Текст книги "Опричное царство"

Долгие годы она представляла своего сына Владимира московским царем. Он сидел в ее мечтах на троне в золотых одеждах, суровый, гордый, сильный. А возле трона – его многочисленные детишки, способные вновь разветвить поредевший род московских правителей. Ефросинья вышивала покровы вместе со своими боярынями, жившими в монастыре при ней, а мысли о ее сыночке, светлые, желанные, ежеминутно были в ее голове.

Несмело одна молодая монахиня доложила, что к Ефросинье прибыл ее сын. Словно по давнему обычаю, боярыни одна за другой покинули келью, как только госпожа отложила шитье. Да, давно уж сын не приезжал к ней! Торопливо, с волнением убрала торчавшие пряди седых волос под куколь, оправила рясу, сложила руки на колени и села, выпрямив спину. Вот по коридору уже слышны уверенные шаги, все ближе и ближе. Дверь открылась, и Ефросинья, увидев родное лицо, не выдержала, бросилась сыну на грудь.

Объятия их были недолгими. Он тут же отскочил к окну, бегло осмотрел двор, затем вернулся к дверям, выглянул в коридор, снова стал оглядываться.

– Они повсюду, – прошептал Владимир. – Повсюду! Мама! Кто за стеной твоей кельи? Мама, есть там кто-то?

– Ты о ком, сынок? – взволнованно и растерянно спросила Ефросинья.

– Они! – лихорадочно воскликнул Владимир и взглянул матери в глаза. Тут она и рассмотрела его лицо, заметила, как сын осунулся, глаза в черных кругах, выступили скулы, появилась седина в светлой бороде и волосах.

– Они! – снова повторил Владимир. – Он послал их за мной, я знаю! Даже когда я сплю, чувствую чей-то взгляд!

Князь упал на колени и, закрыв лицо обеими руками, зарыдал. Ефросинья так и стояла пред ним, смотрела на своего сына, высокого, крепкого, с сединой, всхлипывающего, словно ребенок. Ей показалось на мгновение, что Владимир тронулся умом.

– Он не простил меня, я знаю! – говорил князь, утирая рукавом глаза, прямо как в детстве. – Все! Все, кого я ему назвал, он всех их казнил! Всех! Остался лишь я…

Поняв, о чем он говорит, Ефросинья, разозлившись на мягкотелость ее сына, грубо схватила его за лицо, подняла его свесившуюся голову и посмотрела ему в глаза.

– Да пусть только посмеет! – прошипела она. – Князь ты или девка слезливая? Где твое войско? Где твоя рать, которая защитит тебя от опричников? Они же не воины, а свинопасы! Где твои ратники, я спрашиваю?

Владимир перестал плакать, съежился под ее тяжелым, страшным взглядом.

– Одержи победу над ним, войди в Москву как освободитель! Спаси Русь и займи свое законное место на московском столе!

– Ты! – вмиг обезумевший Владимир вскочил и с высоты своего роста злобно взглянул на мать. – Ты! Только ты этого всегда хотела! Ты взращивала во мне жажду власти! Ты погубила меня! Ты погубила меня, как отца!

Звонкая пощечина заставила Владимира замолчать. Ефросинья отвернулась от него, силясь унять всколыхнувшуюся ярость.

– За свое место и власть нужно бороться! Тем более если этого кто-то достоин больше. Вы с отцом, к сожалению, оказались слабы…

Владимир стоял, опустив голову, слушал и сам уже проклинал себя за то, что приехал сюда. Зачем?

Ефросинья развернулась к нему и, сверкнув глазами, спросила:

– Есть ли сейчас на Руси хоть кто-то, кто сможет противостоять произволу этого безумца? Митрополит Кирилл, избранный после свержения Филиппа, тоже слаб и труслив, не вмешивается в дела государства, смиренно молчит – вот такие подданные нужны Иоанну! Чтобы они робко стояли и наблюдали за тем, как черные псы разрывают Россию! Вот и бояре, запуганные казнями, замолчали, словно Иоанн вырвал им языки! Что осталось от боярского своеволия? Вот и сами бояре именитые в опричнину идут! Слыхала, Иван Андреевич Шуйский со старшими сыновьями опричником стал. Забыл, видать, как по приказу Иоанна собаки на подворье грызли его отца! Забыл! А я помню!

