Текст книги "Опричное царство"

– Невеста спрашивает о здоровье твоем, – сказал один из бояр за спиной неподвижной как статуя Евфимии. Магнус через толмача ответил, что здравствует. Настала очередь подарков. Позади герцога встали два его советника – они держали золотую цепь и кожаный кошель с кулак. Бояре криво усмехнулись – да уж, богаты подарки жениха! Ну, что поделаешь? Двое бояр выступили, приняли подарки в свои руки, показали невесте и унесли. Она кивнула, звеня многочисленными украшениями.

Не было для обручения у жениха и кольца, поэтому обручальное кольцо преподнесли лишь герцогу. Он надел его на безымянный палец левой руки, как подобает протестанту, и снова поклонился своей невесте. Девушка несмело кивнула в ответ. Обручение состоялось. Теперь Магнус должен был отвоевать у шведов то, что по договору с царем отныне принадлежит ему.

Накануне отъезда Магнуса Иоанн с герцогом славно поохотились, после чего герцог с тремя сотнями конников и тысячью наемников отправился к Ревелю, куда англичане по недавнему договору Иоанна с королевой Елизаветой морем везли пушки, порох и припасы.

Реяли стяги, духовенство благословляло воинство, которое вел зять государев, величавый и гордый собой. Иоанн, наследник и брат Евфимии княжич Василий Владимирович простились с Магнусом, как с близким членом семьи.

Отправив новоиспеченного родственника на войну, Иоанн вернулся к делу об изменниках и готовился вновь пролить кровь…

Глава 10

Царский медик Арнульф не сразу проснулся от громкого стука в дверь, лишь после того, как его слуга боязливо потряс старика, сказав о том, что кто-то намеревается попасть в дом и уже битый час колотит в дверь. Арнульф велел открыть, сам на полую ночную рубаху накинул халат и сел на ложе, пытаясь окончательно отогнать сон.

«Ну и поливает за окном, – подумал он, – будто море бушует!»

Ночным гостем медика был Афанасий Вяземский. Он скинул с себя промокший насквозь вотол и уставился на медика каким-то молящим о помощи взглядом. Разбудили толмача Шлихтинга, служившего Арнульфу.

– Что случилось? Почему у тебя такой болезненный вид? – хмурился Арнульф, замечая неладное.

– Это всё, – прошептал сокрушенно Вяземский и, шатаясь, подошел к столу, оперся на него двумя руками. Затем внезапно обернулся, сказав шепотом: – Никто не должен знать, что я здесь! Никто!

– Хорошо, я понял! – закивал Арнульф. – Что случилось? Эй, кто-нибудь, принесите ему горячего вина! Послушай, ты болен, ты весь в поту…

– Я не болен! – вскрикнул Вяземский. – Меня хотят убить! Меня! Они…

– Кто?

– Это все ловчий государя, Григорий, это он донес на меня! Сказал, что я предупредил новгородцев о нашем походе! Клевета! Ложь! Сукин сын, так он отплатил мне за добро! Ведь я привел на службу! Я!

Арнульф решил, что опричник бредит, и уже велел принести лекарств, как Вяземский вдруг выпалил:

– Дьяка Висковатого взяли под стражу! Басмановы арестованы. Алексей, Федор, их родичи и ближние слуги… Я вовремя успел ускользнуть, люди Малюты уже были рядом с моим домом… Издали я видел, как она врываются в мой двор!

Слуга принес вино, и Афанасий, обжигая глотку, залпом осушил чашу. Доктор глядел на него, жалкого, загнанного, и невольно вспомнил о том, что еще совсем недавно опричник сам с удовольствием обрекал людей на смерть, пытал, допрашивал. Что же делать с ним? Непременно нужно сообщить государю!

– И только попробуй меня выдать, – словно прочитал мысли доктора Вяземский. Он пристально глядел на Арнульфа своими безумными глазами, вытер тыльной стороной ладони нос и добавил: – Иначе я вас всех перережу до того, как люди царя прибудут сюда. Ты меня понял?

