Текст книги "Опричное царство"

Глава 8

Уже год Филипп жил в маленькой, сырой и холодной келье Отроч-Успенского монастыря в Твери, куда он был отправлен по приказу государя. Было велено содержать его как узника, ущемлять в еде и одежде. Смиренно Филипп терпел все лишения. Монахи монастыря никак не могли помочь ему, ибо стерегли бывшего митрополита люди самого Малюты – целыми днями сидели на бочках у дверей его кельи, переговаривались, гоготали, дрыхли по очереди.

«Когда же он уже сдохнет, надоело тут сидеть», – часто слышал Филипп за дверью и тихо молился. Дух его был не сломлен, взор по-прежнему источал неведомую силу. Хотя, собственно, он хотел того же, что и стерегущие его опричники, ибо устал неимоверно, но не мог руки на себя наложить – грех.

– Господи, долго ли ты еще будешь испытывать меня? – вопрошал он, глядя в маленькое окошко кельи. С этой же фразой на устах он проснулся в тот день. Снаружи мело крупными хлопьями, ветер завывал в щелях стен, от мороза что-то трещало.

Когда дверь его кельи отворилась и сзади послышались тяжелые шаги и хриплое дыхание с одышкой, Филипп не обернулся – так и сидел на покрытых мозолями коленях и молился, прикрыв веки.

– Владыка святой! – раздался голос. Филипп раскрыл глаза, узнав голос – это был Малюта. Он стоял в заснеженной шубе, держа шапку в руках.

Закрыв дверь за собою, Малюта сказал, подойдя к Филиппу:

– Государем я послан. – А Филипп чувствовал от него холод с дороги и острый запах конского и человеческого пота. – Крамола… Новгород и Псков хотят Литве отойти, государь наш в поход на них собрался… Благослови его, владыка!

И сам склонил голову. Филипп устало покачал головой, опустив глаза. Он лишен сана и потому не вправе кого-либо благословлять, Филипп хорошо это понимал.

– Не за тем тебя сюда государь прислал! Не за тем…

Малюта поднял свои черные глаза-бусины и уставился на узника. Закончить! Сейчас! И сам не понял Малюта, как, наконец, решился на это, как бросился на старика, повалив его на пол, уперся коленом ему в грудь, навалившись всем весом. В лицо старался не глядеть – чувствовался дурной запах из отверстого рта Филиппа – и Малюта, отвернувшись, на ощупь нашел его шею. Он все сильнее душил узника, чувствуя, как под сильными пальцами что-то противно хрустит. Филипп еще извивался, сучил ногами, крепко держал Малюту за шубу. Но вот хватка ослабла, и рука безжизненно сползла вниз.

Уже год церковь возмущенно ропщет после суда над Филиппом и его свержения. Государь терял власть над духовенством, недовольным избранием безвольного Кирилла – все они любили Филиппа. Теперь смерть его должна была положить конец разладу между царем и церковью, Иоанн верил в это. Нельзя было им оставлять живого знамени борьбы, пусть знают, какой исход ждет всех врагов государя, а значит, и Бога!

Выйдя из кельи, Малюта принялся кричать на оторопевших стражников:

– Недоглядели! Псы!

Те знали, что Филипп был жив, когда к нему приехал Малюта, но, охваченные неимоверным ужасом, молчали, трясясь перед этим низкорослым рыжебородым мужиком со страшными, словно звериными глазами.

– Братии объявите, что умер узник. Пущай тут хоронят, да тайно…

И ушел стремительно, даже не взглянув на стоявших на пути его молчаливых монахов. Во дворе монастыря под метущим снегом ждала его ватага верхоконных опричников. Подойдя к коню, Малюта зачем-то остановился, постояв, зачерпнул руками снег, отер им руки, лицо и лишь затем тяжело поднялся в седло. Со свистом опричники разворачивали коней и покидали монастырский двор.

Здесь Малюта начал свой кровавый путь на Новгород. С убийства Филиппа началась одна из самых страшных и противоречивых страниц в русской истории.