Она замолчала, словно задохнулась от накопившегося гнева. Владимир исподлобья глядел на нее.

– Здесь два пути. Либо ты жертва, либо правитель! Решись, сын! Он не простит тебя! Он не умеет прощать! И себя, и детей своих, и меня погубишь!

Голос ее дрогнул, в глазах заблестели слезы – Владимир видел ее такой впервые. Помолчав, он отрицательно замотал головой:

– Нет, хватит! И так много крови пролилось на земле Русской! Я всегда тебя слушал! Теперь же я сам… Сам!

Выкрикнув последнюю фразу, Владимир начал мерить шагами просторную келью, не увидев того, как меняется лицо матери.

– Да простит он меня за все прегрешения! Тем более не было ведь измены, Бог видит, не предавал я его! И не мыслил! Доносчики его! Я приеду… я скажу! Любой приказ его выполню! Любой! Коли повелит мне с моими уделами в опричнину отойти – пойду!

– Не сметь! – каким-то ломаным голосом выкрикнула Ефросинья, выпучив глаза. Ее лик был страшен. С дрожащим подбородком сквозь зубы она прошипела: – Прокляну!

Ничего не ответив ей, Владимир покинул келью, и вот она уже слышит за дверью его удаляющиеся шаги, оставшись одна, в тишине, среди молчаливых и суровых образов. Долго еще она не могла унять гневной тряски, досадные слезы катились по морщинистым щекам. Сын предал ее! Предал! Ее любимый сынок!

Взрыхляя талый февральский снег, Владимир ехал со своим полком домой, в Дмитров. Тяжело и пусто было на душе. Звенит сбруя, слышится конский топот, а перед глазами ее лицо и глаза, полные слез, глаза, коих он всю жизнь боялся. Вскоре уже пожалел, что было с матерью такое расставание. Еще более он пожалел бы о том, если бы знал, что уже не суждено им увидеться…

Дома же Владимир любовно ласкался с женой при встрече, жадно оглаживая ее раздобревшее от частых родов тело. Затем увиделся с детьми Машкой, Евдокиюшкой и Юрком. В последнюю очередь заглянул к недавно родившемуся сыну, нареченному в честь царствующего дяди Иваном. Его появление на свет помогло Владимиру и его жене пережить смерть годовалой дочери Анастасии, родившейся хворой.

Жена Евдокия уже была у ребенка, начала его кормить, сунув в маленький беззубый ротик пухлую, налитую грудь.

– Жадный какой, сосет так, будто боится, что отберут! – смеясь, прошептала Евдокия. Умиляясь, Владимир осторожно погладил сына по лысой головенке, улыбаясь от счастья.

– Ты б Василия навестил, – с укором сказала вдруг жена. – Снова болеет, вчера весь день в бреду был…

Напоминание о старшем сыне грузом легло на плечи Владимира. Дети от прежней жены, отправленной в монастырь, были им словно забыты. Отвязался он и от Василия, и от дочери Евфимии. И почему от этой худощавой, пресной, как мука, женщины родились такие болезненные дети? Куда более он был привязан к Машеньке, Юрку и Евдокиюшке, родившимся от любимой второй супруги. Теперь вот еще и Ванята появился. Нет, не Ванята – Иоанн! Кто знает, может, и станет он государем когда-нибудь?

Окруженный семейным счастьем, Владимир не слышал о сдаче Изборска, о том, что возобновились казни, но теперь уже по делу измены Новгорода и Пскова. Не знал он и о перевороте в Швеции, и о том, что Иоанн, его царствующий брат, уже думает о том, как расправиться с ним…

* * *

После расследования и казни изменников дьякам из Новгорода и Пскова было поручено выселить из этих городов некоторые семьи. Одному богу известно, как составлялись эти списки, как выстраивались цепочки подозрений, кто был в дурных отношениях с дьяками, но в крепкие январские морозы свыше двух тысяч человек вынудили бросить хозяйство, жилье и уйти в незаселенные приволжские земли. Новгород и Псков, издревле славившиеся добрыми мастерами и именитыми зодчими, лишались их в наказание за «вечную измену»…

Ревели коровы, блеяли козы, ржали лошади – спешно хозяева тащили их с собой. Стонали скрипучие сани, тут и там слышны были крики, мат, плач, причитания. Люди навсегда прощались со своими домами, где родились, выросли, прожили всю свою жизнь. Некоторые бабы, вцепившись руками в створы ворот, не желали никуда идти, не давали мужикам оттаскивать их. Прикрытые от мороза детишки растерянно выглядывали из саней. Тут же друг другу продавали всякую рухлядь, не желая просто так расставаться с имуществом, которое уже некуда было класть и везти.

