Текст книги "Опричное царство"

И так же стремительно спустился с пригорка.

– Ратников подтяну, – как-то сдавленно проговорил Владимир Андреевич, видно не желая оставаться наедине с царем и одним из главных опричников. Иоанн с какой-то внутренней тревогой поглядел ему вслед и отвернулся. Живой железной волной текло перед глазами русское войско, шумя топотом тысяч ног, скрипом телег и возов.

– Какая великая сила, – оглядывая рать, восхищенно проговорил Вяземский. Иоанн не ответил, перебирая поводья руками в черных перчатках, тяжело и пристально глядел перед собой в никуда.

К вечеру у поселка Красное русское войско разбило лагерь. Холодало с каждым днем все сильнее, по утрам жухлая трава уже покрывалась инеем. Нещадно вырубая окрестные леса, воины разжигали огромные костры и грелись, густо обступая их.

Срочно был созван военный совет – доложили, что навстречу русской рати выступило значительное по численности литовское войско, которое возглавил сам король Сигизмунд. Назревало крупное и кровопролитное сражение, и шансы на то, что победа будет легкой, превратились в ничто. Все воеводы, участвовавшие в походе, под покровом темноты собрались за длинным столом, установленным в государевом шатре. Холодный дождь при этом лил не переставая. Воеводы, государь и царевич сидели в шубах.

Спорили, глядели на карты, осматривали дороги, вновь спорили. Сражение было неизбежно, но без пушек нельзя было ни дать врагу бой, ни приступать к осаде городов. Холодало, дороги размокли, продвигаться все труднее, время нещадно текло, столь крупной ратью быстро расходовались припасы, а ведь сражения даже не начались. Еще, как назло, никаких известий от шведов. Вероятно, король Эрик не выступит для подмоги Иоанну.

Царь тяжело и молча глядит на воевод, в задумчивости поглаживая пальцами бороду. Тревожные мысли не покидают его, он весь поглощен раздумьями о следующем шаге, и оступиться было нельзя! Столько средств, времени и сил было затрачено на подготовку этого похода, который должен был раз и навсегда решить исход этой долгой и кровавой войны!

По левую руку от него сидел Владимир Андреевич. Князь сидел, сцепив пальцы рук перед собой и низко опустив голову, словно происходящее здесь вовсе его не касалось. Иоанн вновь пристально вгляделся в него и даже не сразу услышал обращение к нему князя Мстиславского:

– Государь? Рассуди, как быть?

– Надобно дождаться посошников, – немного погодя, ответил царь, – без пушек мы одно ничего не сможем. Пошлите назад людей, пусть возьмут жеребцов, мало ли, пушки увязли в дороге…

Крестясь у висевшей при выходе иконы Георгия Победоносца, воеводы покидали шатер. Собрание было окончено. Иоанн остался в одиночестве за пустым столом с разложенными картами и сидел в той же задумчивой позе. Что-то не так. Словно зверь, учуявший охотников и облаву, он чего-то ждал и не мог понять, откуда последует удар.

Полы шатра распахнулись – тень возникла в проеме. Это был государев брат. Насквозь промокший, бледный, с трясущейся челюстью, он предстал пред Иоанном, взглянул на него своими помутневшими стеклянными глазами, и царь тут же все понял. Не мигая и не отрывая своего страшного взгляда, в котором читалась мольба о помощи, прощении, ужас, осознание неизбежного, Владимир тяжело упал перед царем на колени.

– Не могу боле вынести сей муки, – проговорил он сдавленно и громко сглотнул, – молю лишь о прощении… Прощении, государь!

Иоанн, глядя Владимиру в его потухшие глаза, медленно поднимался с кресла.

– Заговор… Заговор, – единственное, что смог выговорить Владимир и тут же захлебнулся в рыданиях. Вот оно! Иоанн, качнувшись, приблизился к брату и хрипло выдавил из себя:

– Кто?

