Текст книги "Загряжский субъект"

Сильная застыла минута. Майор Миша уронил блюдце, оно брызнуло об пол на кусочки, и никто бровью не пошевелил.

– Самостоятельно не может один человек храм воздвигнуть! – трезво и строго сказал отец Амвросий. – И не было такого на Руси от Рождества Христова.

– Архитектор, зодчий! – крякнула возмущенная Антонина. – У него всю жизнь калитка на веревочке, а в хате один ржавый гвоздь, на нем весь гардероб, лампасы и папаха.

– Конечно! – радостно подхватила Клариса и погладила руку мужа. – Я ведь тоже не верила, и никогда бы не поверила. Казак Илья Муромец тридцать три года просидел на печи, пока не нашло озарение. Проснулся и пошел совершать подвиги. Озарение! Дрюня жил в Загряжске тридцать три года, как он выражается, в состоянии ипатии. Жил среди вас, и никто не заглянул ему в душу, не узрил, какие сокровища там зарыты, на что способен этот человек. Приведу маленькую историю, и станет понятнее.

Однажды ко мне в квартиру пришла старушка, мужа тогда не было. Бабушка принесла мешок деревянного хлама. Чудесная старушка, с юмором. Вывалила на пол деревяшки и сказала:

– Это кресло – вся моя древняя жизнь. На нем меня мама рожала. A маму бабушка рожала. Проси сколько хочешь. Почините кресло – жизнь мою почините.

Как же, говорю, бабушка, я могу починить, тебе к мастеру надо.

К мастеру, говорит, я и пришла, слышала, что муж на загряжской реставрации работал. Почините, ради Христа, иначе жизнь мне укоротите.

Показала я Дрюне деревяшки, рассказала про бабушку, и сама прошу: попробуй, милый, подумай. Посмотрел Дрюня, подумал и говорит: как же, мол, чинить эти обломки. Тут новая работа нужна, а образца даже в музее нет.

Пошел муж к бабушке, разговаривал. Она нарисовала кресло очень выразительно. На ножках львиные головы, на подлокотниках орлиные, на спинке павлины хвосты распустили. Резьба, инкрустация, шишечки, завитушки, рисунки выпуклые. Отказался Дрюня, не смогу, говорит, хотя и работал в реставрации. А я чувствовала, что сможет, и шептала ночью в ухо: сможешь, милый, сделаешь, возьмись.

Взялся. На пилораму ходил, заготовки выкраивал из хорошего дерева: из клена, липы, дуба. На полкомнаты штабель сложил. И все чертил, рисовал, вымерял. Мне так радостно наблюдать было со стороны. А уж когда взялся делать – глаз не отводила. Верила, что Дрюня сделает кресло, как песню споет. Спать ложусь, засыпаю: тук-тук-тук! Просыпаюсь: тук-тук-тук! И так всю зиму и всю весну. А когда собрал, закрепил, морилкой под орех покрыл – пошел вприсядку по комнате: ай-яй-яй-я-я-я-я-а-аа! Я разрыдалась от счастья. Пришла старушка, обомлела, стала на колени, слезы текут. Я, говорит, теперь сто лет жить буду. Вот тогда я подумала, что Дрюня может и храм Христа Спасителя построить. А вы говорите, калитка на веревочке…

Рассказ Кларисы оставил впечатление, люди говорили шепотом, одна Антонина нервничала и пыталась внести побольше ясности. Она обратилась к Дрюне.

– Кресло – это одно, а храм – о-го-го! Дрюня, ай ты язык проглотил, жена за тебя разговаривает. Скажи честно людям; можешь церкву построить?

– Могу… – как-то неуверенно ответил Дрюня, почесывая бороду. – Подучиться малость, бригаду подобрать, И чтобы Клара со мной…

Все смотрели на Дрюню с явной симпатией и на Кларису тоже. Она чувствовала это и, ободренная, рванулась дальше.

– Я вам еще скажу: Дрюня поет в опере!

– Нет! – не своим голосом закричал Дрюня. – Это баловство, от глупости. У меня слуха нет!

