Текст книги "Опричное царство"

– Господин, – услышал он за спиной. Это стоял Гаврила, конюх Данилы, сопровождавший его в походе. Гаврила, широкий и низкий, как бочка, глядел виновато на Никиту Романовича, затем не выдержал, опустил глаза.

– Чего тебе?

Гаврила бухнулся на колени, зарыдал:

– Не уберегли… не уберегли! Там отравили его… там! Двое слуг пропали, Семен и Михайло… Едва с ним плохо стало, пропали, словно сквозь землю…

Никита Романович невольно скрипнул зубами. Так и знал, что свои предали! Подкупили их, иуд! И не достать теперь, ищи-свищи их по свету! А может, и их самих уже изничтожили. Никита Романович чувствовал, как его душит закипающая злоба, но он смог совладать с собой и промолвил лишь плачущему на коленях конюху:

– Ступай…

Тем временем, закрывшись в горнице, князь Сицкий и Василий Захарьин все еще обсуждали будущее их семьи.

– Наверное, Никитку оставит вместо себя, – предполагал Сицкий.

– Никитка больно добр и мягок, умом недалек, не замена Даниле! Ему поручить управу нашим родом? Ну уж нет! – негодовал Василий Михайлович.

– Что тогда делать станем? – спросил Сицкий. Помолчал Василий, подумал, хлебнул прямо из кувшина кваса и, вытерев рыжую бороду, выговорил:

– Слыхал, что Басмановы Рязань отстояли, татар многих побили, самого крымского хана назад в степи прогнали… Слыхал ведь?

– Слыхал, – с недовольством отозвался Сицкий.

– Теперь нам нужно либо с ними, либо против них… Но без Данилы…

– Ну? – не вытерпел Сицкий, подавшись вперед.

– Дочка у тебя есть невенчанная? – Василий Михайлович глядел на него пристально, испытующе. Сицкий молчал, уже понимая, к чему клонит родич.

– Сын Басманова тоже молод, да не венчан. Сватать будем…

– Отчего ж мою? У тебя тоже дочь имеется! – выкрикнул с возмущением Сицкий.

– А того, что твоя старше! К тому же ты князь…

– И чего?

– И того! Не препирайся, выбирать не из чего! Я своей дочери применение найду, не переживай!

Сицкий поостыл, замолчал. Василий Михайлович снова жадно хлебнул из кувшина и докончил мысль:

– Сведем дочь твою с Федькой Басмановым… Жену упреди…

– А верно молвят, что Федька-то с государем содомским грехом… – проговорил Сицкий, но Василий Михайлович шикнул на него, топнув ногой:

– Молчи, глупец! Молчи!

Сицкий понуро опустил голову. Не хотел с Басмановыми безродными родниться, да еще дочь свою отдать молодому Басманову, за коим содомский грех… Прости Господи!

Двумя днями позже Басмановы с победой возвращались в Москву. Их встречала рукоплещущая толпа, радостно со всех колоколен звенели колокола. И, будто желая придать сему мгновению истинное счастье, наконец вышло солнце. Но грязь была всюду, в ней увязали лошади и обоз. Алексей Басманов ехал впереди вооруженного отряда всадников, облаченный в боевые доспехи, но без шлема. Одной рукой он держался за поводья, другая, раненная при обороне Рязани, висела на перевязи. Победа нынче далась тяжело, хоть боярин и воевал всю свою жизнь – и против Казани, и против Ливонии.