– Они… они… хотят меня царем сделать, – сквозь рыдания отвечал Владимир, – и король… польский… ждет… когда Москва… встанет против тебя… чтобы схватить… когда тебе… некуда будет возвращаться…

Иоанн прикрыл рукой глаза, ощутив слабость. Черные круги плыли перед глазами. Выходит, заговорщики подготавливали восстание в столице, пока Иоанн со всем войском находится в походе, и Сигизмунд ждет переворота, дабы покончить с московитами. Заговор! Снова крамола против него! Против его власти, данной самим Богом. Все приготовления к походу, планы, уверенность в победе – все вмиг рухнуло и обратилось в пыль.

Яростный, истошный вопль вырвался из груди Иоанна сам собой, и он уже ничего не видел и не понимал. Не видел, как ворвались стражники, Вяземский, Михаил Темрюкович, как перепуганный Владимир уползал от него на коленях, не помнил, как бил вырванной из ножен саблей по столу с картами…

Очнулся, когда лежал на ковре и Вяземский заботливо держал его голову на своих коленях. Было трудно дышать, в бороде виднелись клоки пены, глаза от натуги налились кровью, рука мертвой хваткой судорожно сжимала рукоять сабли. Стол был изрублен, скамьи опрокинуты…

Над серым притихшим русским лагерем крупными хлопьями летел снег. Умирающие леса темной стеной стояли по сторонам. Не дожидаясь, пока все войско известят об отмене похода, Иоанн сел на своего коня и в сопровождении опричников, царевича Ивана, Вяземского и Михаила Темрюковича, спешно покинув лагерь, отправился в слободу. Окруженный плотной стеной государевой стражи, ехал с ними и Владимир Андреевич, бросивший свой полк.

– Повоевали, твою мать, – сказал один из группы стрельцов, гревшейся неподалеку у костра. Другой злостно сплюнул и, бросив на мерзлую землю свой бердыш, отошел прочь, низко опустив голову.

Глава 4

Зима 1568 года. Новгород

Опоясанный крепостными стенами, укрытый снежными шапками на куполах соборов и крышах теремов, на берегу белого замерзшего Волхова стоял Господин Великий Новгород. Город был притихшим и малолюдным – здесь уже долгие полгода свирепствовала чума, принесенная из Полоцка, унесшая множество жизней. Но зимой, как правило, болезни и мор отступали.

Купец Путята, низкорослый, с отвисшим животом, переваливаясь, шел по заснеженным улицам города, щурясь от сверкающего на солнце снега. На плечо его взвален небольшой мешок, купец то и дело его поправлял. За спиной в отдалении он услышал колокольный перезвон, остановился, развернулся туда, откуда были видны купола Софийского собора, размашисто перекрестился трижды и продолжил свой путь…

Он день как прибыл издалека, все боялся, что чума не обошла его семью, но благо Бог миловал, все живы. Сидя за столом, первым вечером слушал слезные рассказы от жены о том, как страшно было в городе, как всюду чадили костры, сжигающие одежду и имущество зараженных, как шли в сторону кладбища длинные вереницы деревянных гробов, как не смолкал над многострадальным Новгородом тревожный колокольный звон и женский плач…

Путята должен был навестить кузнеца, тот заказывал для жены и дочерей платки, и Путята надеялся, что кузнец также не пострадал от поветрия. Зашел на немноголюдный рынок, осмотрел товары, покачал головой, дивясь высоким ценам, заодно узнал о кузнеце у людей. Те молвили, что кузнец схоронил сына, а сам живой. Путята ревниво оглядывал скудный торг – помнил рассказы дедов, мол, до покорения Новгорода Москвой здесь было не протолкнуться из-за иноземных купцов и груды товаров, а пристань была переполнена купеческими ладьями и челноками. Знал – недовольно роптали жители, терпели, стиснув зубы. Где твое былое величие, отец-Новгород?

В кузнице было сумрачно и жарко, как в бане. Багровый свет пылал из горна, освещая суровое, со сдвинутыми бровями, мокрое от пота лицо кузнеца. Волосы собраны ремешком, на теле прожженный фартук из кожи. Из-под звонко бьющего по алой заготовке молотка сыпались искры. Путята дождался, пока кузнец докончит дело, возьмет изымало и бросит заготовку в бочку с водой. От громкого шипения заложило уши, от пара тут же не стало воздуха, и Путята стремглав вылетел за дверь на свежий морозный воздух. Спустя время кузнец вышел следом, без фартука, в одной рубахе на голое тело – от него даже на улице столбом валил пар.