Купца Путяту с некоторыми горожанами, попавшими в «черный список» дьяков, выселили из Новгорода поздней весной. Уже подсчитывал убытки и сокрушенно качал головой. Как все, что нажито, бросить, не получив за это ни единой копейки!

Поэтому решил он по-своему. Узнал, что многие выселенцы не стали уходить на выделенные им в заоблачной дали пустые земли и втайне от сопроводителей (а кто и заплатил) остались в деревне Медня, что под Тверью, и в Торжке. Так же решил Путята – стрельцам заплатил, много заплатил, аж пропотел весь. А после с женой, тремя сыновьями и двумя дочерьми стал жить в Медне у одних добрых людей в тесноте, да не обиде – каждый месяц Путята им выплачивал из своих сбережений.

Думал Путята спустя время вернуться обратно, дом все-таки бросили, но мужики поговаривали, мол, там недоброе затевается, со всего населения дерут последнее, будто корм государю и его опричникам. Путята понял, что лучше отсидеться, и сразу рассчитал, что денег ему хватит еще до весны, тем более много чего взял из дому и начал распродавать среди жителей деревни.

Дом стоял на окраине деревни. Вышел – и сразу поле, а за ним недалеко лесок. По утренней нужде Путята вышел за дома, сладко позевывая. Ох, и подморозило, скорее в дом, да на перину к жене, теплой ото сна. Стоял он, с трудом разлепляя глаза, и не сразу заметил чернеющих вдали всадников…

Не ведал он, что опричники и Малюта, который вел их, уже знали, что в Медне и Торжке засели новгородцы и псковичи, ослушавшиеся приказа о переселении. И тут они крамолу совершили, слово государя для них ничто!

Малюта стоял, глядя с пригорка на мирно спящую деревню: где-то уже задымились печи, где-то в окне виднелся свет лучин, кто-то уже высунулся из окон и дверей, увидев опричников. Конь Малюты, храпя, бил копытом снег, а сам он сидел в седле, одетый в шубу, с палашом у пояса и отдавал первые приказы. Хищно сверкали его глаза из-под собольей шапки.

Уже вкусили крови палачи в Клине, где прятались «сообщники» князя Владимира – пожгли леса, в которых скрывалось население; в Твери после убийства Филиппа побили в темницах пленных полочан, пограбили дома и ушли дальше, к Медне и Торжку.

– Новгородцев и псковичей ищите! Требуйте у дьяков, дабы всех сдали, кто к местным подселялся в этом году! Никого не щадить! Дома жителей, укрывших их, сжигайте вместе с ними! – указав на деревню нагайкой, прокричал хрипло Малюта. С криками «гойда» и свистом опричники погнали коней вперед.

Малюта зашел в избу местного подьячего, который, перепуганный, велел жене ставить на стол все, что есть в доме. Малюта приказал сначала откушать опричникам, сопровождавшим его, и, увидев, что ничего с ними не произошло, начал есть сам. Подьячий с женой и детьми сидели в сенях, не решаясь выйти. Опричники тем временем перерывали бумаги и грамоты, кои хранились у хозяина. Малюта жевал, чавкая, засоленные грибы, хватая их из общей мисы руками, и безучастно глядел на то, как пол устилается бумагами и обломками утвари.

К вечеру выяснилось, что в Медне много осело псковичей, есть новгородцы. Несчастного подьячего велел повесить на воротах, а молящую о пощаде жену его отдал на поругание толпе голодных и осатаневших кромешников…

Где-то уже горели дома, трупы убитых попадались все чаще, стариков, женщин и детей рубили беспощадно, и никто не посмел обороняться, поднять руку на ближних людей государевых.

Путяте хозяева, приютившие его, сказали:

– Ты как хочешь, а мы в леса. И сам уходи, вишь, они избы сжигают! Не дай Бог, из-за тебя сожгут всё нам!

И устремились по глубокому снегу к лесу. На полпути Путята остановился и увидел, как вдали показался приближающийся опричный отряд. Поглядел на укутанных детей и жену, плачущих от страха, понял, что не уйти им.

