Текст книги "Опричное царство"

Михаил Иванович, дороживший честью рода и службой, не стал изменником тогда, но сейчас, когда русское царство едва не поставлено на колени, а царь унижен, можно было вырвать власть из рук ненавистного Иоанна и отдать кому бы то ни было, но лишь бы отобрать у него!

И ведь мог сейчас послать к крымскому хану, договориться с ним, дабы понапрасну не лилась кровь, и отдать ему не только Москву, но и Новгород, где сидит Иоанн. Сколько жизней можно было уберечь!

Мог бы. В войске наверняка случится раскол, но это не главное. Главное все же то, что князь, несмотря на унизительную гибель отца, свою опалу, потерю земель и человеческую неприязнь к Иоанну, не был способен на предательство своей отчизны, народа, Бога. И потому, не жалея сил, устраивал первую на Руси пограничную службу, потому стоит во главе войска, которому суждено сразиться со значительно превосходящим числом противником.

«Мертвые сраму не имут», – подумал тут же князь.

Захотелось вновь обойти и осмотреть укрепления, проверить стражу, но дикая усталость в стареющем теле забрала последние силы. Еще доложили сегодня, что кончаются съестные припасы, а это значит, что лагерь долго не выстоит, ежели татары возьмут его в осаду (бóльшую часть обоза пришлось бросить под Серпуховом, когда гнались за татарами). Того нельзя допустить, нужны вылазки, точечные удары, дабы злить противника, не давать стоять ему на месте!

Близился рассвет. Князь, так и не сомкнув ночью глаз, кликнул слугу и приказал нести воду, дабы умыться и выйти к ратникам.

Орда, двигаясь на соединение с ногайцами, растянулась на версты. В тылу шли внуки хана, еще совсем мальчишки, не бывавшие дотоле в походах. Их охранял плотный строй конной стражи. Множество пеших ратников плелись здесь. Шли не только по дорогам, но и по лугам, вытаптывая траву.

Из засады облаченный в панцирь Дмитрий Хворостинин из-под низко надвинутого на глаза шлема наблюдал за медленно движущимся татарским войском. Его воины уже в седлах, ждут лишь приказа. Оглянувшись, Хворостинин дал сигнал.

Битва началась стремительно. Полк Хворостинина вышел с двух сторон и разделился, тем самым разбив толпу татар на части и окружив каждую из них. Хворостинин, завидев трех пеших татар, бросившихся было бежать, ринулся прямо на них. Съехав с седла на левый бок скакуна, увернулся от стрелы – туго просвистела прямо над головой коня. На ходу выровнявшись в седле, взял поудобнее саблю и рубанул одного татарина вкось. Двое других, завидев, что сам воевода разворачивает коня на них, решили дать ему бой. Один сумел отбить мощный удар, другой пал с разрубленной головой. Тот, что отбил удар, бросил клинок и миролюбиво поднял руки, пытаясь сдаться в плен, но Хворостинин, с каменным суровым ликом развернув коня, пустился на умоляющего о пощаде врага и разрубил его, не сбавляя ход. Конный татарин пронесся мимо воеводы, ударил по панцирю, лишь процарапав его, и был тотчас зарублен подоспевшим русским всадником.

Не ожидавшие удара татары слабо отбивались, рассыпались по округе, бежали, пытаясь сдаться в плен, но полон не брали, резали прямо на месте. Обоз татарский подвергся разграблению и уничтожению – тут и там уже полыхали телеги с припасами, ревел в страхе разбегающийся скот.

– Убить их! Убить! – кричал юный внук хана, а сам, едва не плача от страха, бежал прочь, оглядываясь на резню и дрожа при виде непобедимых русских всадников. Стража выводила царевичей с поля боя.

Прямо и твердо держась в седле, Хворостинин объезжал округу. Привстав в стременах, отдавал приказы, собирая рассыпавшийся свой полк.

О том, что разорен обоз и тыловые части разбиты, хан узнал тотчас и, взбешенный, остановил войско. Спросил, целы ли внуки. Узнав, что мальчиков вывели с поля боя, удовлетворенно покачал головой.

– Великий хан, лагерь Теребердея меньше чем в полудне отсюда. И там до Москвы совсем ничего, – говорили одни беи.

