Текст книги "Опричное царство"

Опустив головы, бояре молчали, не осмеливаясь вымолвить ни слова.

– Но, – прервал тишину Иоанн уже более тихим и ровным голосом, – для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свои государства; а на каких условиях, вы узнаете. Ступайте, но двое останутся здесь до вынесения последнего решения моего. Петька Щенятев и Ванька Бельский, вам быть здесь.

Князья Щенятев и Бельский согласно склонили головы…

В странном оцепенении бояре собирались в Москву, словно предчувствовали великую беду. Понимал Мстиславский, что первая голова, которая ляжет на плаху, будет Горбатого-Шуйского, его родственника и мудрейшего из бояр. Но обратного пути не было. Иван Федорович, подходя к саням, поймал его взгляд и понял – старик обо всем догадался. Грустно улыбнувшись, Горбатый-Шуйский кивнул зятю, мол, все верно делаешь, затем развернулся и направился к своим саням, низко опустив голову.

«Что я мог содеять? Ноне обрек я родича своего на верную смерть», – возникла тяжкая мысль в голове Мстиславского. Отстоявшись, князь тряхнул головой и уселся в свою повозку. Едва тронулись лошади, он тут же забылся вязким, глубоким сном.

* * *

– Одеться принеси, Фома! – кликнул холопа Иван Петрович Челяднин, едва завершив утреннее умывание. Холоп убрал лоханку с водой и подал чистый рушник, дабы боярин отер мокрое лицо, бороду и руки. Одетый лишь в длиннополую белую рубаху, Иван Петрович стоял на медвежьей шкуре и ежился от утреннего холода, наслаждаясь им. Фома помог снять обмоченную рубаху, надел на господина свежее белье, порты, просунул ему руки в рукава атласного длинного кафтана.

Пока его одевали, Челяднин все думал о недавнем возвращении государя в Москву. Давно не видел он такого народного ликования – люд падал ниц, прямо в грязный снег, плакал, славя и благодаря Бога за то, что вернул им государя. И с того дня у всех на устах одно слово – опричнина, странное слово, обозначающее новый порядок в государстве, коим «великодушно согласился» править Иоанн. Едва прибыв, он тут же заявил, что намерен жестоко бороться с изменниками и вскоре их будет ожидать заслуженное воздаяние.

На обмотанные портянками ноги боярина надеваются высокие червленые сапоги с высоким зеленым каблуком, на плечи легла меховая красного бархата ферязь. Задрав бороду, Иван Петрович ждет, когда Фома застегнет ему все пуговицы, тщательно вычищенные, сверкающие. Иоанн разделил государство на две части и правит опричниной. Слово «опричь» означает «кроме». Теперь что получается, власть истинная только та, которая «кроме», а оставшаяся боярам – какая же? Этого еще никто не мог понять тогда.

Челяднин слышал каждое слово дьяка Висковатого, зачитывающего перед Думой указ государев:

– «…В опричнину по воле государя отойдут города Можайск, Вязьма, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суздаль, Шуя, Галич, Юрьевец, Балахна, Вологда, Устюг, Старая Руса, Каргополь, Вага, из улиц московских – Чертольская, Арбатская с Сивцевым Врагом, половина Никитской, слободы… Остальная же часть государства Российского, по воле государя нашего Иоанна Васильевича, принадлежит земщине, то бишь думе Боярской»…

Стало быть, государь державу на две части разделил. Одну взял под свое управление, другую оставил под управой бояр. Зачем и для чего – никто еще не понимал. Согласившись на условия Иоанна, знать безмолвно с опаской и удивлением взирала на новые законы и порядки.

Во главе Думы Иоанн оставил князей Бельского и Мстиславского. Чем и как они будут управлять и станет ли государь участвовать в этом управлении, тоже никто не знал. Страна оцепенела.

