Текст книги "Загряжский субъект"

14

Много деловых людей на своем веку повидал Михаил Исаакович, много тонкостей в финансовых перипетиях держал в уме, а дивился, глядя на Звелину Жеребцову, как вела переговоры с партнерами, просителями, посредниками. Иные приезжали с большими запросами, требовали уступок. Эвелина говорила умно, в меру игриво, каждое слово било в цель, каждый аргумент был отточен. В собеседниках она как бы мимоходом замечала достоинства, подслащивала ненавязчиво, и каждый думал, что именно ему она оказывает больше внимания, улыбается откровеннее. И всегда получалось, что Эвелина, не заявлявшая партнерам своих интересов, оказывалась в выигрыше, а партнеры, требовавшие уступок, не замечая, сами делали уступки. Потом, смеясь и разводя руками, делились друг с другом:

– Ну, баба! Шельма!

– Мягко стелет.

– Ухватистая, молодец!

Сближение с Эвелиной очаровало Врубеля. Иногда он испытывал такой душевный восторг, что перехватывало дыхание. «Великая женщина, – сам себе шептал Михаил Исаакович. – Кто у нас на шее сидит? С виду министр, а потрогаешь – парфюмерия. С Эвелиной Сергеевной, дал бы Бог, можно державой управлять. Царица!»

Эвелина также оценила Врубеля. Он понял это, когда Жеребцова неожиданно сказала:

– Миша, пора начинать новую жизнь. Поедешь со мной?

Он даже не спросил куда, трудно проглотив слюну, склонил голову:

– Да.

Эвелина как о деле обдуманном и уже решенном рассказала:

– Курлюк хочет обмануть, но я опередила. Не знаю, что он задумал, пока не знаю… Гаврила зачастил в Москву, с деньгами, а это плохо. Больше того, он оформил генеральную доверенность на эту девчонку. Я не хотела, привыкла здесь, но он вынудил. Свою долю я уже продала, скоро здесь будут новые совладельцы. Почти все оборотные средства я перечислила в два надежных банка. Нам остается тоько снять наличные и начать новое дело в другом месте. На Украине, например. Там у меня друзья, помогут. Ты готов, Миша?

Врубель удивленно и широко раскрыл рот. Эвелина приказала:

– Едем прямо сейчас!:

15

Строительные работы в детдоме шли к завершению. Стеклили оконные рамы, красили, клеили обои в комнатах. Этим занималась Антонина. Что делать Ивану, она рассудила так:

– Дом готов, землю дали, а без хозяйства ребятишки будут голодные. Надо пахать, сеять, худобу держать. Трактор нужен, грузовичок. Ты цыган, умеешь разжалобить, иди проси. Ты завхоз!

Антонина посоветовала, куда и к кому обратиться, и наказала:

– И понахальнее, иначе наших куркулей не пробьешь.

Иван пошел к Жеребцову в порт. Он прикинул, что отца Зинаиды легче разжалобить.

Иван Ильич с любопытством встретил Ивана, спросил, как и что делают на стройке, нужна ли какая помощь. Иван ухватился за хороший вопрос. Говорил громко, жестикулировал и сильно сгущал краски.

– Очень большая нужна помощь, начальник! Ребята совсем беспризорные, без штанов, и всем стыдно. От государства еды мало, надо запас делать, скотину держать и пшеницу сеять. Иначе ребята на базар убегут воровать и обманывать. Зинаида сказала, чтобы в детдоме все были сытые и в новых штанах. Трактор нужен. – Иван замялся, угадывая реакцию начальника. Ребятишек еще и в помине не было, Иван для пользы дела приврал. Иван Ильич, к его удивлению, легко согласился.

– Дадим трактор.

– И грузовичок! – подхватил Иван. – Без машины никуда, надо много возить для хозяйства.

– Может, и машину дадим.

Иван повеселел и почти по-свойски продолжал:

– Кобылу с жеребчиком…

Жеребцов рассмеялся.

– Кобылы с жеребчиком, извини, нету. Лошадей в монастыре держат, проси у отца Амвросия.

К приезду Зинаиды в детдомовском хозяйстве стояли грузовичок, трактор с тележкой и кобыла с жеребчиком. У бывшего колхоза выкупили коровник, птичник, завели коров, кур. Выложили камнем большой погреб. Иван навозил старого железа, проволоки. Уговорил Антонину построить рядом с коровником кузню и мастерскую.

