Текст книги "Опричное царство"

– Стало быть, осталась еще добродетель, – с надеждой проговорил Герман. Челяднин лишь усмехнулся и одним глотком осушил чашу с квасом.

– С нынешним порядком нужно либо бороться, либо ждать своего последнего часа, – ответствовал он, – что может заставить государя отменить опричнину? Только Бог для него указ, а наша святая церковь есть связь меж Богом и нами… Мы верили, что митрополит Афанасий возможет, ибо был он у государя духовником. Но он оказался тщедушен, убежал в монастырь, осознав свою слабость…

Герман молчал, не отрывая пристального взгляда от боярина.

– Ты, владыко, станешь новым митрополитом. Ведаю, что этого хочет государь, хочет духовенство. Хотим и мы, – шептал Челяднин, глядя ему в глаза, – на тебя вся надежда.

– Даже митрополит Макарий, царствие ему небесное, не сумел справиться с государем и не спас Адашевых. Он был для государя сродни отца, – протянул Герман и, сдвинув брови, добавил: – На все воля Божья. Ежели случится так, что на меня падет сие бремя, то клянусь – до конца дней своих буду врагом опричнины.

Этого и добивался Челяднин. Ликуя в душе, он еще некоторое время продолжал трапезу, затем попросил благословения и покинул владычные покои.

…С государем Герман встретился уже в ближайшие дни. Иоанн прибыл в Москву и пригласил архиепископа к себе на обед.

Стол государя ломился от обилия угощений. Герман ждал Иоанна и сидел в одиночестве, оглядывая блюда с яствами. Невольно подумал о том, что братия монастырская такого пира не вкусит никогда, а монастырским крестьянам даже во сне таких блюд не видать. Архиепископ представлял обед государев более скромным, притом что война высасывает из государства все соки, многие деревни едва не вымирают от голода. Глядя на зажаренных лебедей и запеченных осетров, он все больше думал о том, что многое бы отдал, лишь бы вернуться в казанские земли, подальше от Москвы…

Иоанн, войдя, тут же смерил Германа взглядом. Выразительные, умные и светлые глаза, лицо худое, смиренное, борода седая, стриженная. Поднявшись, Герман поклонился государю, и они оба сели за стол друг против друга.

– Я давно слышал о тебе, – начал Иоанн, – трудами твоими приходит вера православная в казанскую землю.

– Благодарю, государь. То был мой долг, не боле, – отвечал Герман, глядя Иоанну в глаза. Он и сам впервые видел царя. Так вот каков он, всесильный властитель Русской земли. Крепкий, высокий, с бритой головой и густой рыжевато-черной бородой. Тяжелый «византийский» нос прибавлял его лицу некую величественность, узковатые глаза под густыми низкими бровями смотрят тяжело и пристально. «Видать, плохо спит», – подумал невольно Герман, заметив под глазами мешковатые круги.

Перекрестившись (тут архиепископ ненароком заметил обилие драгоценных камней на перстнях, которыми были унизаны все пальцы Иоанна), государь цепко схватил жареную утку и неожиданно легко разорвал ее надвое, лишь хрустнули кости.

– Помнится, ты и в Старице управлял обителью при моем брате Владимире, – проговорил Иоанн, бросив утку в блюдо, что стояло перед ним. Жир стекал по его пальцам.

– Все так, – ответил Герман и почуял внезапно спиной легкий холодок. Вспомнил о непростых отношениях меж братьями, вспомнил, как пытался смирить несчастного Владимира, когда тот возжелал царского венца. Иоанн, пристально глядя на архиепископа, едва заметно улыбнувшись, опустил глаза и продолжил разделывать пальцами свою утку.

– Каждой обители нужен свой пастырь. Скажи, отче, посильной ли была твоя ноша все эти годы? – Иоанн отрывал кусочки белого мяса и отправлял себе в рот. Герман наблюдал за этим, ни разу не притронувшись к еде.

– Господь посылает нам испытания лишь те, кои мы способны вынести, – отвечал архиепископ.