Арнульф кивнул, покосившись на саблю и кинжал, прицепленные к поясу беглеца – лучше не играть с судьбой. А перед государем потом можно и прощение вымолить, как только его наконец схватят.

– Тебе нужно отдохнуть, – спокойно сказал Арнульф и велел слуге постелить незваному гостю. Пошатываясь, Вяземский снял сапоги и направился в уготованную для него опочивальню…

Арнульф слышал оттуда, как Вяземский сквозь зубы повторял одну фразу:

– Малюта, иуда… Всех погубил… Всех погубил… Всех…

За окном все так же стеною лил дождь…

Тем временем в темнице уже подвергались пыткам отец и сын Басмановы. Их били, жгли, им ломали конечности, обливали ледяной водой. И вот они, окровавленные, висящие на дыбе, осознают, наконец, каково было раньше их жертвам. Алексей Басманов уже начал молиться дрожащим голосом – все о Боге вспоминают в конце пути, особенно когда известно тебе, что конец будет страшным. Малюта молча ходит мимо бывших собратьев с полным равнодушием, словно не знал их никогда.

Наконец в темнице появляется государь. Он с ухмылкой смотрит на своих советников, ждет, когда Малюта поднесет ему низкий столец, садится и, упершись руками о колени, внимательно смотрит на узников. Их специально к его приходу привели в чувство – облили холодной водой.

– Ну что, братцы, признали-таки вину свою? – спросил Иоанн с явной иронией.

– Признали, государь! – молвил верный Малюта. – Как есть – хотели Новгород предупредить, дабы изменники многие избежали гнева твоего! Жигимонт им деньги за то платил. Продали они Псков и Новгород польскому королю!

Иоанн слушал, стиснув зубы. Понимал, что с Сигизмундом главы опричнины не знались и не могли знаться, лишь с жалким Пименом Новгородским плели свои заговоры, жаждали церковь под себя подмять! Власть всех развращает, и они, вкусившие ее сполна, должны были ее лишиться.

Иоанн покосился на Малюту, затем пристально взглянул на Федора Басманова, с какой-то надеждой устремившего свой взор на государя. Вот он, его порок! Его искуситель, его бес, из-за него Иоанн впервые совершил страшный содомский грех!

Помолчав с минуту, царь велел развязать Федора, что Малюта поспешил исполнить. Младший Басманов был слаб, тут же рухнул на каменный пол, где всюду чернели пятна засохшей крови. Его подняли, и он стоял, шатаясь, потирая стертые веревками запястья.

– Помнишь, Федя, сказал ты, что ради государя своего готов на многое? – спросил царь, ухмыляясь. Алексей Басманов безучастно глядел на сына. Федор кивнул, не в силах ничего ответить.

– Коли приказ мой исполнишь, оставлю жить, – проговорил Иоанн и дал знак Малюте. Тот протянул Федору нож с коротким, широким лезвием.

– Убей! – велел Иоанн. Федор, держа в дрожащей руке нож, обернулся к отцу.

– Нет! – пробулькал окровавленным ртом Алексей Федорович и задергался. – Нет! Федя! Федя!

Все находящиеся здесь застыли, люди Малюты были готовы защитить царя от нападения вооруженного узника. Царь ждал, пристально глядя на Федора. Старший Басманов, связанный, извивался, кричал, а Федор смотрел то на него, то на государя, затем, издав безумный вопль, вонзил нож отцу под рёбра и тут же выдернул его, темная кровь хлынула из раны. Алексей Федорович затих, перестал извиваться, с укором и болью глядя на сына. Федор обезумел, снова закричав истошно, принялся бить отца ножом в живот, бока, в грудь, пока наконец старший Басманов, черный от крови, не повис безжизненно, опустив голову. Кровь с громким плеском лилась из него на пол. Мощный удар Малюты в лицо свалил Федора с ног, нож со звоном отлетел в темноту. Федора подняли и снова начали связывать руки.

