Текст книги "Загряжский субъект"

«Рукопись эта адресована всем и никому конкретно. Если я околею завтра, то послезавтра ее прочтет тот, кому она первому попадется на глаза. Передаст ли он ее другу или бросит в печку, мне все равно. Не буду же я огорчаться оттуда. Зачем же мне придавать большое значение этим запискам при жизни, если я не ценю собственную жизнь? Тогда зачем бесполезный труд? А зачем человек разгадывает кроссворды? Чтобы убить время, ничего не делать, ни о чем не думать. Вот и я от нечего делать разгадываю кроссворд своей жизни. Убиваю время, чтобы до срока не залезть в петлю или не сигануть под машину.

В детстве я был чрезвычайно самолюбив и скрытен. Подспудно, интуитивно готовился к великому поприщу. Я был переполнен мечтами самыми экзотическими, невероятными, возвышенными. И благородными, заметьте. Я отвергал каждодневные прозаические вещи. Обычный крестьянский труд вызывал отвращение. Неужели я рожден, чтобы полоть огород, пилить дрова, носить воду, бегать в магазин за хлебом, как это делали сверстники? Нет, я создан, чтобы писать поэмы, песни, музыку. Я должен потрясать сердца, покорять страны, народы своим гением. Я докажу, добьюсь, взойду на Олимп!

О, сколько дури было в моей голове! Бесполезные мечты просто роились в голове, мешали воспринимать хуторскую жизнь в ее богатом житейском колорите. Как я сейчас понимаю, ничего необычного не было в моих розовых мальчишеских мечтах. Кто из нас не мечтал в детстве? Но у меня это было острее, болезненнее. Добавляло лишку самолюбию, скрытности.

Самолюбие было двигателем всех моих желаний и поступков. Не находя удовлетворения в убогом хуторском существовании, в примитивности моих сверстников, я стал искать ответы на неразрешимые вопросы в книгах. Лет с десяти-двенадцати погрузился в пучину литературы, в коей, уже бессильный и безвольный, пребываю и сегодня. Видно, эту епитимью нести до самыя до смерти.

Литература повлияла на мою жизнь, на душу и разум. Горько сожалею, что вовремя не мог, а теперь уже поздно, освободиться от чудовищной зависимости. Впрочем, зачем я ропщу? Отними у меня эту игрушку, и я превращусь просто в «митюка», которому суждено до скончания дней коптить небо в хуторе Гривенном в качестве прораба или еще хуже, сельского учителя. Мой отец, плотник, сильно хотел, чтобы я стал прорабом, а матушка видела во мне хуторского учителя. Правда, потом они порадовались, что я стал священником, но тем сильнее было разочарование, когда попа из меня не получилось и я вернулся в родной хутор с дурной славой. В хуторе уверены, что я укокошил старичка, своего наставника, и за это отлучен от Церкви. Иногда мне кажется, что родители мои верят сплетням и тайно молятся за мою погибшую душу.

Верую ли я?

Верую в Учителя нашего, благородного адвоката человечества, страстным словом своим указавшего нам путь к спасению.

Не верю попам и монахам, лицемерящим перед невежественной паствой, окормляющим пустыми словами доверчивые души. Раболепно окропляющих и освящающих с молитвой «мерседесы», вертепы, сауны и ночные клубы. В католической среде пороков еще больше.

Но я не сторонник хулителей Церкви. Я знал многих примерных священников, глубоко верующих, совестливых, настоящих праведников. Таким был мой наставник в Истре, отец Власий, погибший от рук сумасшедшего человека. На подвижниках стоит Церковь. Я же человек сомневающийся, не верящий в церковную иерархию, как и во всякую бюрократию. К тому же слабый духом. Я сломленный человек, конченый человек. Мне ли судить о попах и монахах? А вот сужу, червяк, царапаю, мараю бумагу. Зачем? Тьфу! Потому что слаб, потому что сомневаюсь.

Чем занята моя голова? Что еще может взволновать пустую душу? Думаю об Анне, глубоко она вошла в меня и, как заноза, осталась, кровоточит. Думаю, жизнь пошла бы по другому руслу, сойдись я с нею. Она сильнее меня, крепче чисто житейски. Конечно, я бы подчинялся ей, с радостью бы подчинялся. Она бы выправила мое самолюбие и мою замкнутость. С Анной я бы мог быть и прорабом, и сельским учителем. И пастухом, и поэтом! Увы! Теперь не виню ее в измене. Я слаб. А ее физиология требовала ярко выраженного самца. Она заурядная особь, я никогда не обольщался. Но ее природный жизненный иммунитет, как я теперь понимаю, выше всякого интеллекта. Полезнее книжного комбикорма, который я тогда кушал самозабвенно, готовя себя к великому поприщу.

