Текст книги "Опричное царство"

Челяднин замер и побледнел, не в силах сдвинуться с места.

– Садись! – тихо и злобно произнес Иоанн с внезапно вспыхнувшей яростью в глазах.

– Государь, – промолвил Челяднин и хотел было отступить назад, но два опричника взяли его под руки и поволокли к трону. Он шел, спотыкаясь, не успевая перебирать ногами. Его толкнули в царское кресло и отступили. Иоанн, глядя ему в очи своим яростным взглядом, сказал:

– Мало ему! Несите одежи!

И вскоре на боярина небрежно надевают аксамитовое платно, на плечи водружают бармы, голову украшают царским венцом в сверкающих камнях. Бояре застыли, не смея сесть на скамьи. Разом вздрогнули, когда Иоанн бухнулся на колени перед одетым в царские одежи Челядниным.

– Ты ведь жаждал занять мое место! И вот ныне ты царь и великий князь!

– Государь, – снова вымолвил беспомощно Челяднин, не в силах шелохнуться. – Я живота своего…

– Что-то нерадостен ты! Ну, хочешь, казни их всех! – перебил его Иоанн и указал на стоявших за его спиной опричников. – А с ними вместе и меня на плаху… С сыновьями. Ну, или польскому королю отдай на потеху! Что же ты? Я ведь властью своей тебя одарил!

В палате царила тишина. Челяднин, побледнев еще больше, сидел на троне и выпученными безумными глазами глядел на стоявшего перед ним на коленях государя. Иоанн, не отводя от него взгляд, развел руками:

– Впрочем, я в силах у тебя эту власть и отобрать!

Молниеносно выхватив из ножен кинжал, Иоанн вскочил на возвышение трона и с хрустом всадил клинок в грудь Челяднину. Мучительный крик боярина звонко прозвучал в тишине просторной палаты. Челяднин видел перед собой тяжелый, хищный взгляд Иоанна и чувствовал, как начинает слабеть. Царь вырвал клинок из тела боярина, и хлынувшая кровь брызгами обдала ему лицо. Иоанн медленно поднялся и бросил окровавленный кинжал рядом с троном.

Остолбеневшие бояре молча глядели на Челяднина, медленно заваливающегося набок. Глаза его, не мигая, все так же жалобно глядели на Иоанна, рот судорожно хватал воздух. Царский венец упал с его головы и скатился со ступеней возвышения. Иоанн дал знак, и к Челяднину гурьбой бросились опричники, звякая вырывающимися из ножен кинжалами. Все они принялись по очереди резать умирающего боярина, пока тело не рухнуло с трона, но и тогда с чавканьем и хрустом в него всаживали клинки. Кровь ручьями стекала по ступеням и собиралась в густую темную лужу прямо у ног царя. Иоанн снова дал знак, опричники отступили.

Челяднин лежал на боку у подножия трона с вывалившимися из живота блестящими внутренностями. Из груди торчали раздробленные кости. Иоанн с окровавленным лицом молча обвел глазами притихших думцев и, медленно развернувшись, покинул палату широким тяжелым шагом. Кого-то из бояр тут же вырвало.

Опричники же связали убитому ноги и за веревку поволокли безвольное тело за собой, оставляя обильный кровавый след на полу и задранных коврах. Вскоре на Неглинной улице горожане с любопытством взирали на лежавший в навозной яме труп в царских одеждах…

В тот же день людьми Федора Басманова был убит Михаил Колычев с супругой и тремя сыновьями. Слуги его перебиты, имение разграблено. Об этом тут же стало известно Филиппу. Он выслушал это известие от пришедших к нему в келью монахов. За день до этого митрополит узнал, что вскоре над ним начнется церковный суд, и эту весть он принял смиренно. Сегодня же, после известия о Михаиле, он почувствовал, как что-то и без того напряженное надломилось в нем. Филипп поблагодарил и отпустил монахов, затем заперся в келье и тут же упал на колени перед иконами, желая помолиться. Но вместо этого зарыдал. Всхлипывая, он хрипел, по-детски утирая рукавом рясы мокрое от слез лицо.

– Господи, дай сил пережить сии муки! Будь милосердным, Господи! – шептал Филипп сквозь рыдания. – Ежели такова чаша моя, готов я испить ее, но не дай из-за меня гибнуть невинным! Спаси и помилуй!