– Нельзя идти дальше, пока враг будет у нас на хвосте, – шептал верный и мудрый Дивей-мурза. Мстительный хан быстро принял решение.

Ревели сигнальные трубы, воздымались знамена – от войска отделился значительный отряд крымских татар и ногайцев и был направлен для удара по наглым московитам. Они шли с гиканьем и свистом, раскинувшись широкой толпой.

Хворостинин знал об их приближении заранее благодаря лазутчикам. Его полк уже был построен и стоял на месте, ждал врага.

– Сколько же их, – пронеслось по рядам.

– Тысяч десять, не меньше…

– Стоим, братцы! – подбодрил бойцов Хворостинин и, глубоко вобрав воздух носом, сжал пальцами конскую гриву.

Запели первые пущенные стрелы, на излете не причиняя никакого вреда.

– Отступать! Отступать! – крикнул во всю глотку Хворостинин. Запели сигнальные трубы, и полк его, вмиг развернувшись, пустился прочь. Татары, увидев бегство противника, пустились еще быстрее, желая возмездия и легкой победы. В пыли неслись они, нещадно стегая лошадей. Некоторые пущенные стрелы доставали русских всадников, и они, сползая с седел, оставались лежать на земле. Вскоре их тела были растоптаны бесчисленными копытами.

В этой бешеной гонке татары и сами не заметили, как из-за холмов, рощ и курганов они, сбившись в кучу, неслись вдоль широкой дороги, прямиком на видневшиеся вдали деревянные укрепления русского лагеря. Они все ближе, и стрелы уже летят в сторону русских. Казалось, отступающий русский отряд сейчас разобьется об эти щиты, но вдруг по команде Хворостинина он молниеносно разделился на две части и бросился в разные стороны за укрепления.

Выстрелы пушек и пищалей слились в один страшный звук – казалось, именно с таким грохотом раскалывается земля. Гром этот заглушил жалобное, испуганное ржание лошадей, крики ужасов толпы татарских воинов, попавших под мощный обстрел. Изуродованные снарядами, изрешеченные пулями, они густой волной валились в вырытый под укреплениями ров.

Татарская конница отхлынула, пуская стрелы. За укреплениями уже стоял грязный от пыли и пота спешившийся Хворостинин, командующий обороной лагеря.

– Не стрелять! – скомандовал он. Прямо рядом с ним стрела убила одного воина. Воевода даже не взглянул на него, подошел к укреплениям и заглянул в бойницу. Снаружи с гулким стуком в щиты врезались стрелы.

Иван Шереметев, стоя поодаль во главе конного отряда, дал знак. Заревели трубы, и из-за укреплений с двух сторон выехала легкая конница и казаки под предводительством Черкашенина. Они обрушились на вновь подступившую ближе татарскую конницу. Сам атаман со своим сыном был в первых рядах, размахивая окровавленной саблей, выкрикивал приказы. Завязалась отчаянная сеча, и едва татарский отряд собрался в единую силу, русская конница отступила, разошлась молниеносно по разные стороны, и вновь град из пуль и ядер по команде Хворостинина обрушился на врага. Вновь летят гурьбой в ров убитые люди и лошади, и ров вскоре заполнился трупами. Совсем поредевший татарский отряд отступил. Изо рва, забитого телами, еще долго слышались стоны раненых воинов, хрипы умирающих коней.

Михаил Воротынский, облаченный в броню, под стягами и хоругвями сидел на боевом коне, с отдаленного кургана наблюдая за сражением. За все это время он не проронил ни слова, лишь под седой бородой ходили желваки и тяжелым блеском сверкали его глаза под низко надетым шлемом.

Тем временем хан соединился с отрядом Теребердея и, узнав о разгроме посланного против русских отряда, остановился всего лишь в сорока верстах от Москвы. На военном совете все мурзы и беи выразили желание разбить оставшихся за спиной их войска русские отряды, и вскоре орда всей силой своей двинулась против полков Воротынского – все, как планировал воевода.

В русском лагере татар ждали к утру. Перевязывали раненных татарскими стрелами, хоронили немногочисленных убитых. Илья, Филимон, Сашко и Семен, видевшие впервые в жизни весь этот ужас, были молчаливы, Архип заметил, как мелкая дрожь била их руки. Завтра будет страшнее! При этих мыслях он тронул на груди оберег Добрыни.