Выселили и видного новгородского кузнеца Архипа со всей семьей. Он много брать не стал – больше теплых вещей и еды. Скот пришлось забить, зато мяса много засолил. Взял инструменты: секиру, топоры, струги, ибо на новом месте надлежало ставить новый дом.

Вот сани уже запряжены, конь, чувствуя скорую дорогу, мотает головой, шумно дышит. Уже сидят в санях Белянка с дочерьми, укрывшись овчиной. На руках у жены двухлетний сын Алексашка. Архип более всего переживал за него – болезный родился, теперь снова болеет, а метели и морозы добьют любимого младшего ребенка. Даже сейчас он спит, тяжело дыша, истекая потом. Нет, точно помрет! Нельзя его с собою брать! Главное, чтобы жил, а там уже все обустроить можно!

Мимо все текут и текут сани с понурым, плачущим людом. Родственники, остающиеся в городе, ревут, прощаясь навсегда с уезжающими. Стрельцы верхом сопровождают переселенцев. Вот уже некоторые строго смотрят на Архипа, мол, чего медлишь.

Решившись, подошел к жене, вырвал у нее из рук сына и пристально взглянул ей в глаза. Она все поняла.

– Нет! Нет! – засипела она и подалась вылезти из саней, но дочери, словно по указу, одновременно заревели, но стали удерживать мать, всецело доверяя действиям отца.

– Не дам! Не дам! Сыночек!

Нервно вытерев нос рукавом, Архип отступил и сказал:

– Нельзя нам брать его! Помрет ведь, дура!

– Не дам! – взревела Белянка и бессильно откинулась в сани, сорвав с головы плат. – Господи, да за что же это все? Сыночек!

– Я вернусь за ним! – стараясь перекричать стенания жены, говорил Архип. – Вернусь за ним, как только избу поставим, обустроимся на новом месте! Вернусь!

Но она не слышала, а дочери все еще держали ее. Перестала рваться. Тогда Архип развернулся и, прижав сына к груди, ринулся к соседям. Дед Прокопий благо оставался здесь, он с бабкой Аленой уж давно дочерей замуж выдали, сына отправили служить в стрельцы – глядишь, не откажут в милости дите у себя принять?

Стрелец, увидев убегавшего Архипа, развернул коня и бросился в его сторону.

– Куда? Стоять! – закричал он, хватаясь за саблю.

– Тятя, – прохрипел на руках Алексашка. Стрелец остановил коня перед Архипом и, взмахнув плетью, скомандовал:

– Назад! Назад!

– Христом Богом умоляю! Смилуйся! – слезно проговорил Архип, чувствуя, как перехватывает дыхание. – Сынишка мой болен! Помрет в дороге, нельзя ему с нами! Дозволь, я его тут оставлю у соседей! Ну?

Стрелец напряженно глядел то на Архипа, то на мальчика.

– А коли спросят, что мне молвить? Где дите?

– Да кто спросит? – нервно усмехнулся Архип. – Ну, добрый человек, не губи! Христианин ты иль кто, ну?

Подняв взгляд и осмотревшись, стрелец шмыгнул носом и сказал:

– Я, видал, кузнец ты… Чай, не бедный человек! Давай, кузнец, деньги, сколько есть, да иди с миром!

Встрепенувшись, Архип, одной рукой поддерживая мальчика, другой откуда-то вынул небольшой звенящий кошель.

– Вот! Возьми! Здесь много! На коня хватит!

– На коня! – довольно протянул стрелец, пряча кошель в кафтан. – Давай только скорее, кузнец, а то не я, так другой тебе голову сымет!

И тронул коня, взрыв его копытами снег.

Старик Прокопий отворил не сразу – кому, видать, охота с изменниками знаться? Дверь отворил лишь наполовину, выглянул в щелку.