Прожевав, Иоанн отхлебнул из кубка и, утерев усы, спросил:

– Способен ли ты вынести еще большую ношу?

– Ежели того восхочет Господь…

– Того хотят епископы и я. Быть тебе митрополитом! – Иоанн, задрав бороду, глядел на Германа, и взгляд его не выражал ничего, кроме усталости. Архиепископ подготовил ответ заранее и, высказывая его, чувствовал облегчение:

– Не хотел бы возлагать на себя сию ношу, ибо не ведаю, как смогу ужиться с тем, что происходит вокруг.

Сказал и ужаснулся – лик Иоанна вмиг изменился, глаза почернели, ноздри тяжелого носа раздувались, словно ему не хватало воздуха.

– Молви далее, – проговорил он низко, и рука его медленно потянулась за рушником. Герман унял страх и вспомнил свой недавний разговор с Челядниным, дабы пробудить в себе прежнее чувство злости.

– Обрек на страдания своих подданных, лишил родовых вотчин, чести, а многих – жизни. Убивал в церквах, на улицах, не давая им раскаяться в грехах их, а значит, обрек на вечные страдания и их души, на что не имел права!

Лицо Иоанна багровело, пальцы в перстнях добела сжали скомканный рушник.

– Суд Божий, на коем и тебе быть, должен был решить их участь, но не ты!

– Слишком дерзок ты, – с трудом унимая гнев, перебил его Иоанн.

– Отпусти меня обратно, государь. Не быть мне митрополитом. Не смогу, – молвил Герман тихо и устало.

После Иоанн рассказал Басманову и Вяземскому о своем разговоре с Германом, и те тут же увидели в престарелом архиепископе своего врага.

– То княжеская кровь в нем играет, государь, – молвил Басманов.

– Велишь схватить его? Тут же к тебе его привезем! – вторил Вяземский. Иоанн обдал его таким взглядом, что Афанасий Иванович тут же осекся, опустив голову.

Уже на следующий день государь покинул Москву, сопровождаемый отрядом своих «черных» всадников, а Германа вывезли с митрополичьего подворья в один из подмосковных монастырей, оставив при нем лишь одного слугу, и приставили к нему стражу.

Старик со смирением принял сие, дни и ночи проводил в молитвах и размышлениях, надеясь все еще, что государь отпустит его и уж ежели не в Казань, на прежнее место, то хотя бы позволит отбыть простым иноком в родной Волоколамский монастырь, где когда-то принял он постриг. Но просить что-либо Герман не стал. Слышал лишь от слуги своего, что духовенство глубоко возмущено его опалой и что вскоре в Москве состоится собор, на котором надобно было решить вопрос о продолжении или прекращении войны с Литвой. Ему, как все еще архиепископу Казанскому, надлежало там быть…

Уже месяц в Москве находилось посольство Юрия Ходкевича (брата литовского гетмана), которому было поручено убедить русского царя в заключении мира, учитывая интересы Польши. Литва обескровлена войной со Швецией, Данией и Россией, к тому же недавно скончался великий канцлер Радзивилл, и новый главнокомандующий еще не был избран. Крымский хан, которого король Сигизмунд натравливал на Россию, по указанию османского султана впутался в войну с Венгрией и не мог помочь Литве в борьбе с Москвой. Нужен был мир.

Переговоры с послами вели Алексей Басманов и Василий Захарьин. Василий Михайлович, располневший, дородный, был крайне горд собой, все вспоминал покойного Данилу, представляя себе, как гордился бы им брат сейчас! Не уронил честь и силу семьи. Иногда в голове возникали мысли о Никите, которого он не видел уже два с половиной года, и этого глупца становилось жаль, но жалость уходила стремительно, и злорадство наполняло душу Василия Михайловича, ибо ныне он глава семьи, а не глупец Никитка. Данила хотел, чтобы он продолжил идти по его стопам, но ошибся! Очень ошибся ты в брате своем, думал Василий Михайлович, даже когда садился за стол переговоров напротив литовских послов.