Нынче не победить было нельзя. Государь не зря отправил их с Федором туда, едва узнав, что крымский хан собирается с походом на рязанские земли. Алексей Федорович понимал, что государь ждал от него и Федора либо победы, либо их гибели в бою. Ждали хана все лето, но он не шел. Осенью с застав тут же доложили Басманову в Рязань, что появились крымчаки. Тогда-то боярин и решил испытать своего сына – приказал возглавить отряд для атаки на передовые отряды татар. Федор, ни слова не сказав, облачился в доспехи, вооружился, обнялся с отцом на прощание и ушел. Алексей Федорович тем временем занимался укреплением города, в который с окрестных деревень со своим добром спешили перепуганные мирные жители. Федор одержал победу, вернулся, захватив пленников, коих тут же отправили в Москву, и начал помогать отцу. Огромное войско хана вскоре оказалось под стенами Рязани, которую хан пытался беспрерывно взять штурмом три дня. Тогда-то и ранен был Алексей Федорович шальной стрелой в боевую правую руку…

Рязань бы пала, не подойди к городу посланное Иоанном войско из Москвы. Оно ударило в тыл татарам, и в это время Басмановы организовали вылазку. Поняв, что его войско гибнет, крымский хан отступил, неся огромные потери. Тогда Алексей Федорович увидел своего сына в бою – обрызганный с головы до ног чужой кровью, оскалив зубы, он неистово рубил противника, и черные глаза его горели безумным огнем…

И вот Федор ехал рядом, так же без шлема, откинув на плечи свои смоляные волнистые волосы. Прямая спина, на губах довольная улыбка. Алексей Федорович искоса взглянул на сына. Видный молодец! В бою был хорош, токмо лишь не бережет себя. Сколько раз в гуще сражения оказывался, когда остальные ратники позади были – не дрогнул нисколько! Добрый воин, образованный муж, но есть одно – греховную связь с государем надобно закончить! Сором какой! Наверное, уже слухи потекли при дворе, по углам шепчутся!

– Ты так не сияй, с войны едешь, улыбку спрячь! – бросил сыну в сердцах Алексей Федорович и тут же упрекнул себя за сказанное – чего придрался? То от злости, что сын позорит семью. Одно ясно – надобно женить! Только на ком?

Но мысли сейчас о другом. После этой победы Басмановы прочно встанут при дворе. Другое дело, что придется, видимо, грызться с Данилой Захарьиным, он силу свою не умалит, власть не отдаст. Ничего, и на эту семью управа найдется!

В Москве они предстали перед государем, и тот наградил победителей золотыми медалями. Алексей Федорович посматривал на сына и на царя. Федор так и запылал румянцем, засверкали его глаза, когда Иоанн позволил им целовать свою руку. Государь же не выдал радости от встречи с Федором. Заметил Алексей Федорович, как приуныл его сын тотчас.

Далее в другой палате началось богатое застолье в честь победы над крымским ханом. Тогда-то Басмановы узнали о побеге Курбского, после коего притихла вся знать, узнали, что скончался день назад Данила Романович от хвори неведомой. Алексей Федорович почуял, как за его спиной словно выросли крылья, мол, нынче нашей власть при дворе будет!

После пира тайными переходами Федора Басманова привели в покои к Иоанну. Царь в одной нижней рубахе сидел на своем ложе, спустив на пол голые ноги. Исподлобья испытующе глядел на Федора.

– Думал, не позовешь, – тихо проговорил Федор, стоя перед государем. Сжал пальцы в кулак, чтобы не было видно, как их бьет мелкая дрожь.

– Нельзя тебе больше сюда ходить. Кончено, – проговорил Иоанн. Федор замолчал, потускнел как-то и опустил голову. Чуял сердцем, что окончилось все.

– Понял я теперь, что ты и отец твой верные слуги мои. В том, что я хочу содеять в скором времени, надобна ваша помощь. Помощь тех, кому я могу доверять…

– До гроба мы слуги твои, государь!

Не выдержал Федор, бросился к ложу государя, упал на колени и стал целовать ноги Иоанна.

– Все ради тебя сотворим! Кого угодно достанем! Враги твои выть будут! – шептал между поцелуями Федор. Иоанн отдернул ногу от лица Басманова.

– Ступай, – бесстрастно велел государь. Федор с застывшим побледневшим лицом медленно поднялся с колен и, опустив голову в поклоне, попятился спиной к дверям. Едва за ним закрылась дверь, Иоанн опустил голову, оставаясь сидеть.