– Прокопий Федорович! Христом Богом молю! Оставь сына у себя! До лета! Иль до осени! Вернусь, только смогу!

Прокопий мялся, а Архип все говорил про болезнь сына, про тяжкую дорогу, мороз и метели. За спиной старика показалась его жена. Старуха Алёна смерила соседа взглядом, поглядела на ребенка, отодвинула с прохода молчаливого мужа, вышла на крыльцо, затворила за собой двери.

– Чаго дашь? – спросила деловито, поправляя плат на голове. Архип оторопел от такой прямоты, растерялся, шмыгнул носом.

– Деньги уж все раздал, хозяйка, – мягко отвечал он, – ты уж сама скажи, чего хочешь?

– Купец, дружок твой, Белянке платы заморские возил! Неси их, а мы уж тут за дитем твоим приглядим, выходим! Сам знашь, время-то какое! Хоть, коли нужда будет, продам кому! Ну, чаго встал? Дите давай и платы неси!

Она вырвала мальчика из рук Архипа и ушла в дом. Архип, развернувшись, заторопился к саням, спотыкаясь в снегу. На лице его блуждала досадная улыбка. Ну, новгородцы, ну, право, жадный, алчный народ!

Выгнав дочерей из саней, порылся, вынул узел, размотал его, и на снег высыпались платки: цветные, узорчатые, льняные, шелковые, шерстяные, пуховые. Дочери завопили, готовые до последнего оборонять свои и мамкины одежи, но Архип, в сердцах крикнув на них благим матом, заставил девушек замолчать. Белянка же сидела в санях бледная, отрешенная, равнодушная ко всему, только слезы катились и замерзали на щеках.

Сгреб в руки все платки, понес. Те, что выпали по дороге, дочери тут же подобрали и припрятали.

– Вот, хозяйка! Принимай! – Архип уложил гору платков на скамью. – А ты уж от слова не отступи, пригляди за сыном!

– Сына твоего выхожу, не кручинься! – отвечала старуха, осматривая блестящими глазами платки. – Но ты уж осенью забери его! Не целый же год у нас ему жить!

Архип вышел, так и не попрощавшись с сыном. Стрельцы уже торопили, грозили плетьми. Шмыгнув носом, Архип запрыгнул в сани и погнал коня, не оглядываясь ни на опустевший дом, ни на жену и дочерей, притихших за спиной. Давя в себе рыдания, он лишь негромко вздыхал и всхлипывал, кусая варежку, дабы унять неимоверную боль.

Белянка, покачиваясь в санях, глядела, как мимо проплывают избы и клети, кресты церквей, купола соборов, заснеженный Волхов, и все белым-бело, и все дальше Господин Великий Новгород, приютивший однажды потерявших все и всех Белянку и Архипа и ныне провожающий их навсегда вместе с тысячами прочих горожан, увозивших в санях семьи и нажитое добро. Натужившись, шумно дыша, тянули лошади с заиндевевшими мордами и гривами эти перегруженные сани, и хозяева от досады хлестали их все больнее, а когда в спины уезжавшим зазвучал родной с детства колокольный перезвон, растекшийся по окрестным тихим равнинам, многие не смогли сдержать слез.

Правя конем, Архип глядел на растекающиеся по заснеженной округе сани других переселенцев, и от этого почему-то было спокойнее на душе. То и дело оглядывался на укутанных по самые носы жену и дочерей.

– Пальцами шевелите как можете! Иначе отмерзнут! – кричит он и, чуть пристав, хлестнул коня. – Н-но-о-о! Давай, милый!

Сколько еще должен был продолжаться их путь, Архип даже не представлял. Но одно было сказано точно – надлежало идти к самой Оке. Глядя на то, как конь, идя рысью, шумно и часто выдыхает густой пар и фыркает от инея в ноздрях, со страхом подумал: а выдержит ли конь?

Мимо протекали заснеженные деревни и чернеющие леса. Солнце, кажущееся огромным кровавым шаром, медленно опускалось за окоем. Под вечер был привал, разводили костры, грели еду – и все под присмотром ратников. Разговоров не вел никто – не до того было, да и сил оставалось все меньше. Долго греться не дали, ратники начали гнать дальше.