Ходкевич, крепкий литвин с бритой головой и длинными висячими усами, начал бить едва ли не в лоб – Литва предлагала сохранить России завоеванные ею в Ливонии земли и совместными их усилиями выбить оттуда шведов, разделив потом меж собой отобранные у них территории. Басманов и Захарьин выслушали условия Литвы и выдвинули свои, а вернее, условия Иоанна – Москва готова отказаться от Курляндии и части полоцких земель взамен на всю территорию Ливонии и Двинские земли.

– В особенности наш государь хочет заполучить Ригу, – заключил Басманов. Литовские послы, возмущаясь, ушли на совещание. Рига – это торговый путь в Европу, от которого в большей степени пополнялась литовская казна, и его потеря была немыслимой. Такие жесткие условия не устроят их, это понимали переговорщики и сам царь, но Иоанн считал, что это ему на руку – ежели Литва просит мира, значит, она слаба, и значит, у нее можно отобрать всё!

Переговоры продолжились на другой день, и Ходкевич от имени литовского посольства доложил, что с такими условиями они согласиться не смогут, но надеются, что государь и великий князь Иоанн Васильевич поможет Литве выбить из Ливонии шведов. И, возможно, если бы только царь согласился на это, Швеция не превратилась бы в следующем веке в одну из сильнейших и ведущих держав, с которой еще так долго и так упорно придется биться России. Не было бы кровопролитных боев под Нарвой, Смоленском, Полтавой, у Лесной…

Но у колеса истории своя дорога…

Переговоры зашли в тупик, и вскоре неожиданно для всех Иоанн решил озвучить условия мира литовцев перед своими подданными, дабы они и приняли решение – продолжать войну или же нет.

Июнь в Москве был жарким, город тонул в мареве, опасались новых пожаров, поэтому соломенные крыши домов поливали холодной водой. Все меньше горожане выходили на улицы. За Кремлем у реки паслись изможденные от жары коровы.

В это время в душных палатах, где витал тяжелый дух мужского пота, началось заседание в присутствии высшего духовенства и Боярской думы, на которое также было приглашено около трехсот дьяков, торговых и служилых людей. Опричные дети боярские и бояре в соборе не участвовали, и Земской думой сей шаг государев был определен как его попытка улучшить свои отношения с земством.

Едва ли не единогласно решили, что следует продолжать войну. Речи участников, в которых они клялись «головы и животы свои за государя класть», были старательно записаны дьяками, а после скреплены подписями духовенства и членов Боярской думы.

– За англицкие сукна в Нарве воевать далее будем, тьфу, – проворчал кто-то из бояр за спиной Ивана Петровича Челяднина. Сам же он, украдкой утерев потное чело, с невозмутимым видом поставил свою подпись и уступил место следующему. Встретился глазами с восседавшим среди духовенства Германом, на которого он понадеялся и проиграл. Герман поймал его взгляд, но боярин, отвернувшись тут же, продолжил шаг к своему месту.

Среди думцев был и Никита Романович Захарьин. Все чаще он появлялся на различных приемах и переговорах, все чаще Челяднин привлекал родича к управлению земской части государства. И сейчас он не отходил от старого боярина.

– Духовенство возмущено тем, что Герман изгнан с митрополичьего двора и находится под стражей, – молвил тихо Иван Петрович, – видимо, государь всеми силами пытается уладить распри с церковью, потому позволил ему быть здесь.

– Старик просится обратно в Казань, – с сожалением проговорил Никита Романович, – едва ли государь его отпустит…

– Не отпустит. С ним дело кончено, – посох боярина стучал медленно и равномерно через каждый его шаг, – но совет епископов уже выбрал нового кандидата, осталось объявить об этом и вызвать его в Москву…

– Согласится ли государь?