– Здравствуй, Архип, – сказал Путята, улыбнувшись.

– Здравствуй, – бесстрастно ответил кузнец и, зачерпнув снега, умыл им измазанное лицо.

– Много работы?

– Хватает, – нехотя отвечал Архип.

– Ты бы помощника себе взял. Иль ученика…

Кузнец лишь только глянул, тут же отвел взгляд, протер пальцами заснеженную бороду и молвил:

– Пойдем в дом…

Белянка, жена Архипа, накрывала на стол, пока дочери, четырнадцатилетняя Людмила и двенадцатилетняя Аннушка, с полными восторга глазами рассматривали привезенные Путятой цветастые платки. Крутились друг перед другом, ахали и взвизгивали от счастья, примеряли один, тут же спешили примерить другой. Архип с улыбкой любовался подросшими дочерьми. Путята же отмечал, что обе уже довольно подросли, чтобы вскоре их можно было выдавать замуж. Белянка, заметив оценивающий взгляд гостя на дочерях, прикрикнула на них, дабы отправлялись по хозяйству помогать. Хихикая, счастливые девочки, схватив подарки, выбежали за дверь. Архип расплатился с Путятой за привезенные платки и со сдержанной усмешкой наблюдал, как тот пересчитывает монеты. Новгородцы!

Накрыв на стол, Белянка удалилась – за стенкой заплакал ребенок. Видать, пошла кормить.

– Как сынка-то назвали? – спросил купец.

– Александром, – ответил Архип с легкой улыбкой. Выпили меда, притом Архип лишь губы смочил – сегодня нужно было еще работать.

– Знакомец мой, Ратмир, купец, оказался замешан в каком-то убийстве, – вещал Путята, – которого он, конечно, не совершал! Совершил другой купец, имени его не вспомню, но меж ними давно вражда была! Ну и он в Разбойный приказ, а там ему – либо плати, либо в застенок! Конечно, денег у него не было. Так ему еще и заплатить пришлось, чтобы приказ покинуть! Вот так дьяки наши дела решают! Ну, Ратмир этот по знакомым решил узнать, как быть. Но ему знающие люди говорили, мол, дело конченое, придется платить, ибо сам дьяк Григорий Шапкин, ведающий Разбойным приказом, знакомец того самого купца, что враг Ратмира, а за Шапкиным стоит сам казначей Никита Фуников.

Архип слушал о неинтересных для него судьбах купцов рассеянно, но сама сущность работы в приказах заставляла задуматься. Чего же им, иродам, не хватает? И куда бояре глядят и сам государь, когда у них под носом дьяки нагло воруют и сдирают с населения деньги?

– Несчастный грех на душу взял. Ушел в сарай, да там перехватил себе горло ножом. Вроде как и наказывать некого, и платить тоже никому не нужно. Семья его без кормильца осталась, да хоть без долгов, ибо деньги он успел схоронить. Вот так вот! – продолжал Путята. – Так и живем! Как говорят, рука руку моет у них! Я когда к знакомому дьяку пришел в Поместный приказ, а там люду – тьма. И все молят об одном, чтобы их пропустили, а там стоят два стража, молвят, плати и заходи. А тех, у кого денег нет, отпихивают от крыльца. А дьяк, что в приказе этом сидит, поместья раздает, еще к нужной доплате себе полсуммы требует. Не платишь – без поместий остаешься. Вот так! Что делать, ума не приложу!

– Каждому на том свете воздастся, – не зная, что ответить, молвил Архип.

– Оно-то воздастся, – Путята облокотился о стол и подался к Архипу, дыша на него луком и медовым духом, – а на этом свете как жить прикажете?

– Уезжать надобно. Да некуда, везде одни люди. – Архип махнул рукой и взглянул в окно. Уже смеркалось.

– А вот тут ты не прав, – улыбнулся Путята, – я много куда езжу, ты знаешь, что на архангельской земле был не так давно. Так вот что я тебе расскажу. Слыхал ли ты об Аникее Строганове?

Архип обернулся к гостю и безразлично пожал плечами.