– Молвят, мочно в Твери пересидеть, надобно лишь ратнику заплатить, – услышал Архип краем уха от стоящих неподалеку мужиков, собираясь в дорогу. На минуту задумался – не примкнуть ли к ним. Но, поглядев на Белянку и дочерей, усаживающихся в сани, не рискнул. Что-то заставило не поддаться этому слуху и идти дальше, куда надлежало…

* * *

Затемно с перезвоном колокольчиков, свистом, песнями и заливистым бабьим смехом разъезжались гости со свадьбы Ивана Михайловича Глинского. А женился он на Анне, старшей дочери Малюты. Праздновали в богатом тереме жениха, доставшегося ему от отца и строенного еще в те давние времена, когда Глинские правили государством.

Малюта, изрядно захмелев, устав от плясок, садился в возок. За руку его поддерживал молодой безбородый светловолосый юноша с пухлыми щеками и темными узкими глазами. Это был племянник Малюты, Богдан Бельский.

– Трогайся, да поскорее! Устал Григорий Лукьянович! – крикнул юноша вознице, садясь после Малюты в возок.

– И зачем я назавтра этих Годуновых в дом свой позвал? – проворчал Григорий Лукьянович.

– С Дмитрием Ивановичем ты едва ли не в губы целовался весь вечер! – усмехнулся Богдан своими пухлыми розовыми губами.

– Знакомцы мы с ним давние, – ответил Малюта, откинувшись на кошмы, – это ж я ему помог постельничим[7]7
  Постельничий – должность придворного, в обязанности которого входило следить за государевой постелью. Ими обычно назначались близкие царю бояре.


[Закрыть] при государе стать! Теперь он еще племянника своего притащил, просит устроить! Как его зовут?

– Борис, – подсказал Богдан.

– Борис, – раздраженно повторил Малюта, – опричником устрою, что ж! Как устал я от этих вечных земляков, знакомцев и родичей! Только и надобно им, дабы пристроил я их к теплому месту! А взамен что?

Малюта прикрыл глаза. Хмель отпускал, и голова медленно наливалась тяжелым свинцом. Он вновь думал о придворных делах, ибо поглощен он был заговором Челяднина. Список сообщников все рос, и теперь оказалось, что изменников много и средь дьяков Новгорода и Пскова. Надобно было не хватать выборочно изменников, а идти туда со всем опричным войском! Он понимал, что уговорит царя начать расправы в этих городах, ибо чувствовал, что царь доверяет ему, а это значит, что в руки Малюты медленно, но уверенно перетекала власть…

А как быть с теми, кто этой властью сейчас владеет? Он думал о Басмановых и Вяземском. Последний недавно приблизил к государю князя Бориса Тулупова, с которым его связывали какие-то родственные связи. Обзаводятся царские советники новыми союзниками при дворе! Их усиления Малюта боялся, ибо противников (он понимал, что становится для Басмановых и Вяземского противником!) у него было много, а он был один…

Годуновы прибыли утром, как и обещали. Малюта успел выпить отвару с утра, сходить в баню и привести себя в надлежащий вид. Гостей встретила его супруга, пригласила за накрытый стол.

Постельничий Дмитрий Годунов был низок ростом, но широк, брил голову, бороду, уже тронутую сединой, носил клинышком. Преуспев в службе, полюбил дорогие одежи и ныне явился в атласном кафтане, в шубе, в поясе сверкали каменья. Борис был чуть выше его ростом, худощавым, с копной непослушных жестких волос. Борода, видно, еще не росла, поэтому лицо его было гладко выбритым.

Говорили о придворных делах, много ели, пили за здоровье вышедшей замуж дочери Малюты. Тогда он представил гостям двух младших дочерей. Принаряженные специально для приезда гостей, девушки с почтением поклонились. Мария, взглянув вдруг на Бориса, покрылась багровым румянцем и опустила глаза. Лишь она заметила, с каким восхищением и любопытством глядел на нее этот юноша.