Он не знал, что Михаил после казни своего брата Василия и родича Ивана Колычева готовил побег в Литву, но его выдали собственные слуги. Федор Басманов с опричным отрядом в тот же день вырезал всю его семью и сжег имение. Сам Михаил пытался отбиваться с саблей в руках и был убит на месте.

Не знал митрополит также, что в ту же ночь Иоанн в слободе, запершись в своих покоях, вымаливал у Бога прощение за пролитую им кровь во имя единства державы. После каждого поклона он хлестал себя плетью по спине, не чувствуя боли. Закончив молитву, изможденный, он поднялся с колен и вместо пуховой перины лег на деревянную скамью истерзанной спиной. Спрятавшиеся по углам спальники, от увиденного боявшиеся вздохнуть, услышали в темноте:

– Не являйся ко мне, Иван Петрович! На том свете свидимся. Там Господь нас рассудит…

* * *

– Деньги и дары, государем жалованные, не монастырю отдавал, ибо себе брал! – обличал Филиппа новгородский архиепископ Пимен, главный его обвинитель. Громкий голос Пимена, отражавшийся от сводов Успенского собора, звучал грозно и внушительно. Но Филипп едва слышал его, видя лишь темное пятно в черной рясе, расхаживающее пред ним. Также не видел он и восседающее по лавкам вдоль стен высшее духовенство страны – этот безликий ряд черных ряс, бород, клобуков и куколей. Обвинения, опровержения, громкие споры были о нем, Филиппе, но он слышал лишь глухой гул, словно его головой окунули в воду. Сил стоять не было, но Филипп не мог показать своей слабости – стоял на ватных ногах, опустив голову.

– Позовите свидетеля! – крикнул вспотевший от натуги и злости Пимен.

Знакомый голос и черты заставили Филиппа наконец узреть – перед собой он видел своего верного друга и ученика Паисия.

– Ты! – тихо вырвалось у оторопевшего Филиппа. Это был точный удар. «Вот мой Иуда!»

– Верно ли, что митрополит Филипп, будучи игуменом Соловецкой обители, – гремел под сводами голос Пимена, – был уличен в краже монастырского имущества?

– Верно, – ответил, не поднимая глаз, бледный Паисий. Собор взорвался криками возмущения. Допрашивали свидетеля еще двое сообщников Пимена – Филофей Рязанский и Пафнутий Суздальский (люди Басмановых сумели сломить железную волю гордого епископа, и ему пришлось выступить на стороне Пимена). Паисий соглашался со всеми обвинениями против Филиппа – с колдовством, воровством и даже тем, что Филипп пытался склонить молодых иноков к мужеложству. После таких обвинений сложно было унять шум возмущений и споров.

Ввели десяток испуганных соловецких монахов. Бледные, трясущиеся, они боялись вымолвить лишнее слово. Филипп, все это время не сводивший взгляд с торжествующего Пимена (сложно было не заметить его наслаждения), проговорил хладнокровно, отчего вмиг воцарилась тишина:

– Хочешь чужой престол похитить, но вскоре будешь лишен своего!

Пимен остолбенел и от тяжелого взгляда владыки, и от сказанного. Тогда на помощь ему пришли Филофей Рязанский и Пафнутий Суздальский – принялись жестко допрашивать несчастных монахов, и они, запуганные еще опричником Темкиным-Ростовским, теперь вовсе были в ужасе от происходящего, от величества и суровости этого высшего церковного суда. Филипп сам решил закончить это и молвил, обернувшись к восседавшему на лавках духовенству:

– Лучше мне принять безвинно мучения и смерть, нежели быть митрополитом при таких беззакониях!

Он швырнул на каменный пол посох, сорвал с головы белый клобук и бросил его рядом:

– Вот мой клобук. Я более не митрополит…

Не сразу все вновь смогли и смели что-либо произнести. Настало время вынести приговор. Собор затруднялся принять решение или не мог произнести его в присутствии Филиппа. Ему позволили уйти, и он ушел, переступив через брошенные клобук и посох.

