Текст книги "Загряжский субъект"

23

Знакомство состоялось. Родичи, к обоюдному удовольствию, с одинаковым интересом относились к истории казачества, к судьбам предков, и особенно к семейным подробностям незабвенного графа Матвея Ивановича Платова. Дрюня обещал сэру Ролтону похлопотать насчет перевода его книги на русский язык и об издании ее в редакции «Загряжских ведомостей». Кроме того, он торжественно объявил, что передаст англичанину для его книги бесценный исторический документ. Записки друга и соратника донского атамана, знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова, а именно «Воспоминания о моем посещении графа Платова в его родовом имении Мишкине».

– Записки Дениса Давыдова хранились в нашей семье, – рассказывал Дрюня сэру Ролтону и Екатерине Ивановне во время свидания в больничном парке. – Рукопись передала мне на хранение моя мать Евдокия Кузьминична, а ей она досталась от ее матери, Марии Сидоровны, а ее матери от ее матери… имен уже не помню. Матвею Ивановичу еще при жизни рукопись собственноручно передал его друг – генерал Денис Васильевич Давыдов. Он не включал ее в свои сочинения и никогда не публиковал. Из-за интимного содержания. Я тоже, как наследник, не давал в печать записки Давыдова и не давал в Загряжский музей. Опять же, чтобы не бросить тень на светлый образ героя-атамана. Тебе же, потомку англичанки Элизабет, отдаю. От своего имени ты можешь обнародовать последнюю любовь атамана, ты незаконный отпрыск его.

Конечно, Дрюня вначале сомневался в подлинности сэра Ролтона. Трудно было объяснить пребывание в психиатрической больнице в хуторе Мишкине английского аристократа из-за потери паспорта и полного забвения родной речи. Но также трудно объяснить его познания редких подробностей биографии Платова и англичанки Элизабет. Подробностей, которых не знали биографы атамана, его современники, и нынешние историки. А можно ли объяснить появление англичанина в бывшей родовой усадьбе Матвея Ивановича случайностью? Может ли случайный человек плакать и целовать рукопись Дениса Давыдова, где говорится о любви атамана и англичанки? Могла ли быть, наконец, случайной встреча двух потомков в родовом имении Платовых? Нет, размышлял Дрюня, это божий промысел, и это правда. В жилах сэра Ролтона течет кровь атамана Платова, как она течет и у Дрюни. Они потомки, и они братья.

Чувство родства с сэром Ролтоном не омрачило даже поведение подруги Дрюни, Екатерины Ивановны. Она воспылала любовью к сэру Ролтону, и стеснялась Дрюни. Щеки ее вспыхивали при встрече глазами с недавно обожаемым ею Дрюней. Она робела, как школьница, и пряталась за спину англичанина. Впрочем, стеснение было недолгим. Екатерина Ивановна собралась с духом и решительно заявила:

– Андрей Васильевич, я хочу объявить вам очень важное решение! Поклянитесь, что не обидетесь и не станете преследовать меня. И еще поклянитесь, что не скажете моей тайны Славику.

Дрюня с мрачным выражением лица поклялся не преследовать и не выдавать. Екатерина Ивановна с облегчением вздохнула и с радостью сообщила:

– Мы с сэром Ролтоном любим друг друга и просим вашего благословения.

Англичанин потупил глаза, уставясь на свои ботинки. Влюбленные взялись за руки и упали перед Дрюней на колени. Что мог возразить на это потомок атамана? Ровным счетом ничего, даже то, что он не священник и не монах, а большой грешник.

– Благословляю, если вы просите!

Екатерина Ивановна заплакала и призналась, что любит Дрюню почти так же, как сэра Ролтона. А сэр Ролтон назвал Дрюню великим после атамана Платова казаком и обещал вставить его в свою книжку.

Дрюня выполнил свое обещание и в очередной свой приезд в хутор Мишкин привез копию рукописи о своем предке атамане Платове. Сцена была долгая, трогательная, со слезами и клятвами. Дрюня испытал грусть в своем сердце и скоро удалился восвояси.