– Согласится! – с улыбкой протянул Челяднин. – Сейчас он пытается со всеми примириться. Со знатью, ибо начал возвращать мелким княжатам их разоренные владения, некоторым позволил вернуться из казанской ссылки. Только вот непонятно, как они смогут восстановить свое порушенное хозяйство, будучи лишенными средств к существованию? Непонятно… Собор сей собран по той же причине – позволил служилым людям и знати поучаствовать в судьбе государства. С церковью государь тоже не станет ссориться и согласится с епископами… и с нами…

– Это какой-то особенный человек? – осторожно и шепотом спросил Никита Романович. Иван Петрович снова усмехнулся и остановился – дошел до своего места на боярской скамье. Взглянув пристально в глаза собеседнику, невольно подумал о том, что давно лишен этих искр во взгляде, этой молодой удали, смелости и силы. Старость подкралась стремительно, вот и жизнь прошла. Нужно больше времени и сил, дабы сокрушить опричнину, спасти державу.

– Время покажет, Никита Романович, – ответил он и, поправив полы шитой золотыми нитками и украшенной камнями ферязи, кряхтя, опустился на скамью.

Пыль от возков и лошадиных ног, густая и вязкая, еще долго стояла над дорогой, по которой уезжало из Москвы литовское посольство. Уезжало ни с чем. Война продолжалась…

* * *

Тем временем укреплялись южные границы – строилась Засечная черта, линия укреплений, тянущаяся через все окрестные южные города-крепости. Меж ними непреодолимой преградой в ряд на многие версты лежали срубленные деревья, верхушкой и ветвями смотревшие во вражью сторону. Засеки чередовались с озерами, болотами и пологими оврагами – препятствиями, уготованными самой природой. Рабочие и беглые холопы с клеймеными лбами копали рвы, насыпали валы, вбивали в землю надолбы, ставили частокол и остроги.

Каждая засека охватывала определенную территорию. Ряжская засека защищала Муравский шлях, главную и прямую дорогу на Москву. Здесь и работал бывший слуга Адашевых, старик Мефодий.

Сухой и горячий ветер дул оттуда, где тянулась за окоем бескрайняя степь, покрытая густой, выжженной солнцем травой. Вот оно, Дикое поле. Мефодий, опершись о секиру, с задумчивостью глядел на эту бескрайнюю мертвую землю, откуда издревле сюда приходили лишь горе и смерть. Солнце нещадно пекло спину…

– Мефодий, ты чаго встал? – донеслось до его уха, и он обернулся. Мужики с черными от пыли телами, истекая потом, вкапывали в ров заостренные колья.

– Устал? – усмехнулся один молодой парень и сплюнул себе под ноги. Мефодий не ответил, схватился мозолистыми руками за древко секиры и спустился с насыпи к мужикам. Мельком глянул, как вдалеке клейменые беглые холопы вбивали широкие надолбы – препятствие для татарской конницы…

Два года он, убитый горем, скитался по монастырям, продал коня и саблю, дабы было чем питаться. Затем надолго остался в Болховском монастыре, помогал братии по хозяйству, работая за еду. Иной раз мыслил совершить постриг, но что-то останавливало его. И он понимал что. Великая ненависть к царю и горожанам, требовавшим крови во время казни Данилушки, к боярам, сгубившим братьев Адашевых. Всего этого он не забыл, да и покойные воспитанники приходили к нему во сне едва ли не каждую ночь.

– По государеву приказу строится Засечная черта на южных окраинах, – отпуская Мефодия, говорил ему настоятель. – Коли нужна тебе еще работа, ступай туда, а я дам тебе с собой грамоту, мол, послан ты от нашей обители. Там ты нужнее сейчас.

И Мефодий послушно ушел участвовать в воздвижении этой линии укреплений. Надеялся, что нечеловеческий труд поможет отвлечься от всех этих тяжких мыслей. Но и это не помогало.

«Видать, я уже мертв», – говорил он сам себе, когда осознавал, что в душе и сердце, кроме ненависти, ничего более не осталось.

Молвили, будто в пограничные отряды можно прийти служить, и Мефодий задумался о ратном деле, благо рука еще крепка.

И он вскоре, договорившись со старши́ми, руководившими строительством, получив от них нужные бумаги (благо его знали и уважали, ибо работал он хорошо), отправился в одну деревню, где селились служившие на пограничных заставах ратники. Приказчик смутился его седин, но крепость тела и твердый, настойчивый тон старика вынудили приказчика принять Мефодия. Ему выделили место в избе с остальными ратниками, выдали оружие, коня и легкий доспех. От всех он держался отчужденно, ни с кем не заговорил.