– Не верьте, он стесняется! Мы вместе пели в опере Мусоргского «Борис Годунов». Это моя постановка на сцене народного театра в Забалуеве. Пусть Бухтияр подтвердит.

Бухтияр встал, поклонился Кларисе и изрек торжественно:

– Истинная правда! Я слушал арии Самозванца и Марины в исполнении Дрюни и Кларисы.

Все, даже землекоп Ефим, раскрыли рты.

– Дрюня, милый, давай споем! – неожиданно предложила Клариса и вышла на середину комнаты. – Иди сюда!

Дрюня уперся и ожесточенно драл бороду ногтями. Все зааплодировали.

– Ради праздника!

– Жарь арию! – восторженно кричал майор Миша.

Зинаида подошла, обняла старого друга, попросила ласково:

– Спой, Андрей Васильевич!

Дрюня поежился, как на морозе, крякнул селезнем и стал рядом с женой.

– Принесите ему длинный плащ! – приказала Клариса.

Ничто так не удивляет, как внезапно открывшийся талант близкого вам человека. Вы его знали с младых ногтей, и вдруг… перед вами кудесник.

Дрюня высоко поднял голову, распрямил плечи, вдохнул глубоко, шумно. Клариса кивнула. И зала вздрогнула от чистого баритона.

 
Волшебный, сладкий голос!
Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,
Одну со мной, под сенью тихой ночи?
Как медленно катился скучный день!
Как медленно заря вечерня гасла!
Как долго ждал во мраке я ночном!
 

Клариса, откинув руки, вытянулась в струну, ответила летящим сопрано.

 
Часы бегут, и дорого мне время —
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай: я решилась
С твоей судьбой и бурной и неверной
Соединить судьбу свою; то вправе
Я требовать…
 
 
Я требую, чтоб ты души своей
Мне тайные открыл теперь надежды,
Намеренья и даже опасенья —
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь – не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя —
Но как тебя достойная супруга…
 

Занавес, читатель! Нет слов, чтобы нарисовать впечатление. Зала гудела штормовым предупреждением. Дрюня в который раз стал на пьедестал героя, атамана, рыцаря без страха и упрека.

– Я так понимаю, что никто из вас сроду не был в Кандагаре? – произнес майор Миша. – Тогда слушайте.

В Кандагаре живут пуштуны, таджики и другие нации. Шахи и помещики – в белых дворцах с паркетом, а бедные дехкане в глиняных хатках. Феодалы кушают плов и мясо на блюдах, а дехкане жуют лепешки и пьют воду из арыков. Все ходят молиться в одну мечеть. Потом дехкане работают в поле, а феодалы отдыхают в садах с фонтанами. Все люди смирные и отзывчивые. Так они жили тыщу лет и никого не трогали. СССР решил помочь. И народ поделился на членов партии, душманов, моджахедов и талибов. Дали каждому по автомату, и они стали ловить друг друга. Я тоже три года ловил душманов. И вот сижу перед вами без ног, калека и инвалид.

Рассказчика дружно и решительно перебили.

– Про Афганистан и душманов мы знаем! Ты про себя расскажи.

– Перехожу прямо к биографии, – охотно согласился майор Миша. – Наш танковый батальон из Кабула направили в Кандагар со специальным заданием. Комбат – майор Турсун Ваганов, мой кореш, я – заместитель, капитан. В Кандагаре жил феодал Хамид. Он стал членом партии, собрал крестьян из окрестных кишлаков и стал обучать войско, чтобы сделать карачун моджахедам на юге Афганистана. Хамид вооружил войско ружьями и кинжалами, стащил к дворцу подбитые БТРы, пушки, КамАЗы и просил у шурави дать ему автоматы, гранаты и танки. А также инструкторов и спецов по ремонту техники.

Хамид встретил нас во дворце за большим столом с разноцветной едой и напитками. В длинной голубой рубахе с вышивкой, в белой чалме, борода стриженая, гнедая. Кругом слуги, в рот заглядывают. После обеда закурили кальяны, и Хамид сказал:

– Батальон подчиняется мне, члену партии!

