Текст книги "Опричное царство"

Усталость после дороги, нервное перенапряжение и слабость сделали свое дело, и князь уснул головой на столе, подложив под нее руки. И проснулся он уже затемно, когда снова скрипнула дверь и кто-то вошел. Протирая слипшиеся глаза, Иван Федорович пытался разглядеть гостя. Им был молодой человек двадцати лет в темно-сером дорожном платье.

– Послан от государя, – доложил молодой человек, поклонившись.

– Гонец? – осведомился равнодушно Мстиславский.

– Всего лишь один из свиты, – находчиво и смело отвечал парень.

– Опричник? – Ехидная улыбочка проступила на губах Ивана Федоровича.

– Можно и так сказать. – Незваный гость медленно прошел к столу, за которым сидел Иван Федорович, и уселся напротив него. Принесли свечи, и князь наконец смог разглядеть парня – пристальный и тяжелый взгляд узковатых карих глаз, прямой нос и мужественно поджатые губы, вокруг которых виднелась юношеская редкая борода.

– О том, что я нахожусь здесь, не знает никто, кроме нас с тобой да нашего государя. Я прибыл с наказом от нашего повелителя, дабы ты признал все вины, что приписывают тебе, да будешь жив, и семья твоя останется в почёте.

Что-то сжалось внутри у Ивана Федоровича, хотел он вскочить, разгневавшись, но сидел, словно прикованный взглядом молодого опричника.

– Подумай. Опала твоя объявлена будет лишь для тех, кто ищет виновных в гибели Москвы и многих тысяч людей. Государь тебя наместником в Новгород отправит, главой Думы останешься – все как прежде!

– Но, – выдавил тихо Мстиславский. – Мой род! Мы всегда верно служили московским государям, я родич царя… Как можно очернить своё имя?

– Лишь из-за чести рода твоего и родственных уз государь предлагает тебе спасение. Завтра тебя повезут на суд. Решай, ежели и там проявишь свое упорство, и ты головы лишишься, и семья твоя пострадает. И уже никто тебе не поможет. Помоги своему государю, исполни свой долг!

С этим молодой человек поднялся и в дверях откланялся. Мстиславский еще некоторое время глядел перед собой сквозь пламя свечей, осознавал, что выхода, кроме как покориться воле государевой и Божьей, просто нет. И он готов пойти на все ради своей семьи и своего положения. Ведь он один из самых знатных и могущественных людей в государстве.

Позже он узнал, что тем молодым опричником, который приходил к нему, был Борис Годунов. И, узнав, будто почуял, что однажды судьба еще схлестнет их с этим сильным и волевым молодым человеком. «Далеко пойдет», – думалось князю, и если бы он знал тогда, как был прав!

Судили Ивана Федоровича в низкой сводчатой палате, где по лавкам сидели самые видные опричные и земские бояре, а также митрополит и епископы. На возвышении в двух одинаковых креслах, сверкая золотом кафтанов, отороченных собольими мехами, восседали царь и наследник. Дьяк Щелкалов, новое лицо (и пока еще непонятное) в государственном управлении, должен был предъявлять обвинения.

Иван Федорович стоял, склонив голову, бледный, осунувшийся, чувствуя на себе пристальные взгляды.

– Хотел бы сразу подписаться за всем тем, – четко и громко проговорил князь. – Все было по моей вине. Всё!

И поднял ненадолго исподлобья взгляд на Иоанна. Царь глядел на него пристально, не мигая, словно статуя. Щелкалов оторопел на мгновение, зароптали сидящие на лавках. С места тяжело поднялся митрополит Кирилл, воздев вверх трясущуюся узкую руку, и те, кто глядел на него тогда, невольно подумали: «Недолго ему на митрополичьем столе сидеть»…

– Коли князь признал вину свою, великую пред Богом, страной и народом, – начал он, по-старчески сипя и проглатывая звуки. – Сие означает, что он покаялся. Так пускай Небесный Царь его судит на том свете, а ныне мы его простим, а земной царь помилует. Государь, Бог взывает к прощению и смирению, прости и ты заблудшего слугу своего!