Позже в селении и баба появилась – одинокая вдова, стал у нее жить, по хозяйству помогать. Вроде и показалось сначала, что оттаяла душа, но потом и баба надоела, и Мефодий все чаще стал выезжать на сторожи[5]5
  Сторожа – конный пост впереди засечной черты.


[Закрыть].

На заставах было не более десяти человек. Приходилось постоянно объезжать окрестности в поисках следов вражеской конницы. Едва таковые находились – надлежало тут же одному всаднику скакать к станичному голове, а всем прочим продолжать идти по следу.

Мефодий замечал, как тут же робели молодые ратники, едва они вступали на степную землю. Старику же казалось, что страх ему отныне неведом, ведь он уже пережил самое страшное в жизни…

И так текли годы.

…Нападение татарского отряда на их стан началось ночью, когда ратники вернулись с разъездов. Во тьме степная тишина казалась еще более зловещей, но костры разводить воспрещалось.

Когда Мефодий понял, что надобно обороняться, было уже поздно. Успел только пихнуть молодого ратника в грудь и сказать:

– Упреди всех! Скачи, живо!

Не ведал, успел ли уйти парень, ибо был тотчас схвачен арканом за шею и повален на землю.

– Тиха будь! – угрожающе проговорил насевший на Мефодия татарин и принялся связывать его. Трех ратников тоже повязали, остальных зарубили.

Это был отряд из войска крымского мурзы Ширина, устроившего набег на южные окраины Московского царства. Пограбив селения и набрав много пленников, он ушел обратно в степи, так и не встретив сопротивления.

Вместе с этими пленниками в Крым уходил и Мефодий, еще не ведавший, что ждет его далее…

Глава 2

Работа шла ладно, впрочем, как и всегда, под чутким надзором игумена Филиппа. Он и сам не чурался участвовать со всеми, более того, любил и умел работать руками.

– Паисий, ровнее клади! – кричал он, наблюдая за своим помощником и другом монахом, а тот скалился от натуги и стыда – перед братией всегда чуял стыд, когда Филипп поучал его.

Ставили новую мельницу у прорытого год назад речного канала, и Филипп все боялся не успеть достроить, знал, что надобно ехать в Москву на Земский собор. Ведал, что Паисий займет его место, пока игумен будет отсутствовать, потому и всячески его наставлял, не стремясь, разумеется, унизить. Просто Филиппу хотелось, дабы все было сделано по совести, слаженно, надежно.

Сухой, но жилистый, Филипп отер взмокшее чело и воткнул топор в лежавшее рядом неотесанное бревно. Молодой монах поднес ему ковш с водой, окрашенной брусничным соком. Филипп испил и отдал опустевший ковш, поблагодарив.

Нет, не мог он, как раньше, быть поглощенным ремесленным делом. Не хотелось ехать в Москву. В последний раз он там был на собранном Макарием Стоглавом соборе пятнадцать лет назад, и то было первое его пребывание в столице после того, как он юношей, опасаясь за жизнь свою, ушел из дома по ночной неизведанной дороге, приведшей его к игуменству дальнего от Москвы Соловецкого монастыря. Тяжело было видеть тогда столицу, ибо все это возвращало его к прошлой жизни, от которой он так стремился уйти, не простив себе бегства и не простив того, что больше никогда не увидел свою мать. Теперь же надобно было вернуться туда снова.

В начале весны умер Сильвестр. Филипп сам причастил его и читал молитвы, наблюдая за агонией старика, а после отпевал его тело. Помнил глаза Сильвестра, когда тот говорил Филиппу: «На заклание в Москву пойдешь», и невольно страх одолевал все больше…

С Большой земли уже, конечно, дошли вести о создании опричнины, о казнях и уходе митрополита Афанасия. Но все это было так далеко и незримо, а теперь надлежало ехать туда и стать свидетелем всех этих событий.