– Церковный суд добился показаний от свидетелей, и Филиппа ждет суровое наказание, возможно, смертная казнь, – докладывал Иоанну Алексей Басманов. Царь сидел, уронив руки на стол, перед ним стояла шахматная доска с расставленными на ней фигурами из слоновой кости. Весть о суде над Филиппом не радовала его.

В нем единственном Иоанн чувствовал силу. Ту самую силу, которая сравнится лишь с его могуществом. Таких смелых и стойких царь ценил… и боялся. Таких, как Филипп, не было в окружении государя. Бояр земских он ненавидел, опричники-сподручники уже были в подозрении злоупотребления властью.

Даже сейчас, глядя в лицо Басманова, Иоанн заметил, как обрюзг и потучнел он в лице, словно грехи оставили на нем свой отпечаток. Иоанн отвернулся к темному окну и увидел в отражении, что лицо Алексея Федоровича исказилось до неузнаваемости, стало то ли собачьим, то ли козлиным, словно у нечисти. Резко обернулся к нему царь, удерживая себя, дабы не вскочить из-за стола, но снова увидел потучневшее, дряблое лицо своего советника…

– Суд вынесет суровый приговор. Филиппа, как преступника, надобно схватить. Дозволь нам? – предложил Алексей Федорович.

«С Пименом новгородским воду мутят! Нет, не быть ему митрополитом! Не быть, ибо я презираю его! Я и тебя презираю, зажравшаяся властью свинья!» – подумал тут же царь.

– Делайте что положено. А сейчас уходи, – отвернувшись, ответил Иоанн. Басманов попятился к дверям и исчез за ними.

Царь остался один, в тишине и тьме покоев. Хотел было продолжить игру в шахматы, дабы отогнать мрачные мысли о церковном расколе, как вдруг услышал далеко за дверью страшные вопли. Иоанн, не поднимая головы, прислушался. Скоро все смолкло. Снова царица поддается своему безумию – безумию одинокой женщины. Мария Темрюковна давно уже перестала радовать Иоанна. Когда-то ему нравилась ее дикость, необузданность, раскованность, блеск в черных как уголь глазах, хищная улыбка… Теперь же он не испытывал к ней ничего, кроме раздражения. Давно уже, несколько лет, Иоанн не звал ее в свои покои и сам к ней не ходил. Чувствуя нелюбовь супруга, Мария еще больше обезумела, нещадно избивала сенных девок за малейшую оплошность, громила посуду и утварь в своих палатах, выбегая полуголой, простоволосой в коридоры дворца с плетью в руках, крича:

– Чем провинилась я перед государем, что не любит он так меня? Ежели виновата я в чем, так пусть он высечет меня до смерти!

Но покой государя по-прежнему охраняли от безумия кабардинки верные опричники. Молясь, Иоанн слышал ее крики, и даже при общении с Богом у него появлялась грешная мысль – не овдоветь ли? Хочется любви, пылкой, захватывающей, чтобы было спокойно и хорошо, как с Настей…

Развод церковь может не одобрить, третий брак по всем правилам последний. Поэтому нельзя было оставлять царицу в живых. И взять в жены русскую красавицу, которая родит ему наследников, дабы род его снова разросся и корень Ивана Калиты царствовал еще долгие века…

Господи, как пусто в душе! Пустота вдруг сменяется резким ощущением неимоверного страха, затем снова – пустота. Закрыв глаза одной рукой, другой Иоанн смахнул со стола шахматную доску на пол.

Спустя четыре дня после суда в день архангела Михаила Филипп, еще не лишенный сана, должен был служить в Успенском соборе. Мало кто знал, насколько изможден он был, с трудом находя последние силы, дабы пережить эту службу.

Народу снова было много. Кто-то приехал из дальних городов, чтобы хоть краем глаза и издали взглянуть на митрополита, заступника народа православного. Не все поместились в собор, ждали на улице под холодным ноябрьским дождем, лезли на крыши, толпились у крыльца собора.

Филипп же, облаченный в надетую поверх рясы золотого цвета мантию, с белым клобуком на голове, читал молитву. Лицо его не выражало ничего, кроме усталости и обреченности. Он видел, как млели и восторгались люди, глядя на него, как плакали, тесня друг друга, лишь бы быть ближе к нему. Замечая их лица, он опускал глаза, словно стыдился того, что сам сложил с себя сан, оставил их, несчастных, без пастыря духовного.