Девушкам велено было идти, и лишь когда уходили они, а Борис глядел им вслед, Малюта все увидел и понял. С раздражением подумал, что Бориска этот не ровня им, дочерям государева советника, насупился. Затем невольно исподтишка стал рассматривать Бориса. Невзрачный на первый взгляд юноша вдруг раскрылся пред ним в совершенно ином образе – у него был твердый и тяжелый взгляд, в коем даже в столь молодом возрасте виден был великий ум и зрелость. Борис, безучастно сидевший дотоле и со скучающим видом осматривая стол и убранство горницы, глянул вдруг на Малюту, и страшный государев палач, не выдержав этого взгляда, отвел взор.

– Думаю, получится Бориску к царевичу приставить. С Богданом вместе служить будет! – обещал Малюта, когда застолье подходило к концу.

– Благодарю, Григорий Лукьянович, – Борис склонил голову, – буду верен вам во веки!

Тогда Малюта никак не обрадовался этим пустым для него словам. Что ему верность этого мальчишки безродного? Но затем, когда Годуновы ушли, он невольно вспоминал взгляд Бориса и в глубине души понимал, что далеко пойдет парень. Может, сгодится на что!

Глава 7

Светлые костяные фигуры одолевали на шахматной доске. Даже играя в одиночку, Иоанн любил, когда побеждали темные – он невольно сравнивал их со своей разодетой в черные рясы опричной братией. Победу над темными он принимал за дурной знак. Склонившись над доской, Иоанн думал о том, как не дать проиграть костяным «опричникам», но и одновременно по обыкновению размышлял о государственных делах.

Осознание о невозможности завоевания Ливонии (в ближайшие годы точно) пришло к нему, и надобно было искать иные возможности владеть теми землями. И одна из главных причин – Нарва. Ее нельзя было потерять. Тогда-то и решено было создать в Ливонии подконтрольное Москве государство, да желательно, чтобы правитель был из королевского европейского дома – так будет «законнее», чтобы ни германскому императору, ни польскому, ни шведскому королю было не придраться. Советники и старик Висковатый обратили внимание государя на герцога Эзельских островов Магнуса.

– Он младший брат датского короля Фредерика, получил в наследство от отца Гольштинию, но Фредерик отдал ему купленные у тевтонского епископа Эзельские острова и забрал Гольштинию, – докладывал Висковатый, при этом не читая с бумаги, а выговаривая по памяти (сие восхищало многих при дворе). – Помимо прочего, Магнус по договору Фредерика с епископом имеет права на Ригу и Ревель. Нынче шведский король хочет отобрать у него эти владения, в коих царит разруха и разрозненность. Датский король не вступится за брата. Но мы можем ему дать защиту. Пущай по праву владеет Ливонией, но под нашим началом. Заставим его, государь, стать твоим слугой.

Иоанну сия мысль понравилась, но он и без подсказок советников знал, что одного договора мало – следовало с Магнусом породниться. Да, у Иоанна не было дочерей, но были племянницы, дочери князя Владимира…

Длинными пальцами Иоанн аккуратно убрал с доски светлого коня – он попал в западню и был съеден черной пешкой.

Была еще одна беда – англичане собирались прекратить торговлю в нарвском порту, едва Швеция и Дания завершат войну. Несмотря на то, что сражения меж ними то утихали, то вспыхивали вновь, обе страны были истощены. И теперь, как докладывали Иоанну, Англия как никогда настроена на перенос фактории в Ригу и Ревель. Это означало потерю контроля Москвы над торговой зоной в Балтийском море.

Все это время англичане, пользуясь щедростью и добротой русского царя, свободно торговали в России и так же свободно провозили свой товар для торговли с Востоком, по морю доставляли Иоанну боеприпасы во время его войны с Литвой. Но англичане хитрый народ и все делают лишь в угоду себе, Иоанн давно это понял. Потому часто слышал, что английские купцы, торгуя с русскими, часто несправедливо завышают цену своих товаров, цену русских товаров, напротив, занижают. Еще для чего-то все свои грамоты скрепляют разными печатями – Иоанн считал это недопустимым.

Но Иоанну нужны были сильные союзники вроде английской королевы Елизаветы, поэтому на многое закрывал глаза. Вернувшись из похода, в котором узнал о боярской измене, Иоанн вызвал к себе английского посла Энтони Дженкинсона.