– Нет! Государь! – чужим, провалившимся голосом заговорил Федор. – Прощение! Государь, прощение! Я… Я…

Иоанн молча покинул застенок, слышал за спиной мольбы о пощаде и истошные крики. Царь оставил его жить – сослал в Белоозеро, куда бывший царский любимец приехал уже с помутневшим рассудком, не признававшим окружающих. Он то смеялся, то кричал, то бормотал что-то несвязное себе под нос. В ссылке прожил он недолго, вскоре умер от лишений, а возможно, был убит по приказу Иоанна…

В конце жаркого июля на Поганой луже, что напротив Кремля, свезли на телегах бревна и доски. Площадь в скором порядке оградили частоколом, и вот уже за перегородкой застучали топорами плотники, а горожане дивились – чего тут выстраивать государь решил. Может, часовню? А может, городок потешный с качелями? Пока лишь в землю вбили колья. Затем к вечеру привезли огромный котел и установили его там же.

«Государь для нас, видать, угощение готовит», – гадали люди. Другие предположили, что в этот котел свалят объедки с царского стола для нищих. Другие все еще надеялись на праздное веселье. Лишь к двадцать четвертому июля все ожидания горожан рассыпались в прах, и вместо праздного ожидания они подверглись всеобщему страху – к кольям привязывали поперечно брёвна, соорудив тем самым кресты. Тут же улицы опустели, и вскоре над окутанным вечерней тьмою «страшным городком» царила мертвая тишина.

А утром на площади в сопровождении вооруженной свиты и царевича Ивана появился царь. Все они были верхом, в сверкающих на солнце парадных панцирях. Полторы тысячи конных опричников окружили площадь. Ограждение было снесено, и, наконец, все хорошо увидели кресты, виселицы, эшафоты, котел с кипящей водой. Даже некоторые опричники из государевой свиты содрогнулись невольно.

К царскому коню, косолапя, с услужливой улыбкой подбежал Малюта. Иоанн, оглядывая площадь, спросил сурово:

– Где люди? Кто будет зреть на казнь изменников?

Лицо Малюты вытянулось, он начал удивленно озираться, затем подозвал Грязного и что-то прошептал тому на ухо. Кивнув, Василий подозвал нескольких стрельцов и с ними начал объезжать город, вызывая людей на площадь. Постепенно она наполнилась робеющим народом.

Тем временем на месте казни уже стояли триста осужденных, разбитые на две группы. Вид их был жалким – искалеченные, окровавленные, ждущие казни как избавления. Многих узнавали в этой толпе изменников – тут были и дьяки, и бояре из Новгорода и Пскова, и жены осужденных, их дети. Гордо подняв голову, стоял и бывший глава Посольского приказа Иван Висковатый.

– Каждый из вас заслужил те муки, которые вы пережили, и еще придется пережить! – над площадью разнесся громкий голос царя. – Но не все окончат свою жизнь на плахе! Милую вас, дабы по Божьему соизволению смогли вы достойно жить далее, быть праведными и верными! Молитесь друг за друга, молитесь за меня!

Одну группу осужденных стража вывела за пределы площади, народ зашевелился – государь милосердный! Крузе и Таубе переглянулись, ухмыльнувшись. На площади остались стоять около сотни человек, и в их числе были дьяки, бояре, дети боярские, служившие Пимену. Малюта бегал между крестами и кольями, что-то спрашивал у своих подельников, затем подбежал к царю – на тихой площади были даже слышны его шаги.

– Государь, все готово! Кому начинать казнь?

– Пусть один предатель другого предателя губит, – не взглянув на него, бросил Иоанн. Под сверкающим островерхим шишаком грозно блестели его глаза.

Вскоре на площади появился высокий худощавый мужчина с черной острой бородкой. Бояре изумились – это же дьяк Андрюшка Щелкалов! Помнили они, как еще юнцом Висковатый взял его на службу и многому обучил, прочил его себе в замену, когда уйдет на покой. Ему поднесли бумаги и плеть, и он стоял посреди площади, широко расставив ноги. Из толпы осужденных вывели Висковатого, подвели его к дьяку. Молча глядел он на Щелкалова, широко раздувая ноздри, руки его были закованы в тяжелые цепи, которые тянули к земле – ноги пожилого человека не выносили сего испытания.