Внезапно что-то оборвало царившие в соборе умиротворение и благость. Молитвы и пения смолкли. Филипп устремил свой тяжелый взгляд туда, откуда уже, расталкивая прихожан, неслись к нему опричники. Они обступили митрополита, и вскоре вышел вперед промокший от дождя Федор Басманов. Он чинно развернул привезенную с собой грамоту и стал читать во весь голос:

«Священный собор изрек: нечестивейший Филипп, уличенный свидетельскими показаниями в колдовстве и хищении имущества Соловецкого монастыря, осквернении веры православной, признан виновным в совершенных злодеяниях, посему соборный суд определяет лишить его митрополичьего сана, заключить под стражу, затем предать смертной казни через сожжение».

Кто-то из прихожан упал в обморок, кто-то неистово начал креститься, кто-то, закрыв лицо, заплакал. Филипп так и стоял на месте с таким же тяжелым и суровым взглядом. Убрав грамоту за пояс, Басманов сказал коротко:

– Вот и все…

И вот уже кто-то из опричников грубо содрал с головы Филиппа белоснежный клобук, другой вырвал из рук крест и кадило, третий разрывал митрополичью мантию. Вскоре митрополит всея Руси стоял босой, в разодранном монашеском одеянии. В ужасе и оцепенении глядели на это люди – величественный митрополит предстал вдруг пред всеми щуплым стариком с голыми худыми ногами. Опричник со всей силы толкнул его в грудь:

– Ступай!

У крыльца уже стояли дровни. На них усадили старика и повезли из Кремля. Ветер бил в лицо холодными каплями, стоял такой густой туман, что ничего не разглядеть дальше вытянутой руки. Всеми любимого митрополита везли по улицам Москвы на дровнях мимо горожан, безмолвно провожающих его глазами. Вот он – худой старик с длинными седыми волосами, намокшими под беспощадным дождем, безвольно покачивается на ухабах и кочках.

Филиппа оставили в тихом Богоявленском монастыре. Дверь захлопнулась, и Филипп остался в маленькой, холодной, пустой келье один. Снаружи заскрежетал засов. И вот тишина. Филипп упал коленями прямо на ледяной каменный пол и медленно перекрестился.

– Господи, не оставил ли ты меня? – проговорил он тихо. – Со мной ли? Ежели суждено мне вытерпеть муки нечеловеческие, какие и твой сын стерпел, – я готов! Но почто? Кого спасет смерть моя? Сожгут меня, будто еретика… Но ты будь со мною, Господи!

Глава 6

Январь 1569 года. Крепость Изборск

Мела поземка. Скованная морозом земля укрыта пушистым снежным ковром. Черные голые деревья мрачной стеной тянулись вдоль окоема.

Древний Изборск, приграничная с Литвой крепость, был хорошо укреплен. Достаточно было в нем снарядов, пороху и провианта, чтобы держаться в обороне почти год. Сильно морозило, поэтому знали, что не сунутся сейчас литовцы под стены, не начнут осаду.

На холоде всех размаривало, особенно после горячей похлебки, обжигающей рот и горло, но так аппетитно парящейся из железных мисок и котлов. Наевшись, ратники укутывались в теплые овчинные тулупы, садились у стены и молча глядели перед собой, укрыв лица под воротниками до самых глаз. Веки предательски смыкались, некоторые ратники уже, опустив головы, дремали. Одного боялись – не замерзнуть бы до смерти во время караула, поэтому поскорее ждали смены, чтобы можно было пойти погреться в натопленные слободки и хорошо поспать. Как еще пережить зиму?

Ранняя зимняя ночь опустилась стремительно. Ратники на стенах лениво расхаживали взад-вперед. У ворот стояли лишь двое; они ежились, пританцовывали, терли замерзшие носы о воротники. Бороды их были покрыты инеем.

– Акинф! Ты, чай, сколько уж дома не был? – спросил один.

– Годов семь. А ты, Прохор, сколько?

– А я девять! Или десять? Не помню! Уж забыл, как женка выглядит!

– Вот и я, окроме девок, коих по городам да деревням тискал, не помню! Даже запах жены позабыл!