Цыган любил разговаривать с Антониной и мечтательно делился планами.

– Тут мы – однозначно разбогатеем. Сделаем такую ферму, что все будем иметь: мясо, масло, сыр, сметану, колбасу, консервы. Что хочешь, хоть петушка на палочке. И для детишек дело будет, и всем будет хорошо…

Антонина с улыбкой слушала Ивана и поддразнивала.

– Прыткий ты, Ванек! Подожди, что Зинаида скажет, она хозяйка.

Иван хвастливо стучал в грудь, возбужденно сверкал белками.

– И я хозяин! Мы с Зиной осенью жениться будем, все по-честному!

Антонина сомнительно качала головой.

– Полюбит она тебя? Вот вопрос.

– Очень полюбит! Я батька, мать бросил, братов, сестров бросил, как же не полюбит!

– Это, Ваня, не аргумент.

Иван задыхался от возмущения:

– Я! Я… ваш Загряжск запалю!

Слова застряли, кончились, цыган только жестикулировал воинственно, показывая, как он любит Зинаиду.

…Осенью с разрешения властей открыли детский дом, по направлению тех же властей Зинаида как директор-попечитель приняла двадцать ребятишек-сирот.

В ту же осень мы с женой получили приглашение на свадьбу.

Гости подходили на майдан, к Вознесенскому собору, где отец Амвросий венчал молодых.

Народу было больше, чем обычно. Объяснялось это любопытством: жених-то цыган, а его многочисленная родня, приехавшая накануне из Краснодара, затеяла на переправе драку и спалила паром. Начальник порта, он же цыганский сват Иван Ильич Жеребцов, уладил дело с милицией и обязался отремонтировать паром.

Цыгане, человек сорок, обособленно сидели на траве под вязами, курили, громко разговаривали, вспоминали вчерашнюю драку и вполне могли затеять новую. Но батько Карпо грозно смотрел на соплеменников, опираясь на увесистую суковатую палку. Двое братьев Хомутовых и еще четверо цыган носили лиловые кровоподтеки, а батько Карпо глубокую царапину на щеке.

Тут же кучкой стояла делегация из Забалуева, все знакомые лица: Модест Стоиванов, Бухтияр Колтун-Заде, Иван Иванович Казинаки с Вандой под мышкой, Савик Окунутов, Павло Забурунный, Фомберг Нуда Лукич и Клариса Павловна в роскошном зеленом платье и таким глубоким декольте, какое в Загряжске, наверное, еще не видели. Но загряжцы больше глазели на Ванду, которая скалила зубы и ехидно подмигивала из подмышки Ивана Ивановича.

На широкой лестнице собора стояли казаки с шашками и выбритый наголо бравый атаман с портупеей, серебряной от медалей и крестов грудью. В яйцеголовом атамане с трудом узнавали Дрюню, он решительно сменил имидж по случаю бракосочетания Зинаиды, Антонина стояла с девчатами из фольклорного ансабля и поддразнивала Дрюню: «Гляньте, девки, что он под бородой прятал, губы козлиные и уши варениками!» Атаман свирепо грозил плеткой: «Выпорю!»

Среди казаков расхаживала с видеокамерой известная рассказчица К. Нагая. А редактор «Загряжских ведомостей» Певзнюк брал интервью у Ивана Ивановича Казинаки и щелкал фотоаппаратом, пугая Ванду.

В соборе заканчивали венчание.

Зинаида в белом венчике, с витой свечой в руках утопала в пышном, как облако, платье. Ее детское личико напоминало краснодарскую беглянку с куклой Дусей в обнимку, с ожиданием чуда в испуганных птичьих глазах. Иван, впервые надевший костюм и рубашку с галстуком, чувствовал себя отчужденно, хмурился, оглядывал собор и побаивался огромных глаз Христа, пристально и строго устремленных сверху, из-под купола.

Татьяна Веревкина стояла за спиной дочери и тихо плакала, не вытирая слез. Жеребцов обнимал Татьяну за плечи, покашливал, крестился. Мать Ивана Хомутова тупо, каменно смотрела впереди себя, сложив руки на животе. Сейчас она была очень похожа на бабушку Катерину. Батько Карпо не захотел идти в храм, стесняясь вчерашней драки и ссадины на щеке.

Высокие голоса на хорах звучно и стройно вознесли величальную.