– Он из наших, новгородских. Строгановы промышляли солеварным делом, переселились в Сольвычегодск. Через Архангельск англичане торговлю с нами ведут, так Аникею Федоровичу государь уже много лет назад поручил следить за этой торговлей. Там строго-настрого запрещено англичанам в розницу торговать, и продавать им железо с пенькой лично государем запрещено. За всем зорко следит Аникей Федорович уж больше пятнадцати лет! Молвят, он отправил людей за Уральские горы, в далекие отсюда земли, нашел каких-то дикарей, так теперь скупает задешево у них дорогие меха. Денег у Аникея Федоровича столько, что начал он земли скупать на Устюге, расширяет владения…

Архип слушал, сдвинув брови. Все это походило на сказку. Как один человек мог добиться такого влияния и такой мощи?

– Теперь он еще выпросил у государя обширные земли вдоль реки Камы, заселяет их различным людом. Хочешь спросить – откуда, мол, там столько людей? Так беглые к нему на службу идут, заселяются, землю вспахивают. И все это государь отдал ему после того, как Аникей Федорович открыл торговые пути в Сибирь. Там жила торговая теперь! И я там был… Теперь на купленных землях Строгановы еще города, церкви и монастыри строить начали. Вот так! Самого Аникея Федоровича я видел лишь однажды. Обычный мужик, такой же, как ты да я. Со всеми прост. За всем сам следит, проверяет. Трое сыновей с ним ходят. Молвят, он по старости лет уж ушел на покой, оставил все сыновьям…

– Как же государь позволил ему набрать такую силу и богатство? – спросил Архип с недоверием.

– А вот так. – Путята придвинулся к нему поближе. – Верной и доброй службой добился доверия. И потом – кто за всем этим богатством будет следить? Нужен там дельный человек! Таким вот является Аникей Федорович! Я слыхал, особой грамотой государь взял его под личную протекцию. Как бы согласились Строгановы войти в опричнину, да только остались там свои порядки, и земли у Аникея Федоровича на месте, не отданы государевым слугам. Жалует его Иоанн Васильевич!

Архип молчал, все еще обдумывая то, что услышал сейчас.

– Народ под Аникеем Федоровичем правдой и делом живет. Оттого там лучше, чем во всем русском государстве. Оттого туда люд и бежит весь.

– А чего ж ты сам туда не уйдешь? – Архип с легкой усмешкой покосился на гостя.

– А мне и здесь хорошо. Я ведь купец, и без того всюду езжу.

Далее Путята говорил об опричнине, о государевом личном войске, о землях, что отписываются опричникам, кои почти не платят налогов.

– Вот о чем я тебе говорю! Доворовалась знать! Теперь пущай вдвое больше платят в казну! Не было бы воровства этого вечного, не было бы и опричнины, это я тебе говорю! – яро доказывал Путята.

– А то думаешь, в опричнине не воруют? – усмехнулся Архип и махнул рукой.

– С чего? Опричники, говорят, хорошо живут! На глазах богатеют! Уж воровать им зачем? В народе их боятся, иные палачами называют. А так говорят лишь те, кто перед законом нечист! Уж задумаются лихоимцы наконец, прежде чем людей простых обирать! Погоди, наведут еще порядок!

Архип улыбнулся. Складно говорит купец! Но верится с трудом.

– Есть у меня в опричнине один знакомец, – продолжал Путята, хрустя капустой. – Раньше ни кола, ни двора у него, а ныне богач, дом отстроил, дочерей выгодно замуж отдал. Токмо с братьями родными, что в земщине служат, не говорит и видеться не желает – нельзя им. Но, молвят, престарелым родителям втайне все одно помогает деньгами. Все ведь люди!

Путята вскоре ушел, и Архип, вышедший провожать гостя, стоял во дворе, накинув тулуп на плечи. Увенчанный главами соборов и церквей, Новгород стоял под ночным небом. Морозно и тихо. Задрав голову, Архип глядел в это темное небо, слыша в отдалении тишину спящего города. Смог бы он все бросить и уйти в те далекие земли, где управляет всем могущественный Аникей Федорович? Всяко ведь нужны ему дельные кузнецы! Да и зачем уходить, ежели и здесь живется неплохо? Хотя Новгород так и не стал любимым и родным для Архипа. Но дом, перестроенный и обжитый им, стоит, дети и жена есть. В городе его знают и уважают, заказчиков столько, что едва можно успеть. А ежели и Новгород в опричнину заберут? Хотя, Путята молвит, и в опричнине неплохо живется, даже лучше, государь денег для своих земель не жалеет. Да к чему все эти мысли?