– Ивашка Висковатый, бывший тайный советник государя, хранитель печати и глава Посольского приказа! – начал зачитывать из свитка дьяк. – Служа царскому величеству, смел писать Сигизмунду, желая предать ему Новгород и Псков! Сие твоя первая вина!

Размахнувшись, со свистом опустил плеть на голову Висковатого, тот зашипел от боли, стиснув зубы, но не отступил.

– Ты, изменник, многие лета служивший царю, писал турецкому султану, дабы взял он Казань и Астрахань! Сие есть вторая вина!

Свист плети – и по взмокшему лбу старика стекла струйка крови. Бояре в ужасе наблюдали за Щелкаловым, пытаясь разглядеть в его лице хоть каплю сострадания. Тщетно, он походил на бездушное изваяние.

– И ты, Иван Висковатый, писал и хану крымскому, звал его разорять южные земли наши – вот и третья твоя вина!

Третьего удара Висковатый не почувствовал, лишь вздрогнул. В смятении молчал народ на площади, начиная верить во все приписанные злодеяния. Тогда старик повернулся туда, где на коне восседал царь, и хрипло крикнул:

– Великий государь! Бог свидетель моей невиновности! Всегда верно служил тебе, как подобает верноподданному! А дело мое поручаю не тебе, а Богу, на том свете он нас рассудит!

– Признай вину свою, сучий сын! – крикнул Грязной. – Очистись от грехов, легче будет!

Царь махнул рукой, и подоспевшие опричники схватили Висковатого, сняли с него тяжелые цепи, звонко грохнувшиеся на землю, сорвали одежды и привязали к кресту. Так и стоял он с разведенными руками, голый по пояс, с большим свисающим вниз животом и густыми седыми волосами на жирной груди.

– В последний раз тебе говорят – покайся, – призвал Щелкалов. Тут Висковатый не выдержал, крикнул, кривя перекошенный рот:

– Да будьте вы все прокляты с вашим царем, кровопийцы!

Малюта неожиданно оказался рядом. Равнодушно глядя в лицо прикованного осужденного, вынул кинжал и, взяв одной рукой за пухлый и мясистый нос Висковатого, другой принялся отрезать его. Висковатый по-звериному закричал, срывая голос, а из раны, что была на месте отрезанного носа, хлестала кровь. Пряча «трофей» куда-то за пазуху, Малюта, раскачиваясь из стороны в сторону, отошел. Подходили другие земские дьяки, когда-то служившие осужденному. Кто-то из них был совершенно спокоен, кто-то бледен, кого-то трясло, некоторые резали неумело, причиняя страшные страдания. Каждый из них подходил, отрезая у Висковатого какую-либо часть тела. Вот уже нет пальцев на руках, на одной ноге, нет уха и губ. Он уже не кричал, повис на кресте, утеряв человеческий облик, стоял в луже мочи и крови. Тогда по знаку царя его сняли с креста и поднесли к срубу, на котором ему отрубили голову. Народ в ужасе и молчании наблюдал за этой казнью.

Следом из толпы осужденных вывели казначея Никиту Фуникова, бледного, трясущегося после вида гибели Висковатого. Тут многие из народа должны были обрадоваться, ибо из-за продажного казначея дьяки в посольстве берут мзду, и ни от кого правды не дождешься. Но люд молчал, пораженный сим страшным зрелищем. Голос Щелкалова громом звучал над тихой площадью…

Фуников, потупив взор в землю, не признал своих вин, хотя трясло его так, что казалось, будто он сейчас заплачет.

– Даже ежели ты и не грешил в чем, – обратился громко к нему Иоанн, – ты все же угождал ему!

Тут царь указал копьем туда, где у сруба, в жужжании мух, залитое потемневшей кровью, лежало обезглавленное тело Висковатого.

– Потому, – продолжал царь, – и тебе надлежит погибнуть…

Фуникова, как безвольную куклу, оттащили к кресту, разрывая по пути одежду. Пока привязывали, Малюта услужливо поинтересовался у государя, как наказать казначея.