Растворились двери, молодые вышли к народу. Клинки вспыхнули на солнце, казаки сделали «на караул», ансамбль грянул «Виноград я садила…» На ступеньки, на майдан щедро сыпали пшеницу, серебро, кричали: «Любо!» К. Нагая старательно снимала кино. Казаки палили из ружей. И тут случился казус. Выстрелы испугали Ванду, она вырвалась из подмышки Ивана Ивановича, в два прыжка очутилась на заборе, оглянулась на секунду и скакнула в густые заросли смородины. Из кустов донесся вопль котов, Ванда исчезла.

Свадьбу гуляли на теплоходе. Гудок долго висел над Загряжском, двухпалубная посудина с музыкой медленно отчалила вверх по Дону. Жеребцов решительно отказался брать на борт многочисленную родню Хомутовых, за исключением родителей и братьев жениха. «Боюсь, и теплоход спалят», – как бы оправдываясь, объяснял Иван Ильич. Батько Карпо согласно кивал головой: «Спалят, сват, и теплоход спалят, бандюки». Цыган был рад, что сын женился на Зинаиде, он по-своему любил невестку. После тюрьмы он сник, постарел, погрузнел, родичи не боялись его, как раньше.

Теплоход шел близко к берегу мимо пойменного леса, уже тронутого осенью. Багряные кусты скумпии тихо сгорали среди блеклых подсохших вязов, белоствольных тополей, рыжих кленов. Рыбаки на лодках лениво переговаривались между собой. Цапельки стайками собирались на песчаные отмели. Паутина скользила в воздухе, вспыхивая на солнце. Хорошо было на Дону.

На открытых палубах пили за молодых, говоруны разогрелись, веселье нарастало. Свадьба сближала, и многие, оказавшись рядом за столами, уверяли друг друга, что «очень и очень рады, что вот так, рядом…», хотя доселе едва здоровались на улице. Говорили тосты, и, боже, какие тосты! Таких не слышали, наверное, и на Меланьиной свадьбе.

Батько Карпо сказал, например, так: «Цыган и казак – два сапога пара, и хай так буде во веки веков!»

Павло Забурунный горячо говорил о том, что загряжцы ему нравятся больше забалуевцев, и если ему придет в голову жениться, то он, как Иван Хомутов, хотел бы связать себя узами с загряжкой. Всем женщинам, и особенно Антонине Светличной, очень понравился тост Забурунного, она предложила выпить за будущего загряжца.

Бухтияр Колтун-Заде подошел к молодым с бокалом в руке и, глядя масляными глазками на Зинаиду, сказал так: «Я желаю вам смерти, обоим и сразу, в один день, в один час. Я хочу, чтобы вас похоронили в одном гробу. В одном, значит, гробу из столетнего дуба. А дуб этот я посажу у себя в огороде, когда приеду домой!» Гости подивились мудрости восточного человека и кучерявости слова.

Иван Иванович Казинаки отказался говорить, сидел, печально уставясь в тарелку, и думал о Ванде.

Клариса Павловна согласилась спеть вместо тоста. Она вышла между столиками и ослепила всех зеленым платьем и декольте. Покашляла в кулачок, расширила глаза, вытянула шею… и, Господи! Ангел небесный сошел на землю, ангел гладил дущу бархатной кошачьей лапкой:

 
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
 

Поющая Клариса была очень выразительна, она вся приподнималась на высоких нотах, как птица, собирающаяся взлететь. Быстрый взгляд из-под длинных ресниц прожигал насквозь, разил наповал…

Голос звенел серебром и страстью, бил прямо под дых, перехватывая горло. Хороша была Клариса!

Свадьба изнемогала от аплодисментов. Что делает с человеком песня! Дрюня прислонился к палубной стойке и плакал, не стесняясь слез, и шептал: «… явилась ты». Слезы капали на медали, он не моргая завороженно смотрел на Кларису. Грудь давила спазма. «Передо мной явилась ты…» Дрюня плеснул в бокал водки и решительно подошел к Кларисе. И как подошел. Юнкер на высочайшем смотру! Вышколенный юнкер дворянских кровей. Над голым черепом атамана проступало сияние. Волнуясь, он трудно подбирал слова.