Зачем мне Гоголь, если бы Анна была рядом? Зачем разгадывать чужую душу, даже если она душа Гоголя? Почему, дескать, он надорвался над положительными образами и умер точь-в-точь как его отец Василий Афанасьевич? Кто прав в споре о России – Гоголь или Белинский? Да бог с ними! Зачем девушке твои заморочки? Какое дело Анне до меня с Гоголем и Белинским? Какое дело Анне до декабристов, до Чаадаева, которые были мне дороги? Я как-то пытался поделиться с ней мыслью, как нынешние либералы изголялись над теми, чьи имена еще недавно были бесспорны. Зачем, дескать, они разбудили Герцена? И т. д. Дорогие для меня имена были опошлены, оболганы… Анна простодушно спросила:

– Зачем тебе декабристы? Понюхай, как вишня пахнет…

Только теперь дошло, как она была права! Я строил замок на песке. Мои многолетние занятия литературой, философией, историей завели в тупик. Я не мог применить свои познания на практике, не мог даже поделиться ими с кем-либо из знакомых. Мои сверстники быстро пристроились к делу, работали шоферами, строителями, агрономами, учителями. Завели семьи, рожали детей, строили дома, ездили на машинах и мотоциклах. Они строили, дерзали, кромсали жизнь по своему плечу, они были хозяевами. Я же отстал, заблудился, остался один. Никому ненужный. Лишний человек. Как на уроках по литературе проходили: лишние люди. Чацкий, Онегин, Печорин, Рудин… Горе от ума, горе уму! Когда я собрался ехать на учебу в семинарию, моя мама, доярка, простая малограмотная женщина, всплакнула:

– Зачем тебе Москва? Там ученые люди, они все тронутые… А в хуторе дом построим, женишься, выучишься на учителя. Человеком станешь.

Сегодня нехитрый совет этот вспоминаю с чувством большой потери. Мама была права. И Анна права. «Понюхай, как вишня пахнет». В школе меня хвалили, ставили в пример: мальчик много читает, дружит с книгами. Хороший мальчик. У меня не было друзей, просто собеседников не было. Я не мог, например, поговорить с кем-либо о стихотворении Баратынского «Отец». Или об «Исповеди» Гоголя. Ни в школе, ни дома, ни на улице. Я не мог найти единомышленников и в семинарии. Говорить вслух о Толстом или о Пушкине как об авторитетах было недопустимо. Они считались безбожниками, язычниками.

Я невольно стал потихоньку отдаляться от Церкви. Приняв сан священника, я убеждал себя, что это нужно, важно, что в этом, может быть, смысл моей жизни. Но внутри не было крепости, силы. Внутри были сомнения, пустота. Я искал в Церкви опору – и не находил ее. И еще больше замыкался в себе. Только в иллюзиях, только в книжном, нематериальном мире я, увы, находил утешение. «Над вымыслом слезами обольюсь». И я обливался слезами «над тучкой жемчужной» и «сном золотым». И совершенно не понимал, не видел, кто сидит на комбайне, кто кладет кирпич и кроит железо, кто возводит церкви и пускает ток. Я многого не замечал в материальной жизни. Отсюда мои несчастья и жизненная неприкаянность. Я слабый человек.

Не ропщу, не жалуюсь, не ищу сочувствия. Не жалею, не зову, не плачу, как сказал поэт, чьи душевные конвульсии были не чета моим. И кто свою одинокость и неприкаянность ощущал, наверно, стократно острее. Моя невзрачная личность годится разве что для печального примера в назидание другим. Как урок бесполезной жизни. Бесхозного употребления к делу.

Можно ли как-то поправить положение? Вдохнуть оживление в едва мерцающий сосуд? Вряд ли. Я от природы не имел крепкой воли. А сил душевных растрачено немало. В тридцать лет я ощущаю себя старым человеком. Начать жить по-другому не смогу. Допускаю такую возможность только при одном обстоятельстве. Только любовь может изменить жизнь человека. Только женщина способна выправить неудалую стезю. Но эта мысль уже не щекочет нервы. Та, чей образ волновал и был дорог мне, та уже далеко, уже невозвратно растворилась в житейском мареве… Другая не заменит ее, я однолюб. Да и не хочу я замены. Мне остается только подготовить себя, чтобы умереть прилично.