«Не вовремя. Ох как не вовремя!» – сетовал Челяднин, думая о тяжелом положении государства, понемногу истощаемого войной и едва ли не ежегодным голодом и мором. Мысли эти приводили боярина в бешенство. Задумавшись, не сразу услышал приближающиеся торопливые шаги за дверью. В горницу ворвался запыхавшийся Семен, верный слуга Ивана Петровича. Он стоял в распахнутом тулупе, красный с мороза, лоб был мокрым от испарины. Боярин, заканчивающий одеваться, хмуро взглянул на него и как-то сразу все понял.

– Беда, Иван Петрович.

– Ну? – с раздражением вопросил Челяднин, выпучив глаза.

– Схвачены бояре Салтыков, Василий Серебряный, Плещеев. – Семен говорил быстро, прерываясь из-за одышки. – Александр Горбатый-Шуйский с сыном Петром, их родичи Петр Петрович и Михаил Петрович Головины, Дмитрий Шевырев… Казначей Петр Горенский бежал из Москвы… Поймали уж…

«Началось», – подумал Иван Петрович и медленно перекрестился. Пора было торопиться на заседание Думы. Настолько боярин был зол, что даже не взглянул на бросившуюся было к нему жену Марию – увидела страшный лик мужа и сама остановилась, зажала рот своими маленькими пухлыми ручками. Уже когда выходил на крыльцо, слуги на плечи ему накинули пышную песцовую шубу.

Садясь в сани, Иван Петрович думал о том, что бороться с новыми порядками надобно. Но как? Осмелится ли кто? Пальцами сжимал навершие резного посоха своего, изображающее волка. Удастся ли спасти схваченных? Едва ли…

Позже он узнал, что в Юрьеве был удушен старый воевода Дмитрий Хилков – государь подозревал, что князь был причастен к бегству Курбского.

Дума заседала без царя, обсуждали послание Иоанна, в котором он предлагал выкупить лишь троих – Салтыкова, Плещеева и Серебряного, причем за огромнейшую сумму – двадцать пять тысяч рублей! Скорбно переглянувшись, бояре согласились и обещали в скором времени собрать ее. С тем отправили послание государю, и на следующий день Салтыков, Плещеев и Серебряный были освобождены. Прочих арестованных приговорили к смерти…

А из отобранных в опричнину городов по приказу государя в Москву стекались служилые люди и дети боярские. В специально отведенных палатах дьяки принимали и опрашивали приезжих, что-то записывая. Алексей Басманов, Афанасий Вяземский и Михаил Темрюкович молча наблюдали за этим, внимательно всматриваясь в каждое лицо.

– Отец и мать кем были? – спрашивал дьяк у худощавого мужика с гнилыми зубами.

– Из дворян…

– Где жили?

– Из Шуи тятька… Мамку не помню, рано померла…

– С кем из князей суздальских знались?

– Ни с кем, токмо жили тамо…

– Женат?

– Жену схоронил…

Михаил Темрюкович и Вяземский вопросительно взглянули на Басманова, тот кивнул, дьяк что-то отметил, и мужик, держа у груди обеими руками шапку, откланялся и уступил место следующему.

– Отец, мать кем были?

– Из дворян. Отец на службе у князя Оболенского был…

– Ступай, – не подняв глаз, отмахнулся дьяк и что-то зачеркнул в своих списках.

Следующим подошел невысокий, крепкий мужик. Рыжая кудрявая борода росла лопатой, рябое лицо, крупный, чуть вздернутый нос. Басманов равнодушно осмотрел его с ног до головы, а потом заглянул ему в глаза – холодные, страшные.

– Имя? Род?

– Григорий… Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский… Из дворян… С боярами и князьями не знался, – отвечал он низким, чуть хрипловатым голосом. Басманов вновь утвердительно кивнул.

Более тысячи человек Иоанн отобрал в свое «опричное» войско – людей, никак не связанных со знатью. Ежели кто из членов семьи проживал на территории «земщины», надлежало отказаться от нее.

Одетые в одинаковые черные кафтаны, будущие опричники на площади приносили клятву, произнося ее перед государем и его окружением:

– Клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать о всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется против царя и великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На том целую крест…

И целая вереница этих черных кафтанов целовала протянутые священнослужителями кресты, склоняя голову перед Иоанном, поодаль возвышающимся в седле.