– Вы спели для меня. Я понял. Эти слова «Передо мной явилась ты» Пушкин написал, но слова мои, вот тут. – Дрюня крепко постучал себя по груди. – Это мое! И ты – это вы, я понял. Я Андрей, атаман, и слово мое крепко. Кроме вас, не могу зрить никого. Жить не хочу без вас!

Дрюня говорил правду, он был сражен Кларисой, как столбняком, чистые слезы текли по его щекам. Никого в жизни он не называл «вы». Клариса, кажется, поняла его состояние, и когда кто-то хотел подтрунить над плачущим атаманом, она решительно останавливала:

– Перестаньте!

И увела его от хмельных гостей.

В Загряжск теплоход возвращался уже с огнями, на небе шевелились крупные звезды. Гости устали. Было съедено и выпито такое количество закусок и вин, словно гостей кто-то предупредил, что после свадьбы их не будут кормить недели две.

Ожидались ранние заморозки, мы с женой срезали последние кисти винограда. Заглянула Антонина Светличная. С новой короткой стрижкой, в модной замшевой куртке, на плечах вязаный воланами воротник. Румяная, свежая, неувядающая Антонина.

– Слыхали новость? Дрюня бросил работу, забил досками окна в хате и укатил, дурак, в Забалуев к этой певичке.

Мы только развели руками.

– А Клаву Нагую приняли в кинематографисты. И еще, я, Афанасьевич, пить совсем бросила. Работаю воспитателем в детдоме. На днях, говорят, новых ребятишек привезут…

Антонина долго пересказывала новости.

А я подумал, грустно будет без Дрюни в Загряжске.

16

А Дрюня счастливо сидел на поводке у Кларисы.

Жили они в маленькой квартирке на втором этаже шестнадцатиквартирного дома. Дрюня служил в охранной фирме, сутки дежурил, двое дома. Клариса ходила в местный театр и время от времени появлялась на сцене.

Кажется, Господь свел две одинокие души, чтобы они наговорились всласть. Дрюня бубнил, Клариса ворковала. Они могли говорить часами, днями и ночами… Спроси – о чем, оба засмеются: ни о чем!

Однажды к Кларисе пришли двое молодых людей, похожих, как близнецы. Чистенькие, улыбчивые. В черных шелковых сюртуках под горло, с белыми платками, завязанными под галстук, в черных широкополых шляпах. Они долго сидели на кухне, пили чай, разговаривали. Потом Клариса ушла вместе с ними. И не ночевала дома. Впервые она не сказала мужу правду. В очередное дежурство Дрюни Клариса опять исчезла с молодыми людьми и больше не возвращалась.

Сказать, что Дрюня сошел с ума – значит, ничего не сказать, молча положить цветок на свежую могилу. Дрюня закоченел, застыл, обвял от внутреннего сгорания. Мысли растаяли, испарились, безумные слова путались, застревали во рту, как недоваренная каша. Соседи вызвали «скорую», и Дрюня попал в реанимацию с инсультом.

Конечно, Дрюня превозмог удар. Но прости, читатель, грешные думы: лучше бы закопали Дрюню на высоком берегу Дона, оплакали, помянули его в Забалуеве и в Загряжске, отпели вечную память. Лучше умереть, чем узреть то, что узрел Дрюня, выйдя из больницы. Дома, в квартире, жили чужие люди, a Кларису приютил у себя сердобольный Бухтияр Колтун-заде. Бедная тихо сошла с ума. Увидев Дрюню, она заплакала, засмеялась.

– Дрюня, милый, увези меня в Москву.

Бухтияр объяснил Дрюне историю с Кларисой.

– В клубе Курлюка сидит его секта, поганая московская секта. Понимаешь, уважаемый Дрюня, там такая пакость, там нечисто, только зайди – и живой человек мертвым становится. Там собрались самые плохие люди. А Клара ходила туда, точно. Много раз ходила, ночевала. От них квартира ваша пропала, и Клара пропала совсем. Moй сын, психиатр, сказал: пропала совсем. Не ходи туда, Дрюня, мертвым будешь.

Чтобы сгоряча не нарубить дров, Дрюня остудил себя водкой и обдумал все как следует.

Говновоз он взял напрокат в хозяйстве Бухтияра. Залил в бочку бензин и подъехал к воротам загородного клуба. Спросил весело охранников:

– Говно откачивать будем?

Те переглянулись, показали на открытый люк сливной ямы. Дрюня от ворот резко подвернул к ступенькам и выкинул шланг на открытую веранду. Чиркнул спичкой.