24

Сэр Ролтон и Катерина погрузились в чтение записок Дениса Давыдова «Мое посещение графа Платова в его родовом имении Мишкине». Присоединимся и мы, читатель, к чтению исторического документа.

«Визит мой на Дон к графу Платову замышлялся со времени триумфальной поездки его с Государем (имеется в виду Александр I. – Ред.) в Лондон. Я готовил издание моих военных записок и хотел уточнить некоторые подробности участия казаков атамана Платова в кампании 1812 года.

Моя дружба с графом Матвеем Ивановичем началась еще в бытность мою адъютантом главнокомандующего 2-й Западной армией князя Петра Ивановича Багратиона. Я был молод, честолюбив, любил гусарские пирушки, любил слушать воспоминания ветеранов об Очакове, Суворове, о славных победах русского оружия в Европе.

После Тильзита батальные действия против турок прекратились, и некоторое время армия отдыхала. Офицеры пили кислое валашское вино, стреляли уток и волочились за местными красавицами. В штаб-квартиру главнокомандующего явился Атаман Области войска Донского генерал Матвей Иванович Платов. Князь Петр Иванович Багратион представил меня, атаман крепко пожал мою руку. Атаман был высок, строен, темноволос. В серо-голубых глазах огонь и отвага. «Орел! – сказал он мне. – Пойдешь служить ко мне?» Впоследствии атаман не раз звал меня начальствовать казачьим авангардом в его войске.

Мы вместе участвовали в трех кампаниях, коротали время на бивуаках, подолгу вели душевные беседы и сошлись так близко, что нас называли “братушками”. Это неизменное чувство я пронес через всю жизнь и сейчас горячо благодарю Бога, что судьба одарила меня дружбой этого великого человека.

Впрочем, к делу. Через пять или шесть дней утомительной дороги я оказался близ Черкасска у паромной переправы через Дон. Помолившись на старинный Воскресенский собор, я с грустью бродил по улицам старинного городка. Увы, многих славных казаков-черкасцев, с которыми я воевал с турками на Дунае, с французами при Аустерлице и с Наполеоном в родном отечестве, уже не было в живых. В Черкасске жил сын Матвея Ивановича, полковник Иван Матвеевич Платов, но я не стал разыскивать его, не предупредив о своем визите. Душа моя стремилась к любезному моему сердцу графу Матвею Ивановичу.

Изрядно поколесив по буграм от Аксая до Новочеркасска, и едва не свалившись вместе с бричкой и лошадьми в овраг на крутом спуске в хутор Мишкин, я предстал перед графом с радостным криком и объятиями. С горечью заметил перемены. Граф располнел, на лице глубокие морщины, на темени желтая проплешина, усы обвисли, как у старого запорожца. Но живость и темперамент по-прежнему горели в его молодых глазах, в жилах играла казацкая сила. За спиной старого атамана стояла огненно-рыжая красавица в длинном голубом платье.

– Это подруга моя из Лондона, мисс Элизабет Ролтон.

Я представился и спросил, не скучно ли ей после Лондона в деревенской глуши среди казаков. Платов рассмеялся и сказал, что мисс по-русски не понимает ни бельмеса.

– Как же ты объясняешься, ведь по-английски и ты ни бельмеса?

– А-а! – отмахнулся граф. – Тут дело не в физике, а в нравственном ашпекте. Мы довольно понимаем друг друга. Она дворянка, хорошего воспитания. А на лицо – рязанская баба, дебелая и белолицая.

– Йес! Йес! – Элизабет смеялась и хлопала в ладоши.

Я спросил графа, как ему удалось закомпаньонить такую красавицу. Он несколько смутился и сказал, что все произошло как-то само собой, без особых усилий с его стороны.

– Привязалась, как собачонка. – Он отвернулся, чтобы не встретиться глазами с девушкой. – Ну и я, старый пенек, поддался…

– Йес! Йес!