– От всех грязных действ откажусь я, Господи, от всех услад, лишь будь со мною, – прошептал он, – помоги землю русскую сохранить, последнюю обитель истинной веры… Храни и меня, пастыря народа православного…

* * *

Братья Василий и Иван Голицыны, столь редко встречавшиеся из-за постоянной службы, вновь разъезжались на воеводство по разным городам – старший Василий отправлялся в Одоев, а младший Иван в Дедилов. По обыкновению, встретились в отчем доме, дабы проститься друг с другом.

На расчищенный от снега двор они въехали верхом, бок о бок – статные, пышущие здоровьем и молодостью. Дворовые девки с улыбкой глядели на братьев и смущенно прятали глаза. На дворе тут же стало шумно от гомона ратников, сопровождавших князей, от суеты холопов, от ржания коней.

Друг за другом Иван Юрьевич и Василий Юрьевич поднимаются по деревянной лестнице, и в самом шаге и осанке видна их княжеская стать и породистость. Голицыны – одни из самых богатых и родовитых князей в русском государстве. Полтора столетия назад их предок Патрикей Наримунтович, внук Гедимина, выехал на службу к московскому князю Василию I и женил своего сына Юрия на княжеской дочери. Их потомство дало начало многим знатным родам: Булгаковым, Щенятевым, Куракиным и Голицыным.

С тех пор Голицыны, как относительно близкие родичи московских государей, всегда были на первых местах, владели обширными землями, водили полки, сидели в Думе. Отец Василия и Ивана, Юрий Михайлович Булгаков-Голицын, ездил в Казань сажать на престол Шах-Али, а после он привез красавицу Сююмбике в Москву. До последних дней своих он служил государю, будучи наместником Пскова. После смерти Юрия Михайловича его молодые сыновья начали нести службу…

С дороги мылись в бане. Иван был крепче и шире старшего брата. Лоснящийся от пота, он сидел на лавке, прислонившись спиной к прогревшейся бревенчатой стене, с наслаждением чувствуя, как тепло пробирает до самых костей, выгоняя из тела всю усталость и грязь.

– Когда выезжаешь, брат? – спросил он, не открывая глаз.

– Надобно бы сегодня, но, думаю, все же завтра днем поеду, – улыбаясь чему-то, ответил сидящий рядом Василий. Иван приоткрыл один глаз и лукаво покосился на брата. Он понимал, о чем тот говорил.

– К Сицким пойдешь? Молвят, не лучшее время, княгиня недавно брата схоронила. Слыхал ведь, Данила Романович умер?

– Другого мгновения не будет! Бог знает, как долго буду я в Одоеве. Жениться пора. Моей будет Варька! Моей! – решительно произнес он, все еще улыбаясь. Усмехнувшись краем губ, Иван прикрыл глаз и произнес:

– Тогда ждать тебя не стану, сегодня сам поеду. Тебе надобно бы в дорогу собраться, а голова нынче другим занята, какая уж тут служба…

Василий обернулся к брату, поглядел на него с минуту, дотянулся до бочки с холодной водой, зачерпнул ковшом оттуда воды и плеснул ею в лицо Ивана.

– Ты что! – Иван вскочил со скамьи, утирая лицо. Так и глядели они друг на друга, сведя брови, затем оба разразились хохотом.

– Ну держи тогда, жених! – сквозь смех Иван черпнул из бочки воды и также окатил брата. Затем оба уселись на скамью, смех начал утихать. Переглянулись уже без улыбок, поняли, что вспомнили одно – как мальчишками мылись в бане, также плескаясь водой, и получали от отца нагоняй. Ныне взрослые, куча забот – служба, хозяйство обширное, и отца уж нет…

Со двора Василий Голицын выехал один и тут же рысью пустил коня по заснеженным московским улочкам. По дорогой сбруе и попоне на жеребце, по собольей шубе на всаднике, из-под которой виднелась атласная узорчатая ферязь, прохожие понимали, что едет знатный господин, и почтительно расступались.