Стали мы, тридцать человек, жить рядом с дворцом, за высокой каменной стеной, в двух флигелях. А за стеной по всему периметру танки, вышки и круглосуточная охрана. Днем чиним технику, учим крестьян стрелять, по вечерам купаемся в бассейне, кушаем рахат-лукум прямо с деревьев и курим кальяны. Пару раз налетали душманы. Постреляют, повизжат – и назад, в горы. Они там в норах живут.

Так прожили год, может, больше, а потом… влюбился я в дочку Хамида, красавицу Насиму. Вы спросите, как я узнал, что она красавица, когда все девки в хеджабах? Очень просто. Позвал меня Хамид и велел научить стрелять его дочку. В тире Насима сняла хеджаб, я увидел солнце и ослеп. Глаза, брови, губы, белое платье – все светилось. Розовые шаровары светились. Голова моя поехала, поплыла земля. Я выпил кружку воды, Насима улыбнулась, на ладони у нее лежал маленький серебряный пистолет.

– Я очень хочу метко выстрелить, – по-русски сказала она тоненьким голосом.

Так я познакомился с Насимой. Научил стрелять. А потом разгорелась взаимная любовь, и мы решили погибнуть вместе. Насима подвела меня к отцу и сказала:

– Папа, шурави Миша мой жених, разреши нам пожениться. Или мы погибнем вместе.

Папа сломал кальян о мою голову, дочку запер в подвал. Комбату приказал отправить меня в Кабул. Друг Турсун сильно уважал меня и не мог дать в обиду советского офицера. Мы крепко выпили, я рассказал про любовь и завещал похоронить меня вместе с Насимой, потому что в разлуке мы умрем добровольно. Друг Турсун заплакал и выпил еще стакан водки. Поднял взвод танкистов, пошел во дворец и приволок Хамида к моим ногам. Хамид визжал и кусался. Его войско стояло напротив с ружьями наперевес. Друг Турсун запер Хамида в танке и сыграл боевую тревогу. Батальон стал в боевом порядке и для устрашения бахнул из всех орудий. Дехкане побросали ружья и сбились в кучу. Мы распустили войско по домам, а насчет Хамида позвонили в главный штаб, в Кабул. В тот же день пришла «вертушка» с двумя генералами и кагэбэшниками. Нас с Турсуном арестовали и увезли в Кабул. Трибунал обвинил нас в предательстве афганского народа и видного члена партии товарища Хамида. Сорвали погоны, разжаловали и отправили в Ташкент. Бросили, как собак, на вокзале. Первым делом мы напились и спали возле буфета под лестницей.

– Позвольте вопрос! – перебил Бухтияр, как и все, внимательно слушавший рассказ танкиста Миши. – Вас разжаловали в звании капитана, а откуда майор? И еще. Вы, как я слышал, потеряли ноги в горах Кандагара, а откуда ноги в Ташкенте?

– Оч-чень интересно! – поддакнула Антонина. – Врет, как Дрюня, и язык не отсохнет!

Майор Миша подивился непонятливости вопрошавшего и ехидству Антонины. Облизнул сухие губы, выпил бокал шампанского и погладил себя по голове.

– Конечно, вы не были в Кандагаре… Буквально перед спецзаданием нас с другом Турсуном представили к очередным званиям. Может быть, даже министр подписал приказ. Турсун – подполковник, я – майор. А трибунал – филькина грамота, мы плюем на трибунал с высокой колокольни. Мы герои Кандагара! Танки грязи не боятся!

Миша ловко прыгнул в коляску и, сверкая глазами, лихо прокатил вокруг стола, затормозил возле Бухтияра.

– А ноги, товарищ Бухтияр, я потерял в Кандагаре вместе с моей Насимой. И жизнь там потерял, хотя в Ташкент прилетел живой и с двумя ногами. Мы с Насимой поклялись, что умрем, если нас разлучат. Нас разлучили, Насима, конечно, умерла. Не сомневаюсь, она выстрелила в сердце из серебряного пистолета. И я не должен жить. Рано утром вышел на платформу, крикнул что есть мочи: «Насима!» И бросился под поезд. Чуть-чуть промахнулся. Только ноги срезало до самых колен…

Выкатил меня Турсун из больницы на коляске, дал по морде и приказал жить. Долго со мной возился. Переезжали из города в город, ночевали на вокзалах, просили подаяние и пропивали. Потом, кажется, в Саратове, Турсун сказал: «Ты мне надоел. Едем в Загряжск, там монастырь, монахом будешь». Так я оказался в Загряжске, а Typcyн уехал на родину.