Мне показалось, что умная девушка понимает по интонациям, по физиогномии. Она понравилась мне необыкновенной живостью, понятливостью и искренностью. «Ай да граф! Ай да казак!»– думал я с завистью и грустью. Во мне еще кровоточила рана измены моей невесты, полячки Лизы Злотницкой, накануне нашей свадьбы сбежавшей к столичному бонвиану, картежнику и кутиле князю Петру Голицыну.

Мы прошли через густой роскошный парк по дорожкам из цветного гравия, поднялись на высокую террасу, где нас ждал накрытый белой скатертью богатый обеденный стол. Мы уселись надолго, наслаждаясь разговорами и сладкими воспоминаниями. Боже, сколько волнений, страстей и приключений мы пережили! Мы свидетели и участники роковых и блистательных событий в нашем отечестве. Мы говорили без умолку. Бедная Элизабет, слушавшая нас очень внимательно, в конце концов стала клевать носом, и граф отправил ее с горничной в свою комнату.

– А не взяться ли тебе за перо? – предложил я Матвею Ивановичу. – Твои воспоминания были бы бесценны для потомства.

– Нет, любезный Денис, бумагомаранье не по моей части, да и охоты нет. Мне бы с Новочеркасском управиться. Строительство много огорчает меня. Воруют! Движение леса, камня, железа и иного материала большое, денежный капитал велик, отсюда и соблазны. Наказания не помогают, скорее способствуют казнокрадству. Да и то сказать, рубль проходит через тысячи рук… Вспоминаю незабвенного Александра Васильича Суворова. Как-то приволокли к нему несчастного интенданта: большая недостача провианта на складах. Требуют повесить виновного. Суворов давно знал бедного интенданта и не сомневался в его честности. Но словами трудно урезонить возмущение. Тогда генералиссимус приказал выстроить взвод в шеренгу, велел дать фланговому горсть муки и передавать по цепи. До конца шеренги муки не хватило.

– Вот! – сказал Суворов. – К каждой руке прилипает!

А у меня рук на строительстве много больше, чем в шеренге, и к каждой руке прилипает. Знаю, в Петербурге недовольны мной. Знаю, что администратор из меня никудышний. Моя стезя на поле брани. В двенадцатом году легче было, ей-богу! Если бы не Лиза, не знаю, что бы я делал. Она свет в окошке и радует меня на старости лет.

Со стороны конюшни послышалась возня, крики, на террасу поднялся с одышкой красномордый управляющий. Он запросто обратился к графу.

– Конюхи, ваше сиятельство, сперли в кухне окорок и пьянствовали на пруду. Поймали и привели их на конюшню. Как с ними быть?

– Выпороть!

В эту минуту появилась Элизабет. Она внимательно прислушивалась к рапорту управляющего и по голосу Матвея Ивановича поняла, в чем дело.

– Ноу, ноу!

Девушка умоляюще сложила руки на груди и смотрела на меня, ища поддержки.

– Ладно! – сказал граф управляющему. – Отпусти злоумышленников. Пусть благодарят Лизу. Она у нас противница телесных наказаний.

Я увидел налицо смягчение помещичьих нравов. Доселе, как мне говорили, граф Платов был сторонник розог и плетей для провинившихся. Элизабет любила вся дворня и соседи. Не зная языка, она свободно общалась со всеми. Люди называли ее Миса, то есть мисс, и ей это очень нравилось.

У графа была превосходная конюшня и отличные лошади донской породы. Каждый день втроем мы выезжали на прогулку верхом вдоль по пойме, по берегу небольшой речки Аксайки. Столетние вербы и вязы, по-местному караичи, редко и живописно красовались широкими кронами среди зеленой муравы. Из-под каменистых бугров сочились, текли ручьями чистые и холодные родники. Мы останавливались и пили ключевую воду прямо из пригоршней. Степные орлы кружили в вышине, а внизу на вербах гнездились колонии грачей. Довольно часто прямо из-под конских копыт выскакивали зайцы, пугая лошадей. Элизабет смеялась, как дитя, а у меня щемило сердце при виде счастливой женщины. Мне хотелось любви…

Донские пейзажи напомнили мне детство в нашей подмосковной усадьбе в селе Бородино. Там было такое же высокое небо, огромные старые вербы и широкие зеленые луга. На лугах паслись кони, целые табуны, и конское ржанье стояло в ушах. Мир казался огромным и бесконечно счастливым. Вокруг было только солнце и счастье… Все сгорело в Бородинском сражении: и усадьба, и счастье, и мечты.