Вдохнув поглубже морозный воздух, Архип оглянулся на венец куполов, видный издали, и отправился в кузницу. Надобно было еще поработать…

* * *

Площадь перед Кремлем оцеплена конными опричниками. Кремлевская стена возвышалась над ними, врезаясь в тяжелое серое небо, осыпающее город белой порошей, тут же тающей и превращающейся в грязь. Горожане толпились за цепью, с опаской поглядывая на стоявших вблизи опричников, заглядывали в их невозмутимые лица, разглядывали сбрую, прицепленные к поясам длинные кинжалы в ножнах.

На площади ждали своей участи дьяк Казарин Дубровский и двое его молодых сыновей. Они, смирившиеся со своей судьбой, уже мало походили на живых, измученные пытками и ожиданием казни. Дьяк молился, закрыв глаза, его сыновья стояли, опустив головы. Именно Казарин Дубровский был ответственен за перевозку пушек и боеприпасов в походе государя на Литву, и именно по его вине они не были доставлены вовремя.

– Разбогател ли ты на народном добре, псина? – раздался одиночный крик из толпы и повис над тихой площадью. Пронзительно заржал чей-то конь.

– Господи, Господи, – с закрытыми глазами шептал дьяк, держа за руки своих сыновей.

К толпе выехал Василий Грязной, черный, как и прочие государевы всадники. Проехался перед народом, задрав бороду.

– Узрите! – крикнул он во все горло. – Государь вершит правосудие! Все они, псы боярские, думали лишь о том, как набить кошели свои деньгами вашими! Многих обобрал, не чурался мзду брать! Достоин ли он жить?

Толпа завопила неразборчивое, требуя казни. Несколько лошадей шарахнулись от крика, но опричники удержали их.

– Скорми их собакам!

– Господи, детей-то за что? – шептали некоторые, боясь, что их услышат.

Немцы Иоганн Таубе, Элерт Крузе и Генрих Штаден, служившие в опричнине, стояли в этой цепи перед толпой.

– Какие же варвары эти московиты, – с отвращением по-немецки проговорил Таубе. Штаден покосился на него, усмехнулся.

Вскоре на площадь во главе конного отряда выехал Михаил Темрюкович в полном боевом облачении. Он объехал осужденных кругом и остановился перед ними. Черный конь князя храпел и тянул шею, обнажая желтые зубы. Из ноздрей его густо валил пар. Толпа смолкла в ожидании. Дьяк и его семья с мольбой взирали на возвышающегося перед ними князя и не могли разглядеть его глаз, скрытых под низко надвинутым шлемом.

Все случилось в долю секунды. Михаил Темрюкович молниеносным движением выхватил саблю из ножен и разрубил дьяку голову. Сыновья лишь на долю секунды успели вскрикнуть, два других всадника сабельными ударами оборвали эти крики. Развернув коня, Михаил Темрюкович дал знак всем опричникам покинуть площадь. С шумом всадники начали погонять лошадей и пустили их рысью, идя друг за другом. Тела убирать запретили, усилившийся снег припорошил их, и вскоре к трупам осторожно начали приближаться вороны и бездомные псы…

* * *

Какой-то жуткий холод исходил словно из самых костей, и было никак не согреться. Не помогала даже накинутая на плечи шуба и жаровни, от которых уже накалялись стены горницы. Иоанн сидел в кресле, прикрыв рукой глаза. Другая рука безвольно свисала с подлокотника, и невооруженным глазом можно было заметить ее дрожь.