Выше я говорил, что не видел смысла в убогом хуторском существовании. Не видел, не замечал простых людей. Не мог, например, оценить, понять замечательного человека, своего земляка – хуторянина Семена Семеновича Гривенного. Понял только после его смерти, что этот маленький человек был из чистого золота. Праведник, живой пример полезной нравственной жизни. Сейчас вот сооружают памятник в хуторе. То ли новому хозяину Сергею Ивановичу Тримайло, то ли Сталину, на которого похож Сергей Иванович. Кстати, я недавно говорил об этом с матерью Сергея Ивановича, Настей. Бедная, она плачет и молится, чтобы Господь вразумил сына отказаться от затеи с монументом. Она собирается ехать в Москву, потому что Брудастый с Кайло рвут подметки, торопят француза с установкой скульптуры. Говорят, уже отлили в бронзе. И ведь поставят! Никому в голову не придет, что если кто достоин такой чести, так это великий хуторянин Семен Семенович Гривенный! Я поделился этой мыслью с Анной, и она обещала подумать.

Сергею же Ивановичу памятник один – казино! Я, холуй, строил его для хозяина. Я, который готовил себя к великому поприщу. Это ли не насмешка судьбы, это ли не отмщение аз?

Если мне отпущено какое-то время коптить небо, то я буду делать это в одиночку. Уединюсь где-нибудь у меловой горы, поставлю там вагончик и буду влачить свои дни. Не в скиту, не в веригах, не в молитвенных бдениях, нет, я слабый сломленный человек. Подвиги святых старцев в пустынях не для меня. Хочу только одного – уединения. Не могу никого зрить, разговаривать, сожалеть о чем-нибудь и о ком-нибудь. А родители, спрашиваю себя, неужели душа так затвердела, что ты бесчувствен к близким людям? Душа онемела, и я бесчувствен к близким.

Тогда зачем ты живешь, зачем застишь солнце и задаром коптишь небо? Нет, я не полезу в петлю, хотя недорого ценю свою бесполезную жизнь. Не жду чуда и не верю в спасение. Цветок отцвел, кинул семя и засыхает, удобряя почву для будущих поколений. Я засыхаю, даже не кинув семя. Становлюсь удобрением, принося таким образом какую-то пользу. Вот и все оправдание червяка, возомнившего было себя властителем дум.

Много гордыни в человеке, много ее и у меня. Я не сумел оценить подлинную жизнь, прошел мимо ее животворящих родников. Прожил в призрачном мире вымысла и бесполезных мечтаний, не сумел вовремя опуститься на землю. Нормальный здоровый человек тем и отличается от больного, что из самых смелых фантазий он вовремя возвращается на землю в свой привычный, обжитый угол. А я слишком задержался и теперь стою у разбитого корыта. При всем при этом я еще не вполне разуверился, что такие особи не нужны человечеству. «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» Это прямое назначение искусства, Бог даровал его нам, чтобы человечество не сошло с ума. Эта мысль еще примиряет меня с жизнью, и я кропаю свою исповедь с малой надеждой, что она кому-нибудь пригодится…»

Мать Дмитрия, Мария, почти каждый день спрашивала у Анны про сына. Бедная выплакала все глаза, почернела от горя. Каждый вечер она встречала Анну молчаливым, ждущим взглядом. Не только надежда была в нем, но и немой упрек. Мария смотрела на Анну как на несостоявшуюся невестку и, конечно, видела в ней причину всех несчастий своего сына. Но еще она видела в ней друга, спасительницу и наставницу непутевого Мити. Мать цеплялась и за соломинку. Она робко спрашивала:

– Песельница эта, рыжая, насовсем ушла? Не вернется?

– Насовсем, тетенька, не вернется.

– Слава богу! Совсем замордовала Митю. Споила, порчу навела…

Но Анна не щадила соседку:

– Митя взрослый мальчик, он сам обидит кого угодно. Вы лучше меня знаете…

– Знаю.

Отец Степан несколько раз ходил к вагончику. Стучал в дверь, в окна. Сын не отвечал.

– Тьфу! – плюнул старик. – Говорил, учись на прораба!

И заплакал, по-детски сморщив губы и нос.