Для своих военных записок я давно хотел расспросить графа о его встрече с Наполеоном. Я много слышал об этом от князя Багратиона и от других достоверных свидетелей. Встреча обросла анекдотами. Правду для моих записок мог сказать только сам Платов. Я воспользовался возможностью поговорить напрямую и попросил графа вспомнить о Наполеоне, признавшись, что не могу почитать его за великого человека. Элизабет, присутствовавшая здесь, просила меня переводить ей рассказ Платова.

Граф рассмеялся и охотно стал рассказывать.

Я опускаю из рассказа состояние духа нашей армии. В главной квартире плелись интриги, сплетни. Открыто осуждались поведение Государя и его уступки Наполеону. Французы, еще вчера стоявшие на Рейне, сегодня выдвинулись к самой нашей границе, к Неману. Ни у кого не было сомнений, что Тильзитский мир не остановит Наполеона, и вслед за Европой он пойдет на Россию. Высокомерное поведение маршалов возмущало наших офицеров. И Государь Александр, кажется, изменил свое отношение к Тильзитской встрече, не обманывался дружбой французского императора. На обеде Государь равнодушно слушал тонкую лесть Наполеона, союз против англичан умер, оставшись на бумаге.

Вернемся, впрочем, к рассказу графа.

– Дело было в июне 1807 года, в Тильзите, где ожидалось подписание мирного договора с Наполеоном. В этот день солдатам выдали водку, офицеры с утра пили шампанское, все были возбуждены и ждали главного действа – явление императора французов. Он должен был заехать за нашим Государем, чтобы вместе быть на обеде, устроенном французами. Свита Наполеона составляла до 300 человек. Адъютанты, придворные чины, офицеры генерального штаба, маршалы. Свиту сопровождал эскорт егерей. Знакомя Наполеона со своими придворными, среди коих были великий князь Константин, Беннингсен, граф Ливен, князь Лобанов-Ростовский, генерал Уваров, министр иностранных дел Будберг, Александр представил меня. Французам было известно о донских казаках и мое имя. Наполеон стал расспрашивать о нравах и обычаях казаков, об оружии, которое мы применяли против французских драгун, обратили в бегство конницу Груши. Я напомнил, что казаков называли степными купидонами, что с древности они превосходно владели стрельбой из лука. Император внимательно слушал мой рассказ и попросил показать оружие в деле. Принесли турецкий лук и колчан со стрелами. Я послал подряд три стрелы в соломенную мишень, и все три попали в цель. Раздались аплодисменты. Император достал из кармана золотую табакерку со своим изображением и подарил мне. Я в ответ подарил ему турецкий лук и колчан со стрелами. Наполеон спросил, желаю ли я служить у него. Я ответил, что я служу своему Государю. Вокруг этого короткого общения с Наполеоном сочинили много сплетен, не верь им. А в залог того, что я сообщил, дарю тебе Наполеонову табакерку. Лестно будет, что ты, как изрядный сочинитель, вставишь ее в свою книжку.

Я поблагодарил графа и храню табакерку в шкатулке, как память нашей дружбы.

Однажды граф взял меня с собой в Новочеркасск. Город раскинулся на высоких буграх, он еще был в лесах, мостовые проложили булыжником только по центру и вокруг Вознесенского собора, громада стен которого едва доходила до середины. Тысячи людей копошились вокруг стен и на лесах, тысячи лошадей и повозок тянулись из-под холмов, подвозя камень и лес к возводимым домам и усадьбам. Уже просматривались красивейшие улицы и бульвары, театр и военные казармы, гимназия и Войсковое правление, казначейство, почта, торговая площадь, двухэтажные дома богатых казаков, генералов и старшин. В уменьшенном виде город напоминал Петербург.