– Дети уж выросли, поди! – вздохнул грустно Прохор. – А мы все тут… Походы… походы…

Помолчали. Тихо в крепости.

– Семена-то во Псков перевели, – проворчал Акинф. – Жирует там, наверное, да по бабам ходит! Не то что тут, в Изборске, кроме стен и пушек нету ничего! Горожане здешние, пес их подери, точно попрятали все добро, я тебе говорю!

– Брось ворчать! – с болью в голосе сказал Прохор. – И так тошно, еще ты тут…

Хотел было благим матом ответить ему Акинф, злой с самого утра, как услышали они хруст снега за воротами, и будто всхрапнул конь. Замолчали, прислушались.

– Эй, стража! Отворяй ворота, посланник государя прибыл! – Крик за стеной эхом разнесся по округе. Акинф и Прохор с опаской переглянулись, будто вопрошая друг у друга – что делать?

– Каков таков посланник? – крикнул Прохор. – С каким донесением?

– А это тебя никак не касается, дурья твоя башка! Возомнил, что государевы бумаги достоин держать? Плетей захотел? Живо отворяй ворота!

Прохор оглянулся. Ратники на стенах, как назло, были далеко.

– Вот что! Полезай-ка, Акинф, на стену да погляди, чаго тамо…

– Я? А чаго не ты?

– Беги скорее, а то оба плетей заработаем! А я засов отворю…

Вскочив с места и схватив копье, Акинф направился к башне, вскоре поднявшись через башенную лестницу на стену, вгляделся в ночную зимнюю мглу.

– Всадник один! Опричник, что ли? В черном весь, словно монах! – крикнул он.

Услышав одно название «опричник», Прохор засуетился и стал поднимать засов.

Когда ворота с тяжелым скрипом распахнулись, всадник не спешил заезжать, так и стоял, укрытый мглой. Прохор сузил глаза, крепче стиснул в руках копье. И вот всадник тронулся. Наверху послышалась какая-то возня, и вдруг позади Прохора с глухим ударом упало что-то тяжелое. Обернулся и ахнул – со стрелой, торчащей из глаза, раскинув руки, на земле лежал Акинф. Прохор тут же обернулся к воротам – на него из тьмы выступал целый отряд вооруженных воинов. Литовцы! Хотел было крикнуть: «Братцы!», но крик оборвался, как только сабля разрубила ему пополам голову.

Разделившись, литовцы в темноте исподтишка убивали ратников, многих принялись вязать. Вслед за ними в город беспрепятственно вошел значительной силы литовский отряд. Произошли короткие стычки с гарнизоном, но вскоре город был захвачен. Воевода Афанасий Нащокин не успел организовать оборону и вскоре был захвачен в плен.

Со взятием Изборска была открыта дорога для литовцев на Псков и Новгород…

* * *

– А сегодня батюшка возьмет меня на казнь глядеть! – хвастался царевич Иван своему младшему брату Федору. Насупившись, Федор молчал. Он жалел не о том, что не увидит кровавой расправы (чего и сам не хотел видеть), а о том, что отец не уделяет ему должного внимания. С раннего детства он привык к тому, что Ивана готовили к царствованию, а ему, Феденьке, оставалось лишь книги духовные читать.

Старший царевич вышел из покоев брата с надменным, насмешливым видом. Но Феденька не умел злиться и обижаться – читая Псалтырь, он давился слезами, лишь в молитвах находя успокоение…

На площадь привезли закованного в цепи пожилого Ивана Пронского, которого, так же как Щенятева, не спасли монастырские стены. Припомнил ему бирюч в чтении смертного приговора и как он с Михайлой Глинским в Литву убежать хотел, и как отказался царевичу Дмитрию присягать в дни болезни государя. Заслуги же его ратные словно в небытие канули. Герой взятия Казани, участник многих походов и защитник земли русской еще со времен малолетства Иоанна ныне стоял перед царем, боярами и народом полуголым, в разорванном тряпье, испачканном кровью, трясущийся от холода, с опущенной головой. Ветер трепал его поредевшие спутавшиеся седые волосы и бороду.