Этот англичанин, путешественник и исследователь земель, нравился Иоанну. Таких сильных и целеустремленных людей царь умел замечать и ценить. Потому и доверил ему весьма ответственное дело. Иоанн и Дженкинсон сидели наедине в покоях царя, и он говорил послу:

– Передай королеве Елизавете предложение мое, дабы меж ее королевским величеством и мною была вечная дружба, дабы враги были у нас общие и против них мы были бы заодно…

Назревала война на море, но Россия тогда не имела флота и не могла защитить свои торговые корабли от нападений недругов, потому Иоанн продолжил:

– Еще передай просьбу мою, дабы королева дозволила приезжать к нам корабельным мастерам, умеющим строить корабли и управлять ими. Кроме того, хотели бы мы получать от королевы нужные для войны товары…

И самое главное – царь помнил судьбу шведского короля Эрика, видел, как вокруг него сжимается кольцо врагов, и он должен был защитить себя и свою семью. И произнес главную просьбу:

– Еще проси королеву от моего имени, дабы, когда случится на Руси смута великая, приняла она меня и семью мою в царстве своем, дабы смогли мы жить там без опасения, пока беда не минует и Бог иначе не устроит. Передай также, что королева может рассчитывать на мой прием, ежели представится случай.

Иоанн еще до того, как начал расправу, действительно думал о бегстве из России и даже намеревался отправить в Соловки государственную казну, дабы оттуда увезти ее с собой в Англию.

С отъезда Дженкинсона миновал год, за это время царь не только не получил должного ответа на свои просьбы и предложения, но еще и узнал, что англичане массово скупают в Новгороде товар и отправляют в Нарву, дабы оттуда при переносе фактории переправить его в Ригу и Ревель…

Черный ферзь, любимая фигура Иоанна, съела две светлые фигуры и обозначила шах. Белый король спрятался за строй пешек.

Недавно Иоанн решил отправить посла Осипа Непею к самой королеве, но перед тем, дабы ему было чем вызвать расположение Елизаветы, царь предоставил Московской компании право на транзитную торговлю через Россию с Персией, позволил искать руду в Вычегде и переплавлять монеты в Москве, Новгороде и Пскове.

– Ты же передай королеве Елизавете, – пристально глядя на посла, наставлял Иоанн, – дабы стояли мы с ней заодно против общих врагов и помогали войском друг другу, казной. Также пущай позволят торговать нашим купцам у себя так же беспошлинно, как торгуют они здесь. Пущай и подданных моих принимают ласково и располагают у себя, как я жалую подданных Елизаветы. Также проси от имени моего, дабы прибыл ко мне посол Антон Янкин[8]8
  Так Энтони Дженкинсон упоминался в русских грамотах.


[Закрыть].

Иоанн не умел и не любил ждать, медлительность ответа Елизаветы злила его, и он все чаще в мыслях своих ругал ее и называл «глупой бабой». В его понимании женщина не могла и не умела править страной…

…Черная пешка пошла в наступление и перекрыла путь к черному королю…

– Надобно в Нарве, государь, товар весь пожечь английский, дозволь только, – настаивал Малюта, все больше пользовавшийся доверием государя. Вот уже и Басмановы с Вяземским отдалились. И ведь чувствуют это! И с Пименом этим, новгородским псом, знаются, видать, хотят церковь к рукам прибрать, Пимена в митрополиты прочат. Тому не бывать! И Малюта все чаще говорит, что сообщников князя Владимира и Челяднина в самих Новгороде и Пскове хватает среди дьяков и управленцев, зовет Малюта в поход на эти города.

Иоанна беспокоили эти древние гордые твердыни, сохранившие силу и независимость, хоть и признали первенство Москвы. Нет, того недостаточно! Эти города надобно приструнить, подорвать их своевольство и силу, и царь уже был согласен с Малютой. Но, когда объявил он о своем намерении Басманову и Вяземскому, увидел в их глазах растерянность. Позже Басманов отговаривал от похода, предлагал отправить туда судей, дабы те нашли виновников.

«Они, государь, карманы свои вместе с Пименом и другими изменниками из Новгорода и Пскова набивают, оттого отговаривают тебя!» – вспомнились тут же слова Малюты. Он понимал, что рано или поздно Малюта станет врагом тех, кому служит, а Басмановы и Вяземский невиданную силу набрали при дворе! Как и прочие – своевольничают, самоуправством занимаются, воруют. Перестал доверять им Иоанн. И поход на Новгород, расправа над изменниками должны будут стать началом уничтожения этих зажравшихся Иоанновых советников…

Однако перед тем предстояло устроить переговоры с датским принцем и отразить наступление турок.