Настал назначенный день казни осужденных бояр. Ветер, завывая, гонял по земле снежную пыль. Народ заполнил площадь. Плаха уже ждала «изменников». Князей Горбатых-Шуйских привезли в клетках, истощенных голодом и лишениями.

Отрок Петр, бледный и измученный, поддерживал отца под руку, направляясь к плахе. Старый князь, сильно одряхлевший за время заточения, мало походил на дородного и важного боярина, которым он был еще не столь давно – в рваной сермяге, кряхтя, сгорбленный князь шел за сыном, шаркая худыми босыми ногами по снежной липкой пороше. Ветер трепал его поредевшую бороду и клочья седых волос на лысой голове. Обрюзгшее, постаревшее лицо его было спокойным и невозмутимым. Сын же его старался держаться бодро, но страх выдавала трясущаяся нижняя челюсть.

Медленно поднялись они на плаху, крестясь. Когда палач поднял топор, толпа завопила, кто-то пытался прорваться ближе, но стрельцы, стоявшие плотной цепью, удерживали толпу. Медленно на непослушных ногах отрок Петр приблизился к плахе, но отец неожиданно сильно и цепко удержал его за руку.

– Помилуй, сын, – едва слышно проговорил старый князь, и на потухших, словно остекленевших глазах его появились слезы, – дозволь мне первому лечь на плаху. Дозволь не видеть тебя мертвым… Живи хоть минуту дольше меня…

Сын отошел, стиснув зубы и опустив голову.

Взмах топора, глухой стук упавшей на дощатый настил отрубленной головы, журчание и свист крови, подобный взрыву рев толпы. Отрок Петр, трясясь и стуча зубами, пошатнувшись, приблизился к упавшей голове отца, бережно поднял ее и заглянул в лицо. Теплая кровь заливала синие от холода босые ноги Петра. Он поцеловал еще шевелящиеся уста казненного, закрыл полуприкрытые веки над бегающими глазами и аккуратно уложил голову у плахи. Вскоре отрубленная голова последнего мужчины из рода Горбатых-Шуйских упала рядом…

Трупы казненных остались на площади и ночью. Завывал ветер, в темноте высились очертания собора Покрова Пресвятой Богородицы и кремлевской стены. Мрачный Никита Захарьин шел мимо кольев, на которые были насажены головы Александра и Петра Горбатых-Шуйских, Петра и Михаила Головиных. Поодаль на виселице раскачивалось тело пойманного казначея Петра Горенского. Недалеко от виселицы насаженным на кол сидел труп Дмитрия Шевырева. Говорят, несчастный умирал полдня и скончался лишь недавно. Даже темнота не могла скрыть их обезображенные лица с выклеванными воронами глазами.

Дома без чувств лежала ослабевшая от горя супруга Никиты Романовича, одна из дочерей казненного старого князя. Она была на сносях, и Никита Романович, наблюдавший днем за казнью, а после, видя страдания любимой жены, едва справлялся с накопившейся в душе злобой.

Не в силах более видеть это, Никита Романович направился к ожидавшим его саням. Напоследок все же оглянулся – мертвые уже таяли в мрачной мгле ночной площади.

Василий! Вот на кого он был зол сейчас! Перед глазами все еще стояли стенания беременной жены и изуродованные птицами лики казненных, и казалось, что именно один Василий был виновен в этом. Одна мысль назойливо стучала в голове – он заискивает перед государем и его новым окружением, он принимал участие в создании нового, разделенного на две части государства, он вместе с советниками и наушниками царя отправил на казнь этих господ…

Дворовые Василия Михайловича Захарьина поначалу с испугом приблизились к воротам, когда в них неистово били, но, когда узрели, кто стоит снаружи, тут же отворили их. Никита Романович влетел на двор, растолкав всех. Он был похож на ощетинившегося волка – всклочена борода и волосы, сжатая челюсть оскалена. Ни шапки, ни шубы на нем не было, ибо он был настолько разгорячен, что над ним столбом стоял пар.