Монахи посадили меня с кружкой на паперть, все деньги от добрых людей отдавал в монастырь. Попросил оставлять гонорар на сигареты и водку. Не дали. У тебя, мол, есть кров и пища, молись. Послал братию по матушке и стал жить сам по себе…

За столом поднялся ропот, первым не выдержал раскрасневшийся от волнения и шампанского Михаил Вуколович Курдючный.

– Что мы слышим! – Он оглядел всех круглыми возмущенными глазами. – Вместо смирения этот убогий проповедует бунт против общества, против монахов! Если каждый в этой обители будет качать права, то мы против такой обители, учти, Зинаида!

Майор Миша вскипел сразу, он почувствовал врага.

– Ты, дядя, с двумя ногами, а без головы. При чем тут Зинаида, если я тебя в упор не вижу. И монахов! И всех графов и профессоров! Если Зинаида хочет собрать в обители убогую Россию, то я в эту компанию не подхожу. Не вписываюсь. И документов у меня нету, потерял в Ташкенте. А может, я наврал вам с три короба…

– И про Кандагар? – разочарованно спросила Зинаида.

– И про Кандагар. Впрочем, Насима была… В Кандагар я уеду насовсем. Скоро уеду. А пока погуляю. Прощай, убогая Россия!

Майор Миша решительно тронул коляску к выходу.

На Покрова был ясный солнечный день.

В воздухе серебрилась паутина. Навевая грусть, тихо шелестели на деревьях подсохшие листья. В Загряжск съезжались туристы, паломники, детвора. Казаки в крестах и лампасах пили пиво, шумно ходили по улицам, подтягиваясь к собору, где уже началась праздничная служба.

Праздник играл в жилах майора Миши. Мягко, как на легковушке, подрулил майор к арке собора и громко здоровался со всеми подряд, привлекая к себе внимание. На нем был парадный китель с медалями, из-под пилотки волнился черный с серебром чуб и остро блестели отчаянные глаза. Смугл, крепок, красив был майор Миша на празднике Покрова. В картонную коробочку рядом с коляской люди щедро сыпали мелочь, бросали купюры, иногда крупные. Именно в такие дни бывший танкист сказочно быстро богател. В обед, где-нибудь на пойме под старыми вербами в окружении свиты, майор Миша весело командовал парадом.

– Сколько у нас штыков? – Танкист строго оглядывал станичников, всегда крутившихся возле него в ожидании выпить и закусить. – Семеро? Так! Десять бутылок водки, два кило колбасы и банку огурчиков, живо!

В этот день небритые собутыльники сидели на корточках возле штакетника, терпеливо и уважительно глядя на картонную коробку, на празднично веселого майора.

– В Кандагаре все спокойно, господа! – Бывший танкист приподнимался на культях и кланялся туристам. – Привет из Кандагара!

Коробка быстро наполнялась, Миша ловко опрокидывал ее в целлофановый пакет и опять завораживал туристов.

К воротам, к самой арке собора, подъехал черный лимузин. Из него медленно высунулись, стали на землю старческие ноги.

Иерарх поднял голову к куполам, перекрестился и мелкими шажками засеменил к собору. Лимузин сдал назад, к стоянке, и легко зацепил инвалидную коляску. Майор Миша мячиком вылетел из нее и больно стукнулся затылком об асфальт…

Кто никогда не был в Кандагаре, вряд ли поймет, на что способен танкист, пусть бывший, даже без ног. Туловище сделало бросок к опрокинутой коляске, и в руках майора сверкнули две бутылки водки. Через секунду они брызнули осколками на лобовом стекле лимузина.

– Привет из Кандагара!

