– А что Арина Павловна? Бывшая балерина. Красивая, тонкая, только печальная.

– Я тебе про это и говорю. Ты не дослушал меня. Что-то с ней не то происходит. Сторож, обходя вечером кладбище, видел, как она одна-одинешенька стояла и плакала над свежей могилой Амалии. Потом ее что-то испугало и она, спотыкаясь о плиты, пустилась наутек, точно гнался кто за ней. Сторож кричал ей, но она была так напугана, что ничего не слышала.

– Квартиру ей продали странную, гулкую, со стонами и вздохами, – пропел Лука и погладил малиновые меха своего аккордеона. – А печальна она, потому что во цвете лет оставила театр, вот и мыкается теперь от горя да безделья. Ищет себе друзей с того света.

– Ну, посторонние звуки и стуки я еще могу понять, – сказал отец Василий. – У нас тоже ночью и мыши скребутся, и половицы скрипят, точно ходит кто-то. Но почему вы оба решили, что это были останки танцовщицы Амалии Яхонтовой?

– Потому что они застыли в пируэте, – выдохнул Лука.

– Ну и что? – сдвинул брови отец Василий.

Ничего не говоря, Лука встал, подошел к бюро, выдвинул ящик, достал старую афишку и показал ее отцу Василию.

– «Г-ЖА АМАЛИЯ ЯХОНТОВА», – медленно прочел отец Василий.

Наступила немая пауза. Лука заерзал, забегал глазами, а потом нехотя выдавил из себя.

– Значит…. В подвале правда лежали чьи-то обгорелые кости. Я знал про сгоревший театр и гибель Амалии. Потом… – И Лука осекся.

– Давай, выкладывай! – прикрикнул отец Василий.

– Потом ко мне пришла Арина Павловна и рассказала про Амалькины концерты в своей новой квартире. Я сопоставил одно с другим и решил выполнить свой долг христианина. – И Лука жалостно захлюпал.

– Ну, ты плут, Лука! – покачал головой отец Василий и в сердцах нацепил на вилку соленый огурец.

– Ради искусства я готов на все! – торжественно изрек Лука.

– Молчи, нехристь!

– У меня другой вопрос, – живописно закатил глаза Лука. – Откуда Арина Павловна вообще узнала имя Амалии Яхонтовой? Кто ей нашептал?

– Бесы вас всех попутали!

– Ох, попутали Вася, ох попутали! Спасу от них нет, – закачал головой Лука, а его жиденькие прямые волосики в такт прижимались то к одному уху, то к другому. – Да только ты, Вася, жильцов-то наших не суди строго. Они точно герои Достоевского: Нервят и истерят. Истерят и нервят. А потом шельмят. И все-таки раскаиваются. А сами-то хорошие! Только ошибаются часто. Жалеть их надобно.

– Воистину благими намерениями выстлана дорога в ад, – сделал заключение отец Василий. – Ты мне лишний раз доказал, что горе тем, кто служит падшим ангелам, ибо они сами убивают своих слуг. Дурную историю рассказал ты мне, Лука.

– Уж простите нас грешных, – дрогнувшим голосом ответила Дуська, которая уже давно стояла в дверном проеме, опершись одной рукой о косяк двери, а в другой держа большой пакет с гостинцами для отца Василия. – Бедная она, эта Арина, еще беднее нас с вами. И в чем только у нее еще душа-то живет? И сама такая грустная-грустная.

Дуська смахнула набежавшие на глаза слезы, подошла к отцу Василию и протянула ему объемистый пакет.

– Вот держите, батюшка. – Это куличики, конфетки, да пирожки с повидлом для ваших деточек, а яички крашеные и расстегаи раздайте бедным. А ты-то что сидишь, как каменный? – грозно обратилась она к мужу. – Хватай свою гармошку, да играй что-нибудь веселое, а то гость-то наш совсем загрустил!

Лука аккуратно взял аккордеон, положил его на колени, кашлянул, потом осторожно развел меха и, блаженно закатив глаза, заиграл вальс «Голубой Дунай».

По крутым лестницам и широким коридорам снова полились звуки. «Слышь», – «наш Лука снова бесогонствует», – улыбаясь, говорит один сосед другому. «Ишь как выводит! Видать сильно во хмелю».

И жильцы улыбаются, раскачиваясь под звуки вальса. И не слышат они фальшиво взятых нот, соскальзывающих пальцев, неуклюже перебирающих белые клавиши, видят только голубой Дунай, несущий свои воды навстречу весне. Раздаваясь эхом, звуки плавно несутся вверх, поднимаясь до самых башен, вырываются из сводчатых окон и сливаются с теплым воздухом, запахом набухших почек и распускающихся белых цветов яблонь и вишен.

Только падшие ангелы не слышат весенней песни сфер. Они приходят в ярость от их созвучий, ибо последние напоминают им об их уродстве. Брызжа слюной, они, словно заклятие, повторяют одни и те же слова: «Падший ангел сам убивает своего слугу».