Творение забалуевского архитектора Клавдия Курощупова, гордость Гаврилы Курлюка, загородный клуб сгорел дотла.

Дрюне дали условно три года, секту прикрыли. Все тот же Бухтияр отвез неприкаянных супругов в Загряжск, к Зинаиде.

17

Зинаида с Антониной Светличной пили чай. Дети спали. Ждали машину с мебелью из Забалуева, от Бухтияра.

Отец Амвросий разулся и в шерстяных носках бесшумно зашел на кухню. Перекрестился на божницу, поздоровался, присел за стол. Руки его заметно дрожали. Зинаида налила чаю.

– Что случилось, отец Амвросий?

Гость отхлебнул из чашки, поднял глаза на Зинаиду, виновато посмотрел на Ивана, на Антонину, вздохнул жалобно.

– Господи, помилуй! Слаб человек перед мирскими соблазнами. Печалуюсь о братьях, упали во грехе, в пьянстве. Владыка знает, гневается, гроза будет.

– Ну, завел! – Антонина от нетерпения топнула ногой. – Говори проще, запили монахи, что ли?

– Запили, Антонина, всю ночь пили в трапезной. А сейчас лежат покатом, болеют.

– Беда большая! – Антонина с ехидцей засмеялась. – Опохмели братию, делов-то!

– О-хо-хо… – трагически вздохнул пастырь. – Не суди по себе, Антонина. Похмельем душу не поправишь. Да не только в монахах причина. Ваш постоялец, безногий этот, майор Миша монахов спаивает. И матерится непотребно. У него всегда деньги от туристов и водка, и закуска, и сигареты. Смущает он, Зинаида Ивановна, людей наших. Я пришел просить тебя, чтобы как-нибудь окоротить его…

Засмеялась и Зинаида.

– Ой ли, батюшка? Навряд ли кто его окоротит. Я ему голову проела: не пей, не матерись, не ори благим матом на улице, живи по-людски. Иначе не пущу в приют. Ну и что? Поклянется, побожится, а чуть за порог – начинаются приключения. Пьет, матерится, монахов дразнит. Его и в милицию забирали, и в психушку, и в другой город увозили. И коляску инвалидную ломали. Через время он, как гвоздь, на паперти у собора. А ночевать – к нам. Не пущу – спит под воротами. Что, батюшка, я могу?

Зинаида виновато скрестила руки на груди.

Встрял Иван, до того молчавший.

– Шо вы, отец Амвросий, за танкиста кажете? Чи вин насильно водку в горло попам закачивал? Де их очи булы? Шо за организация у вас, колы один безногий танкист переважил усих батюшков. Возмить дрючок да опохмелите их, шоб очи повылазыли. А с танкистом я побалакаю.

– Ага… побалакай, Ваня! – спохватился отец Амвросий и, поблагодарив хозяев, скоренько обулся и скрылся за дверью.

Зинаида строго посмотрела на Ивана, сморщила, передразнивая, нос.

– Побалакай, Ваня! Сколько прошу – не балакай, говори по-русски, особенно на людях.

– Та ладно, – лениво отмахнулся Иван.

– Видишь, Тоня, – вздохнула Зинаида, – еще не открыли приют, а слава пошла. Весело жить будем, а?

Антонина на все смотрела трезво:

– Э-э, Зина! Это тебе не в куклы играть. Наберем полный дом чудиков – повеселимся! Скажи, что хорошего ждать от танкиста, от графа, от землекопа этого, Ефима?

– Ну, Ефим второй год пруд роет, слова не добьешься. По-моему, он хороший человек.

– Хороший человек ножичком брата зарезал, слышала?

Иван не мог равнодушно слушать Антонину. Он нервно покусывал ус и облизывал губы, сдержанно молчал.

– Вот, – рассуждала Антонина, – пока пруд выкопает, не одному монаху кишки выпустит. А жить у нас будет, и милиция нам вопросы задавать будет. Я бы его на порог не пустила.

– Как же так, Тоня? – неуверенно возражала Зинаида. – Мы его почти два года знаем. Человек взялся один выкопать пруд для ребятишек, работает по двенадцать часов, ничего не просит, никому слова плохого не сказал, а мы его в приют не пустим?

– Пруд выкопает – и до свиданья! – решительно заключила Антонина. – Женить его надо. Сколько баб одиноких горбатятся по хозяйству, пособить некому, а этого бугая в приюте держать? Нам хорошие люди нужны, культурные.