– Слышь, как кричат там, в яме-то, – протянул Сашко и шумно вдохнул воздух. Прислушались – и правда, из темноты, что была за укреплениями, доносились жалобные и мучительные крики. Семен, резко поднявшись, отошел поодаль, и там его вырвало.

– Басурмане, а все ж люди. Прости, Господи, – перекрестился Илья.

Под утро все смолкло…

Под утро подошла вся татарская рать. Близилась битва…

Поле было усеяно трупами людей и лошадей. Воздух, казалось, был пропитан пылью, запахом пороха и крови. Воронье бесчисленной тучей носилось над полем, камнем падало вниз, учиняло свой пир. Тут и там слышались стоны и просьбы о помощи, но никто не поможет – битва утихла, но еще не окончена.

Хан Девлет-Гирей, мрачный и осунувшийся, сидел в седле, осматривал поле битвы. И впереди виднелись сплошь покрытые воткнутыми стрелами русские укрепления.

– Теребердей пал одним из первых, великий хан, – докладывали ему. – Мурза Ширин с сыновьями убит. Убит мурза…

И до уха его доносились одно за другим знатное имя бея или мурзы – они погибли здесь целыми семьями, и их было столько, что скоро он перестал слушать. Астраханские царевичи, что пришли с ханом, были схвачены русскими.

– Где Дивей-мурза? – спросил Девлет-Гирей нетерпеливо.

– Воины видели, как Дивей-мурза был взят в плен…

Сильной судорогой дернуло его искривленный книзу рот, пальцы крепко сжали нагайку. Издав полный бешенства крик, он стал нещадно стегать донесшего ему эту страшную весть и бил, пока тот не свалился с седла. Внуки и сыновья хана, стоявшие за его спиной, боясь ханского гнева, отводили глаза.

– Я позволю воинам отдохнуть и потом обрушу на них все свои силы, – со злостью прошипел Девлет-Гирей и отъехал, горбясь в седле. Поодаль глядели на него молчаливо послы турецкого султана, которые ожидали великой победы. Они молча провожали хана глазами.

В русском лагере смятение. Были большие потери, когда враг стал напирать, пытаясь обойти укрепления. Еще больше раненых в сече или от стрел. На жаре им худо, не всем хватает воды. Филимон был убит, тело его не нашли, но Семен сказал, что видел, как его зарубил татарский всадник. Сашко, раненный стрелами в грудь и живот, умирал на глазах, бледный как мел, в поту, лежал на траве в беспамятстве. Уже заострялось его лицо, становилось восковым. Илья сидел поодаль, вместо его правой руки была культя, обмотанная пропитанной кровью тряпкой. Мухи роем кружились над ним. Он дрожал и причитал:

– Как же я теперича плотничать буду… Как же теперь?..

Семен, не допущенный в первые ряды и не поучаствовавший в битве, сидел рядом – его все еще била крупная дрожь. Архип без сил лежал в траве. Он весь был залит чужой кровью, у него рассечена левая щека, перемотано кровавой тряпкой левое предплечье – ему довелось быть едва ли не в самой гуще, и не помнил он, как орудовал саблей во все стороны, остервенело рубя врага, как стаскивал с седел, как дрался голыми руками, резал вражеских коней – все было словно в тумане, и сейчас тело сковала невиданная слабость, такая, что тошнота подступала к горлу и кружилась голова.

Семен нагнулся над притихшим Сашком, прислушался.

– Умер, – выдохнул он и, закрыв лицо, зарыдал, но не потому, что жалел малознакомого для себя Сашко, а просто не выдержал увиденного ужаса…

В воеводский шатер привели Дивей-мурзу. Воеводы Хворостинин, Иван Шереметев и Михаил Воротынский сидели за столом на лавках, пристально вглядывались в пленника. Крепкий и высокий, он стоял твердо и глядел на них без страха.

– Чего хотите вы от меня? – проговорил мурза с презрением. Воротынский, тяжело глядя на него, чуть откинулся назад.

– Чего ты хотел, придя на наши земли?

– Я шел за своим ханом, дабы вместе с ним сокрушить тебя и твое стадо, поставить твоего царя на колени и овладеть вашей землей, – с легкой усмешкой ответил татарин и расправил плечи.

– Но теперь ты здесь, а поле усеяно трупами твоих ратников, – с трудом сохраняя самообладание, продолжал Воротынский.