– В дом! Скорее! – велел он им. Ворвались в дом, где все осталось на своих местах, так же как и утром, только теперь эта безмятежность, шорох мышей в стене, тускло догорающая лампадка у образа в углу казались невероятными, когда за окном слышались крики и ржание лошадей, а все вокруг освещалось огнем пожарищ.

Заперли двери, сидели тихо в темном доме, надеялись, не заметят их. В окно увидели они, как к лесу, вероятно за хозяевами дома, неслись пять опричников. Перепуганный Путята бегло перекрестился и бросился к своим сундукам, искать то, чем сможет откупиться.

У дома остановилась группа всадников, кружились-вертелись, потом откуда-то появился у них огонь, и Путята с ужасом подумал: сейчас подожгут! Тогда-то и выбежал из дому, неся в руках серебряные посуды, украшения, дорогие одежды – сейчас все это не имело никакой ценности – бросился перед конем одного из всадников.

– Пощадите! Вот! Возьмите! У меня много добра! – стал совать всаднику почти в самое лицо дары. – Возьмите всё! Только не губите, детки у меня!

– Это те, Григорий Лукьяныч, кто подселился у здешних! Из Новгорода они! А это купец тамошний! – сказал один из опричников. Тут-то Путята понял, кто перед ним – сам Малюта, в народе уже слывший кровавым и беспощадным. Не успел Путята подумать о том, пощадит ли его легендарный мучитель, как поднял Малюта окровавленную саблю и со свистом опустил ее на голову купца, расколовшуюся после удара, словно глиняный горшок. Из дома послышались вопли детей и жены, увидевших, как к ногам коня Малюты упал их кормилец и быстро засучил ногами. Мощный конь топтал выпавшие в снег из рук убитого одежды и прочую дорогую утварь.

– Запереть их! Дом сжечь! – прохрипел Малюта и, оставив для выполнения сего кровавого поручения четырех опричников, помчался дальше в ночную мглу…

Пусто на всех дорогах от слободы до Лифляндии. И среди белой пустыни под метущим снегом из тьмы зловеще выступали огни опричных застав. Путников и купцов без объяснений грозные опричники разворачивали и отгоняли прочь, да и всякая охота что-либо расспрашивать пропадала при виде черных государевых всадников.

– Бают, в Новгород нынче не попасть, – шептались застрявшие у одной из застав купцы. Ватага верхоконных опричников, оглядывая их, остановили коней, стали выжидать, когда купцы уедут, и те спешно разворачивались и уходили, слыша за спиной ржание и храп коней, грозное звяканье сбруй.

Сам государь со свитой и опричным войском ехал по оцепленной дороге в древний Новгород, и впереди них шел карательный отряд Малюты, оставлявший после себя горы изрубленных тел, разоренные и пожженные жилища…

В Торжке перерезали пленных литовцев, немцев и татар. Но здесь привыкший к безнаказанным убийствам и не встречавший до того сопротивления отряд Малюты был атакован воинственными татарскими узниками, сумевшими припрятать самодельные ножи. В этой схватке большая часть отряда погибла, но подоспевшая подмога опричников расстреляла татар из пищалей, всех до одного. Малюта едва не погиб, и в государев лагерь его привезли на носилках с исполосованной грудью и животом. Лекарь Арнульф тут же принялся осматривать и обрабатывать раны, после чего объявил их неопасными.

Лежа в шатре и слыша снаружи шум ветра и тихие переговоры кромешников, Малюта со стыдом вспоминал эту стычку, едва не стоившую ему жизни…

– За подмогой! – истошно вопил он, убегая и слыша за спиной звуки резни. Перебив сопротивлявшихся опричников в короткой схватке, татары, подобрав их оружие, бросились за Малютой, который далеко убежать не смог – с воплем, тяжело дыша, он замедлял бег и, остановившись, видел, как к нему мчится татарин с окровавленным ножом. Еще один опричник, смирившись со своей гибелью, попытался задержать остальных, другой успел умчаться за подмогой.