Укутавшись в шубу из черного соболя, Иоанн сидел в высоком кресле на специально возведенном для него помосте, устеленном богатыми цветастыми коврами. Рынды и опричники охраняли его со всех сторон. Рядом в кресле, более низком, сидел царевич. Царь обвел глазами площадь. Все меньше народу приходит глазеть на казни – пресытились кровью и смертью. Никто не выкрикивает бранных слов, никто не торопит палача – площадь безмолвно наблюдает.

Малюта, стоявший за креслами царя и царевича, почувствовал себя неловко, показалось, что представление, устроенное им, пришлось не по нраву главному зрителю. Зато пристально за всем наблюдал царевич. В трепетном ожидании кровавого зрелища следил он за приготовлениями к казни, вцепившись крепко пальцами в подлокотники. Бледность выдавала его волнение.

Бирюч кончил зачитывать приговор, свернул грамоту и испарился. Эшафот и скамью, на которую уже вниз животом укладывали осужденного, припорошило снегом. Палач дорвал одежду на Пронском, обнажив его широкую спину, покрытую ссадинами и синяками. Собирались сечь кнутом, у которого, по всей видимости, в ударный ремень были вплетены небольшие железные лезвия.

Свист и щелчок от первого удара эхом разнеслись по площади. Пронский невольно вскрикнул. Затем кричал уже меньше. Вскоре из исполосованной спины хлынула кровь – царевич в кресле подался вперед, Иоанн с довольной ухмылкой покосился на сына.

Вскоре Пронский уже не кричал, лишь вздрагивал после каждого удара. Уставший палач сменился другим. Вместо спины у осужденного было кровавое месиво, кровь забрызгала весь заснеженный эшафот.

Холодало. Кутаясь в шубу, Иоанн встал с кресла и сказал сыну:

– Морозно. Пойдем!

Они уходили, а на безмолвной площади все так же свистела плеть.

– Он умрет? – осведомился царевич, нахмурившись.

– Умрет, – заверил его Малюта, семенящий за спинами царя и его сына. – Там еще два палача ждут, дабы всыпать ему по двадцать плетей!

О потере Изборска Иоанн узнал вечером того же дня. Гонец, принесший эту весть, едва не умер от обморожения – тут же увели его растирать жиром и откармливать.

Следом царю донесли еще одну тревожную весть – в Швеции свергнут король Эрик, причем переворот организовали его младшие братья – Юхан и Карл. Юхан, муж Екатерины Ягеллонки, которую жаждал заполучить Иоанн, находился до этого в заключении, а теперь же стал шведским королем. Это означало одно – и без того хрупкий мир со Швецией обязательно рухнет, начнется война, ибо, помимо личной неприязни между Юханом и Иоанном, появившейся из-за роковой Екатерины, у Швеции и России были свои территориальные претензии друг к другу.

И вот в приемной палате сам царь и наследник (Иоанн стал приучать старшего сына к делам) принимают дьяка Висковатого в присутствии Афанасия Вяземского.

– Послов наших оскорбили, ограбили подчистую. Подворье посольское ограбили, порушили. Господь уберег их жизни от резни, ибо сторонников свергнутого Эрика нещадно убивают, – докладывал Висковатый, сведя у носа седые густые брови. И он, и все присутствующие видели и чувствовали, как ярость, кою так боялись все, мигом охватила Иоанна.

– К Изборску пошлите Михаила Морозова! – раздувая ноздри от гнева, говорил царь. – Пущай возьмет его с меньшими потерями! Нельзя нам войско терять! В Швецию же отправьте наших людей, пусть подготовят побег Эрика в Москву… Не смог сам удержаться на престоле, так мы его хоть гвоздями к трону прибьем!

– Может, и земли кое-какие у шведов взамен возьмем? – предложил Вяземский.

– То дело десятое, – осадил его смело Висковатый. – Тут, государь, не сегодня-завтра Польша с Литвой объединятся, переговоры уже идут. Единственное, что мешает их воссоединению – главенство одних над другими. И если, государь, сие свершится, воевать помимо Литвы придется еще и с Польшей…

Иоанн тяжело глядел в пол, на висках и лбу его вздулись вены. Все рушилось на глазах. От военного успеха в начале войны не осталось и следа. Война с Литвой затянулась, теперь еще и Польша. В Швеции сменилась власть, и Юхан не упустит возможности биться за земли у Балтийского моря. Но пока он все еще в состоянии войны с Данией и Польшей – это поможет выиграть время. Кроме того, было известно, что на Астрахань вскоре начнется поход крымской орды и турецких войск. На том участке требовался опытный воевода. Было решено отправить в Астрахань уже пожилого, но матерого воеводу Петра Серебряного…

Когда Вяземский и Висковатый ушли, он все еще думал о свержении Эрика младшим братом. Снова братская измена! Господи, знак ли какой даешь? Ведь не допустишь поругания державы православной! Владимир, крамольник, и мать его, Ефросинья, все еще опасны для него, законного правителя, помазанника Божьего! Господи, вразуми!