– Недолго тебе осталось праздновать, князь!

– К чему еще больше крови? Я хочу договориться с ханом, дабы он ушел. Тогда я отпущу тебя.

Дивей-мурза, услышав столь благородное предложение, засмеялся. Шереметев искоса поглядел на недвижного Воротынского, Хворостинин сжал кулаки.

– Думаешь, ради своей свободы я стану предавать своего хана? Даже он, если бы и попал в плен, приказал бы сражаться дальше. Но если бы он попал в плен вместо меня, я освободил бы его, а вас, словно скот, повел бы пленниками в Крым! Я бы стоял здесь, пока вы бы не издохли от голода, а после перерезал бы вас, словно баранов!

Легкая судорога дернула лицо Воротынского. Махнув рукой, он приказал увести пленника. Дорого мурза ответил за свои слова – три ратника с наслаждением избивали его, пока он не потерял сознание.

В воеводском шатре военный совет. Слово держал Иван Шереметев:

– В лагере нечем кормить воинов и лошадей. Враг понес большие потери, но голодное войско не простоит больше трех дней. Надобно атаковать.

– Ратники устали, мы не сможем выйти из лагеря и напасть на врага, – спорил с ним князь Палецкий.

– Врага в разы больше все еще, нужно обороняться, – вторил Лыков-Оболенский.

– Можно отправить людей обратно, подобрать брошенный нами обоз…

– Нельзя распылять силы!

Воеводы говорили наперебой. Молчал лишь Воротынский, не мигая глядевший перед собой. Замолчали и остальные, увидев бесстрастное лицо князя.

– Что будем делать, Михаил Иванович? – тихо спросил князь Палецкий.

– Ждать, – вымолвил Воротынский. – Ждать и молиться. Кормить воинов надобно. Режьте коней. Иначе никак…

Два дня была передышка, если не считать редких небольших стычек. Солнце нещадно пекло, и над полем все острее ощущалась вонь неприбранных бесчисленных трупов, от которой рвало бойцов в обоих лагерях.

В русском начали дохнуть кони, их старались забить раньше, дабы накормить голодных ратников. Вгрызаясь в жесткое конское бедро, ел и Архип, все еще бледный от усталости. От запаха тлена кусок не лез в горло, но он ел через силу, превозмогая тошноту. Один ратник отдавал коня на убой и плакал, словно ребенок, прощаясь с жеребцом. Коня увели от него, и скакун, чуя беду, заржал жалобно, хотел было вырваться, но его крепко держали и оттащили насилу.

Под жарким солнцем страдали от жажды, слабели, но не собирались сдаваться.

Два дня оба войска собирались с силами. Ослабленные и поредевшие русские ратники понимали это и были готовы драться до последнего. Скоро должно было свершиться главное сражение, которое решит судьбу Русского царства.

Второго августа оно началось…

Подножие холма у реки Рожайки, куда хан решил направить свой основной удар, была главная сеча. Стрельцы и посошные мужики с рогатинами и топорами, осыпаемые стрелами, стояли друг подле друга плотной толпой. Тут были Архип, Илья и Семен. Илья ловко привязал нижнюю часть древка рогатины к отрубленной руке и стоял твердо, хотя ослабел от раны, уже источавшей неприятный запах. Сыплющиеся дождем татарские стрелы с противным чавканьем врезались в тела стоявших вокруг мужиков. Но они стоят, поддерживают первые ряды, которые теснит татарская конница. Одному мужику стрела попала в горло, тут же струя крови обдала Архипу лицо, а мужик, хрипя и булькая, рухнул под ноги стоявших вокруг товарищей.

– Не выдюжим… Не выдюжим… – повторял с ужасом Илья, глядя туда, где татарская конница уже подминала русские ряды. Стояла пыль, от нее у страдающих от жажды ратников еще больше сохло горло, они задыхались.

Другая толпа татар, уже пешая, лезла на «гуляй-город», несмотря на ливень русских пуль, стрел и снарядов. Татары так же осыпали защитников стрелами. Хворостинин командовал обороной «гуляй-города», бодрил солдат, помогал оттаскивать раненых. Татары расшатывали щиты, карабкались наверх, лезли руками в бойницы. Издав от бессилия истошный вопль, Хворостинин саблей отсек руку одному татарину, ухватившемуся за край щита.