Анна пришла к управляющему поговорить насчет Мити. Француз встретил ее подобострастно, млея от удовольствия. Он не играл, не притворялся, на его глянцевых щеках откровенно цвела любовь. Он слушал, глупо улыбался и повторял, кланяясь:

– Мадам Анна… Да. Я готов. Приказывайте.

Анна понимала и принимала его обожание, но чуть лукавой насмешливой улыбкой держала дистанцию. Француз изнемогал от этой улыбки, и женщина понимала это. Она понимала, что рядом с ней любящий человек и скоро ей придется ответить ему, подчиниться и начать совсем другую жизнь.

– Погибает хороший человек…

Анна не узнавала своего голоса и улыбалась совсем не к месту.

– Он ничего не просит. Я прошу. Разреши ему жить в вагончике на охраняемой территории, подальше от любопытных. Так у нас в России живут большие грешники. Дмитрий Степанович несчастный человек.

Настя с Анной поехали в Москву к Сергею Ивановичу, как заговорщики, не сказав никому о цели поездки. Дело предстояло нешуточное: убедить хозяина отказаться от затеи с памятником. По дороге они перебрали все аргументы и не сомневались, что разумный человек Сергей Иванович откажется от памятника самому себе на своей родине.

Сергей радостно встретил мать и сестру. За обедом, как только узнал о цели их депутации, весело рассмеялся и тут же рассеял сомнения:

– Да кто вам сказал, что я хочу себе памятник?

– Управляющий.

– Гм… Мне он говорил о садово-парковой скульптуре. Ну, я сказал, чтобы сами там придумали что-нибудь. Теперь понимаю, захотели сюрприз преподнести. Ну, что ж, у меня тоже сюрприз. Я давно думал и все сомневался. Теперь принимаю решение, скоро приеду в хутор. Вас же прошу пока помалкивать.

Настя не выдержала, расплакалась. Обняла сына и, глотая слезы, шептала:

– Сыночек… Как хорошо… Я, было, плохо о тебе подумала…

Управляющий Кретьен Лягур готовился к официальному открытию казино и каждый день проводил совещания. Он знал пожелание хозяина провести мероприятие как можно проще, скромнее. Чисто по-человечески он понимал Сергея Ивановича. Зачем ему помпа в хуторе? Но как профессионал знал, что помпа нужна, как реклама. Казино – это не просто бизнес, это игра, непредсказуемый театр с публичной трагикомедией. Театром нужно управлять. И он, Кретьен Лягур, умеет это делать. Открытие казино – важная часть будущего успеха и известности в профессиональном сообществе. И он, как управляющий, подготовит праздник по всем правилам жанра.

Сценарий праздника лежал на столе управляющего. Он был выверен и точен, как королевский протокол. Помощники Кретьена показали себя первоклассными спецами. Нерешенным оставался один пункт. Как открывать памятник? Совместить с открытием казино или провести как отдельное мероприятие? Кретьен был в раздумье. Он велел позвать Брудастого и Кайло, чтобы посоветоваться с ветеранами.

Валентин Тарасович и Егор Михеевич с чувством обремененности доверием начальника важно уселись за стол и напряженно глядели на тонкие пальцы управляющего, ловко вертящие остро отточенный карандаш.

– Я пригласил вас, господа, – начал свою речь француз, постукивая по столу карандашом. – Я пригласил уважаемых хуторян, чтобы посоветоваться, как будем открывать памятник? Отдельной программой или в общем распорядке праздника?

Француз нарисовал ветеранам впечатляющую картину. Ожидается приезд нескольких тысяч гостей. Официальные делегации из всех соседних городов, а также из Москвы и Петербурга. Общественные организации, студенчество, интеллигенция, представители СМИ, а также иностранные гости. Приглашены двадцать известных в Европе карточных игроков, имена которых пока не разглашались. Они примут участие в первых сеансах на карточных столах. Это гарантирует европейскую известность хутору Гривенному. В итоге праздника – банкет до утра, кордебалет и грандиозная иллюминация.

– Может быть, памятник откроем на второй день? Чтобы таким образом усилить самостоятельный эффект? – Кретьен сделал выразительную паузу, по-отечески глядя то на Валентина Тарасовича, то на Егора Михеевича. – Мне чрезвычайно важно ваше мнение, господа!

Ветеранам польстило такое обращение начальника, и они старались придать как можно больше значимости своим словам. Первым начал Валентин Тарасович. С государственным выражением лица, с окаменевшими губами.