Еще две бутылки пробили боковое стекло. Последняя бутылка из боекомплекта майора угодила в спину убегающему шоферу.

Иерapx, оборотившись на полдороге к собору, растерянно крестился. Толпа туристов завопила, приветствуя действо, многие хлопали в ладоши.

Патрульно-постовой уазик, стоявший невдалеке, мгновенно подлетел к отстрелявшемуся майору, два сержанта пустили в ход дубинки. Туловище и коляску затолкали на заднее сиденье, машина рванула, взвизгнув колесами.

Наутро на задах огорода, в рыхлой свежей пашне увидела Зинаида майора Мишу. В грязи, перемешанной с кровью, вытянув кулаки вперед, с перекошенным от муки ртом, закоченел майор в последнем броске, последнем крике.

Всю ночь, двенадцать километров, упрямо ползло туловище к Загряжску, к жилью. До костей стерлась кожа на локтях и коленках, резко выделилась свежая седина на висках. Можно догадаться, какие слова рвались из груда майора, но живые уже их не услышат.

Зинаида с Антониной обмыли тело, одели в чистое, постояльцы приюта простились с несчастным. Отпели майора в кладбищенской церкви. Упокоился он под старым кленом, рядом с писателем, прибившимся к Загряжску и счастливо прожившим остаток лет в ветхом казачьем курене. Может быть, Миша уже познакомился с соседом и не спеша рассказывает ему забубённую жизнь свою.

…Загряжский погост. Еще после войны с немцами здесь стояли старинные надгробия. Скорбящие девы и ангелы с трубами из белого и розового мрамора. Надтреснутые урны. Рыцари-усачи с кривыми саблями. Точеные из дикого камня кресты. Чугунные и гранитные плиты с церковнославянской вязью, помеченные XVII – ХVIII веками. Была даже бронзовая конная статуя на могиле лихого атамана.

В середине прошлого века загряжский горисполком принял решение использовать каменные надгробия для мощения тротуаров и ремонта разбитых уличных дорог, кое-где во дворах еще сохранились могильные плиты, спрятанные набожными загряжцами до лучших времен. Десятка два надгробий передали в музей.

Разграбленное кладбище запустело, обросло хламом. Время наложило свой отпечаток. Теперь не увидишь каменных плит. Местный комбинат штампует жестяные пирамидки с проволочными оградками. А все больше – самодельные деревянные кресты с табличками. Грустно…

С годами чувствительнее душа. И нынешняя весна, и смерть майора Миши затронули давно забытое, невозвратное. Я чаще стал бывать на кладбище. Просто так. Молча походить по узким дорожкам. Постоять, запрокинувши голову, повздыхать, потрогать дубок у безымянного изголовья…

Слышал, как оттаяла и запахла кора на старом тополе, как проснулись первые мухи. Подолгу смотрел на закат, на медленное смещение облачной гряды, схваченной снизу металлически ясным светом. До сердечной боли вслушивался в далекий журавлиный клекот. Среди ночи вставал смотреть на луну, на ее золотую роскошь в тишине полей, в царстве запахов цветущих садов и одинокого исступленного выщелкиванья соловья. И плакал такими обильными легкими слезами, как не плакал давным-давно.

Вот как устроен человек! Когда молод и здоров, то не чувствуешь естественного желания поднять голову и смотреть на ночное небо, не замечаешь, как проклевываются первые почки. А теперь… Теперь не могу сдержать слез, слушая человечьи крики кукушки в пойменном лесу. Слава богу, что можно поплакать, просветлить душу, встать на рассвете, увидеть восход солнца.

Недавно в приделе кладбищенской церкви нашли несколько старых могил. По остаткам разбитых надгробий установили имена славных сынов Загряжска. Нашлись потомки, даже в Америке. Собрались в Загряжске, прикинули средства, на которые можно восстановить надгробия. Местный архитектор нарисовал план-макет, оставив место для новых почетных захоронений. К пожертвованиям потомков добавили бюджетные деньги, и немалые, чтобы все кладбище привести в божеский вид. Святое дело благословил загряжский архимандрит.

О пантеоне напечатали в газетах, потянулись паломники, туристы. Заговорили о престижности и об установлении цены за место на кладбище.