Снова загомонили со всех сторон, а Кирилл, словно выполнив порученное ему дело, кряхтя и кашляя, уселся на скамью, опершись двумя руками о митрополичий посох из слоновой кости. И снова некоторые подумали: как он смог, такой ветхий и больной, выжить в горящей Москве? Мстиславский же подумал о том, что митрополит тоже участник этой «постановки».

Иоанн, лишь приподняв руку с резного подлокотника, заставил всех замолчать.

– Поминая заслуги князя перед государством, можно отменить справедливо заслуженную им смертную казнь, но токмо ежели кто-либо из бояр поручится за него! Да и сам он поручиться обязан не соблазняться в вере и к иной вере не приставать!

«Это уже слишком» – подумалось Ивану Федоровичу, осознававшему все же, что гибель миновала. За князя охотно поручились князь Одоевский, молодой, но уже побывавший во многих сражениях воевода Дмитрий Хворостинин и пожилой боярин Михаил Яковлевич Морозов. Царь мановением руки подозвал Щелкалова и что-то прошептал ему на ухо. Медленной походкой дьяк вернулся на свое место и громогласно заявил:

– За порукой их ты, князь, обещаешься боле не наводить на государство вражьи войска, не заводить с противниками никаких сношений и не перебегать в Крым или же Литву. Коли хоть одно из условий будет тобой нарушено, поручившиеся за тебя люди заплатят государству двадцать тысяч рублей!

С трудом сдерживая слезы, Иван Федорович возвращался домой, дабы обнять жену и детей. И, обнимаясь, они все вместе плакали, и Мстиславский сдержаться не смог, хрипло и грубо всхлипывал, уткнувшись лицом в плечо жены.

Опала не прошла для него совсем бесследно – все же царь воспользовался опалой и отобрал значительную часть земель у князя. А сам Мстиславский отправится наместником в Новгород, не догадываясь, что он нужен там из стратегических целей в грядущей борьбе со Швецией и Литвой…

Глава 4

В слободе уже вскоре было не протолкнуться. Со всех уголков страны спешили сюда служилые люди едва ли не целыми семьями – был объявлен (еще год назад всюду разослали послания) смотр невест. И все: челядь, купцы, монахи, бояре – переполняли слободу, гудели, сновали туда-сюда, решали споры, делились последними новостями.

– Государь, бают, и себе, и сыну невесту выбирает!

– Да уж выбрал уже! Красавицы обе!

– Скорее бы поглядеть на новую царицу!

– Еще не царицу! Даже обручения не было!

Тут же слышались крики торговцев:

– Пенька, шкуры!

– Мед! Медок сладкий, подходи!

Вся торжественность происходящего затмила трагедию в царской семье, впрочем, мало кого коснувшуюся. Умерла болезненная восемнадцатилетняя Евфимия, старшая дочь Владимира Старицкого и его первой супруги. Казалось, над ее телом плакали лишь двое – брат Василий и сестра Мария, последние оставшиеся в живых дети покойного Владимира Андреевича. Иоанн отправил гонца с этой вестью к Магнусу, сидевшему в дарованном ему Оберпалене, добавив, что свадьба никак не отменяется, и вместо Евфимии царь намеревался отдать за герцога ее младшую сестру Марию. Одиннадцатилетняя девочка, все еще оплакивающая Евфимию, уже осознавала, что станет женой «старого герцога Архимагнуса», а пока наблюдала из окна своей горницы всю эту гомонящую пеструю толпу. От обиды, что положенный траур не соблюдается, она до боли закусила губу, силясь не разрыдаться…

Малюта, верный слуга государев, и к выбору царской невесты приложил руку. Конечно, он мечтал породниться со своим повелителем, с удовольствием выдал бы за него свою единственную незамужнюю дочь, но был осторожен и понимал, что Иоанн не пойдет на это – такой исход событий был бы слишком вызывающим. Именно поэтому еще до смотра и гибели Москвы из Коломны Малюта вызвал своего родственника, худородного дворянина Василия Степановича Собакина. И он прибыл незамедлительно вместе со своей супругой и восемнадцатилетней дочерью Марфой, коей и сам Малюта был очарован – высокая и стройная, русые волосы заплетены в толстую косу, брови тонкие, нос прямой и правильный, длинные ресницы опущены, на чувственных пухлых губах легкая улыбка.