– Угости его медом хорошим, – не скрывая удовольствия, проговорил Иоанн. Малюта подозвал помощников, что-то сказал им, и вскоре они уже несли вдвоем небольшой котел с кипятком, держа его за привязанные к ручкам доски. Раскачав котел, они облили Фуникова водой. Мгновенно покрасневший, он закричал во все горло и сразу охрип. Двое других помощников принесли такой же котел, но уже с холодной водой, которой окатили преступника. Так и поливали его, и вскоре он, так же утратив человеческий вид, стоял у креста мертвым, без кожи, которая лоскутами свисала с него.

Тем временем начались казни новгородских дьяков, дворян, бояр архиепископа Пимена, псковских наместников – всем им рубили головы. Среди них были казнены новгородские дьяки Румянцев и Безносов, а также родственники и слуги Басмановых и Вяземского. Вскоре от запаха крови на площади стало дурно всем, вся земля была пропитана ею. Но Иоанн будто жадно вдыхал этот запах, раздувая ноздри.

– Государь! – услышал он. – Пощади, останови безумие, останови!!

Царь узнал этого молодца – им был Лёшка, последний оставшийся в живых сын повара Молявы, «пытавшегося отравить» царя и царевичей. Он стоял перед царем на коленях, неистово крестясь изломанными в пытках пальцами. Рванув с места, Иоанн пустил коня на Лёшку и пробил его копьем насквозь. Люди в толпе ахнули – царь своими руками изменников казнит! Это словно было сигналом для опричников. Василий Темкин-Ростовский, сорвавшись с места, бросился к толпе осужденных. К казни готовились тем временем дьяк Разбойного приказа Григорий Шапкин, видный взяточник, а также его жена и двое молодых сыновей. Проносясь мимо них на коне, Темкин-Ростовский на скаку отсек головы дьяку и его жене, а затем, развернув коня, рассек и их сыновей. Сечь и рубить изменников бросились и другие опричники. Таубе и Крузе переглянулись – даже им было не по себе от такой бойни…

Когда все закончилось, трупы еще долго лежали неубранными на площади. Тучами слетались птицы, приходили стаи собак – было чем поживиться. Низкое жужжание бесчисленных мух, облепивших трупы, было слышно даже поодаль от площади. Спустя три дня на площади появился Малюта с помощниками. В руках их были огромные, тяжелые топоры. Они принялись рассекать трупы на части, дабы было удобнее их свезти в ров, выкопанный у Кремлевской стены. В отличие от многих своих помощников, Малюте не была страшна ни трупная вонь, ни облеплявшие его мухи, только что отлетевшие от мертвеца. Он покидал площадь, с ног до головы обрызганный вонючей кровью, не испытывая при этом отвращения. Даже его помощники дивились – а человек ли он?

Вскоре площадь очистили от трупов, крови, крестов и плах, но еще долго горожане, в памяти которых была свежа эта бойня, не решались подойти к Поганой луже, говоря, что там и остались неупокоенные души казненных, которые утянут пришедшего с собой.

А тем временем расправы продолжались, но уже в слободе – царь велел утопить детей и вдов многих казненных, которые все еще находились под стражей. Некоторых женщин он отдавал на утеху опричникам и сам насиловал, вдоволь насытившись ими. Молодых девушек велел отдать наследнику, и царевич постигал прелести взрослой жизни, подобно отцу насилуя несчастных, а после без угрызений совести отдавал их палачам – на казнь.

Вяземский, все еще скрывавшийся у Арнульфа, все больше изводил себя приближающейся опасностью, сходил с ума, начинал слышать голоса и видел один и тот же сон – он стоит на эшафоте, обдуваемый холодным ветром, много народу на площади, и они молча глядят на него, возвышающегося на помосте. И лишь потом он с ужасом замечал, что толпа, запрудившая площадь, – это те, кто был казнен за годы опричнины; они глядят на него с укором тусклыми глазами и молчат. И хотелось убежать, уйти, но не мог с места тронуться, и от бессилия кричал во все горло, затем просыпаясь в холодном поту.