– Я полагаю, господин управляющий, открывать памятник генералиссимусу на второй день праздника никак нельзя. Это неуважение к личности. Не уважать Сталина, – значит не уважать Сергея Ивановича, на которого он похож. Это все равно, я дико извиняюсь, что сначала открыть в Париже какую-нибудь забегаловку, а вторым номером открывать памятник генералу Шарлю де Голлю. Вам, как патриотическому французу, допустить такое было бы чувствительно и обидно. Также обидно будет хуторянам и всем гостям праздника. Народ не поймет!

У Брудастого даже шея вспотела от красноречия, и он долго вытирался платком.

– Благодарю, – кивнул француз и вопросительно посмотрел на Егора Михеевича.

– Что касается до меня, то я так скажу. – Егор Михайлович отвинтил крышку минералки, запрокинул голову, побулькал, подвигал кадыком и аккуратно поставил бутылку на стол. – Любой праздник – это большая пьянка. Тут, я чую, будет агромадный кутеж. С участием иностранных гостей и картежников. Наутро у всех будут болеть головы, у картежников в том числе. С кем вы, господин управляющий, будете открывать памятник вождю? Гостей опохмелять надо, а не памятниками хвалиться. Согласен с моим другом, товарищем Брудастым, народ не поймет! Непременно в первый день надо показать товарища Сталина!

Француз никак не отозвался на предложения ветеранов, он молча пригласил посмотреть на только что доставленную бронзовую фигуру. Она стояла под замком в складском ангаре. Герой стоял во весь рост то ли в шинели, то ли в демисезонном пальто. Лицо состояло из носа и усов, над остальными частями автор не особенно трудился. Но сходство все-таки угадывалось. Ветераны почтительно обошли фигуру вокруг, потрогали бронзу руками.

– Похож на товарища Сталина! – уважительно сказал Валентин Тарасович.

– Очень похожий на Сергея Ивановича, – робко сказал Егор Михеевич.

– Большие деньги уплачены за обоих, – весело заключил француз.

Приезд Сергея Ивановича Тримайло в хутор Гривенный был больше похож на государственный визит. Олигарха сопровождали министр здравоохранения и министр по чрезвычайным ситуациям с огромной свитой чиновников. Рядом с министрами были губернаторы и мэры соседних регионов. Представители СМИ окружали чиновников плотным кольцом в ожидании сенсации. Но прежде был обед…

Господи помилуй, что это был за обед! Ради одного-единственного такого обеда и, может быть, только единственный раз в жизни, – только ради этого стоило делать карьеры министрам, губернаторам, мэрам, чиновникам помельче и даже журналистам. Пообедайте – и умрите! Повторить такое невозможно!

Сто двадцать блюд ждали гостей в огромном ресторанном зале. Выбирали яства каждый по вкусу, кто сколько хотел. Если тебе, например, понравился свиной окорок, то вели подать на тарелке хоть килограммовый оковалок и ешь, сколько влезет. Если положил глаз на сычуг с начинкой, тебе принесут целиком весь сычуг, работай ножом и вилкой, не стесняясь. Проси соусов, подливок, присыпок, каких ты сроду не видывал. Говорят, что утку по-пекински кушают только президенты. Вели подать, и тебе тут же подадут утку по-пекински!

Если ты магометанин, то тебя кормят по-магометански, если иудей, то до отвала ешь исключительно кошерную пищу. Если ты ни то, ни другое, а, допустим, вегетарианец – кушай травы и ягоды.

Гости попадаются и привередливые, им трудно угодить. Но гастрономический интеллектуал Кретьен Лягур удовлетворял самые изысканные пристрастия и вкусы. По его совету министру здравоохранения подали вязигу в шампанском, и она впервые в жизни откушала это блюдо. Другая барышня на ее месте издала бы пронзительное «вау!». Но министр на то и министр, чтобы в знак благодарности наградить хозяина, то бишь Сергея Ивановича, царственной улыбкой. Вы не знаете, что такое вязига? Тогда вам и знать не надо, потому что попробовать ее на зуб нам с вами не доведется в этой жизни.