Большой начальник из области, назовем его Голова, приехал со свитой, походил вокруг церкви, потоптался в приделе, ткнул архимандрита пальцем в живот и показал выразительно:

– И я хочу тут…

Шутливое пожелание государственного человека уважили. Архимандрит осенил крестом место:

– Здесь с Божьей помощью будет склеп.

В густой бороде священнослужителя, будь Голова поумнее, мог уловить усмешку: дескать, долгонько-то не томи…

Первым в обновленном приделе похоронили загряжского казака, старожила. Дедушка юнкером присягал государю-императору и сохранил монарший подарок – пасхальное яйцо. Породистого седовласого старика с иконописным ликом рисовали художники, фотографировали. Он был набожен, всю жизнь работал конюхом. Пел в церкви и читал псалтирь у покойников. Пережил старуху, шестерых детей. Когда собрался помирать, сколотил себе гроб, сделал крест из дуба. Прислонил к стенке в сарае, накрыл пологом. Умер дед через шестнадцать лет, в здравом уме и ясной памяти. На кресте собственноручная надпись «Любил жизнь и Господа моего».

…Стояла ранняя осень. На солнце припекало, а под тяжелыми кронами ясеней тянуло глубокой прохладой. От контраста света и тени рябило в глазах. Золотые блики от куполов веером прожигали тень. Сыро пахло лежалыми листьями.

Я шел к могиле недавно умершего товарища. Смерти ранней, бессмысленной, алкогольной. У свежего холмика, точно кто подсказал: оглянись. Сколько людей, с которыми ты соприкасался в жизни, лежит здесь. Живых, наверное, уже меньше. С годами сужается круг. И сочувствия, утешения ищешь все больше не у живых – у мертвых. Оттого и тянет, невыразимо влечет на погост. Тихие понимающие улыбки на эмали. Улыбки без плоти. Мощи выше любви. Их обкладывают золотом, выставляют в храмах, ими утешают живых. Мертвые живут с нами.

В дальнем углу, у кирпичной стены, на скамейке сидела женщина. Что-то знакомое было в опущенных на колени руках, в наклоне головы. Я подошел.

– Здравствуй, Зинаида!

Она живо повернулась, мелькнувшее недоумение погасло в больших влажных глазах.

– Здравствуйте.

За оградкой две могилы, две фотографии: Иван и Татьяна Жеребцовы. Я снял кепку. Судьба улыбнулась им на склоне лет.

– Мама умерла неожиданно, во сне. А папа… Он стал отмечать в календаре каждый прожитый день и объявлял нам с радостью, что во сне мама зовет его. С радостью и ушел.

Постарела Зинаида. Резче обозначились складки вокруг губ. Из-под черной косынки выскользнула седая прядка. Она встала, я молча пошел за ней.

– Вот жаль моя…

Зинаида перекрестилась, вздохнула, достала из сумки платочек. Боже, мы стояли у могилы неувядающей Антонины Светличной!

– Когда? Что случилось?

Зинаида просто и грустно рассказывала об Антонине, прикрывая платочком рот, как от зубной боли.

– Она как сестра мне… Она и родители, самые родные. Я ее знала лучше себя. Как мать ребенка. Однажды она сказала: «Зинка, ты старше меня! Капризная, вредная, кипяток. И чистая, искренняя».

Антонина, по словам Зинаиды, не могла пережить предательства Дрюни. Пережить его вызывающий роман с полоумной певичкой, с Кларисой. Ревность задушила. Казалось бы, кто он – муж? Любовник? Ни то, ни другое, а все же, все же…

Дрюня, конечно, кобель, но кобель не женится, он везде свой и ничей. Предательство Дрюни ранило Антонину в самое сердце. Его забубённая жизнь была частью ее беспутной жизни, оба нужны были друг другу.

Как можно, не считаясь с ней, Антониной, оставить Загряжск ради бабы? Пришел бы, дурак, к Антонине – живи сколько хочешь бя прогоняли когда, отказывали? Пропал человек! Кроме Антонины, никто тебя не поймет, не услышит.