Иван поднял руку.

– Я хочу, Зина, тетке Тоне сказать. Как можно живому человеку могилу копать? Юхим душу лопатой лечит, грех отмаливает. Тюрьма его простила, а мы отворачиваемся. Юхим очень полезный человек в хозяйстве. Не обижайся, тетка Тоня, ты, наверное, зуб на него имеешь?

– Нужен он мне, жук навозный!

Антонина покраснела и отвернулась.

– Прости господи, пусть живет, раз от него польза есть.

Иван с Зинаидой переглянулись, сдерживая смех.

– А Дрюня?

Антонина поперхнулась, закашлялась.

– К чему ты его вспомнила?

Зинаида длинно и тяжело вздохнула.

– И Дрюня у нас будет жить. С Кларисой. Она умом повредилась. На неделе Бухтияр привезет обоих. Mнe грустно, Антонина…

У подруги навернулись слезы.

– Дурак, дурачок… Задрал штаны, поскакал за ненормальной! Пропал казак… Я, Зина, напьюсь сегодня.

Подруги обнялись и, к удивлению Ивана, заплакали.

18

Зинаида решила провести собрание первых жильцов приюта. Во-первых, этот праздник должен войти в бывшее общежитие вместе с людьми. Во-вторых, надеялась Зинаида, неприкаянные души с самого начала почувствуют атмосферу, проникнутся: человек человеку друг, товарищ и брат. Иначе зачем вся затея? Ради ночлежки она бы палец о палец не ударила. Зинаида мечтала о духовном общежитии бродяг и заблудших. Наполнить смыслом жизнь униженных и оскорбленных. Она брала высоко и верила почти без сомнения в зыбкую мечту человечества. Такова Зинаида, читатель, и с этим надо считаться.

Отец Амвросий освятил приют и даже окрестил, провозгласив торжественно:

– Освящается обитель сия, обитель Зинаиды. Господи, помилуй. Аминь!

В светлой просторной гостиной за большим овальным столом с самоваром посередине чинно сидели первые жильцы. Дрюня с Кларисой деликатно шептались, оглядывая стены с цветастыми обоями и розовую люстру под потолком. Граф Фуэнца напряженно сутулился, зажав ладони между коленями. Аким Ильич Загряжин, чисто выбритый, подстриженный, задумчиво почесывал подбородок. Бывший танкист, майор Миша, ловко прыгнул из коляски на стул, по-хозяйски завладел самоваром и разливал чай. Землекоп Ефим сидел поодаль ото всех, стесняясь праздной компании. Его шестипудовое тело в свитере крупной вязки напоминало горный валун на мелководье. В глазах стояли отчуждение и терпеливая покорность.

Из гостей на праздник пришли Жеребцов с Татьяной, отец Амвросий и глава местных депутатов с тыквенно-желтой головой и полезной улыбкой на толстых губах Михаил Вуколович Курдючный. Подъехал из Забалуева и Бухтияр. Скромно поставил на стол шампанское и, шириной с детское одеяло, коробку конфет.

Зинаида с Антониной расставляли по вазам огромную охапку хризантем, гостиная наполнилась терпким ароматом.

Иван молча расхаживал по комнате, снисходительно поглядывая на жильцов.

На правах хозяйки Зинаида обратилась к собранию:

– У птицы гнездо, у зверя нора, а у вас палаты каменные. С помощью Божьей, а также уважаемого Бухтияра. Дело за малым – жить дружно, любить друг друга. Вы первые, вы законодатели, как сядете, так и поедете. В пример другим, которые придут за вами.

Выпили шампанского, потом чай с конфетами, расслабились, разговорились.

– Расскажите о себе, – попросила Зинаида, – чтобы познакомиться поближе, узнать об особенностях жизненного опыта каждого.

Селекционер Аким Загряжин скупо рассказал о себе. Однако скромность профессора вызвала повышенный интерес и множество вопросов. Первым поднял руку Бухтияр.

– Скажите, профессор, как вы, имея столь обширные познания и международный опыт, оставили поприще и хотите смирно влачить дни в обители? Не терзают ли вас сомнения, что отечество ждет от вас подвига и жертвы?

На такой нелицеприятный вопрос профессор отвечал глубокомысленно и тоже нелицеприятно.