– Вот она, золото мое, – гордясь, представил ее отец, смотрящийся рядом со статной дочерью нелепо: коротконогий и толстый, со сверкающими залысинами на маленькой голове. Взглянув на жену Василия Степановича, Малюта понял, в кого пошла Марфа – коли не старость, уже потрепавшая женщину, так не хуже дочки бы выглядела!

Уже за столом Малюта, сидя с родственником (женщины к ним допущены не были), заговорил о грядущем смотре невест.

– И Марфа твоя красавица, коих еще поискать! Оставайтесь с нею здесь, пусть среди прочих в смотре покажется, а я, когда нужно, государю на нее укажу…

Собакин едва не бросился ему в ноги, Малюта поспешил воспрепятствовать этому, сказав лишь:

– Бог с тобой! Коли родичи, так тянуть надобно друг друга!

Малюта знал – послушает его государь! Поэтому невеста для царя была выбрана, по сути, еще до самого смотра, хотя Марфа участвовала в нем…

Иоанн, переживающий еще тогда в те дни позор после гибели Москвы и переговоров с татарскими послами, со дня на день ожидая нового пришествия хана, держался бодро, облаченный в дорогие парчовые одежды с каменьями. Но некоторые девушки не могли сдержать отвращения, что им, не дай Бог, придется выйти замуж за этого рано постаревшего мужчину с крючковатым носом, рыже-черной бородой с проседью и с тяжелым пристальным взглядом. Также ни одна из «невест» при встрече с ним (а девушек смотрел он лично) не могла сдержать трепета и страха.

И вот слобода пустела. Из двух тысяч девушек для выбора оставалось двадцать четыре, а затем двенадцать. «Отвергнутые» со своими семьями спешили покинуть царскую резиденцию, и вскоре гомон и толкотня понемногу утихли.

Оставшиеся двенадцать «невест» проходили малоприятную процедуру, краснея и едва не плача от стыда – их обнаженными осматривали бабки-повитухи и царский лекарь Бомелиус, а девушки, опустив головы, стояли пред ними, стараясь при удобном моменте прикрыть срам. После лекарь велел им помочиться в разные прозрачные колбы. Девушки, коим уже становилось дурно от такого позора, спешили поскорее закончить с этим. При них Бомелиус брал колбу с мочой и, подойдя к окну, разглядывал ее на свету, а после делал себе какие-то пометки. И из тайного окошка, ухмыляясь и сопя от возбуждения, следил за этим Иоанн.

Из двенадцати в итоге были выбраны две: Марфа Васильевна Собакина (для Иоанна) и Евдокия Богдановна Сабурова (для его старшего сына).

Сабуровы уже роднились с государями из московской линии Рюриковичей. Родная тетка Евдокии Богдановны, Соломония Юрьевна, была первой супругой великого князя Василия III. Именно она была отправлена в монастырь отцом Иоанна «по причине бездетности» тогда, когда он уже влюбился в Елену Глинскую. Теперь у этого боярского рода появился второй шанс взобраться довольно высоко по служебной лестнице и заполучить великое влияние при дворе.

Неизвестно, был ли выбор Сабуровой очередной махинацией окружения государева, но ясно одно – сей брак был выгоден для Годуновых, чей путь к управлению государством незаметно для всех уже начался. Дмитрий Годунов, царский постельничий и дядя Бориса, приходился Богдану Сабурову четвероюродным братом (этого было достаточно, дабы считаться родичами). Борис уже был замечен государем (тайно от многих уже получал он от государя различные поручения, так как Иоанн заметил живой ум и твердость в этом молодом опричнике). Помимо прочего, он вскоре был обручен с последней незамужней дочерью Малюты. Круг над царской семьей смыкался четырьмя незнатными родами, повязанными помимо прочего еще и меж собой. Ох и радовался Малюта, что и дочерей хорошо пристроил, и с помощью родичей отдаленно породнился с государем!