Малюта стоял во дворе тюрьмы, хрипя – лишь пар вылетал из раскрытого рта, в руке дрожала черная от запекшейся крови сабля. Он наблюдал, как татарин, держа нож наготове, по-кошачьи легко обступает противника, который, отчаявшись, принялся тяжело и бесполезно размахивать саблей. Пригнувшись, татарин сделал бросок, словно вытянутая пружина, и Малюта почувствовал, как ожгло живот. Тут он с горечью подумал о том, что зря не надел кольчугу. Вскрикнув как-то пискляво, он, задыхаясь, махнул саблей еще раз, и татарин, ловко увернувшись, снова полоснул противника по животу ножом. Малюта выронил саблю и упал на колени, а снег под ним тут же начал покрываться кровавыми каплями. Татарин ударил его ногой в лицо, и Малюта, как безвольный мешок, завалился на спину.

Как расстреливали татар, он уже не слышал, его нашли лежащим в беспамятстве среди политого кровью снега. Очнулся уже в санях, когда его везли к государю.

– Дурья ты башка, о чем думал? Куда лез? – ругал его Иоанн.

– Зато, государь, – слабо проговорил Малюта, – тыщи полторы твоих изменников перебил…

Морозным днем второго января 1570 года в Новгороде прошел испуганный ропот – конное опричное войско оцепило город. Обложив его и перекрыв все входы и выходы, они стояли и ждали государя. Город, трепеща, затих в ожидании большой беды, но никто до конца не верил в худший исход – все так же работали рынки и лавки, где горожане тихо перешептывались меж собой о грядущем.

– Целое войско стоит под городом, костры жгут. Что ждет нас, братцы?

– Молвят, сам государь приедет изменников искать…

– Спаси, Господи!

– Что с нас, простого люда, им взять? Ежели изменники и есть, то среди дьяков…

Дни медленно текли. Город притих, и несмело в этой тишине трезвонили колокола церквей и соборов. Древний храм Софии властно возвышался над каменным детинцем, безмолвно взирая на незваных гостей в черных одеждах, разбивших на другой стороне Волхова военный лагерь. Горели костры, ржали кони, отдаленно слышались разговоры и смех кромешников.

В посадских домах с опаской взирали на проезжающие мимо опричные разъезды. Верхом на боевых конях они объезжали деревни, по-хозяйски осматривая округу. Детишки, приникнув к затянутому бычьим пузырем окну, во все глаза глядели на черных всадников, на их храпящих коней, выдыхающих из ноздрей длинные клубы пара.

– А ну, окаянные, кыш! – отгоняла детей мать, замахнувшись тряпкой.

Дьяки и архиепископ Пимен тряслись в эти дни более всех. Архиепископ сказался больным, не служил в эти дни, не покидал своих покоев, но всюду посылал своих слуг разузнать о положении в городе.

– В монастырях, церквях и торговых домах, что под городом, люди государевы опечатали казну, взяли под стражу монахов и видных торговцев, – докладывали архиепископу.

Наконец спустя четыре дня «осады» Новгорода всем стало известно – прибыл сам государь и встал со своим войском в Городище[10]10
  Имеется в виду Рюриково городище; по легенде, именно там в древние времена располагался двор Рюрика.


[Закрыть], что в версте от города. Со дня на день ждали, что он войдет в Новгород. Пимен хотел отправить к государю послов с приглашением прийти в город, но их даже не выпустили за ворота.

Через два мучительных дня стало известно, что Иоанн со свитой собрался посетить собор Софии. Пимен, ослабевший от терзаний и страха, решил сам встретить государя со всем высшим новгородским духовенством. Сверкая ризами, окладами икон и различными регалиями, они вышли на середину Великого моста, ждали появления Иоанна. Притихший город, увенчанный куполами собора Софии, ждал. Затих и Волхов под толстым заснеженным льдом. Завывающий в звенящей тишине ветер трепал бороды и одеяния священнослужителей. Ждали.