– Батюшка? – обеспокоенно окликнул его царевич. Иоанн опомнился, взглянул на сына, даже немного просветлел. Вот кто его не предаст! Вот сколько любви в этих глазах! Настиных глазах… Царь погладил сына по волнистым темным волосам и молвил:

– Никогда не прощай крамольников! Ибо и с тобой будет как со шведским королем! Никому не прощай, даже брату!

Эти слова глубоко засели в голове Ивана. Когда отец отпустил его, он уверенным шагом направился в покои брата и застал его, как водится, за чтением.

– Все в иноки себя готовишь? – усмехнулся Иван и, одну руку уперев в бок, стал осматривать расписные потолки покоев.

– Батюшка не берет меня на приемы, – мягко, немного запинаясь, отвечал Федор.

– А знаешь, что батюшка молвил мне? – горделиво вопросил Иван. – Нельзя прощать крамольников! Когда я стану царем… Ты наверняка станешь удельным князем! Так вот, ежели ты станешь крамольничать супротив меня…

Последнюю фразу Иван почти выкрикнул, и Федор уже отрицательно замотал головой, губы его затряслись.

– …То и не посмотрю на то, что брат! Велю казнить тебя!

Федор, испуганно таращась на брата своими выпуклыми глуповатыми глазами, невольно отступил назад.

– Ну как я… как я… супротив тебя! Нет!

– Всегда так поначалу! – усмехнулся Иван. – А коли власти захочешь?

– Власти через тебя? Нет! – Федор, словно обезумев, схватил книгу и принялся ее судорожно листать. – Вот! Гляди! Братоубийство всегда жестоко каралось Господом! Вспомни окаянного Ярополка, убившего братьев Бориса и Глеба! Он сошел с ума и сгинул в пустыне, ибо был проклят…

– Знаю я эту историю, – отмахнулся Иван. – Ладно, инок, читай далее, да учись из книг – чего стоит делать, а чего нет!

С этими словами он вышел, снова оставив младшего брата в слезах.

* * *

Стареющий воевода Михаил Морозов с неимоверной быстротой подошел к Изборску и взял его в осаду. Силы его войска превосходили по числу литовский гарнизон в разы. Было необходимо выбить литовцев из крепости до того, как сюда стянутся их подкрепления, отправленные гетманом Ходкевичем. Мороз крепчал, и потому противник опаздывал, увязнув в заснеженных дорогах.

– Ядер не жалеть! – одетый в бобровую шубу, Морозов расхаживал мимо пушек, давая наставления. – Да головы свои берегите! Государь каждого из вас на счету держит!

Полторы недели русские обстреливали Изборск. Наконец литовцы согласились сдать крепость при условии, что им дадут уйти. Морозов отпустил оставшихся в живых противников и вошел в город.

Уже на следующий день приехали судьи-опричники, началось расследование. В спешке искали виновных в сдаче крепости, и подозрение также пало на граничащие с Изборском Псков и Новгород – наиболее крамольные и своенравные города. Помимо изборских дьяков виновниками были названы дьяки из Пскова и Новгорода, которые, как выяснили государевы дознаватели, подговаривали горожан к измене. Виновников спешно казнили. С ними казнили некоторых дьяков из Феллина и Мариенбурга, уличенных во взятках.

Искали того самого «опричника», требовавшего отворить ворота в ту злополучную ночь, но он сумел ускользнуть вместе с литовцами. Дьяки, бывшие тогда у литовцев в плену, перед своей казнью сообщили, что им был один из приближенных князя Курбского, некий Тетерин. Снова всплыло имя изменника.