И вот двадцать шестого июня с молитвами на Марфу возложили девичий венец и ввели в царские терема – теперь она государева невеста. Едва ли не сразу начали съезжаться в слободу и ее многочисленные родственники: дядья, сродные братья, троюродные, и все жаждали заполучить придворные чины и титулы, и ведь получили! Малоизвестный костромской дворянин, отец невесты, стал в одночасье боярином, его брат – окольничим, племянники – стольниками и кравчими. Это было похоже на сказку, и, конечно, новоиспеченным родственникам государя вскружило голову. И они все, радуясь успехам семьи на дружных и пьяных застольях, совсем не обращали внимания на несчастную Марфу, кою ради чинов и власти принесли в жертву. Не знали они, как рыдала она в подушку, трясясь от омерзения, что придется лечь в постель с этим страшным человеком. Господи, за что такие муки? И не смела она никому показывать слез, но изводила себя с каждым днем все больше и больше, перестав даже должным образом питаться. И сама не замечала, как начинает терять силы. И никто не замечал в суматохе свадебных приготовлений и в ослепляющем свете свалившихся с неба богатства и власти.

Одновременно с тем шли приготовления и к свадьбе царевича с Евдокией Сабуровой. Конечно, в красоте и статности она, низкая и слегка полноватая, уступала Марфе Собакиной, но, в отличие от царской невесты, сияла от счастья, влюбившись в царевича Ивана по уши. Уже в девичьей хихикала с боярынями, перешептывалась и томно вздыхала в ожиданиях, когда станет его женой. И пытливо, с опасением спрашивала, больно ли познавать мужчину впервые? Боярыни, что уже были замужем, делились своим опытом, успокаивая настороженную Евдокию…

История о третьей жене Иоанна обросла легендами, как это водится, в связи с ее ранней и таинственной смертью. И виной этому, по мнению многих, был яд, впрочем, как и всегда, ибо что могло погубить цветущую, пышущую здоровьем деву всего через две недели после свадьбы? На самом деле к октябрю, на который было назначено торжество, девушка уже была слаба. В ожидании брака с человеком, которого боялась и который был ей противен, она просто извела себя. И слезно молила мать разорвать помолвку, отменить свадьбу или хотя бы перенести, но мать, строго поджав губы, велела дочери замолчать, ибо пути назад уже не было.

– Руки на себя наложу! – крикнула в исступлении Марфа и, повалившись на перину, разревелась в подушку. Сердце матери разрывалось, но что она могла? Честь рода превыше всего, да и оскорбить царя не посмел бы никто. Но когда Марфа ослабела настолько, что слегла в постель, наконец недуг заметили. И скрывать это от царя было нельзя («венчалась с царем здоровая девушка, а женой ему станет хворая?»). Василий Степанович Собакин грыз нервно ногти. Сказать государю и потерять все, что получили? Но как не сказать – все знали буйный нрав царя («точно голову не сносить за неправдой!»). В итоге даже сам Малюта приехал взглянуть на больную и советовал написать государю о хвори его невесты. Царский ответ прибыл незамедлительно, сказав, что ей стоит познать мужчину, и тогда Господь исцелит ее от недуга. А на девушку было страшно смотреть: серое лицо со впалыми щеками, вокруг провалившихся глаз черные круги, русые крепкие волосы потускнели и лезли из головы клоками…

Меж тем душное лето миновало, и наступила холодная дождливая осень.

Близилось время свадьбы. Уже едут из Новгорода толпы скоморохов с ручными медведями – веселить гостей; везут телегами снедь и напитки на праздничный стол, уже прибывают гости. Многочисленные родственники невесты назначены выполнять обязанности мовников, дружек, спальников. Дружками царя были Малюта и жених его дочери Борис Годунов. Столь великая честь семье Годуновых была оказана впервые.