Наконец вдали появились государевы стяги и хоругви, и из-за холма показался выступивший многочисленный конный отряд. Кони с заиндевевшими мордами шагом вступали на мост. Во главе сам Иоанн – он тверд и суров, в шубе, накинутой поверх сверкающей брони, голову его укрывала шапка, отороченная соболем, конь его храпит, звенит дорогой сбруей. Рядом с ним ехал царевич Иван, также богато снаряженный, а с ним его молодые рынды – племянник царского постельничего Дмитрия Годунова – Борис и племянник Малюты – Богдан Бельский. С царем все видные деятели опричнины – Михаил Темрюкович, Василий Грязной, иностранцы Таубе и Крузе, Шлихтинг, а также «родовитые опричники» – Василий Андреевич Сицкий, Иван Андреевич Шуйский и новый приближенный государя князь Борис Давыдович Тулупов. Ни Басмановых, ни Вяземского в походе не было, они остались в слободе.

Все это выглядело устрашающе и мало походило на мирный приезд ради посещения собора Софии – стяги, закованные в брони вооруженные ратники, бояре и сам государь. Безмолвный ропот прошел среди духовенства. Пимен с трудом натянул приветливую улыбку, щурясь от морозного ветра. Он пытался что-либо прочитать в каменном лице Иоанна, разглядеть что-то в его тяжелом взгляде и робел еще больше.

Наконец Иоанн и его всадники подъехали к середине моста, где встречала их делегация, и остановились. Стояла страшная тишина между приближенными архиепископа и столпившейся на другом берегу черной массой опричников. Тут же запели диаконы, поднялись вверх кресты и иконы, запахло ладаном. Пимен первый вышел вперед, не дождавшись, когда Иоанн спешится, и вознес руку, дабы благословить его, но Иоанн с исказившим его лицо гневом выкрикнул:

– Ненадобно мне твоего благословения, злочестивец!

Тут же смолкли пения, сам Пимен опешил и, открыв в недоумении рот, невольно отступил назад. Под пристальным взглядом царя и его свиты он едва стоял на ногах. Одной рукой держа поводья, а другую уперев в переднюю луку седла, Иоанн чуть откинулся назад и, задрав бороду, велел:

– Отправляйся в собор и служи обедню!

Семеня, духовенство новгородское, объятое страхом, спешило на берег, где столпились горожане. Медленно вслед за ними ехал Иоанн во главе пришедших с ним всадников. Звонница Софийского собора встречала государя радостным перезвоном. Горожане, ошарашенные небывалым зрелищем, устрашающим и неподдающимся здравому смыслу, падали на колени, кланялись, опускаясь лицом в снег. Но государь, покачиваясь в седле, даже не глядел в их сторону, краем уха слышал тихий шелест толпы, различая слова «батюшка», «государь», «Господи».

Софийский собор был переполнен опричниками – ни одного горожанина не было в храме! Иоанн с сыном отстояли всю службу, во время которой царевич, ухмыляясь, замечал, насколько суетливо перепуганное духовенство, как тряслась рука Пимена с вжатым в ней крестом.

После службы архиепископ пригласил государя и его приближенных отобедать в его палатах. Служки уже накрыли на стол. Не произнеся до этого ни слова, Иоанн, чинно перекрестившись, сел во главе стола. Все последовали его примеру настолько тихо и аккуратно, что были слышны лишь скрипы сапог и скамеек.

– Государь, от подданных твоих, от великого града Новгорода подготовили мы тебе дары, – несмело начал Пимен, как только голодные с дороги гости его принялись за еду. Иоанн не притронулся к еде, а теперь стрельнул гневным взглядом в сторону архиепископа и проговорил, стиснув зубы:

– Купить мое благодушие возомнил? Скопил добра, теперь думаешь, как сан свой выкупить у меня?

Царь говорил все громче, все меньше владея собой:

– Смеешь говорить со мною, сучий сын? Изменник! Знаю умысел твой и всех гнусных новгородцев; знаю, что вы готовитесь предаться Сигизмунду! Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви и древней Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова! Взять его!

Со стола уже полетели яства, опричники, хватающие Пимена и его слуг, топтали угощения грязными сапогами. И вот Пимен в разодранных одеждах ехал к Городищу, куда начали везти изменников со всего города. И не просто везли – волочили по снегу привязанными к бегущим лошадям. И наверняка Пимен вспомнил Филиппа, как и его, после вынесения приговора, словно каторжника, везли так же позорно, на дровнях; вспомнились и его слова: «Хочешь чужой престол похитить, но вскоре будешь лишён своего…» Как в воду глядел! Может, истинно – он есть святой, а для Пимена, жаждущего заполучить митрополичий сан, это является наказанием свыше? Поднял глаза, может, даст Господь знак, как спастись, выжить, искупить! Но небо было пустым и серым.