– Секи! – закричали воины и принялись также отрубать врагам руки. Некоторые татары забирались на щиты и спрыгивали с оружием на защитников, но мало что могли сделать. Одного разрубил пополам сам Хворостинин, но князь едва не был убит еще одним забравшимся на щит татарином – его спас стрелец, подбивший врага из пищали.

Одолевали татары. Вот уже смят полк у реки Рожайки. Татарские кони с покрытыми кровью ногами лезли по месиву из трупов, оступаясь. Архип еще отмахивался саблей, когда рядом возникал какой-то всадник, не знал, куда попадал, лишь чувствовал, как со всех сторон обливается он чужой кровью. Он уже утерял Илью, но еще видел Семена. Затем краем глаза заметил, как Семен, охнув, со стрелой в груди упал под ноги отступающей русской пехоты.

В пыли ничего было не видно, тут и там мчались лошади и вновь исчезали, от всеобщего крика и шума сражения в ушах стоял страшный гул.

Один татарин прямо с седла бросился на Архипа, повалил его в кучу тел, но тут же был убит выхваченным из-за пояса ножом. Остервенело Архип бил его в бока и спину, пока сверху не навалилось еще одно безжизненное тело.

– А-а-а-а! – истошно, но глухо вырвалось у Архипа, когда он почувствовал, как по трупам, что лежали на нем, били нещадно копыта проходящей татарской конницы, еще больше вминая его в кучу из тел, от которых пахло кровью, по́том и испражнениями.

Коннице, что смяла пеший полк, уже противостоял конный отряд князя Лыкова-Оболенского и отряд казаков Черкашенина. Здесь врагу пришлось туже, завязалась упорная и долгая сеча.

Кровь уже смешалась с землей, щиты «гуляй-города» едва стояли.

– Михаил Иванович, где же ты? – простонал тихо Хворостинин, едва стоя на ногах от усталости и жажды. Утром Воротынский увел из лагеря полк детей боярских, дабы при атаке крымцев обойти с тыла и войско и тем самым сокрушить его. Вскоре доложили: в бой вступил отряд отборных турецких янычар – они шли в белоснежных войлочных колпаках и ярких шерстяных одеждах, вели прицельный огонь из мушкетов.

Хворостинин уже видел, как ратники дерутся из последних сил, скоро оборонять лагерь будет некому, и сюда ринется конница самого хана, которая сокрушит русичей окончательно.

– Дмитрий Иванович! – обратился к Хворостинину вестовой. – У Рожайки на холме казаки еще держатся, но скоро опрокинут их! Пеший полк уничтожен весь!

Хворостинин махнул рукой, не в силах что-либо ответить. Ежели казаки не выдержат, татарская конница обойдет «гуляй-город» и ударит сюда. И тогда конец.

Хворостинин сделал шаг, но оступился и упал на колено, опершись на саблю. Оглянулся. Поле утонуло в пыли, лишь слышался оглушающий шум сражения.

«А ежели князь Воротынский не придет? Оставил нас здесь умирать, а сам спасся? А может, он заодно с ханом?» – думалось Хворостинину. Мысль эта была от отчаяния, бессилия и злобы. И воевода рассмеялся во все горло, вытер выступившие слезы. Его подняли, испугавшись, видимо, но он отмахнулся от помощников.

– Стоим, братцы! – хрипло выкрикнул князь и, взяв сподручнее саблю, направился к защитникам «гуляй-города»…

Девлет-Гирею докладывали об успехах его войска на поле битвы. Он издали наблюдал за сражением, сидя в седле, в окружении свиты и турецких послов.

– Сыновья мои храбро бьются? – осведомился он.

– Сыновья и мужья дочерей твоих в самой гуще битвы, ведут твое воинство против неверных!

Девлет-Гирей с гордым видом покосился на услужливо улыбающихся ему турецких послов. Победа близка! Ведь за этим несчастным и едва стоящим лагерем беззащитная Москва. У хана под рукой еще достаточно воинов, чтобы продолжить поход. Да, потери велики, но это плата за его будущее величие, за возрождение империи Бату-хана!

Незнакомый рев труб, пронесшийся над шумом битвы, потревожил слух. Хан насторожился.