– Уважаемый Бухтияр и все добрые люди! Что делать бедному сыну, если от него отвернулась мать? Которая родила, вскормила грудью, поставила на ноги и оберегала дитя от дурного глаза, от подлого слова. Мать дала ему разум, талант и дело, которое он усовершенствовал и подвигнул столь успешно, что стал лучшим среди равных. Мать своей же рукой и разрушила дело, выставила сына за порог и привела его в эту обитель. Плачу и рыдаю еженощно, но руку матери целую, орошая слезами, и не ропщу. Сомнения терзают меня, уважаемый Бухтияр, и я жажду подвига. Увы, не зовет меня мать, не звонят из академии, нет мне ободряющего слова, нет надежды. Писатель Достоевский сказал: смирись, гордый человек! Что мне осталось?

И еще спросил Бухтияр.

– Из вашей биографии, уважаемый профессор, известно, что вы успешно подвизались на служении красоте, в физиологической плоскости. Нельзя ли, скажем, в Загряжске или в Забалуеве наладить хирургические операции с рёберными хрящами и свиным салом?

Аким строго посмотрел на Бухтияра, твердо сжал губы.

– Никогда!

Отец Амвросий укоризненно покачал головой в сторону мецената.

– Как можно говорить? Как можно?

Встал Иван Хомутов.

– У нас свинарник на двадцать хрюшек. Нагородили катухов, слезы одни. Вы, дядько Аким, помогите свиноферму по-людски зробыть, по-хозяйски. Чтоб хрюшки важные были, штук сто.

Аким Ильич скупо улыбнулся.

– Это, Иван Карпович, с удовольствием. Для обители, для детского дома я постараюсь.

Антонина дождалась паузы и, кокетливо расширив глаза, обратилась к Загряжину.

– Спасибо, профессор, что позаботитесь о хрюшках. Кроме этого, я прошу позаботиться о женщинах Загряжска. У нас в городе есть салон красоты, но услуги там очень скромные. Бородавки, волосы в носу, в ушах, мозоли, перхоть… Примитив. Ваш опыт вживления реберных хрящей и свиного сала мог бы подтянуть салон к европейскому уровню. Если сами отказываетесь оперировать, то откройте мастер-класс, научите. Меня, например, научите.

Аким Ильич закашлялся и поднял руки.

– Я, госпожа Светличная, ветеринар, селекционер, но не пластический хирург.

Антонина хитро погрозила пальцем.

– Ваш друг, как вы рассказывали, тоже ветеринар. Однако же подучился и оперировал.

– Потому и в тюрьме. И меня наказали.

– Устыдись, Антонина! – Отец Амвросий резво встал, перекрестился и постучал палкой об пол. – Устыдись, говорю!

Батюшку поддержала Татьяна Жеребцова, хорошо знавшая непредсказуемость подруги.

– Тоня, не приставай к профессору. Прямо сама не своя от свиного сала… И без него хороша.

– Ты, Таня, с Жеребцовым обабилась совсем, тебе самой надо сала подкачать. Ладно, подчиняюсь общему неудовольствию. А с профессором мы как-нибудь вдвоем договоримся, правда, Аким Ильич?

Загряжин молча, долго и внимательно смотрел на Антонину.

Зинаида подлила всем чаю и попросила землекопа Ефима рассказать о себе. Богатырь встал покорно и не знал, куда деть руки.

– Сиди! – жестом показала Зинаида. – Пей чай и не стесняйся, тут все свои.

Ефим длинно дышал и медленно подбирал слова.

– Я брата убил… такая биография. Шесть лет сидел. Теперь пруд копаю. Была семья, жена и две дочки. С убийцем побоялись жить, и я после тюрьмы пришел сюда. Больше никаких грехов нету, не пью, не курю.

Ефим замолчал, жадно выпил чай, рукавом вытер пот со лба. Повисло молчание. Иван Хомутов покашлял из вежливости, спросил осторожно:

– За что брата… гм… за что?