Филипп не любил внешний мир. Здесь, на отчужденной соловецкой земле, нашел он себя и душевный покой. По необходимости отъезжая в столицу, Филипп старался поскорее уехать, настолько он ненавидел греховность внешнего мира, преисполненного жестокостью, похотью и ложью…

Оглянулся. Вот он, Соловецкий монастырь, его обитель, которой отдал он свою молодость, свою жизнь. Купола соборов и часовен, выстроенных в большинстве своем именно Филиппом, возвышаются среди пустынного острова, омываемого Святым озером с одной стороны и холодным Белым морем с другой. И над этой пустотой ударил колокол, зовущий к обедне, и звон его еще долго висел в этой безмятежной, отрешенной тишине.

Крестясь, братия укладывала на землю инструменты.

– Не успеем мельницу поставить, ехать уж надобно скоро, – промолвил недовольно Филипп, когда Паисий прошел мимо него. Инок обернул к игумену свое вытянутое лицо, излучающее саму невинность и свет:

– Выдюжим, владыко, уж сколько строим тут, рука не дрогнет. Все будет как подобает…

Филипп улыбнулся и похлопал его по плечу. Игумен верил Паисию, верил он также в то, что Паисий, будучи хорошим хозяйственником, позаботится об обители.

Чем ближе спускались они к монастырю, тем шире открывалось для взгляда его обширное хозяйство. Тонкими серебряными нитями меж озерами тянулись прорытые Филиппом водные каналы, над которыми во множестве возвышались мельницы. Тут и там виднелись недавно выстроенные амбары, житницы, поодаль тянулся вверх черный дым над оружейными мастерскими. К гавани со стороны моря приставали лодки – монахи торговали солью, рыбой, медом и другими товарами. Все это было его заслугой. И он так боялся, что старания его падут прахом после того, как он покинет обитель…

Работы закончились вечером, и после этого Филипп решил уединиться. Отмывшись в недавно поставленной бане, еще пахнущей свежим деревом, он отправился в место, уже долгие годы являющееся для него скитом, где он мог побыть наедине со своими мыслями и Богом. Не сказав ничего братии, игумен отправился туда. Место это было в трех верстах от монастыря на укрытом сосновым лесом холме. После рабочего дня страшно гудели уставшие ноги (сказывался возраст!), и подниматься по крутому склону было едва ли не мукой, но Филипп с молитвой на устах мужественно превозмогал страдания.

В тишине, под сенью сосен, Филипп безмолвно молился. Ни одного слова он не проронил здесь за все эти годы, словно боясь нарушить чей-то покой. И без слов, столь ненужных здесь, он слышал и понимал Бога. Сегодня он здесь в последний раз – Филипп хорошо понимал это. И потому долго сидел, погруженный в молитвы и размышления, словно насыщался силой этого места перед отъездом в Москву…

Уже под утро он вернулся в обитель. Надобно было собираться…

…Судно ждало Филиппа. Волны Белого моря с тихим плеском ласково лизали берег. Перезвон колоколов строенных Филиппом соборов ныне провожал его в путь. Вся братия монастыря вышла проститься с ним. Для всех было ясно, что владыка уже не вернется…

Он шел твёрдой поступью, прямой и статный, придерживая рукой треплющуюся от ветра длинную седую бороду. Бегло всматривался в лица монахов, так же бегло осматривал виды обители, в которой прожил всю свою жизнь. У лодки, что должна была доставить игумена к судну, Филипп остановился. Толпа в черных рясах безмолвно смотрела на него. В тишине слышался плеск волн о берег, крики чаек, да гул отражающегося от стен монастыря ветра. Филипп с минуту глядел на братию, не силясь сказать что-либо, словно в горле застрял какой-то горький ком.

– Любите друг друга, братья! Веруйте, да не оставит вас Бог!