– Василий! Выходи! – крикнул он, озираясь по сторонам черными от гнева, словно неживыми глазами. Дворовые не смели остановить родича своего господина, так и стояли вокруг, беспомощно глядя на него. Никита Романович бросился к терему, взмыл на крыльцо и дернул дверь. Заперта.

– Выходи! Живо! – крикнул он снова и начал бить в дверь кулаком, да так, что скоро на ней стали появляться кровавые пятна. Сторожевые псы словно обезумели, лаяли взахлеб, слуги и дети Василия пугливо выглядывали в закрытые окна.

Наконец дверь отворилась, и на крыльцо, кутаясь в медвежью шубу, лениво вышел Василий. Никита Романович стоял, переводя дыхание, исподлобья с гневом глядел на брата. Видно было, частенько гуляет – лицо обрюзгло от бессонных ночей, да и сейчас по маслянистому блеску в глазах стало понятно, что он пьян. Оглушительный лай начал понемногу стихать. Василий перевел взгляд на черные капли, медленно падающие на крыльцо с руки Никиты.

– Зачем пришел? Дворовых моих напугал, собак дразнишь, – невозмутимо произнес Василий, вскинув брови. Никита Романович не вытерпел, схватил брата за ворот его медвежьей шубы и повалил его с крыльца прямо в снег. Собачий лай разразился с прежней силой. Не успел Василий опомниться, как Никита Романович был уже сверху, держался за ворот шубы и глядел пристально своими безумными почерневшими глазами.

– Чем довольствуешься, бес, что празднуешь? Чем государя надоумили, псы? Что творите? – кричал он в лицо Василию, и тот не выдержал, завизжал:

– Что стоишь, бей его!

Дворовые, опасаясь до того прикоснуться к родичу хозяина, бросились на него, словно сорвавшиеся с цепи псы. Град ударов посыпался со всех сторон, и Никита Романович не понял, как вскоре лежал в снегу на спине и руки его кто-то держал.

– А ну стой! – послышался крик и звук вырванных из ножен сабель – это его слуги вошли на двор, обнажив клинки. Но их было всего трое, дворовых Василия в несколько раз больше, и они тоже обнажили оружие. Василий, отряхивая от снега шубу, примирительно вскинул руку вверх.

– Не будем проливать кровь! – крикнул он и приказал дворовым: – Поднимите его!

Никиту Романовича подняли, руки его уже никто не держал. Он стоял, пошатываясь и сплевывая кровь из разбитых губ, но во взгляде его была все та же ненависть и твердость.

– И когда же ты стал за знать душой болеть? – Василий Михайлович, усмехаясь, исподлобья смотрел брату в глаза. – Уж не с тех ли пор, как женился на дочери князя Горбатого? Видать, забыл ты, с кем Данила долгое время боролся, кто был его врагом. А кто брата твоего отравил? Да не гляди на меня так, ты ведаешь, что отравлен он был своими же слугами, коих подкупили земские!

Чем больше говорил Василий, тем явнее усмешка на лице сменялась гневом. Внезапно он схватил Никиту за ворот кафтана, тряхнул и прошипел, приблизившись к его уху, брызгая слюной и дыша бражным духом:

– Почему я скорблю о смерти Данилы более тебя? Ведь ты был ему родным братом, а не я! Слаб ты, Никита, слаб, недальновиден, тщедушен! Не тебе во главе семьи нашей быть! А я все содею, дабы силу нашу сохранить, дабы в чести быть пред государем! И не тебе судить меня, пес!

Василий оттолкнул Никиту, да так, что едва сам не упал, качнулся, но устояв, тяжело взошел на крыльцо. Никита Романович глядел ему вслед, даже не почуяв, как на плечи его с заботой легла шуба. Василий вдруг, остановившись, обернулся:

– При государе скоро новая Дума будет. И я там буду. А во главе Думы встанет брат царицы Михаил Темрюкович… Я за него дочь свою сосватал. Весною свадьбу сыграем, когда Федя Басманов на дочери князя Сицкого женится. На свадьбу не зову. И знать тебя не хочу боле…

– Не брат ты мне! – проговорил Никита Романович тихо, все еще с гневом глядя на Василия. Тот не ответил, поднялся по крыльцу и вошел в открытую дверь терема.