– Что там? – раздраженно спросил он. Но вскоре узрел сам – к тылу его войска неслась лавина закованной в броню русской конницы…

Князь Хворостинин не сразу услышал сигнал, и когда кто-то из ратников крикнул: «Наши! Наши!» – он пригляделся и увидел, как на татарское войско несется другое, сверкая броней, и над ним в пыли и дыму видны были хоругви и стяги русского царства – это ударила долгожданная конница Воротынского!

– Братцы! Вперед! – взревел тут же Хворостинин, воздев свою окровавленную саблю. Воины поднимались в атаку.

– Пли! Пли! – кричал он до хрипоты стрелкам, и толпу татарских воинов вновь разметали пищальные и пушечные выстрелы. Защитники лагеря выступали на врага, чем помогли коннице Воротынского зажать вражеское войско в смертельные клещи. Сам Хворостинин ринулся, но, сделав пару шагов, упал без чувств. Его тут же подняли, вынесли с поля боя.

Началась уже не битва, а настоящая резня. Татарское войско таяло, погибая под стрелами, пулями и саблями русских. Резали и стреляли всех, не разбирая, и татары, пятясь, стали отступать, теряя строй, ползли, давили друг друга. С диким ржанием заваливаются лошади, топчут пеших, сталкиваются друг с другом. Истреблен был полностью и отряд отборных янычар – их опознавали по яркой одежде и пытались добить в первую очередь. И русские ратники, сплошь обрызганные кровью, стиснув зубы от усталости, ринулись было следом за отступающим войском, но приказано было отходить за укрепления лагеря – Воротынский понимал, что истощенные воины не одолеют свежие силы хана, которые уже бросились на защиту бегущих.

Воротынский под стягами и развевающимися хоругвями въезжал в лагерь под крики всеобщего ликования, спокойный и суровый. Знали бы воины, как трудно ему давалось это спокойствие, когда ждал он подходящего момента для наступления своей конницы. Знал, что вырезан пехотный полк, что «гуляй-город» едва держится, но ему надобно было, дабы сыновья хана задействовали все войско, которое привели с собой на поле битвы, и видел, как рвались в бой ратники, от нетерпения сжимая кулаки, но не смели без его приказа двинуться с места. И дождались, и хлынули подобно лаве. И победили. Но хан не отступил, значит, победу еще рано праздновать, оттого столь суров и спокоен был князь, когда проезжал мимо славивших его рядов русских ратников, истощенных, покрытых грязью и кровью.

В татарском лагере смятение и отчаяние. Больше половины войска было истреблено. Еще больше трупов покрыло бескрайнее Молодинское поле…

Сгущались сумерки, укрывая тьмой бесчисленных мертвецов. Хан сидел подле сыновей в своем шатре. Он был мрачен и молчалив. В той страшной резне при отступлении, кроме именитых беев и мурз, погибли два его сына, несколько мужей ханских дочерей и его старший внук. Вот его плата за величие? Надобно ли оно ему? Кто теперь вернет их к жизни? Кто вернет к жизни тысячи павших воинов, коих привел он сюда умирать?

– Отец, у нас много пленных, можем выменять на них астраханских царевичей и Дивей-мурзу, – молвил старший сын и наследник хана Мехмед. Хан молчал, смежив веки. Тогда Мехмед, грузно поднявшись, приблизился к отцу и прошептал:

– Отец, ты готов биться? У тебя еще достаточно воинов, чтобы сокрушить урусутов! Больше у них не хватит сил противостоять нам! Я готов повести в бой людей! Я и мои братья желаем мстить!

И Девлет-хан был готов мстить и вновь отправлять свое войско на треклятый лагерь русских, но все вскоре решилось иначе – был перехвачен русский гонец, а с ним грамота, в коей сказано, мол, царь выступил из Новгорода с сорокатысячным войском. Это взбудоражило татарский лагерь, хотя в сию весть поверили не все.

– Пытайте его хоть до смерти! – приказывал взбешенный Девлет-Гирей. – Но вызнайте, правда это или нет!