Иоанн молниеносно узнал об этом. Вяземскому велел разузнать – кто из духовенства знался с предателями-дьяками, был уверен, что нити заговора тянутся и к ним. Тут-то и всплыло в памяти письмо Курбского братии Псково-Печерского монастыря перед побегом. Алексей Басманов и Вяземский покидали палату, где принимал государь, и слышали за дверью истошные крики и грохот бьющейся утвари. И снова к обезумевшему от гнева государю спешат его духовник и лекарь…

Федор Басманов уезжал на юг во главе опричных войск по недавнему государеву приказу. Алексей Данилович после приема прибыл проводить сына. С гордостью взирал на него, когда Федор, крепкий, высокий, в шубе поверх панциря, выходил во двор к оседланному коню, которого держали два холопа. Что-то во взгляде его и самой походке стало зрелое, мужское. Варвара, укутанная в шубу, с покрытой головой, вышла на крыльцо проводить мужа. Бабы держали на руках их годовалого сына Петрушу. Федор не обнял их, даже не взглянул, когда вскакивал в седло и выезжал со двора, сопровождаемый группой вооруженных опричников. Алексей Данилович кивнул сыну, когда тот проезжал мимо него и затем взглянул на невестку. Скрестив руки, она с тяжелым, безразличным, измученным взглядом глядела Федору вслед. Заметив, что свекор глядит на нее, она отвернулась и крикнула на девку, держащую спящего малыша:

– Чего стоишь тут? Дите застудишь! Дура!

Сказав, спешно зашла в дом. Баба, семеня, последовала за ней.

Оставшись в горнице наедине, Басманов и Вяземский обсудили меж собой, что государь, измученный постоянными переживаниями и страхами, совсем плох и что гнев свой он может усмирять все меньше и меньше.

– Как бы и нам не досталось, – вздохнул Басманов и перекрестился. – А ежели кто против нас наушничать начнет?

– Кто бы осмелился? – надменно хмыкнул Вяземский.

– Андрей Телятевский, слыхал ведь, когда сын мой Федор назначен головой Большого полка, задумал местнический спор с ним вести, мол, он всего лишь воевода полка Правой руки, то бишь под его, Фединым, началом! Началось, Афанасий Иванович! Земство уже рычит в нашу сторону! Некому против нас наушничать?

– Врагов средь знати у нас хватает, это верно…

– Я другого боюсь, – туманно глядя перед собой, проговорил тихо Басманов. – Малюта все больше входит в доверие к государю. Как бы против нас сие не обернулось…

– Малюту боишься? – усмехнулся Вяземский. – Нашел кого бояться! Он же глупый как пень. Ума не хватит против нас пойти! О другом надобно думать – как раз и навсегда с князем Владимиром покончить, дабы боярству земскому словно глотки заткнуть. Глядишь, угомонятся после гибели его, как думаешь, Алексей Данилыч?

Но Басманов словно не слышал его – все так же молчал, и перед глазами его было страшное лицо Малюты с маленькими злобными глазками, укрытое тьмой. Тьмой застенка, где он сгубил так много жизней, чаще по их, советников государя, приказу. Чутье старого воеводы обычно не подводило его, он понимал это, и потому не мог успокоиться, ибо не знал, откуда и когда ждать удара.

* * *

Давно к основательнице Горицкого монастыря, «княгине-монахине» Ефросинье, никто не приезжал. Да и некому было, кроме любимого сына…

Прошло шесть лет с тех пор, как ее насильно постригли по приказу царя, и ненависть, которую она питала к нему, росла с каждым годом все больше. Она ненавидела его отца, великого князя Василия Иоанновича, мать, худородную литвинку Глинскую, сгубившую в темнице мужа Ефросиньи. Теперь Иоанн во время кровавых расправ своих казнил сосланного в Казань сродного брата Ефросиньи, Василия Федоровича Бороздина, того самого, с кем она когда-то планировала заговор во время похода на Полоцк. У нее не осталось родни и близких людей – только стены монастыря, который она в последнее время не покидала, и умножающаяся, граничащая с безумием ненависть. И среди всей этой ненависти, которая, как казалось, заполонила весь ее мир, одна мысль все еще светила среди этого мрака, вызывая на худом, некрасивом лице монахини-княгини улыбку.