– Крамольники… воры… псы, – повторял царь низким, охрипшим голосом. И снова брат его! Снова! Трус! Из него удалось выбить имена основных заговорщиков, а это больше тридцати человек! Едва ли не вся родовитая знать была готова поддержать восстание, посадить на престол несчастного Владимира и таким образом уничтожить опричнину, закончить войну на условиях Сигизмунда, обратив в пыль все достижения десятилетней войны, передать своего законного царя, его семью и ближайших советников полякам и, наконец, вернуть себе былое могущество, вновь ввергнув страну в междоусобные войны. И во главе крамолы сам Иван Петрович Челяднин, умудрившийся даже из Полоцка тянуть длинные нити своего заговора. Видно, заговор сей созрел задолго до того, как боярин был выслан из Москвы. И потянул он за собой всех тех, кто был недоволен опричниной и своим государем. Всех тех, кто пострадал в последние годы, кто лишился земель и прежнего влияния – княжеские семьи. И с ними вместе – продажные дьяки, из-за которых, в свою очередь, были задержаны пушки во время похода.

– Дозволь нам стать карающим мечом твоим! – говорили царю Басманов и Вяземский. И он позволил. Малюта усердно трудился в застенках, выбивал из заключенных новые показания и новые имена изменников. Иоанн снова и снова перечитывал списки, и великий гнев все больше овладевал им. Царский медик Арнульф дежурил возле покоев государя, всегда готовый, едва услышав истошные вопли Иоанна, прибежать к государю и напоить его нужным снадобьем, после которого обессиленный Иоанн долго приходил в себя. Либо на подмогу приходил благовещенский протопоп Евстафий, новый духовник государев. Высокий и сухой, он появлялся в черной рясе с крестом в руках и молвил громогласно:

– Смирение, великий государь, смирение! Помолимся Господу нашему…

Молитвы с трудом успокаивали Иоанна, и пока отец Евстафий благословлял его, царь сидел, стиснув до скрипа зубы, шумно и часто дыша носом.

Сегодня снова был припадок, и снова духовник смирял Иоанна молитвами, добавив напоследок:

– Измена вокруг тебя, государь, а ныне митрополит едет к тебе заступаться за крамольников.

Царь знал, на что намекал отец Евстафий – он, как и Басмановы, как и новгородский архиепископ Пимен, как и многие при дворе, жаждут уничтожить Филиппа. Тяжело и устало взглянув на духовника, Иоанн коротко молвил:

– Ступай…

Первые казни и убийства заговорщиков кровавой волной прокатились по стране, и Филипп не выдержал. Решил, видимо, нарушить клятву не вступаться в дела государства. Объявил, что приедет, и царь не мог отказать. Но ссориться с Филиппом было нельзя, Иоанну не нужен был разлад с духовенством. К тому же митрополит нравился ему, государь чувствовал его силу, видел духовную чистоту. Как бы его переманить на свою сторону?

Всю дорогу в слободу Филипп, покачиваясь в возке, вспоминал последние дни. Четверо верных слуг его, старцы Леонтий Русинов, Никита Опухтин, Федор Рясин и Семен Мануйлов, поочередно докладывали владыке о казнях, начавшихся с убийства дьяка Казарина Дубровского, его двух сыновей и обезглавливания десяти его пособников. День изо дня в Москве и других городах убивали и казнили дьяков…

– Еще казнили стрелецкого голову, что в походе был, Никиту Казаринова, дьяков Ивана Выродкова да Ивана Бухарина. А с ними в домах убиты их дети, жены – все до единого, дома дочиста ограблены и сожжены, – докладывал митрополиту Леонтий Русинов. Филипп уже тогда гневался от бессилия, ибо вынужден был лишь наблюдать резню (по-другому и не назвать!), не в силах ее предотвратить, как стойно духовному главе государства.

– Князь Ростовский убит, – докладывал следующим днем Никита Опухтин.

– Князь Лыков казнен, – вторил ему Федор Рясин. С каждым днем все больше имен, все больше крови, и Филипп, не в силах смириться с этим, дни и ночи проводил в молитвах, слабел и изнемогал. Последней каплей был приезд к нему родича, Михаила Колычева. Его митрополит помнил еще маленьким мальчиком, теперь же это был крепкий муж, низкорослый, с первой сединой в черной бороде и волосах.

– Помоги, владыко! – Он упал перед Филиппом на колени, и тот бросился поднимать родича, но Михаил не поддавался.