Тогда-то родственники невесты сумели найти какое-то снадобье, которое должно было поставить на ноги их ослабевшую дочь. Через нужных людей достали необходимое, и мать Марфы за несколько дней до свадьбы наливала ей это снадобье в питье. Даже Малюта не знал об этом, и зря Собакины не обратились к могущественному родственнику. Растерянностью и неосведомленностью о придворных интригах они погубили свою дочь…

И вот Марфа, бледная, поддерживаемая свахами, одетая в парчовый, шитый жемчугом наряд, идет, едва перебирая ногами. Со свечами и мисками с хмелем, шкурами и с горстью червонцев за ней двигалась процессия. Невесту по обыкновению поддерживали под руки всегда, ибо платье ее весило довольно много, поэтому никто и подумать не мог, что если бы не свахи, Марфа упала бы без сил. Лишь некоторые заметили, как шепчет она бледными губами что-то да глаза нехорошо блестят, но не придали этому значения. В Крестовой палате ее посадили под образа, и там, в духоте и удушливом для нее запахе свечей, все ждали царя. Марфа уже не знала, переживет ли свою свадьбу, ибо святые на иконах плыли перед глазами. От стеснения нарядов не хватало воздуха. Мать ее обеспокоенно глядела то на дочь, то на мужа, но Василий Собакин был невозмутим – нервно стряхивал с лысой макушки капли пота в ожидании государя.

Марфа не помнила, как вошел Иоанн, облаченный в золотую ризу и Мономахов венец, как произошел «выкуп» невесты, как благословляли иконой трепетавшие родители. Ее просто куда-то вели, что-то говорили, подсказывали. И сидели за столом, и славили их гости, и пристально заглядывали в лицо невесты родичи первых двух государевых жен, и среди них многие заметили, что невеста странно выглядит. Иоанн и сам это заметил и раньше положенного объявил, что уходит с невестой в приготовленные для них покои.

И когда уже, покинув застолье, шли по темным переходам дворца, Марфа, ослабнув, рухнула ничком на пол. Иоанн, испугавшись, от неожиданности отпрыгнул от нее, попятился, и вот уже со взволнованным гомоном ее обступили родственники и слуги, пытаясь помочь. Царь с гневом озирался вокруг. Рядом оказался верный Годунов.

– Государь, вели ее в покои отнести, смотри, она белая вся, ни кровинки, да лекарей позвать надобно!

Иоанн кивнул и, скрипя зубами, удалился на свою половину. Перепуганная родня невесты не знала, что делать, тихо, словно мыши, сидели они под дверью ее покоев, страшась больше за потерю титулов, чем за жизнь «подведшей» их Марфы. И царь, отказавшийся возлежать с больной невестой, вызвал Малюту. Сам Григорий Лукьянович был молчалив и хмур, войдя к государю, пал пред ним на колени и опустил голову. Царь, уже переодевшись в короткий кафтан, встретил его холодным тяжелым взглядом.

– Как это понимать? – Грубый голос Иоанна нарушил тишину. – Обручался я со здоровой девкой, теперь она больная лежит там!

– Извели, государь, – отвечал несмело Малюта. – Недруги твои извели… Изменники!

– Найди! – бросил злостно царь.

– Да, государь!

– Теперь выйди вон!

Эту ночь он провел с одной из холопок, которую, после того как овладел, отослал прочь, а затем долго и слезно молился, в поклонах с громким стуком ударяясь головой об пол.

Через неделю было новое гулянье – женился царевич. Иоанн сидел во главе стола в одиночестве. Место, предназначенное для Марфы, пустовало. И все же гуляние было сдержанным. Не могли подданные царя веселиться, когда тяжело больна была его супруга, и видели, как исполнено печалью лицо Иоанна, видимо, успевшего уже привязаться к Марфе.

А царской жене становилось все хуже и хуже. Пока она медленно угасала, Малюта, дабы не оказаться виновным в том, что советовал государю жениться на больной девушке, был готов пожертвовать и своими родственниками, которых тоже подтолкнул на эту авантюру. Сам допрашивал и быстро узнал о снадобье, что принимала Марфа из рук матери. Тех, с помощью кого добыто было это питьё, не нашли ни в Москве, ни в слободе.