…Черный ферзь едва не попал в западню, но Иоанн спас его, пожертвовав черным конем…

Всю весну Иоанн готовил посольство к Магнусу и одновременно начал стягивать на юг рати. Неизвестно было, придут ли на русские земли крымско-турецкие войска, но на Оку уже послал полки с тремя лучшими воеводами – Иваном Мстиславским, Никитой Захарьиным и Иваном Бельским.

Судорожно Иоанн наблюдал и за польско-литовскими переговорами в Люблино. Все никак не уступят друг другу! Но знал, как и многие – скоро, очень скоро они объединятся, и придется воевать еще и с Польшей.

Но большую часть мыслей его занимали мучительные думы о князе Владимире. С гневом вспоминал о шведском короле Эрике, свергнутом младшим братом. Владимир бы не пощадил, на Руси противники во власти не оставляют друг друга в живых! И перед глазами его улыбающееся лицо. «Иуда! Все презирают предателей! И я тебя презираю!»

Вспомнил царь и Ефросинью, ее мужиковатое, грубое лицо и страшный, каменный взгляд. Вот она, змея-искусительница! Ее смерти Иоанн желал более всего. Говорят, она зачем-то перевела к себе в монастырь Иулианию, вдову покойного брата Юрия. О чем они шепчутся там, вдовы удельных князей? Они ведь ненавидят его, своего государя! Точно ненавидят! Ненависть порождает измену…

Владимир, кроме всего прочего, женат на сродной сестре Курбского, которая каждый год рожает ему детей! Не захотят ли ее сыновья после отомстить Иоанну? Не начнется ли новая усобица?

На доске начали одолевать светлые фигуры. Надлежало спасать Черного короля!

Летом крымско-турецкое войско подошло к русским землям. Турецкий флот уже вошел в воды Дона, стремясь подойти к Азову. Тут же началась подготовка к переброске сил на юг. Посланный туда еще в начале весны Петр Серебряный уже готовил ратников, но численность его войска в сравнении с количеством рати противника ничтожно мала.

В начале июля произошло еще одно событие, заставившее Иоанна приостановить переброску ратных на юг – после долгих переговоров в Люблино Великое княжество Литовское и Польша объединились в одно государство с единым правителем, коего должен был выбрать общий сейм, с единой монетой и единой внешней политикой. Было ясно, что литовская знать во многом пошла на уступки полякам, и одной из причин была война с Иоанном, грозившая ей поражением. Теперь против Москвы выступало одно из сильнейших государств в Европе – Речь Посполитая…

Но война в Ливонии поутихла, и потому Иоанн тщательно следил за развитием событий на юге. В начале августа турки взяли в осаду Азов. Часть войска отделилась и двинулась вверх по Дону, дошла до Переволоки, откуда намеревалась прорыть канал от Дона до Волги, дабы соединить эти две реки и на судах с легкостью дойти до Астрахани. Вскоре царь узнал, что ногайцы и астраханские татары в большом числе примкнули к туркам. Немедленно Иоанн отправил Василия Серебряного с тридцатью тысячами ратников на помощь его брату Петру, решил, что князь добросовестнее будет выполнять государев приказ, коли родной человек в беде.

«Владимир бы не помог, предал бы», – тут же пронеслось в голове…

…Белый король был зажат меж занятыми светлыми фигурами клетками и обступившими его черных фигурах.

«Белый король, светловолосый король… Царь и великий князь всея Руси Владимир Андреевич», – подумал Иоанн и усмехнулся. Долго глядел на попавшую в западню фигуру, и чем больше глядел, тем больше наполнялся злобой. Это была долгая игра. Жертвуя своими фигурами («погиб» и ферзь) и «обманывая» противника, Черный король приблизился к Белому, и тот ждал, когда противник нанесет последний удар. Длинными пальцами Иоанн взял Черного короля, приподнял его, дабы покончить с Белым, на мгновение остановился, словно ему нужно было решиться на это, и затем что есть силы смахнул его с шахматной доски…