– Поедем, Никита Романович, – осторожно проговорил Микула, когда-то служивший покойному Даниле и теперь всюду сопровождающий нового господина. Никита Романович не ответил, развернулся, медленно направился к открытым воротам. Садясь в сани, он закряхтел – ныли ребра и ушибы на руках. Хорошо отделали, нечего сказать.

Сани тронулись, и Никита Романович закрыл глаза. Он чуял и понимал – наступало иное время не только для него, лишившегося близких родичей, но и для всей страны. Семья их, как и целое государство, разделена на две части, и казалось, что уже никогда не воссоединить их вновь. Напротив – они будут бороться, и выживет сильнейший.

Наступало иное время. Время, полное крови.

Часть вторая
Время крови

Глава 1

Май 1566 года. Александровская слобода

По обыкновению, царь творил в темноте. Ставни окон его покоев были всегда закрыты – и днем, и ночью. Для верности даже шторы из плотной ткани висели. Комнату освещали лишь свечи у многочисленных образов и на столе, испачканном воском.

Глаза царя закрыты. Напевая что-то, он быстро писал по бумаге, затем останавливался, снова напевал, зачеркивал, затем вдруг замолчал и внимательно взглянул на исписанный лист. Он понимал, что создает нечто важное, и уже представлял, как творение его будет звучать в исполнении его церковных певцов[3]3
  В слободе Иван Грозный открыл музыкальную школу церковного пения. По сути, это была первая в России консерватория.


[Закрыть].

Завтра нужно непременно вызвать распевщика Федора Христианина, помогающего Иоанну работать над стихирами[4]4
  Стихира – богослужебное песнопение, состоящее из множества стихов, написанное одним размером. Первоначально появилось в Византии.


[Закрыть]. Не что иное, как музыка, отвлекает царя от мрачных и скорбных мыслей об одиночестве и вечной измене. Да и в самой державе неспокойно. На юге ежегодно зверствуют крымские татары, на западе война за Ливонию против Литвы затягивается, и обе стороны уже готовы на переговоры. В начале весны года начался мор в Великих Луках, Смоленске, Новгороде, унесший тысячи жизней.

Опричнина, введенная государем, видимо, сдержала бояр от предательств – испугалась знать его воинов, облаченных в черные кафтаны! Много усадеб изменников уже пожгли, заткнули их рыла плетьми, никто уж рот не осмеливается открыть! Все делают, как велит государь! Сколько сильных семейств Иоанн выслал подальше, забрав их родовые вотчины в опричнину и дав взамен необжитые, дикие земли Казани! Рязанские, стародубские, ростовские князья, потомки Рюрика – большинство из них, крамольных, не смогут теперь сеять смуту на Русской земле!

Не забыл царь и о своем брате, старицком князе Владимире. Комиссия во главе с верным земским боярином Иваном Петровичем Челядниным совершила обмен владений князя, дав ему Звенигород, Стародуб, Дмитров. Старицкое княжество же вошло в опричнину. Владимир Андреевич сразу согласился стать дмитровским князем, помня, что брат однажды простил его, поэтому не стал испытывать судьбу и вскоре перебрался со своим многодетным семейством в новые владения.

И вроде бы все налаживается – с литовцами близятся переговоры, боярские головы и не подумывают об изменах. Но тут случается неслыханное – митрополит Афанасий оставляет кафедру и возвращается в свой Чудов монастырь. Свой уход совершил он в то время, когда Иоанн отправился на юг осматривать новые крепости. Сказал, мол, немощь и болезни не позволяют боле занимать стол митрополичий, но понимал царь, что старик здоров и, видимо, уход его есть несогласие с государевыми делами. Струсил он и просить дозволения царского на то! И если бы долгие годы Афанасий не был рядом с государем в лице духовника, то гневу царскому не было бы предела. Но Иоанн в тот же день велел вызвать в Москву казанского архиепископа Германа, чем дал понять, что отпускает Афанасия…

Отложив бумаги и письменные принадлежности, государь, облаченный в черный кафтан, похожий на рясу, покинул дворец. Майская ночь была теплой, приятно пахло весной, но царь уже разучился радоваться таким мелочам.