А пока мужественного безызвестного героя пытали и мучили, мурзы обсуждали – что делать? Если царь двинулся с войском, то, скорее всего, татарское войско обречено. И тогда выход один – сломить лагерь русских на следующий день, перегруппироваться и приготовиться к сражению с царем. Конечно, они не могли знать, что царь никуда из Новгорода не выступал, и единственной силой, противостоящей татарам, оставался этот потрепанный, поредевший лагерь за «гуляй-городом». Это была очередная хитрость старого воеводы князя Воротынского, отправившего героя на верную смерть. Гонец, чье имя историкам неизвестно, умер в мучениях, так и не выдав того, что он был отправлен умышленно сюда, дабы испугать хана и, возможно, заставить его отступить.

И это заставило – хан собрал военный совет, на котором единогласно решили, что с войском царя им уже точно не справиться и будет правильнее вернуться в степь. Едва забрезжил рассвет, крымский лагерь поднялся и начал отступать.

Воротынский не спал, ждал сего мгновения и тут же велел догонять отступающего противника, и залитые кровью уставшие ратники, стиснув зубы, поспешили исполнить приказ воеводы. И, как оказалось, решение опытного воина было верным – при отступлении в стычках с русскими ратниками, в болотах, на переправах хан потерял все свое остальное войско… Хан привел домой лишь жалкие остатки своего великого воинства, лишив свое государство едва ли не всего мужского населения: остались лишь старики и подрастающие дети. Стоит отметить, что больше Девлет-Гирей уже не водил рать на русские земли.

Наконец занялись похоронами погибших, поднимали тела, укладывали в огромную вырытую могилу. И когда отодвинули изуродованный копытами окровавленный труп татарина, нашли Архипа, сплошь залитого кровью и едва походившего на человека. Поначалу решили, что и он мертвый, но, когда небрежно взяли его за руки и потянули, он застонал от боли.

– Братцы, глянь, живой! Сколько ж пролежал тута? Дайте воды!

В отверстый рот его начали заливать воду, он закашлял, открыл глаза и проговорил что-то невнятное.

– Потрепали его знатно. Ну, даст Бог, жить будет, коли силен! – со знанием дела проговорил один седобородый ратник. Архип с усилием повернул голову и увидел, как мимо несли труп мужика, лицо которого было превращено в кровавую кашу, а череп был страшно изломлен. По перевязанной культе вместо правой руки Архип узнал в убитом Илью. Что-то попытался сказать, но лишился сознания.

Поодаль атаман Черкашенин недвижно сидел на бочке, уже который час тупо и потерянно глядя пред собой. Он сам был весь перевязан окровавленным тряпьем, лицо рассечено в бою. Но не раны тревожили его.

– Атаман! Нет его нигде! Молвят, татары все же успели в полон увести…

Черкашенин обернулся к говорившему казаку, и тот невольно отступил назад – до того тяжел и страшен был лик атамана.

– Послать молодцев следом! Скачите до самого края земли, найдите моего сына! – проговорил он сквозь зубы, щека, поросшая щетиной, дернулась, а глаза по-прежнему оставались стеклянными…

Нет, доблестный атаман уже не увидит своего сына. О том, что в плену у крымцев такой ценный пленник, быстро стало известно и в Турции, азовский паша просил выдать Данилу Черкашенина ему, но Девлет-Гирей, раздосадованный своим поражением, не упустил возможности пролить кровь родича своего врага, известного атамана.

Данила Черкашенин достойно принял мучительную смерть, а Девлет-Гирей тем самым обрек себя на долгую борьбу с донскими казаками, ибо Михаил Черкашенин поклялся мстить убийцам сына до конца своих дней…

Перезвоном и благодарственными молитвами встречали победу. Хворостинин и Воротынский торжественно вручали царю добытые у крымского хана трофеи.

Огромное Дикое поле, безжизненное на многие версты, веками представляющее опасность для русичей, начало понемногу осваиваться, и уже спустя недолгое время там возникнут новые русские города.

Судьба героя, победителя этой битвы, князя Воротынского, окутана тайной. Известно, что в следующем году он умер, и одна из распространенных версий – казнен по приказу Иоанна за крамолу. В это легко поверить, зная о непростых отношениях между князем и царем, но кое-что дает надежду, что это не так: имя Михаила Ивановича не вписано в «Синодик», куда Иоанн в конце своей жизни велел внести имена всех своих жертв. Хочется верить, что этот выдающийся полководец, спаситель страны и всего русского народа, погиб не на дыбе или в пыточной камере, а спокойно скончался дома, в кругу семьи, по заслугам достойно завершив свой жизненный путь…