С другим министром вышел казус. Ему, не спросясь, подали нежнейшие окорочка лягушки. Молочного цвета окорочка, похожие на лядвии балерины. Продукцию поставлял бывший ветеринар Лошак со своей лягушачьей фермы. Министр неожиданно икнул и, прикрыв рот ладошкой, вышел из-за стола. Культурный человек, как сказал классик, никогда не заметит, что ты нечаянно уронил на колени тарелку с горячим борщом. Он никогда не смутится от того, что ты громко высморкался у него под ухом. Культурные гости даже ухом не повели, когда стошнило министра.

Народ за столами собрался молодой, здоровый, ели и пили с аппетитом и много. В ходу были блюда самые простые. Отварная баранина и отварная же свинина с малосольными грибами. Отварная осетрина с хреном. Окорока, балыки, студень. Много лука, чеснока, перца. Донская селедка с уксусом и сельдереем. Донские же раки, сваренные в сливках. Помидоры. Загряжские краснощекие помидоры по полкило весом. Редиска с кинзой! Кинза с малосольным розовым салом! Царица небесная, сколько еды на белом свете! Много ее разнообразия в Загряжске и в хуторе Гривенном. Но чтобы вот так, в одном месте, сошлись сто двадцать блюд – не было такого даже у папы римского! Все это изобилие было употреблено в дело и, слава богу, все усвоилось, утряслось и, за исключением одного министра, всем пошло на пользу.

Много речей было сказано на обеде, много тостов говорено. И анекдоты были, и песни, и танцы с плясками. В пляске сошлись на спор два губернатора, один молодой, другой не очень. Плясали друг перед другом лезгинку. И так рвали подметки, так поддавали коленками и вертели запястьями, что, не будь они губернаторами, их бы без конкурса взяли в какую-нибудь филармонию. Плясали долго, напористо. Молодой губернатор, мокрый от пота, скинул пиджак и наотмашь швырнул на пол. Не очень молодой губернатор без устали строчил ногами, вертел шеей и с выдохом выкрикивал: «вах! вах!» Он и победил, переплясал молодого. Победителя наградили аплодисментами, министр здравоохранения лично поднесла ему чарку водки.

После часового перерыва гостей пригласили к кремлевской стене на открытие памятника. Вокруг уже собрались жители хутора. Монумент был покрыт белой простыней, а небольшое пространство вокруг обтянули пестрой лентой для московской депутации. Брудастый и Кайло настойчиво пытались проникнуть на почетную территорию, но люди Сергея Ивановича бесцеремонно пресекали попытки. Пропустили только управляющего Лягура.

Сергей Иванович вышел к подножию монумента и медленным жестом поднял руку. Разгоряченные обедом гости разом притихли, словно впервые увидели его сходство с генералиссимусом.

– Почитаю за честь открыть памятник великому гражданину хутора Гривенного!

Сергей Иванович дернул за веревку, покрывало съехало наземь и перед притихшей толпой во весь рост появился Семен Семенович Гривенный с голубкой на плече. Бронзовый лилипут простирал руки к солнцу и улыбался счастливой улыбкой. Сходство было так велико, что хуторяне и все присутствующие шумно зааплодировали.

– Здравствуй, Семен Семенович!

Кайло чуть не упал, крикнул от страха и неожиданности:

– Я собственными руками ставил товарища Сталина! Это провокация!

В толпе засмеялись. Послышались выкрики:

– Пить меньше надо!

– Любо Семену Семеновичу!

– Любо! Любо!

Не только Кайло был изумлен. Управляющий Кретьен Лягур посчитал себя оскорбленным. Он сам заказывал скульптуру, сам контролировал ее установку на пьедестал и сам закрепил белое покрывало на монументе. Зачем Сергей Иванович совершил подмену втайне от него? Это недоверие. Больше того, это оскорбление!

Анна загадочно улыбалась, успокаивала француза:

– Это очень по-русски, дорогой! У нас любят пошутить.

Сергей Иванович опять поднял руку и сказал по– будничному просто:

– Сегодня мы отменяем казино. Весь комплекс отдаю министерству здравоохранения и министерству по чрезвычайным ситуациям. Здесь будут лечить пострадавших в авариях и катастрофах. Это сегодня нужнее казино. Думаю, что Семен Семенович Гривенный похвалил бы меня. И моя мама тоже…

Сергей Иванович поклонился хуторянам и присоединился к депутации. Долгое «Урааа!» прокатилось вдоль кремлевской стены и вспугнуло стаю голубей со шпиля Спасской башни. Несколько белых турманов сели на бронзовые руки Семена Семеновича.

В хуторе Гривенном начиналась другая жизнь.