Надежды и молитвы не помогли. Случилось неизбежное – спустя неделю после свадьбы наследника Марфа скончалась. Упокоилась она в Вознесенском монастыре рядом с могилой Марии Темрюковны. Собакины вскоре сгинули так же внезапно, как и появились. Дядья, сродные братья и мать Марфы были казнены за то, что по неосторожности отравили царскую невесту, отец же, едва не сошедший с ума от горя, пострижен в монастырь, и осторожный Малюта, верный советник и пес государев, отвернулся от своей родни, позволив Иоанну расправиться с ними.

Кому было выгодно убийство Марфы? Знать была разгромлена и не оправилась после опричных расправ, так что это дело рук ближайшего государева окружения.

Малюта и его союзники после гибели Басмановых и Вяземского стали могущественной силой при дворе. Мало кто хотел и мог с этим смириться. Князь Борис Давыдович Тулупов, также все больше добивающийся расположения царя, вероятно, был противником Малюты. Тулупову нужны были сильные союзники, ибо времени попросту не было – ежели брак с родственницей Малюты состоится, Скуратов станет неуязвим.

Молодой опричник, троюродный брат царевичей Протасий Васильевич Захарьин стал другом Тулупова, и для него, впрочем, как и для Бориса Давыдовича, было невыгодно, ежели родственница Малюты родит государю сына. Тогда борьбы за власть не избежать, и насколько она будет кровавой и жесткой, можно было только представлять с ужасом и страхом.

– Надобно пресечь сие на корню! – твердил Тулупов Протасию с испариной на лбу от волнения. – Нужны связи и люди твоего дяди, Никиты Романовича!

– Его давно нет в Москве! И потом, чужие мы с ним, – отведя глаза, отвечал Протасий, – с отцом моим они были врагами, он даже на похороны не приехал, когда отца не стало! С чего бы и мне с ним знаться?

– Пригодится! Надобно мириться, на свою сторону переманивать! – Тулупов злился, что юноша по младости своей не понимал многих вещей и не собирался переступать через свою гордость.

Но сейчас решили содеять всё сами. Нашли и снадобья, и нужных людей, и слежку установили за домом Собакиных – ведали, что девушка болеет и мать ее ищет лекарство, дабы поднять дочь на ноги.

И все случилось. Рисковать не стали, того, кто продал им снадобья, и того, кто передал их Собакиным, убили и схоронили тела. Никаких зацепок, никаких улик против них, и Марфа мертва, и Собакины уничтожены.

Малюта догадывался, от кого получил этот удар, и стал выжидать. Наушничать против Тулупова, пользовавшегося тогда расположением царя, не стоило. Наблюдая долгие годы за придворной борьбой, он учился, и теперь знал точно – надлежало быть осторожным. Всему свое время.

* * *

Никита Романович Захарьин спустя долгое время возвращался в Москву. Укутавшись в медвежью шубу, нахлобучив до самых бровей рысью шапку, он ехал в санях. Из-под воротника, куда боярин спрятал от холода половину лица, поднимались клубы пара. Окружив сани, шли рядом верные ему верховые, чьи кони с трудом пробивали грудью глубокий снег. Бороды всадников и гривы коней покрылись инеем, на удилах висели сосульки.

Он ожидал увидеть столицу в развалинах. И очень удивился тому, что на подъезде уже узрел золоченые купола соборов и редкие верхушки свежих теремов, укрытые снежными шапками. Сугробы укрыли под собой останки сгоревших дотла домов, на месте которых еще не успели что-либо построить. Стены Кремля и Китай-города были сложены заново. Жилищ и людей мало, но уже клубился дым из немногочисленных слободок, торговцы работают в лавках, тут и там снуют горожане – а значит, город жил, отстраивался заново, восстав из пепла! И мысль о том, что он может быть вновь разрушен татарвой, была страшна. Не бывать тому! Хан вернется (все знали об этом), но столицы в этот раз ему не видать!