Мало того, что уехал, он вернулся с певичкой в приют Зинаиды, в дом, где жила Антонина! И в упор не видел ее. Нянчился с певичкой, в рот заглядывал. Одно сдержало тогда Антонину – майор Миша. Она покусывала его острым язычком, пошучивала, подсмеивалась. Но первая же защищала от нападок отца Амвросия.

Смерть бывшего танкиста ударила ее наотмашь, вышибла из колеи. Антонина выла на похоронах и зло грубила всем, кто к ней приближался. Не пощадила и Зинаиду.

– Твоя богадельня – задрипанный курятник! – кричала она, хмельная, на поминках. – Мокрые курицы и общипанные петухи. Один майор был человеком… Такого орла погубили! Никому нет прощения! Ни мне, ни тебе, Зинка! Закрывай богадельню, это насмешка над человеком. Я ухожу, Зинка! Ухожу, ухожу…

Прощай, Антонина! Лучшие порывы души ты отдала другим, не оглядываясь. В Загряжске стало холоднее без тебя, мы это чувствуем у твоего казенного холмика.

И еще к одной могиле подвела меня Зинаида.

На черном гранитном прямоугольнике, запрокинув голову, белозубо смеялась счастливая женщина. Мордовицына Клариса Павловна. Господи! Несравненная Клариса, божественный голос, последняя любовь нашего загряжского рыцаря. Блиставшая когда-то в Большом театре, упокоилась она на древнем казачьем погосте. Бог поцеловал ее напоследок, одарив любовью удалого атамана Дрюни.

– Он любил ее без памяти, – вздохнула Зинаида. – Уже больную, безумную, носил на руках, кормил из ложечки. И плакал вместе с ней. Такой любви я не замечала даже у родителей, а уж они любили друг друга…

С грустными мыслями возвращался я домой. На конечной остановке стояли трое приезжих, видно, паломники. С сумками, рюкзаками. Один из них, в старомодном драповом пальто, в очках с толстыми линзами, деликатно обратился ко мне:

– Позвольте спросить. Как нам найти матушку Зинаиду?

И, покашляв в сухой кулачок, уточнил:

– Приют матушки Зинаиды.

Я сказал, как пройти, и в свою очередь спросил, откуда они. Странники охотно отвечали. Человек в драповом пальто по фамилии Кронус, инженер-физик из Рязани, еще несколько лет назад работал на оборонном заводе. Попал под сокращение, долго сидел без дела. Родственник взял его в свой магазин стройматериалов. Через полгода у бывшего инженера случилась недостача, приличная сумма. Продал квартиру, семья ушла в коммуналку, хозяин остался на улице. Жил где попало. В брошенных садовых домиках, в подвалах, на вокзале. Кто-то подсказал, что в Загряжске есть приют для бездомных.

Второй странник, одетый на вырост, с чужого плеча, казался подростком. Маленькое лицо, хитрые глазки, загадочная улыбка. Все зовут его Вальком. Он исколесил всю Россию, пожил в разных монастырях. На вокзале познакомился с Кронусом, пристал к нему.

Третий спутник – дедушка лет семидесяти, Лазарь Пахомович, высокий, костистый, с большой белой бородой. Набожный, работящий человек. У него в сумке топор и ножовка. У Лазаря Пахомовича смолоду охота к перемене мест. Он везде востребован. С утра до вечера пилит, строгает, стучит молотком. Но долго нигде не задерживается, скучает.

Все трое поинтересовались, какие порядки в приюте, как кормят, строга ли хозяйка. Я коротко отвечал. А насчет хозяйки…

– Хозяйка имеет дар видеть человека насквозь. Обмануть ее никак невозможно. Впрочем, убедитесь сами.

– Э-э! – весело присвистнул Валек. – Видел я таких! Это не по мне, да и не люблю богадельни. Нет, я лучше с местными, с населением. Привет!

– Мотылек! – улыбнулся дедушка, глядя вслед Вальку. – Легкий человек. Ну, пойдем что ли. – Он слегка подтолкнул задумавшегося Kpoнyca. – Пособим матушке Зинаиде.