Вслед за архиепископом в Городище повезли многих владычных бояр, ратников, дьяков на суд государев. Иных везли в санях с семьями – женами и малыми детьми. В лицах людей не страх, а недоумение и отрешенность – мало кто понимал происходящее.

Полнились до предела сани и возы иконами и церковной утварью, вынесенной из Софийского собора. Духовник царя протопоп Евстафий лично руководил изъятием, объявляя:

– Государь изымает сии святыни, ибо недостойны вы владеть ими, отступники от веры христианской! Хотели вы предаться латинянам-еретикам и сим осквернили сии святыни! Ныне будут они под государевой защитой!

Опричный боярин Лев Андреевич Салтыков помогал ему в этом, подгонял кромешников, уносящих церковную утварь. Служители собора со слезами наблюдали за этим, не смея вмешаться.

К ограбленным окрестным монастырям в санях привозили убитых монахов, арестованных еще до приезда государя – те, кто не смог откупиться, заплатив за себя более двадцати рублей, по приказу Иоанна были забиты палками до смерти. Монахи в спешке снимали убитых с саней, торопились похоронить их на монастырской земле. Одни обряжали и отпевали покойных, другие долбили мерзлую землю, разогревая ее кострами. В одну яму клали по два-три трупа, стараясь не глядеть в изуродованные лица.

– Что творится-то, Господи, – шептал молодой инок, оглядев всполошенный монастырский двор. За оградой конь, проваливаясь в снег, вез сани, и в них виднелись недвижные тела в черных рясах, уложенных абы как. Проехали мимо, стало быть, в другой монастырь повезли. Инок торопливо перекрестился и бросился помогать братии.

А на следующий день в Городище, куда свезли подозреваемых в измене, начались допросы и судебные разбирательства, сопровождавшиеся пытками огнем. По округе вместе с истошными воплями разносился и запах паленой плоти. Происходящее там сложно понять, принять и тем более описать.

На санях влачили по снегу израненных после пыток мужчин, женщин и детей, привозили в Новгород и сбрасывали с Великого моста в черную воду Волхова – для этого даже специально прорубили лед. Детей привязывали к матерям и толкали вниз, а ежели кто всплывал, их добивали рогатинами и топорами сидящие в лодках опричники. «Изменников» истребляли целыми семьями, и Волхов, по сообщениям очевидцев, очень быстро наполнился трупами. Сия страшная казнь была придумана неслучайно – суеверный Иоанн считал, что изменникам и отступникам от веры уготована прямая дорога в ад, и черное дно закованной в лед реки он сравнивал с преисподней…

Андрея Безносова и Козьму Румянцева увезли со многими арестованными в слободу. Пимен при допросах унизительно вымаливал себе жизнь. Во дворе государевой хоромины, что стояла на Городище, был расстелен большой цветастый ковер, и на нем установлены два кресла, в коих восседали одетые в пышные шубы царь и наследник. Рынды Борис Годунов и Богдан Вельский с золотыми топорами каменными изваяниями стояли позади них с раскрасневшимися и распухшими от мороза лицами.

В ногах царя с мольбами о пощаде ползал бывший новгородский архиепископ, босой, в рваном рубище. Иоанн, подавшись к нему, сказал:

– Ты ведал, что я приду. Ведал!

Пимен заревел еще пуще, потянулся целовать ноги царевича и государя, но Иоанн брезгливо пихнул его сапогом в лицо:

– Прочь, червь!

– Афанасий Вяземский меня предупредил, государь! Человека прислал своего! Знали, что едешь, поэтому дары подготовили! Богом клянусь, все так! Пощади!

Иоанн с довольной ухмылкой откинулся в кресле. Он знал, что трусливый Пимен оговорит кого-то из его советников, и был рад, что теперь возник повод избавиться от них. Прав был Малюта, ох прав!