Сани Никиты Романовича остановились там, где был ранее двор его брата Даниила. Теперь здесь лежал ровный снег, словно и не было здесь никогда ничего. Молча, стиснув зубы, боярин глядел на это место, рука в меховой перчатке сжалась до хруста. Не уберег. Не выполнил наказ покойного старшего брата. Не оказался рядом в нужную минуту, не спас от огня. И представил он, как полыхал в том страшном пожарище великолепный высокий терем, как дотла сгорали спрятавшиеся в погребе жена и дети Данилы. Почувствовав, что его сейчас вырвет, Никита Романович ткнул легонько ногой возницу и набрал в грудь побольше воздуха. Сани тронулись, заскрипели по снегу.

Пришли скорбные вести и от сестры, Анны Романовны, жены князя Сицкого. Благо она и ее младшие сыновья были в слободе и спаслись. Трое старших же, Конон, Василий и Федор, будучи опричниками, участвовали в обороне Москвы и погибли разом. Молвят, Анна сходит от горя с ума, князь Сицкий спасает себя службой. Надобно бы навестить несчастную сестру. Но Анна Романовна уже не оправится от этого страшного горя, умрет весной следующего года…

Еще одна смерть до глубины души тронула боярина – в пожаре погибла его племянница, жена казненного Михаила Темрюковича, дочь Василия Михайловича Захарьина. Молодая красавица, которую Никита Романович любил как собственную дочь и частенько навещал, не смогла спастись и погибла со своим годовалым младенцем.

В памяти возникла последняя их встреча – боярин в последние годы после смерти Василия Михайловича старался навещать его детей. Приехал в полдень, к обеду. По обыкновению он был великолепен – высокий, крепкий, в застегнутом на все петлицы приталенном кафтане, в сафьяновых сапогах, борода с первой проседью аккуратно пострижена, длинные волосы убраны назад. Внешним видом племянницы был недоволен – взгляд тусклый, похудела, словно щепка. Расцеловал Марью, ее сына, подарил им небольшой сундук гостинцев.

– А я сегодня еду на Витебщину, будем с Федором Шереметевым новую крепость ставить на Нещердинском озере… Попрощаться заехал…

– Мы всегда рады тебе, дядя, – отвечала Марья, опустив глаза, и проницательный Никита Романович сразу увидел печаль во взоре племянницы. И когда прошли они в дом, и слуги уже приносили обед, он спросил Марью, что тревожит ее. Уткнувшись ему в плечо, она всхлипнула и разрыдалась. Никита Романович прижал ее к себе, грозно взглянул на слуг, и они с блюдами скрылись за дверью. А Марья поведала дяде про неверного мужа, который не любит ни ее, ни сына, постоянно пьет, а вчера и вовсе грозился сжечь Москву и слободу, обвиняя царя в смерти сестры. Слушая слезную исповедь Марьи, Никита Романович, сузив глаза, глядел поверх ее головы перед собой.

– Ты любишь его? – спросил боярин, держа лицо племянницы в ладонях. Она уже не плакала, глядела на дядю жалко, измученно.

– Ненавижу, – проговорила она сквозь зубы.

– Коли что, так мы тебе другого мужа найдем. Правда, Марьюшка?

И тут она заревела пуще прежнего:

– Да кому я нужна с дитем да порочная!

– Что ты? Что ты? И такое бывает! Ты еще такая молодая! Красавица! Благородная порода – и осанка, и глаза, все от Бельских переняла! Ну? Крепость духа захарьинскую ты тоже имеешь, только сама еще того не поняла! Ты сильная!

И впервые за много дней Марья искренне и по-светлому улыбнулась. Прощались во дворе. С каким обожанием Марья смотрела на Никиту Романовича! С такой все еще детской наивной влюбленностью, и он снисходительно относился к тому, хотя и смущался, когда обнимал ее и чувствовал, как начинала она трепетать в его объятиях…

Из детей покойного сродного брата Василия остался лишь старший сын его, Протасий, видный опричник. Говорят, бежал вместе с государем из лагеря, пока два брата его младших погибали под Тулой…

Поредела захарьинская родня за эти годы! Пресеклась от казней Иоанновых ветвь Яковлевых – казнены Семен Васильевич, Иван и Василий Петровичи, троюродные братья Никиты. Вот и дети Данилы погибли в пожаре, так что, не считая Протасия Васильевича, дети Никиты – единственные продолжатели рода. Благо хоть их защитил Господь, да за муки и потери все вознаградил сыном, коего жена родила этой осенью. Жизнь продолжается!