Вокруг атамана тотчас образовалась свита до сотни человек. Граф как-то ухитрялся разговаривать одновременно со всеми. Он отдавал распоряжения то по-военному коротко, то балагурил, употребляя весьма крепкие выражения, то по-отечески увещевал группу толстопузых купцов, то немилосердно орал на чиновников из городской управы. Я совершенно потерялся в этом бестолковом общении и отстал от свиты, осматривая особенности архитектуры.

На углу одной из улиц, возле открытых дверей трактира просил милостыню безногий инвалид. На груди нищего блестела знакомая медаль участника Бородинской битвы. Я не мог пройти мимо и положил в шапку ветерана рубль. Он с достоинством поклонился и поблагодарил. Я спросил, в каком полку он служил.

– В отдельной роте Донской артиллерии, ваше благородие, при атамане Платове! – ответствовал казак.

– Получаешь ли вспомоществование от казны?

– Никак нет, ваше благородие. Таких обрубков, как я, много в Войске побираются. На всех казны не хватает. Спасибо, добрых людей много, не дают пропасть. На хлеб и водку, слава богу, хватает.

– Скажи свое имя, я прошение атаману подам.

– Э-э нет, барин! Были у нас грамотеи, подавали прошения. Только вместо вспомоществования их за шкирку и за город подальше, чтоб глаза начальству не мозолили.

Вечером я рассказал об этом Платову. Старик вздохнул и сказал сурово:

– Наши чиновники страшнее французов. И не Государь в том повинен!

– А кто же?

– Мы с тобой виноваты, вояки. В мирное время не можем защитить своих инвалидов и раненых. Я не могу в Новочеркасске построить дом инвалидов, простую богадельню. Чиновники из Петербурга следят за каждой копейкой, а сами аферы устраивают, каких свет не видывал. И все шито-крыто, никакой Сенат не дознается. Я, сам знаешь, всю жизнь провел в баталиях и одолевал неприятеля в невозможных условиях. А на административном поприще терплю поражения, как новобранец. Тошно мне, друг любезный, и безногому ветерану я, как и ты, могу подать только милостыню. Мне стыдно, что я граф и генерал. Давай-ка выпьем горилки с перцем, иначе можно вольнодумцем стать.

На политические темы мы больше не разговаривали, граф дал понять, что политика ему не по нутру. Он больше был погружен в дела многочисленного семейства. Усадьбу свою в хуторе Мишкине отдал в приданное дочери Марфе. Своего дома в Новочеркасске не имел и не хотел улучшать благосостояние в новом городе. Былые связи с Петербургом сошли на нет, новые люди при дворе не интересовали его. А други игрищ и забав молодости ушли в мир иной. Остались Новочеркасск и Лиза. Устройству нового города он отдавал последние силы, несмотря на нелюбовь к административной работе. А уж об Лизе и говорить нечего, он души не чаял в ней.

Есть женщины, поступки коих объяснить невозможно, их можно только понять сердцем, почувствовать. Элизабет была из этой редкой породы. Невозможно словами объяснить привязанность молодой девушки хорошего воспитания к нашему герою, старику, обремененному многочисленным семейством. Привязанность столь уважительную, что девушка оставила свою семью, оставила отечество безоглядно устремилась за кумиром в неведомую Россию, не зная нравов ее и языка. Поистине, это награда неба нашему герою, коей только может удостоиться смертный человек. За свою жизнь я не видел столь любящей женщины, подобной Элизабет.

Время в хуторе пролетело быстро, настал день моего отъезда. Мы посидели на дорожку, по обычаю. Элизабет была весела и непосредственна, как дитя, граф пошучивал, но грустью отдавали шутки. Я вдруг почувствовал, что, может, это последняя наша встреча… Коляска тронулась, и скоро хутор скрылся за поворотом».

P.S. Я не включил эти страницы в мои военные записки. Рукопись же переслал графу Платову по почте и получил от него короткое письмецо. «Любезный Денис Васильич! Сочинение твое об хуторе Мишкине прелесть невозможная. Я совершенно с тобой согласен, на меня сошла милость Божия. За что до скончания дней буду благодарить Господа моего Иисуса Христа и добрейшую подругу мою Лизу».