Пимена пощадил Иоанн, но решил напоследок унизить. Вскоре Пимена, избитого, в рваных одеждах, усадили задом наперед на худую белую кобылу, для верности привязали ноги, дабы не слез.

– С сего дня, – объявлял Тулупов, исполняя наказ государев (всячески хотел выслужиться!) толпившимся опричникам, – велением государя Пимен женат на сей кобыле. Пусть жена и увозит блудного мужа в его последнее пристанище! Держи бубны! Вот так! И волынку держи! А теперь играй!

Опричники хохотали над Пименом, и он, униженный, глотал слезы, всхлипывал. Тулупов ткнул его рукояткой нагайки в лицо:

– Играй, падаль!

Дрожа, Пимен поднес волынку к губам и издал нестройный протяжный звук, от которого опричники и вовсе повалились от хохота, держась за животы. Тулупов стеганул кобылу, и она, вздрогнув, пошла, увозя Пимена, изо всех сил дувшего в волынку. Глаза его были закрыты – не мог он терпеть такого позора.

Осрамленный, он был отправлен в Никольский монастырь под Тулой, где и умер спустя год…

А царь продолжал изо дня в день присутствовать на допросах, пытках и казнях. Вот и Федора Сыркова при нем окунули в ледяную реку, а после вытащили на берег. От мороза он мгновенно покрылся инеем и посинел, стоя перед царем босым на снегу.

– Ну что, Федька? – насмешливо спросил царь. – Не видал ли ты в реке чего-нибудь?

Засмеялись опричники, наследник, скаля зубы. Улыбался и Иоанн.

– Как не видать? – с трясущейся челюстью отвечал Сырков, глядя на царя прямо и твердо. – Видал злых духов, сказали мне, что скоро за душой твоей придут…

Смех пропал, лишь Иоанн ухмыльнулся и двинул желваками. Как много проклятий выслушал он за эти дни от подвергавшихся пыткам преступников! Хотите отомстить на том свете? Господь сам рассудит!

Дьяку дорого стоили его слова – его сварили в котле на медленном огне. С упоением глядел царь, как несчастный кричит в бурлящей воде, мутнеющей и меняющей цвет. Когда сильно завоняло вареной человечиной, Сырков затих, утонув с головой в кипящем котле. Уже в тот же день опричники вывезли из его имений переполненные богатой утварью возы. Семья дьяка навсегда была лишена имущества – оно отошло казне…

Почти все новгородские дьяки и прочие приказные люди были истреблены, причем вместе с женами и детьми. Спустя несколько дней государев лагерь в Городище поднялся и черной лавой растекся по окрестностям города. Вновь наполнялись возы изымаемой из храмов и монастырей казной и утварью. Монастырское хозяйство уничтожалось огнем. Скотина и птица были вырезаны.

Иоанн со свитой объезжал разграбленные обезлюженные окрестности, и царь русский был похож на рыскавшего в поисках добычи волка, но не голодного, а вкусившего уже крови и желавшего только её. Оставив окрестности, Иоанн отправил часть войска в Нарву и вернулся в Новгород.

Жители все менее охотно выходили на улицы. Рынки были переполнены товаром, награбленным опричниками, и торговцев обязали втридорога выкупать у них всякую рухлядь. Своевольный город притих, притаился и ждал одного – дабы Иоанн со своими черными псами уехал прочь.

Иоанн в последний раз окинул город пристальным взором, советникам своим указал место на Торговой стороне, где он возжелал поставить по весне свой новый двор. Цитадель эта должна была стать оплотом его власти в вечно крамольном граде, дабы один вид ее заставлял новгородцев раз и навсегда забыть об измене и помнить – не будет больше своеволия, самостоятельной Новгородской республики, раздробленного русского государства. Отныне власть одна – это сам Иоанн, один главный город – Москва, и одно, единое государство.

Упоенный этими мыслями, Иоанн с основным войском и свитой покинул Новгород и направился в Псков. Но город был еще переполнен отрядами кромешников, которые принялись зорить перепуганных горожан.