Вечером того дня, когда на Поганой луже свершалась великая казнь, к дому Арнульфа привезли послание от царя. Развернув бумагу дрожащими руками, Вяземский прочел: «Сегодня казнили со всеми изменниками твоих ближайших слуг и брата младшего, Ермолу. Все они указали на тебя, что ты есть изменник. Ты видишь, что все твои враги составили заговор на твою погибель. Но если ты благоразумен, то беги в Москву»…

Скомкав грамоту, Вяземский осел на пол и, сокрушенно помотав головой, заплакал. Царь мог прислать за ним людей, дабы они схватили его силой, но он ждет терпеливо, что его бывший советник сам приползет к нему.

Арнульф не сразу заметил, что беглец собрался уходить, застал его уже в сенях. Они молча поглядели друг на друга, и Вяземский, худой, бледный, с ввалившимися глазами, кивнул лекарю и, свесив голову, молча вышел из дома. Он отправился в Москву, сдался государевым людям, которые уже в ту же ночь подвергли его пыткам и избиению. Но царь не казнил его – в оковах отправил в далекий Городец, где он вскоре скончался от голода и лишений.

Отцы опричнины сполна пролили крови в своем отечестве и понесли наказание свыше. Место ближайших советников у трона государя заняли устранившие их соперники, новые правители Иоанновой державы…

* * *

Крепостная стена Ревеля, ощетинившаяся двадцатью шестью мощными башнями с многочисленными бойницами, казалась неприступной. Все еще реял над ней потрепанный флаг Швеции. Да и укрепления города были уже изрядно потрепанными – огромные туры, установленные московитами вокруг стен, нещадно вели ежедневный обстрел. Но гарнизон и не думал сдаваться, держался уже два месяца. Осада затягивалась. Начали дуть пронизывающие северные ветра.

Земля раскисла от осенних дождей, и грязевые лужи покрывались коркой льда. Герцог Магнус, укутанный в меха, сидел под навесом, с каменным лицом глядел, как выстраиваются русские ратники перед земским воеводой Иваном Петровичем Яковлевым, готовясь к выступлению. Поодаль во главе с худощавым и высоким боярином Василием Ивановичем Умным-Колычевым выстроились конные опричники. Боярин Яковлев, крупный, с бритой головой и седеющей окладистой бородой, в панцире и кольчуге, расхаживал перед ратниками, отдавая последние приказы. Магнус злостно сплюнул и плотно закутался в меха.

С тех пор как царь прислал этих двух воевод с войсками, герцогу казалось, что все пойдет прахом. Они торопились взять город, и влиятельный Иван Яковлев, троюродный брат покойной царицы Анастасии, возомнил себя главнокомандующим – теперь Магнус ничего не решал! И он был уверен, что ежели Ревель падет, вся слава достанется ему. Иван Яковлев и сам относился к герцогу с явным презрением и на военных советах даже не глядел в его сторону. И вот по настоянию этого спесивого воеводы ревельскому магистрату было отправлено послание с требованием сдаться на милость герцогу Магнусу, в противном случае всех защитников города будет ждать суровая казнь. Стало известно, что гарнизон ответил отказом. И теперь Яковлев торопился проучить упрямых шведов.

Затрубили сигнал, и войско, развернувшись, потекло в две разные стороны – сжигать окрестные селения.

– Согрейтесь теплым вином, ваша светлость. – Слуга протянул герцогу медный кубок. Магнус осушил его залпом, и когда напиток согрел нутро, он встал с походного креслица, пнул его червлеными красными сапогами (подарок царя) и сбросил с плеч меха:

– Неужели эти пустоголовые московиты не понимают, что местные дворяне перестанут поддерживать меня, если они начнут убивать ливонских крестьян! Неужели они не додумались, что шведы только этого и ждут!

Поджав губы, советник герцога Фредерик Хансен молча перетерпел истерику своего господина, и когда герцог замолчал, он сказал, будто невзначай:

– Может, стоит сказать…

– Я говорил им! – перебил его Магнус неистовым криком. – И этот варвар, Иван Яковлев, он велел мне замолчать! Велел сидеть и сторожить лагерь! Каково!