– Помоги, владыко! – молил он дрожащим голосом, опустив голову. – Оклеветан брат мой сродный Василий! Схватили его, и ныне не слыхать ничего, жив ли? Не крамольник он, владыко! Родич наш! Помоги!

Пряча глаза, пригласил родича к себе на обед и долго беседовал с ним.

– Отчего же ты молчишь! Ты владыка наш, отец духовный! Кровь льется всюду. Усадьбы горят. С изменниками гибнут и невинные. – Тяжелые руки Михаила бессильно лежали на столе. – Они теперь хозяева земли русской! Всюду разъезжают всадники черные, и за ними сама смерть… Заступись за землю нашу, владыка!

Филипп молчал, опустив глаза. Он и сам знал и видел все это. Оттого сердце еще больше обливалось кровью. Отпустив Михаила, велел Леонтию писать в слободу грамоту о том, что митрополит Московский хочет посетить государя и начал готовиться к отъезду…

Вошел. Строгий лик, аккуратная седая борода, мудрые, выразительные глаза, черная ряса и белый митрополичий куколь. Иоанн был в черном узком кафтане, тоже походившем на рясу, с непокрытой головой, с резным посохом в руке. Встретились глазами. Иоанн склонил голову, получил от митрополита благословение, перекрестился и пригласил его за обеденный стол. Там и должен был начаться их разговор.

– Ведаю, неможно мне с тобой дела государственные обсуждать, я на том крест целовал, – начал Филипп, глядя царю прямо в глаза, – но глядеть на учиненные бесчинства в царстве твоем не могу молча, ибо я духовный пастырь страдающего под гнетом твоим народа…

– Страдающего народа, – с улыбкой протянул Иоанн и задрал бороду. – Я помазанник! Ты лишь духовный, а я сущий пастырь державный! И волков истреблять буду, вредящих державе моей, карать стану беспощадно!

– А невинные? – сказал было Филипп, но Иоанн, схватившись за подлокотники кресла, подался вперед и перебил его:

– А кто средь них невинен? Все они друг на друга доносят, в грехах своих и чужих сознаются!

– Под страшной пыткой каждый сознается! – Филипп сидел, опершись на посохи не отводя взора от глаз царя.

– Хочешь, поведу тебя в застенок, сам на них поглядишь? – Иоанн указал в сторону окна. – Они тебе все разом ответят, что виновны! Но ведь ты не за них пришел просить…

Филипп пристально глядел на царя, ни один мускул не дрогнул на его лице, но в душе он едва справлялся с великой бурей.

– Колычевы, родня твоя, тоже крамольники. – Иоанн говорил медленно, откинувшись в кресле, исподлобья глядя на владыку. – Вот Ванька Колычев, что у брата моего служил, сознался, мол, от Челяднина получал различные приказы, помогал ему против меня бояр настроить! И Васька Колычев, еще один родич твой, схвачен уже. Сознался, что подельником был князей, коих я на низовские земли отправил. Хотели они Казань и Астрахань, кровью великой завоеванные, татарам отдать…

Филипп крепче стиснул руками посох, но так и не отвел взгляд от вспыхнувших государевых очей.

– С раннего детства наблюдал я своеволие и измену боярскую. Вот и ныне против меня заговор. Гляжу в список изменников, а там, кроме дьяков, князья ростовские, ярославские. Те, у кого я ради державы и народа своих власть и могущество отобрал! Дабы не было более силы большей, чем власть одного государя на земле русской! Для того и создана мною опричнина… А ты так и не понял…

– Уничтожив одну великую силу, ты породил другую, еще более страшную, ибо кромешники твои ведут себя как хозяева на русской земле, – ответил Филипп.

– Нет иного хозяина на русской земле! Токмо я! Я! – внезапно выкрикнул Иоанн с перекошенным от ярости лицом и вдруг, словно опомнившись, поглядел вверх и зашептал молитву, медленно осеняя себя крестом. – Душегубец я проклятый, – произнес он скорбным голосом, все еще крестясь. – Но токмо Божьим повелением и соизволением царствую и храню в единстве державу свою…

Филипп бесстрастно взирал на царя и его душевные страдания.