У реки, все так же переполненной трупами, сжигали несметные горы сала, воска, льна, шкур – все то, что должны были в скором времени забрать отсюда английские купцы. Густой дым и удушливый запах гари разносился по всему городу.

Иван Андреевич Шуйский следил за тем, как опричники подкидывают кули с товарами в огонь, и когда уже сжигать было нечего, удовлетворенно кивнул и поехал вдоль улиц.

Князь был оставлен проследить за тем, как отсюда в слободу отправлялись последние возы с награбленным. И у него на глазах начиналось это кровавое бесчинство, которое он был не в силах остановить…

Он во главе конного отряда своего объезжал посады и всюду видел, как во дворах посадских снуют эти черные кафтаны, стенания, плач, мольбы и крики о помощи доносились отовсюду. Вот на глазах князя выбежавшую на дорогу молодую девку лет пятнадцати схватили за косу и оттащили обратно двое – она лишь испуганные очи свои вперила в князя, надеясь, видать, что хотя бы он спасет и не даст на поругание. Стиснул зубы, отвернулся, унял клокочущий гнев в груди. Вспоминал в такие мгновения, через какие унижения и муки ему пришлось пройти, дабы подняться по службе, вспомнил казненного отца, из-за которого все эти сложности сопровождали Ивана Андреевича всю его жизнь, вспомнил воспитателя Тимофея, на коленях вымаливающего перед государем прощения для тогда еще юного князя, вспомнил пятерых сыновей своих, коим надлежало скоро служить. И не готов он был ради чужих ему людей отказаться от чести быть первым в опричной Думе и среди воевод, не желал лишаться всего этого, поэтому на многое закрывал глаза. Замечал, как глядят неспокойно на все это его ратники и так же стыдливо отводят взор. Приказал бы князь, они бы вмиг пресекли это бесчинство. Но и они понимали – не прикажет. Одним махом государь погубит и их, и первого опричного боярина, и тот утянет за собой всех своих сыновей. Иоанн хорошо научил бояр верности за последние годы!

Ради службы и теплого места пошел он в опричнину, где стал первым боярином. И ради всего этого женил сына на дочери ненавистного ему Малюты. Но решился на это с трудом, мучился. И помнил встречу с родичем Иваном Петровичем Шуйским, когда пригласил его в дом и за столом объявил о своем решении. Иван все понял тогда и не осудил, произнес фразу, часто повторяемую его покойным отцом: «Шуйские всегда плечом к плечу были», явно намекая на то, что и находясь по разные стороны, они должны помогать друг другу. Напоследок крепко обнялись, однако было видно, что Иван Петрович недоволен решением родича. Больше они не виделись…

…Когда у одного из домов опричник разрубил старуху, стенающую над окровавленным телом старика-мужа, Иван Андреевич вдруг остановился и замер. Замерли и ратники. Старуха, замолкнув мгновенно, обливаясь кровью, упала рядом с мужем, а опричник, долговязый, широконосый, с кудрявой рыжей бородой, поведя плечом, направился в дом, из которого другие кромешники уже выносили различную рухлядь. Двое спорили из-за бабьих платков – узорчатых, льняных, шелковых, шерстяных, пуховых…

Из дома слышался детский рев. Иван Андреевич стоял, не в силах отъехать, словно ждал чего-то. Настороженно переглядывались его ратники, кто-то невольно схватился за рукоять сабли.

Убивший старуху опричник вынес из дома мальчика лет трех, держа его за ворот распашонки, словно щенка за шкирку. Обливаясь слезами, перепуганный ребенок выл до хрипоты. Опричник в забытьи с пеной у рта швырнул его в снег и, оскалившись, занес саблю, но что-то заставило поднять его обезумевшие глаза – вмиг они встретились с колючим и тяжелым взглядом князя Шуйского, и кромешник шарахнулся и отступил, словно кто-то невидимый ткнул его в лицо. Поостыл, опустил саблю – струхнул отчего-то, увидев боярина в броне под шубой, его вооруженных до зубов ратников, прошедших с господином своим не одно сражение.