– Может, стоит сказать государю? – закончил свою мысль Хансен. Магнус поначалу не придал этому никакого значения.

– Я не знаю, что написать, как обратиться. А если царь передумает и отошлет меня? И навсегда лишусь ливонской короны!

– Вы его родственник теперь! – раздраженно сказал Хансен. – Так пользуйтесь положением, будьте решительнее! Напишите как есть – что они своевольничают, что из-за их действий от вас отвернется ливонская знать…

Магнус шмыгнул своим длинным носом и, дернув поджатыми капризными губами, взглянул виновато на своего советника.

– Пиши послание государю и отправь тотчас…

«Будь ты решительнее, сегодня убереглось бы от смерти несколько жизней», – подумал Хансен, откланиваясь. Но он заблуждался в исчислении «нескольких жизней» – опричники и земские ратники жестоко расправлялись с беззащитными крестьянами, не щадили ни стариков, ни детей, насиловали женщин, грабили и жгли. Стенания и крик ужаса царил в окрестностях Ревеля. Вот и маленький мальчик, спрятавшись за тайной дверью, затаив дыхание, смотрел, как пятеро московитов в черных одеждах измывались над его матерью и сестрами, которые уже едва подавали признаки жизни. Уносить было нечего, поэтому, закидав дом хламом, они подожгли его, и мальчик, поняв, что ему уже не выбраться, беспомощно пищал и звал маму, лежащую на полу. Но она уже не слышала, охваченная языками пламени…

Массивный и грозный, Иван Яковлев безучастно наблюдал за этой бойней, поводья свободно лежали в правой руке, левая упиралась в бок. Всем видом он показывал, что безоговорочно верит в правоту своих действий. Неподалеку в многочисленные телеги горой складывали награбленное – все уедет в Москву, и боярин неволей представил, как государь по достоинству оценит его ратные подвиги…

Уже выпал снег, когда награбленное, разместив в две тысячи саней, увозили в столицу. За движением этой нескончаемой вереницы кровавой наживы наблюдали и русские ратники, и наемники, и даже шведы со стен Ревеля. Магнус едва мог сдержать слезы – настолько все это было ужасно. Улыбался лишь радостный и гордый Иван Яковлев. Еще больше он обрадовался, когда ему донесли, что в Ревеле началась эпидемия чумы. И не догадался он, что шведы, совершая частые вылазки, принесут заразу и в лагерь осаждающих. Вот уже тут и там слышался неистовый кровавый кашель, уже задымились костры, уничтожающие почерневшие трупы и вещи умерших. Магнус, прикрывая лицо платком, шарахался в ужасе, услышав неподалеку от себя чей-то кашель. Вот однажды и верный Хансен, бледный и осунувшийся, направлялся к нему в шатер и, едва вымолвив «светлейший», согнулся пополам и тяжело изверг из себя кровавую рвоту. Магнус, тут же прикрыв лицо, бросился от него прочь, крича:

– Не смей! Не смей приближаться!

И Хансен, вытирая окровавленный подбородок, пустым взглядом смотрел на руки и на испуганного герцога, попятился от него, еще не осознавая, что обречен, и ком стоял у него в горле оттого, что Магнус, коего он опекал и наставлял с давних лет, так просто и сразу отказался от него. И угас советник очень быстро: вскоре тлел он в огне с другими умершими, так и не узнав, что послание его решило судьбу Яковлева и Умного-Колычева. Их не брала болезнь, и теперь они по приказу Иоанна, поддержавшего своего нового родственника, уезжали в Москву, закованные в цепи. И не задобрили его две тысячи саней с награбленным добром ливонских крестьян.

Забегая вперед, стоит сказать, что Ревель Иоанн так и не взял. Ослабленное тяжелой зимой, чумовым поветрием и частыми вылазками шведов, войско герцога Магнуса отступило от стен города в марте 1571 года.

* * *

Слободу замело, стояла она под белым покрывалом пустая, притихшая.