– Ты, духовный пастырь земли русской, помоги же мне спасти державу мою, Богом мне данную. – Иоанн тяжело поднялся с кресла и громко упал на колени перед Филиппом. Стража мельком заглянула в приоткрывшуюся дверь, видать, подумали, что в припадке государь упал и ушибся, но, увидев царя на коленях перед митрополитом, поспешили неслышно закрыть двери.

– Молись за меня, за грехи мои, кои я взял на душу свою, ибо на то воля Господа. – Иоанн воздевал руки, а Филипп все так же бесстрастно глядел на него и слушал мольбы и молитвы, а после молвил:

– Прекрати казни кровавые. Усмири кромешников своих. Объедини державу. Тогда и я с тобой буду.

Лицо Иоанна вновь изменилось, двинулись желваки, затряслась борода, и на всем этом искаженном закипающим гневом лице выделялись огромные и страшные глаза. Трясущейся рукой он уперся о стол, тяжело поднялся с колен и с высоты своего роста глядел на сидящего перед ним невозмутимого и твердого Филиппа.

– Не ведаешь, о чем просишь меня. Борьбу с изменой я не окончу. И коли ты будешь против меня, то раскол будет меж церковью и государством! – шумно дыша, говорил Иоанн.

– Твоя воля, – кивнул Филипп и, поднявшись, поклонился царю. – Прощай, государь…

И он ушел, прямой, сильный, уверенный в своей правде. Едва за ним захлопнулась дверь, Иоанн, с трудом нащупав кресло, упал в него, силясь унять вновь разгорающийся гнев. Алексей Басманов, приоткрыв дверь, только взглянул на царя, тут же крикнул:

– Лекаря!

И снова вбегал Арнульф со своими снадобьями, отпаивал рычащего и дрожащего в припадке Иоанна. Снова духовник читал над ним, едва пришедшем в себя, молитву, а Басманов и Вяземский уже шептали ему на ухо:

– Не время молчать, государь, смиренно терпя самоволие Филиппа… Только новая кровь заткнет ему глотку и всем, кто хочет заступиться за изменников… Прикажи только, мы все сделаем!

Иоанн словно не слышал, тяжело дыша, откинувшись в кресле, глядел перед собой и думал о том, что такого унижения он не сможет Филиппу простить. Он проявил слабость, попросил о помощи, о той, какую ему оказывал когда-то покойный Макарий, хотел поддержки владыки, но получил лишь плевок в лицо. Нет, этого ему государь не забудет…

Во тьме, освещая себе дорогу пламенниками, неслись верхом всадники в черных кафтанах по пустым улицам Москвы. Услышав издали свист и страшное «гойда», горожане спешили спрятаться в своих домах и гасили печи и лучины. Поэтому никто не видел, как вели опричники на привязи к седлам старцев, советников митрополита – Леонтия Русинова, Никиту Опухтина, Федора Рясина и Семена Мануйлова. Все четверо были близки Филиппу, о многом он говорил с ними, называя их своими «очами и ушами». И царь решил зарвавшегося и гордого владыку лишить этих «глаз и ушей».

Старцы едва поспевали за лошадьми, задыхались, падали и громко молились лишь об одном – дабы окончились их страдания. Никита Опухтин волочился за лошадью лицом по грязи, одна из рук была странным образом вывернута, и из нее торчала сломанная кость…

Едва отдохнувшему с дороги Филиппу доложили об убийстве старцев, и он тут же отправился на то место, где лежали неубранными их тела. Горожане пугливо обходили это место стороной и словно не видели четырех тел, лежащих едва ли не в центре города.

Четыре лужи крови стекали ручьями по ухабистой дороге и слились в одну широкую, алую на фоне черной грязи. По трупам смело прыгали вороны, старательно выклевывая тот участок головы, где еще среди кровавой массы виднелись седые бороды…

Тяжело опираясь на посох, Филипп приблизился к телам, но вороны не тронулись с места, не собираясь расставаться со своей добычей. И тут Филипп в этих птицах увидел тех самых новых хозяев русской земли в черных кафтанах, стойно воронам они терзают державу, обессиленную войнами и внутренними распрями.