И медленно перекрестил…

Филипп плыл в лодке, все дальше отдаляясь от берега. Над морем стоял густой туман, и вскоре берег и очертания монастырских стен и куполов соборов скрылись в белой мгле, и единственное, что осталось на виду – поставленный Филиппом на маленьком клочке земли высокий поклонный крест. Вдали от берега, окруженный водой, он встречал и провожал путников. Теперь возвышающийся в тумане крест провожал и самого Филиппа. Игумен стоял на корме лодки и не мог отвести взор от креста, и он долго не пропадал из виду, все так же и стоял, будто над самой водой, совсем один в густом тумане.

Перекрестившись, Филипп прошептал тихо, чтобы кормчие не услышали:

– Господи, ежели уготовано нести мне крест свой, да не оставь меня. Не оставь меня, Боже…

* * *

Под сводами Успенского собора густо витал дым ладана и свечей. От великого множества людей было нестерпимо душно. Толпа тянулась и далее, на паперть собора и площадь – со всей Москвы и ближайших городов и деревень съехался люд на первую службу нового митрополита Московского…

Филипп стоял у алтаря в белоснежной мантии с белым клобуком на голове, и свет, лучами падающий на него из окон собора, создавал вокруг него яркое сияние, видное издалека. И те, кто стоял у самых дверей собора, кто краем глаза видел это сияющее белое пятно, молвили с восторгом:

– Гляди! Гляди! Митрополит наш словно святой!

Низкое пение хора отражалось от стен и куполов, заполняя собой все пространство. Некоторых, не выдержавших духоты и душевного волнения, выносили без чувств.

В первом ряду, крестясь, стояли Иоанн, Мария Темрюковна, царевичи. Позади них Басмановы, Вяземский, Василий Захарьин с сыновьями. По другую сторону стояли члены Боярской думы. Филипп не глядел ни на кого, продолжал служить, но голову не покидали мучительные мысли…

Слишком долго пустовал митрополичий стол. Поэтому Филипп, едва прибыв в Москву, был вызван на собор епископов, где должен был присутствовать и государь.

Уже приходил к нему боярин Челяднин, который говорил с ним о бедах в державе, о том же молвили и другие священнослужители, с кем разговаривал игумен, слышал об участи архиепископа Германа, и уже понимал он, что опричнина есть зло. Знал, что его хотят возвести на митрополичий стол, но, подобно Герману, решил, что не примет сей сан, пока есть опричнина. Должен ведь государь услышать его!

И все чаще вспоминался покойный Сильвестр…

И вот, стоя перед государем и всем духовенством в Успенском соборе, он выслушивал всеобщее решение – быть ему митрополитом. Иоанн, восседая на троне, пристально и тяжело глядел на Филиппа. Изменился же он за пятнадцать лет! Постарел…

– Государь, – молвил Филипп, все еще надеясь, что ему удастся отказаться от этого тяжкого бремени. – Не хотел бы я для себя сего сана. Прошу, не вверяй бремени великой ладье малой…

– Так постановил собор. – Иоанн жестом указал на восседающее на лавках вдоль стен высшее духовенство.

– Да будет так, – твердо продолжил Филипп и взглянул государю в глаза. Мало кто мог выдержать взгляд Иоанна, но игумен смотрел пристально, и казалось, будто с этими взглядами две непоколебимые силы схлестнулись.

– Но умири же совесть мою, да не будет опричнины! – высказал громко Филипп, и со всех сторон донесся всеобщий ропот. – Да будет единой держава, ибо всякое разделенное царство, по глаголу Всевышнего, запустеет…

Велев ему умолкнуть, Иоанн в гневе покинул собор, и епископы решили просить его принять их решение. Филипп ждал своей участи, пока вокруг него кружили вихри неясных и тревожных новостей. Уже понимал – духовенству нужен сильный лидер, способный противостоять Иоанну – и вот он есть. Боярам нужен сильный митрополит-заступник, тот, кто будет живым знаменем в их противостоянии с царем.

Наконец пришло известие от государя. Согласился. И Филиппа снова позвали на собор епископов, но Иоанна там уже не было. Новгородский архиепископ Пимен, тот самый, что ездил уговаривать Иоанна не оставить престол, заявил, что составлена грамота, под которой следует подписаться всем священнослужителям, присутствующим на соборе:

– Да откажется избранный нами митрополит от вступления в опричнину государеву и вмешательства в дела мирские! И да не оставит он стол свой, коли государь не в силах будет выполнить просьбы его!