Колокол звал к заутрене. К этому времени Иоанн был уже в храме. Началась служба. Закрыв глаза, Иоанн повторял дословно каждую молитву. Неспокойно на земле Русской без митрополита-батюшки, осиротел народ. Но государь, истинный пастырь его, найдет ему замену.

* * *

Архиепископ Герман покидал казанскую землю впервые за двенадцать лет…

За годы, проведенные в Казани, Герман одряхлел. Сказывался и климат, и тяжесть того дела, которое было уготовано ему. Сколько было содеяно вместе с прежним архиепископом казанским Гурием, учителем и соратником Германа. Благодаря им в казанской земле распространялось православие, строились храмы и монастыри. Гурий умер два года назад, и Герман был избран архиепископом вместо него. Работы было еще много, и Герман тосковал по ушедшему наставнику и помощнику своему. Дала знать о себе старость – он высох, сгорбился, борода его стала совсем белой – от княжеской родовитой стати не осталось и следа. И даже спустя столько времени с тоской вспоминал он Старицу, где был когда-то архимандритом местного Успенского монастыря, думал о давнем друге своем, князе Владимире Андреевиче, который, как он узнал, давно уже в Старице не живет. Конечно, связь они потеряли, переписываться было бы делом сложным, да и лишним, но старец по-прежнему с теплотой вспоминал о нем.

Счастлив был узнать Герман и об ученике своем Иове, который успешно управлял Старицким Успенским монастырем до сих пор, что по-прежнему оставался набожен, кроток и смиренен, что обитель он так же облагораживает и обустраивает, как в свое время делал и Герман.

Занятый преобразованиями в далеком от Москвы крае, Герман не всегда вовремя узнавал о происходящих в стране событиях. И вскоре потянулись в эти пустые, малозаселенные низовские земли возы многочисленных княжеских семейств. Герману докладывали, что князья были лишены родовых вотчин и прибывали в казанские земли без имущества, которое они не имели права с собой взять. И ведь это были потомки ярославских, ростовских и стародубских князей – Шастуновы, Кубенские, Щетинины, Охлябинины, Шаховские, Палецкие, Ромодановские. Одни из самых знатных и богатых, уже не один век обладающие обширными землями, сидящие на первых местах и участвующие в управлении государством, высылались прочь и селились на пустынных берегах Волги. Герман с недоумением и душевной болью взирал на это и ждал скорого отъезда в Москву, дабы во всем разобраться.

И ныне, в сие неспокойное время, его звали в Москву, ибо совет епископов и сам государь восхотели, дабы был он митрополитом всея Руси. Герман не хотел этого, считая себя недостойным столь высокого сана. Но не ехать было нельзя, и потому архиепископ велел собираться спешно.

Германа провожал со слезами и простой люд, и казанское духовенство. И сам он покидал этот все еще чужой для него край с тяжелым сердцем. Кони, запряженные в возы с обозом, уже ждали, опустив головы и прижав уши. Ждали в седлах и ратники, сопровождавшие архиепископа в столицу. Герман прошел мимо гомонящей толпы, благословляя всех, и торопливо сел в свой закрытый возок. Тронулись. Кончено.

В дороге Герман чутко задремал, то и дело просыпаясь, когда возок его подбрасывало на кочках и ухабах. Мысли были о княжеских семьях, высланных «на низ», лишенных земель, богатств и чести. Как же вышло сие? Как?

– Уйди с дороги! Уйди! – послышалось снаружи, и возок внезапно остановился. Герман, сбросив с себя паутину тяжелых мыслей, настороженно начал выглядывать в окошко. Дорогу им преградил воз, видать, очередного высланного князя, и ратники, не давая ему приблизиться к архиепископу, угрозами пытались его отогнать. Герман, схватив посох, торопливо вышел из своего возка.