Терем уже не выглядел так, каким его всегда, еще с детских лет, помнил Никита Романович. Сыновья и холопы, конечно, пытались воссоздать его, но у боярина все равно было ощущение, что приехал он в чужой дом. Холопы, как только сани въехали во двор, помогли хозяину выбраться, начали распрягать лошадей. Перед тем как войти в дом, где его уже ждала семья, он распорядился, дабы сопровождавших его всадников отвели в тепло, накормили как следует да растерли обмороженные лица гусиным жиром.

И вот долгожданное мгновение – дети и супруга стоят в сенях, счастливо глядя на отца и мужа после долгой разлуки. Евдокия, заплаканная, стояла со спящим младенцем на руках. Смотрел на нее боярин и видел, как постарела супруга, раздалась вширь от частых родов, уж и первые седые волосы стали появляться.

– Сын, – поясняет она, улыбаясь. – Василием нарекла. В честь Василия Святого… Приснился мне он в ночь, когда в лесах мы прятались. И когда уж думала, что сил нет, думала, выкину дитё – так плохо было, он пришел во сне и настоял, дабы верила я, терпела, молилась, и ребенок будет здоровым… И коснулся чрева моего, и стало легко-легко. Вот наш Васильюшка, святым покровителем своим благословленный…

Никита Романович бережно взял младенца на руки, придерживая головку широкой ладонью, аккуратно поцеловал в лоб и закрытые глазки – единственное, что выглядывало из пеленок. Затем передал холопкам, и они, под строгим взором Евдокии Александровны, унесли ребенка. Едва сняв шубу и перчатки, подошел к образам, перекрестился трижды и поклонился в пояс, благодаря Господа и святых, что добрался домой.

За столом Никита Романович сидел во главе стола. Федор, старший сын, вместе с Евдокией, ближе всех к отцу. Молчат, никто не хочет говорить о случившемся. Но любопытная жена все же начинает разговор:

– Бают, государь велел казну в Новгород отвозить. Правда это, нет?

Никита Романович, хлебая деревянной ложкой горячую уху, кивнул, не поднимая глаз.

– Что же это получается? Снова татары Москву возьмут?

Тут за столом все насторожились. Никита Романович взглянул исподлобья перед собой: и дети, и жена смотрели на него так, будто это зависело от него, моля: «Пусть такого больше не будет!»

– Не возьмут! – односложно отрезал Никита Романович и снова опустил глаза в миску.

– Так чего ж добро все подальше везут? – не унималась Евдокия, вопрошая с возмущением.

– Не твоего бабьего ума дело! – Никита Романович пронзил ее тяжелым взглядом, и после того все со смятением отвели глаза от отца. Замолчала покорно и Евдокия. Снова за столом воцарилась тишина.

– Государь в Новгород в феврале отправится, – сказал он. – С собою меня зовёт. Видать, на свеев в поход собирается.

– Надолго? – тут же вопросила дрогнувшим голосом Евдокия.

– Не ведаю. – Никита Романович обтер коротко стриженную седеющую бороду и отложил пустую миску с ложкой. От горячей ухи с мороза его бросило в жар, лоб покрылся испариной, и боярин оттянул на покрасневшей широкой шее ворот просторного домашнего кафтана. Взглянул на жену – так и поникла. Ну, что он мог сделать? Служба есть служба, тем более государевы приказы не обсуждаются!

Когда ужин был окончен, все с разрешения родителя начали вставать из-за стола, а Никита Романович, не двинувшись с места, велел старшему сыну остаться. И вот они остались вдвоем в светлой горнице. С минуту боярин молча глядел на Федора, будто изучая. Вырос, окреп! И все больше становится похож на него самого. Вот уж и редкий пушок чернеет над верхней губой.