25

Дрюня сдержал свое слово, передал переведенную, благодаря его хлопотам, на русский язык рукопись сэра Ролтона в типографию «Загряжских ведомостей». Он поехал в хутор Мишкин, чтобы сообщить об этом сэру Ролтону.

На проходной охранник сказал ему, что не может вызвать на свидание названных пациентов. Дрюня пояснил, что до сих пор не было никаких препятствий для свиданий.

– Невозможно! – сказал охранник.

– Почему?

– Из-за выбытия пациентов.

– Не может быть!

– У нас может! – строго объявил охранник и захлопнул дверь.

Дрюня пытался через дверь докричаться кому-нибудь, узнать, что произошло с его друзьями. Потом стал стучать в дверь кулаками и ногами. Дверь открылась, выглянул человек в белом халате, выразительно посмотрел на Дрюню и обратился к охраннику:

– Охрименко, взять его – и ко мне в процедурную!

Через полгода посредством хлопот и немалых денег Софья Ильинична вызволила Дрюню из лечебницы и привезла в Загряжск нашего героя. Он был равнодушен ко всему и не отвечал на вопросы. Сначала не обеспокоились, человек после больницы: отдохнет, отоспится и все придет в норму. Дрюня отоспался, отдохнул, но по-прежнему смотрел перед собой тупо осовелыми глазами и не реагировал на обращения. Пробовали разговаривать с ним Софья Ильинична, отец Амвросий, мэр Колупаев, но все понапрасну: Дрюня молчал и равнодушно смотрел на собеседников.

Мстислав Колупаев съездил в хутор Мишкин узнать о судьбе матери. Главный врач объяснил ему, что Екатерина Ивановна Колупаева после курса лечения выписана из больницы в удовлетворительном состоянии. О дальнейшем ее передвижении он не имеет никакой информации.

Дрюню посадили возле церкви на паперти. Люди бросали мелочь в медную кружку, крестились и сожалели о печальной участи уважаемого и достойного человека. Дрюня застыл, затвердел в своем положении. Он сидел целыми днями у входа в церковь, бессмысленно глядя на прихожан, не реагируя на обращения. Софья Ильинична приставила к нему служку, сторожа складского хозяйства. Сторож водил его на обед и гулял с ним вокруг кладбища. Остальное время Дрюня смирно сидел на паперти.

Жизнь в Загряжске шла своим чередом. Мэрия отняла у Сони Егорьев Ключ, доступ к источнику открыли для всех круглосуточно, и народ повалил, как в пивную. Гостиницы пустовали, но кладбищенский бизнес процветал. Покойников стало больше, и похороны становились богаче. Прибавилось молодых, стремительно уходящих на иномарках по дорогам и проселкам, где дорожники не успевали делать ямочный ремонт. Впрочем, хватало покойников и на федеральных трассах с европейским комфортом. Чем лучше дорога, тем выше скорость и, значит, больше покойников. О дороги, о изменчивые, как женщины, иномарки! Вы добавили ускорение молодому веку и раздвинули погосты вокруг городов и поселков, а вдоль дорог прибавилось жестяных пирамидок и пластмассовых цветов. Молодой народ уходит без покаяния, а суровый апостол Петр скорбит о скоротечности человеческих желаний и потреб, о нераскаянности грешных душ.

Жив Дрюня, сидит возле церкви и глядит на свет божий, но какая это жизнь? Не потянется утром с хрустом в костях. Не улыбнется нахально соседке через плетень. Не спляшет на свадьбе у товарища гопака и не выпьет, запрокинувши голову, стакан горилки. Не споет, не расскажет искрометной байки. Не померится силой в кулачном бою. Сидеть ему, болезному, безмолвно до скончания дней, и никто не утешит старого казака, не вдохнет в него искру Божью.