– Владыко! Благослови, владыко! – услышал он тут же и направился вперед, приказывая ратникам отступить. Герман увидел тех, кто остановил его поезд – невысокий плешивый старик с редкой бороденкой и его сын, плечистый и крупный. Оба, глядя на Германа, упали пред ним на колени. Герман приблизился к ним, а старик, глядя на него широко раскрытыми глазами, прошептал:

– Не серчай на меня, глупца. Уведал, что сам архиепископ Герман навстречу поедет ко мне, хотел токмо одного от тебя – благословения семьи моей.

Герман поднял глаза на воз старика и увидел выглядывающих оттуда баб – старуху и двух девушек. Глядели они на него тяжело, словно выжата из них была вся жизненная сила, а сами они были растоптаны и уничтожены.

– Как имя твое?

– Федор, князь Пожарский, – пылко ответил старик, – а это мой сын Михаил… На суздальской земле издревле было наше имение. Ныне отобрано все в опричнину, а нас без всего в Жарскую волость отправили. Ничего не дали забрать… Едем на пустую землю с тремя слугами… Холопы все там остались… С имением… С землями…

На глазах старика выступили слезы, и он всхлипнул, опустив плешивую голову.

– Деды мои испокон веков там жили. А меня оттуда как собаку… А я ведь Казань с государем брал! Казань, – и, закрыв лицо грубыми руками, он зарыдал, совсем опустившись к земле. Сын бережно держал его за плечи, успокаивая. Герман прочитал молитву над ним, перекрестил, едва унимая охватившее его волнение. Утирая слезы, пошатываясь, старик направился к своему возку, и сын придерживал его. Герман, опершись руками о навершие посоха, наблюдал, как их возок трогается с места и, объезжая обоз архиепископа, едет дальше.

Спустя полвека внук этого несчастного старика спасет Россию и новую династию. Но все это будет потом…

Прибыв в Москву, Герман расположился во владычных палатах. Он был недоволен. Недоволен тем, что ему велели расположиться здесь, во владениях владыки русской церкви, в центре Москвы, которой он тоже был недоволен. Слишком шумно, многолюдно и грязно. Нагромождение домов, толпы горожан. В далеком Свияжске и даже Казани намного тише и аккуратнее. Грустно оглядевшись в своих богато уставленных покоях, Герман перекрестился у образов в богатых окладах и взглянул в открытое окно. Отсюда хорошо был виден недавно выстроенный дворец государев, появившийся словно из ниоткуда в довольно короткий срок – Иоанн, приезжая в Москву, намеренно не въезжал в Кремль, где заседало земство. Высокие и мощные стены, жестяные ворота с изображением раскрывшего пасть льва. Зверь глядел ровно на Кремль и готовился к смертоносному прыжку… А над воротами черный, страшный орел, походящий скорее на древнеримского, чем греческого…

Черный замок царя не вписывался в общий пейзаж города, навязчиво бросался в глаза, словно напоминая лишний раз о том, кто здесь истинный хозяин… Правда, во дворце Иоанн совсем не жил, предпочитая Москве уже второй год Александровскую слободу. Герман чувствовал себя неуютно и вскоре велел служкам закрыть ему окна и ставни, дабы не видел он этого ужасного дворца.

На следующий день архиепископу доложили, что боярин Иван Петрович Челяднин просит дозволения прийти к нему. Герман слышал, что Челяднин сейчас является едва ли не главой Думы, потому не смог ему отказать – ему хотелось из первых уст услышать о том, что происходит в государстве.

Архиепископ до того не видел Челяднина и мало слышал о нем. Ныне, увидев его, понял, что боярин любит роскошь – об этом говорили и великолепные персидской работы сапоги на высоком каблуке, ушитая серебром ферязь, резной из рыбьего зуба посох. Дородный и низкорослый, он вошел в покои, тут же перекрестился у образов и припал к руке архиепископа. Герман с удовлетворением оценил это, слегка улыбнувшись, и после пригласил гостя к столу. За трапезой, постной, но сытной, завязывался неторопливый разговор, и Герман все еще присматривался к боярину. Властолюбив, хитер, умеет располагать к себе людей и, видимо, способен их за собой повести.