Филипп понял – это было условием согласия Иоанна, по которому новоизбранный митрополит обрекал себя на угодливое царю и опричникам молчание. И взгляд его встретился со взглядом Германа, которому также нужно было там находиться. Уставший взгляд старика, смирившегося со своей судьбой, с жалостью и сожалением взирал на Филиппа, и он прошептал едва слышно:

– Господи, вот мой крест…

…Густой сизый дым ладана курился из кадила, мерно качающегося в руке Филиппа. Сквозь этот дым, обернувшись к толпе, он видит Иоанна. Государь поглощен службой, голова его опущена, глаза прикрыты. Зато Мария Темрюковна исподлобья тяжело глядит на Филиппа своими черными глазами, и ему не по себе от этого взгляда, в коем видна вся ее грязь…

На лица сподвижников государевых он старался не глядеть вовсе.

Среди знати Филипп не видел Ивана Петровича Челяднина, еще не ведая, что боярин выслан из Москвы на воеводство в Полоцк и что Земская дума обезглавлена…

Земские дворяне и значительная часть бояр наконец выступили против опричнины. Видимо, они решили, что ежели государь начал считаться с их мнением, созвал собор, на котором решался вопрос о продолжении войны, и они согласились воевать за государя, несмотря на увеличение налогов в слабеющем государстве, то они имеют право бить челом перед государем, дабы он отменил опричные порядки. Тем более епископам государь пошел на уступки, позволил Филиппу занять митрополичий стол, так отчего же и их требование не останется без ответа? Молвили, более трехсот человек подписались под челобитной…

Филипп из окна митрополичьих палат видел, как в следующие дни по Москве носились в большом числе черные всадники, государево личное войско, хватали челобитчиков. Велось следствие, Москва притаилась в ожидании массовых казней. Филипп, еще не возведенный в свой сан, да и к тому же поклявшийся не вмешиваться в государственные дела, бессильно взирал на происходящее вокруг и горячо молился…

Теперь же, став митрополитом и проводя свою первую службу, Филипп все думал о том, как начать разговор с государем, дабы тот помиловал несчастных. Неизвестно, есть ли в том заслуга Филиппа, или же государь сам смилостивился, но вскоре узники были отпущены. Троих же челобитчиков, князя Рыбина-Пронского и двух богатейших костромских дворян, Иоанн казнил, их отрубленные головы, насаженные на колья, еще долго находились на площади, гнили под жарким летним солнцем. Иван Петрович Челяднин также поставил свою подпись в той роковой челобитной и поплатился за это. Иоанн, доверявший ему управление земщиной, считавший его одним из видных бояр, был разгневан на старого боярина. Очередной его выпад против опричнины потерпел поражение…

Впрочем, даровав остальным свободу и жизнь, Иоанн не простил их. Так как большинство челобитчиков были из Костромского уезда, царь приказал включить сей уезд в состав опричнины, дабы раз и навсегда пресечь там крамолу. Много костромских дворянских семей пострадало после расправы над Адашевыми, и теперь они снова попали в опалу. Вяземский с многочисленным опричным отрядом прибыл в те земли, привез своих дьяков и начал отписывать вотчины у виновных, а зимой, когда выпал глубокий, едва проходимый снег, несчастным велено было переселиться в казанские земли. Крепкий мороз и небывалая стужа сопровождали их в этом страшном пути. Под страхом смерти горожанам воспрещалось принимать у себя переселенцев, и все чаще по дороге встречались закоченевшие трупы баб, мужиков, детей, павшие лошади, свежие могилы, засыпанные снегом. Черные молчаливые всадники сопровождали их, держась в стороне. Где-то уже слышен пронзительный бабский вой – крестьянина, что приютил обмороженных переселенцев, дал им горячее питье и хлеб, опричники зарубили прямо во дворе на глазах его жены и детей…