Славик Колупаев близко к сердцу принял историю выбытия матери из больницы и возвращения из той же больницы несчастного Дрюни. Он не мог поверить, что мать выбыла бесследно, как не мог поверить, что Дрюня беспричинно стал безмолвным истуканом. Местные доктора советовали мэру свозить Дрюню в Москву, к известным светилам психиатрии. И мэр возил Дрюню к светилам. Известные психиатры созывали консилиумы и сделали заключение: больному вводили неизвестный науке депрессант. Применение обычных, даже сильных депрессантов (для буйных) не имеет последствий для здоровья пациентов.

Дрюню отдали Славику и сказали, что в лечении он не нуждается и не представляет для окружающих никакой опасности. Дрюню вернули на паперть с медной кружкой, где он приносил церкви немалую пользу.

Славик не стал участвовать в выборах губернатора и всецело отдался загряжским будням. Как-то ему доложили, что на прием просится директор кладбища. Мэр велел позвать просителя. Вошел наш старый знакомый Тихон Павлович. Как служащий, он осторожно сел перед начальником и осторожно произнес:

– Имею сообщить некоторые наблюдения над батюшкой вашим Андреем Васильичем…

Мэр кивнул, и директор продолжал:

– К Дрюне, то есть к батюшке вашему, большой интерес не только загряжцев, но и пришлых туристов. Очень много разговоров.

– О чем говорят?

– Сочиняют сплетни о вашей персоне.

Славик встал и нервно заходил по комнате.

– Я так и знал! Я предвидел грязь и вовремя отказался от выборов в губернаторы… Но в Загряжске не потерплю! Кто сочиняет сплетни?

Директор струхнул и, заикаясь, пояснил:

– Умысла, может, и нет, а так…

– Говори, говори…

Тихон Павлович продолжал уже смелее:

– Говорят, в психушку, мол, отца и мать ни за что. И Софью Ильиничну обидели…

– Это она тебя ко мне прислала?

– Тю-тю-тю! – возмутился Тихон Павлович. – Как вам в голову пришло такое?

– Так ты же первый сплетник в Загряжске! Обо мне и об отце всегда гадости сочинял! Говори короче, не могу тебя зрить!

– Товарищ Колупаев, не вели казнить, Дрюня на паперти влияет против твоего авторитета.

– Каким образом?

– Юродивые всегда раздражают людей против власти, Дрюню нужно убрать с паперти. Это отец Амвросий устроил наперекор вам…

– Говори яснее! – Мэр не мог уловить скользкую мысль Тихона.

Тихон же, видя затруднение мэра, осмелел и стал довольно развязно разъяснять, разжевывать смысл.

– Когда отец сидит с кружкой на паперти, то люди на кого пальцем показывают? На сына! Когда за больным отцом присматривает недоумок, кого люди осуждают? Сына! Люди несут Дрюне, извиняюсь, отцу, пропитание – колбаски там, пивка, печеньице. Кому укор? Сыну. А сын кто? Мэр. Законное возмущение против власти! Вот куда метит отец Амвросий, сажая на паперть известного и уважаемого человека в Загряжске. К тому же, я извиняюсь, отца вашего…

Славик Колупаев был далеко неглуп, он признал правоту сплетника Тихона и стал думать, как употребить положение Дрюни в свою пользу и как можно приличнее устроить его в глазах общественности. В это самое время мэр инспектировал историко-культурные, краеведческие и туристические учреждения. И размышлял о пользе этих учреждений для юношества, для пробуждения патриотических чувств.

В краеведческом музее мэр остановился у одного стенда и обратил внимание на ссохшуюся и выцветшую женскую сумочку. «Кисет Меланьи».

– Какое значение имеет этот предмет в назидание потомству? – спросил мэр директора музея по фамилии Горобец.

– Совершенно никакого! – бодро ответил директор. – Значение имеет сама Меланья как таковая.

– Чем она знаменита?

– Меланья теща знаменитого атамана. Хлебосольная хозяйка. Песельница. Красавица.

– Ну так сделайте ее героиней Загряжска!

– Э-э… – сказал директор растерянно.

– Гм-м! – ответил мэр и молча направился к выходу.

Посещение музея подвигло мэра Колупаева найти героев в назидание современным потомкам.