– Он мамку обижал, – спокойно отозвался Ефим. – Брата с завода выгнали, он бросил семью и пришел к мамке жить. Ничего не делал. Водку пил. Деньги у мамки отбирал, всю пенсию. Бил, если прятала. Ну, я и скажи ему: убью! Трезвый брат умнее меня, а пьяный – кочеток, наскакивает, петушится. Случилось так, что пьяный ударил мамку в грудь, а она легочница. Трое суток в больнице кровью исходила, доктора оживили. Брата прихватил дома, когда он с соседом выносил холодильник, они его на мотоцикле хотели свезти. Я отнял холодильник, а брат сзади ударил меня тяпкой по голове. Ну, я ткнул его мордой об мотоцикл, об руль. На этом мотоцикле повезли брата в больницу, мертвого. Из больницы пошел в милицию. На суде сказал, что убивал добровольно, и еще раз убил бы. Прощения не просил и не каялся. Я рассказывал уже отцу Амвросию, исповедовался… В одном с ним не сошлись. Он говорит: кайся и молись. Молиться, говорю, буду, а каяться через силу не буду. Тогда батюшка посоветовал пруд копать. Это по мне, говорю. Стал копать. И правда – облегчает душу.

Слово взял молчавший до того гость, глава местных депутатов Михаил Вуколович Курдючный. Он бдительно прищурился и обратился к собранию.

– Господа приходящие! Власти города ценят и поддерживают инициативу Зинаиды Ивановны по устройству дома призрения для недееспособных членов общества. На старости лет немощный, но когда-то полезный гражданин должен иметь уютную крышу и миску супа. Государство по мере своих сил будет присматривать за каждым из вас и поощрять ваши усилия. Таганрогский писатель Чехов очень характерно заметил, что в человеке все должно быть полезно. Если нет пользы – то он бесполезный человек, и в нашем городе ему нет места. На этом собрании я заметил тенденцию к вседозволенности жильцов, и даже безответственности. Конечно, это шутка с самовольным графством, но шутка, согласитесь, с душком. А убийство? Брат убивает брата, и мы уже готовы простить. Безногий гражданин громко матюкается на улицах Загряжска, а ночует в вашем коллективе. Я призываю вас к нравственности, общественной пользе и взаимному контролю.

– Ты в Кандагаре был? – громко спросил майор Mишa.

– Никогда!

– Я так и думал.

Курдючный еще раз полезно улыбнулся, поклонился и, очень довольный, сел на свое место.

– Вкратце вы знаете, от чего Клара повредилась в голове. – Так начал Дрюня свой рассказ. – Клара моя жена, и я ее люблю. Она поживет с вами, а я поеду отлавливать людей Курлюка и выдергивать им ноги. Как только поймаю последнего – Клара выздоровеет, и я успокоюсь. Тогда сяду на трактор и буду приносить пользу обители.

– Но ты осужден условно! – не выдержал человек с полезной улыбкой. – И сядешь не на трактор, а прямо в тюрьму!

– Извини. – Дрюня поднял указательный палец. – Я бывший десантник, имею навыки отлавливать нужного человека, не поднимая пыли.

– Безобразие! – Курдючный умоляюще посмотрел на Зинаиду. – Это не обитель, а колония преступников.

– Нет-нет! – горячо возразила Клариса. – Вы не знаете Дрюню. Он не совершил ни одного плохого поступка!

– Ни одного? – выдохнул кто-то удивленно.

– Ни одного! Если он говорит, что будет выдергивать ноги у человека, не верьте. Это он для меня говорит, это рыцарь в нем говорит. Чтобы я скорее выздоровела. На самом деле Дрюня добрый и очень чувствительный. Когда с ним происходит несправедливость – он прячется от людей, пьет водку и плачет.

– Клара, тебе нельзя много разговаривать! – Дрюня обнял жену, он нервничал. – Ты молчи, не отвечай на глупые вопросы. И вы тоже, не возбуждайте ее голову. При душевном спокойствии Клара нормальная и умная женщина, у нее сердце из чистого золота.

– Зинаида Ивановна, и вы все! – громко и восторженно сказала Клариса. – Мы собрались, чтобы получше узнать друг друга, познакомиться. Я хочу сказать слово о Дрюне. Вы возразите, что знаете его, как облупленного, он вырос здесь. Скажу: вы не знаете этого удивительного человека.

За столом оживились и настороженно смотрели на Кларису. Она волновалась, щеки покраснели, в глазах дрожали слезы. Дрюня гладил ее по руке, уговаривал.

– Не возбуждайся, Клара, припадок будет…

Собрание поддержало Кларису.

– Расскажи, рассказывай.

– Дрюня… – Клариса запнулась на секунду, высоко подняла голову. – Он может самостоятельно построить храм Христа Спасителя!