Варька! Варенька! Голицын знал ее еще маленькой девочкой, когда Сицкие всей семьей приходили гостить у покойного Юрия Михайловича Голицына. Василий Андреевич Сицкий, ставший тогда видным боярином из-за родства с царицей Анастасией, будучи женатым на ее сестре, был тогда частым и желанным гостем в доме старого князя. Тогда-то Вася, будучи еще совсем юношей, увидел эту светловолосую скромную девочку с глубокими голубыми глазами. Ее многочисленные братья никогда не любили с ней играть, и Вася первым тогда подошел и заговорил с ней, пытаясь развлечь заскучавшую девочку. Их детская дружба запомнилась им и переросла в нечто большее. После смерти отца братья Голицыны хоть и редко, но приходили в гости к Сицким, и там Василий увидел свою подругу детства повзрослевшей и похорошевшей девушкой. За столом ни дочери, ни жена князя Сицкого не сидели, но Варя выходила к ним, и Василий видел, как покрывались жарким румянцем ее щеки, как сверкали глаза, кои она тут же с улыбкой прятала под ресницами. Любит! Тоже любит! Не смея заговорить с ней, не смея прикоснуться, Василий страдал, желая ее, и мучился от истомы, сковывавшей его тело. И уезжая на воеводство по разным городам, денно и нощно думал и мечтал лишь о ней.

Ныне решил, что нужное мгновение настало. Без сватов, без прочих традиций придется обойтись, нет времени! Князь Голицын был слишком уверен в себе, да и как иначе? Благородных кровей, родич государя, да еще и сын покойного друга князя Сицкого…

Заветный терем и двор, при приближении к которым сердце билось все чаще и чаще, были переполнены людом. Поначалу Василий не придал этому значения, лишь привстал в стременах, дабы разглядеть получше, но, приближаясь, понял, что Сицкие готовятся к отъезду – холопы выносили из дома сундуки с рухлядью, ковры, сгрудили все это на расстеленные ковры. Суматоха царила страшная. Князь Голицын приостановил коня и пустил его шагом, все еще в недоумении наблюдая за всем этим.

Два старших сына князя Юрий и Конон руководили сборами, раздавали приказы. Юрий заметил подъехавшего Голицына и кивнул ему с отрешенной и натянутой улыбкой.

– Те сундуки сразу в сани, да сверху накройте! – крикнул он в сторону и, сплюнув, направился к гостю.

– Здравствуй, Василий Юрьевич, – произнес он без особой радости. Не слезая с коня, Голицын поздоровался в ответ.

– Вот вишь, уезжаем. Куда, чего – одному Богу известно. Батя за государем едет куда-то. Сказано было – со всем двором, – с недовольством протянул Юрий Сицкий, оглядывая суматоху на дворе.

– Надолго, видать? – задал растерявшийся Голицын свой глупый вопрос, уже понимая, что сейчас им не до сватовства. Юрий пожал плечами и обернулся к гостю:

– Ежели ты к отцу, так нет его.

– Нет. Не к отцу, – не глядя на него, отвечал Голицын, держа поводья одной рукой – другой нервно утер красные от мороза щеки. Он знал, что старшие братья догадывались о привязанности молодого князя к их сестре Варе, потому не боялся говорить напрямую с ними.

– К Варе, – с какой-то грустью протянул Юрий и опустил глаза. Голицын почуял неладное и глядел на Юрия, едва сохраняя спокойствие.

– Что? Что с ней?

Помолчав, Юрий похлопал коня Голицына по крепкой груди и нехотя ответил:

– Сосватали Варю. За Федьку Басманова… Так что ты к Варе… не ходи более…

Еще не веря, Голицын усмехнулся нервно, затем в груди его что-то сжалось, перехватило дыхание. Этого не может быть! Он молчал, не в силах выдавить из себя ни единого слова.

Варя, опухшая от слез и мрачная, помогала матери со сборами, и в окне случайно завидела стоявшего у двора Василия. Застыв на мгновение, хотела было броситься во двор к нему, но услышала строгий голос матери:

– Дел мало? Куды собралась?