– Во главе Думы государь оставил князей Мстиславского и Бельского, но они в Москве не бывают из-за ратных разъездов. Князь Мстиславский несколько месяцев назад приезжал похоронить свою несчастную супругу Ирину, дочь казненного боярина Горбатого-Шуйского. Государь ведь велел разграбить имения казненных бояр, – Челяднин говорил, а сам глядел перед собой в пустоту, словно видел все то, о чем молвил, – всех вырезали, даже скотину. Что не смогли унести – сожгли. Истерзанные трупы слуг и холопов висели на воротах и деревьях… Я был там. Помню, как ветер гонял по окровавленному снегу перья зарубленных птиц и пух от разрезанных перин, а имение стоит сожженное, от ветра недогоревшие доски скрипят…

Вдруг он опомнился и взглянул на Германа, лицо которого выражало ужас и смятение от услышанного.

– Видимо, не пережила княгиня такого горя после казни отца и брата. Умерла. Вот князь Мстиславский похоронил супругу и уехал в Епифань, возводить новую крепость… А я, стало быть, – боярин развел руками, – остался во главе Думы и… государства. Вернее, той части его, что не вошла в опричнину…

Герман молчал, крепко задумавшись обо всем этом. Ежели и заслуживали изменники смерти, то для чего нужна эта резня и варварство? Еще не совсем понимая суть опричнины, Герман уже всем сердцем начинал ненавидеть ее.

– Казни – это еще полбеды, – продолжал Челяднин, сложив свои холеные руки на стол перед собой, – а вот убийства изменников на улицах, в приказах и даже церквах куда страшнее. И знаешь, владыко, для чего сие? Дабы жертва не успела покаяться в своих грехах! По мнению государя, их души недостойны прощения Бога, а стало быть, и спасения. Тела же их недостойны погребения, трупы, терзаемые псами и птицами, лежат на улицах и гниют у всех на глазах… Таким ведь и должно быть царство Московское, оплот православия?

Каждое слово резало архиепископа изнутри.

– Кому же государь поручил совершать эти зверства? – не выдержав, выпалил он.

– Как же? Верному войску своему, которое растет с каждым днем все больше. Раньше была тысяча. Сейчас уже пять тысяч. Ходят они, в черные рясы обряженные, словно монахи, а у пояса – кинжал.

– Откуда же берется такая сила? – в изумлении протянул Герман.

– Откуда, – усмехнулся Челяднин, опустив глаза, а затем, искоса взглянув на архиепископа, продолжил с улыбкой: – Земли, что у князей государь отобрал, им и достались. И ведь кому? Безродный сброд!

Усмешка ушла, лицо исказил гнев. Подавшись вперед, молвил полушепотом:

– Тот, у кого ранее не было ничего, ныне владеет всем! Один Ивашка, бывший дворянин, не имевший штанов, владеет отныне двустами гаками земли! И притом за землю свою они в казну не платят. Платим мы! И ведь они ныне считают себя хозяевами всюду! Они – карающая длань государя, его темная рать…

– Одного не пойму, для чего потребовалось выселять князей целыми семьями, разоренными отправлять на низовские земли? – Герман то ли от досады, то ли от усталости прикрыл глаза рукой и зажмурился.

– Для того чтобы никогда они уже не участвовали в управлении государством. Все! Дороги назад нет. Ежели и можно надеяться на какую-либо должность, то только там, в далекой казанской земле. Но разве государь не понимает, что без знати ему нельзя? На ней держится вся власть! Это сила великая, и напрасно он объявил ей войну. У него и так слишком много врагов… И внешних, и внутренних. Ныне еще больше…

Помолчали, перевели дух, испили крепкого кваса и не ощутили его горечи.

– Мы всяко пытаемся спасать друг друга, – вздохнув, продолжил Челяднин. – Вот недавно смогли уговорить государя снять опалу с Михаила Ивановича Воротынского. Один он остался из всей семьи, все братья его уж почили. Пусть разорен, земли отобраны в казну, но он жив! И государь вернул ему Одоев, Чернь, Новосиль. Полупустые, обнищавшие. Государь даже дал ему средств на обновление Новосиля, дабы князь смог выбраться из долговой ямы…