Варвара Васильевна, вдова Федора Басманова, сидела в горнице, захлопнув все двери. Только что сенная девка унесла в люльку младенца Ванюшу – уснул, пока Варвара кормила его грудью. Младенец родился после того, как на семью Басмановых легла опала, так что отец его даже не видел. Держа на руках этот комочек новой жизни, Варвара не испытывала должного материнского тепла и любви, поэтому младенца приносили, лишь когда его надлежало кормить.

Куда больше боярыня любила старшего сына. На ковре с глиняной лошадкой играл Петруша, трехлетний сын Варвары и Федора Басманова. Варвара же сидела за столом, закрыв руками лицо. Все думала о тяжелой доле своей. Кто теперь ее замуж возьмет, кому нужна? А ведь она еще способна рожать, тело молодое, крепкое.

Она посмотрела на возившегося на полу Петрушу. Сын и внук изменников! Как служить станет потом? Сын от мужчины, которого она ненавидела, но отчего же так больно и пусто внутри? Петруша уставился на мать своими черными (как у отца) глазенками и улыбнулся во весь свой беззубый рот.

– Кровиночка моя! Сыночек! – прошептала Варвара и привлекла сына к себе. Когда почувствовала, как за шею ее обняли цепкие детские ручки, она расплакалась. Жаль дитя, оставшееся без отца так рано!

Федора тоже было жаль, как и всех тех, кто давеча был казнен за измену Иоанну. В какое страшное время живем!

В дверь постучала и заглянула сенная девка, сказала, что к барыне прибыл сам князь Голицын. Варвара, опешив, не сразу поняла, кто прибыл и что делать. Подскочив с места, велела тут же убрать ребенка, а сама стала прихорашиваться, глядя в свое отражение в вычищенном до блеска серебряном блюде.

Василий Юрьевич Голицын вошел в заснеженной шубе, с густой бородой, заматеревший, окрепший. Встретился глазами с Варварой и замер.

– Здравствуй, Варвара Васильевна, – сказал тихо и, сняв лисью шапку свою, поклонился в пояс.

– Здравствуй, Василий Юрьевич, – ответила твердо, как могла. Девка, робко войдя, быстро накрыла на стол и выпорхнула, захлопнув дверь.

– Я со службы, давно не был дома. Недавно услышал о горе твоем, решил навестить, – учтиво молвил князь. Варвара благодарно кивнула и пригласила гостя за стол. Сели по разные стороны.

Вот о ком она думала все эти годы, кого желала, о ком плакала! И не могла думать о нем, ибо до боли было обидно, что все так сложилось! Не так должно было быть, не так! Она должна была быть его женой, а не сидеть по другую сторону стола во вдовьем платке! И, казалось, не дано им больше увидеться никогда. А ныне вот сидит рядом, и она, слушая его рассказы о службе, пожирает его глазами, жадно, с тоской.

Говорили и о хозяйстве, и о последних страшных новостях в государстве, о родне, все было чинно и важно, хотя обоим было понятно, что все это ни к чему. И много было еще пустых разговоров и ненужных слов, прежде чем они бросились в объятия друг другу.

– Родной мой! – задыхаясь от счастья, шептала Варвара и прижималась к нему все сильнее. – Все это время… Только ты…

– Я все эти годы… с полками по городам, – отвечал он сбивчиво от волнения, – и сам только о тебе…

Счастливые, они обнимались и целовались, не боясь, что кто-то из слуг заметит и начнет сеять слухи, мол, недавно вдова, а уже с другим милуется! Им было все равно.

– Будь моей женой! Будь! – настаивал князь Голицын, а она, улыбаясь, повторяла:

– Васенька… Мой!

– Пройдет должное время – пришлю сватов. Все будет как подобает. Как хотели когда-то. Будь моей, Варенька!

Спустя год они поженятся, и князь Голицын воспитает детей Басманова как собственных сыновей, а Варвара родит князю еще трех мальчиков, которым суждено будет стать героями другой эпохи, столь далекой пока от этого зимнего вечера, когда в крепких и нежных объятиях слились наконец два любящих сердца.