Анна Романовна, постаревшая и полнотой своей похожая на купчиху, исподлобья глядела на дочь. Из-под черного плата на голове выбилась прядь седых волос.

– Матунька, пусти к нему… Попрощаться, – шепотом попросила Варя, и глаза ее тут же наполнились слезами. Анна Романовна опустила глаза, затем, видимо собравшись с духом, ответила:

– Не ходи, дочка. Не терзай сердце свое… Поздно уж… Решено все.

Слезы катились по щекам Вари, она поглядела в окно и не увидела там князя Голицына. Уехал! Догнать! Хоть в последний раз поглядеть на него. Без слов Варя бросилась в сени, услышав лишь невнятный материнский окрик. Без шубы и с непокрытой головой выскочила на двор, и тут же была поймана братом Юрием.

– Пусти! Пусти! – кричала она и била его в грудь, а он сжимал ее все крепче и приговаривал:

– Ну все… ну все… Варенька…

Обессилев, она уткнулась ему в плечо и зарыдала в голос. Юрий, обнимая ее, оглянулся на застывших вокруг слуг и крикнул:

– Чего глазеете? Работать!

– В дом веди ее, холодно, – услышал он голос матери, стоявшей в дверях на крыльце.

Но князь Голицын не видел этого. Он гнал коня, нещадно стегая плетью. Пронесся по улицам, едва не наезжая на прохожих, миновал одну улицу, другую, ворота, посад и вскоре выехал из Москвы. Все дальше и дальше уходил он по снежной дороге. Досада и злоба душили его, слезы застилали и жгли очи. Вовремя опомнился, остановил взмыленного коня, когда уже ни Кремля, ни посада было не видать, упал на шею своего жеребца, обнял ее и захохотал безудержно, не в силах остановиться. Когда выплеснул из себя эту великую обиду, стало немного легче. Медленно слез с коня, едва не упав – ноги подкосились, – схватился за седло. Зачерпнув снег, умылся им и выдохнул, закрыв глаза.

«Сегодня же уеду. Сегодня», – пронеслось в его голове. Постояв немного, князь Голицын вновь зачерпнул снега, запихал его себе в рот и, жуя, взмыл в седло.

* * *

В начале декабря в великолукские земли вторглись литовские ратники под командованием самого Андрея Курбского. Ему надлежало ратной службой доказать верность королю и право на дарованные ему земли. На собственные средства собрав вооруженный отряд, князь совершил набег.

Курбского переполнял гнев. Он, конечно, осознавал, какая судьба будет ждать его семью, ежели Ваське Шибанову не удастся спасти их. Ему не удалось, он умер под пытками в застенках Кремля, и теперь беременная супруга Курбского и их маленький сын страдают из-за его поступка.

С тем числом воинов, коим командовал Курбский, он не взял бы ни один город, и это князь тоже осознавал. Он не собирался идти на Москву и спасать свою семью – понимал, что невозможно – ему просто хотелось хоть как-то отомстить Иоанну.

Потому, войдя в земли своей родины, князь велел грабить деревни и монастыри, попадавшиеся по дороге.

Курбский дал разгуляться ратникам вволю. Стенания и плач, крики воинов, блеяние уводимого скота, едкий запах дыма от горящих домов. Зарубленные мужики лежат в окровавленном снегу. Полураздетую молодую девку, едва живую, смеясь, тащат три ратника. Жалобно мычащую корову тянут на веревке, а за ней с плачем бежит, спотыкаясь в снегу, простоволосая баба. Из церквушки литовцы тащат иконы и различные сосуды, скидывают в общую кучу награбленного. Вскоре и над деревянной церковью появился дым и языки пламени.

Стоявший поодаль Курбский бесстрастно глядел на это, восседая на боевом коне. Ни удовлетворения, ни сожаления он не чувствовал и потому сам удивлялся пустоте, что заполнила его душу.

Долго и много грабить Курбскому не дали – вскоре навстречу ему выступил сам Иван Бельский с большим полком, и Курбский, с трудом увозя награбленное, уходил назад, оставляя за собой выжженные дотла деревни, церкви и монастыри. Приходя на пепелище, видя обугленные остатки домов и трупы, Бельский до скрипа сжимал зубы.

– Далеко ушел, не догоним. Далее леса лишь, грабить ему более нечего, – сказал престарелый князь Оболенский, подъехав к коню Бельского.

– Да, надобно вернуться в Великие Луки, – согласно кивнул воевода и поправил на голове свой великолепный сверкающий шлем, – но прежде вели похоронить убитых…

Страшные вести ждали князя, когда вернулся он в Великие Луки. Из Москвы доложили, что царь оставил столицу, взяв весь двор, казну и уехав в Александровскую слободу. Князь подумал поначалу (как, впрочем, и многие), что государь отправился на богомолье в какой-либо дальний монастырь, но смутило одно – Иоанн взял с собой все свои сокровища и казну. Еще ничего не понимая, князь Бельский, полный тревоги, тут же отправился в Москву.

Глава 10

Не бывало доселе такого на русской земле – царь покинул столицу, целое государство просто-напросто лишилось своего правителя. Роптала Москва, горячо обсуждали горожане на улицах это событие.

– А я гляжу – сто возов. Не сто – тыща! И в возах добра навалом. Сундуков драгоценных не счесть! И в крытых санях сам государь с государыней, а за ними войско целое…

– Почто оставил нас государь? Почто Господь так наказал нас? – выли бабы, собираясь у Успенского собора. Над площадью тревожно били колокола.

– Кто ж нас теперича от татар да от Литвы защитит? – крестились седобородые мужики, утирая скупые слезы.

Начавшиеся вскоре сильнейшие метели разогнали люд по домам. Но и в домах молились у икон, бились о пол в поклонах, скорбно молчали всей семьей за столом и плакали. А снег продолжал мести, далее вытянутой руки ничего не видать.

– Дурное знамение сие! – молвили горожане, поддаваясь еще большему страху.

Дума, находясь в полном смятении, не могла заниматься управлением. Молча глядели бояре на пустовавший трон, слыша в тишине палаты завывания зимнего ветра за окнами. И хотели было обвинить друг друга в случившемся, но языки не поворачивались вздорить. И самое главное – никто не осмеливался нарушить воцарившееся меж царем и его подданными молчание, ждали хоть единого слова от государя, не смея более открыть рот.

И государь первым прервал его, но не обратившись к боярам, а написав послание митрополиту. Афанасий тут же велел собраться всем боярам на своем дворе. Знать, сломя голову, спешила на владычный двор и стояла толпой под хлеставшим безжалостно снегом, коим тут же покрылись бороды, шапки и шубы. Тут же стоял и митрополит, в задумчивости опустив очи. Мощный голос дьяка озвучивал писанное в послании, едва перекрикивая гул ветра. Но бояре услышали то, что должны были услышать. Царь досконально припоминал все грехи и измены многих бояр, князей и воевод, о коих, казалось, он давно забыл. Но Иоанн не умел забывать и теперь хлестал этими обвинениями по лицам стоявших на владычном дворе, да побольнее колючего снега. Не забыл Иоанн упомянуть, что как только пытался он воздать по заслугам тому или иному изменнику, то бояре тут же заступались за него, не давая тем самым свершиться справедливому воздаянию. Более всех досталось Шуйским, которые обвинялись в старых грехах – расхищении казны и земель в годы малолетства Иоанна. Все разом взглянули на Александра Борисовича Горбатого как самого старшего представителя рода. Старик слушал молча, исподлобья обратив тяжелый взгляд на дьяка.

Послание оканчивалось словами, что из-за сих грехов и измен, не в силах мириться с этим, царь оставляет трон и отказывается от власти. Чтение оборвалось будто на полуслове, дьяк замолчал, и все тут же словно захлебнулись в наступившей тишине – а дальше-то что? И зашумели бояре, силясь решить меж собой, как поступить.

– Надобно ехать к государю, просить вернуться! – требовали одни.

– Владимира Старицкого на царство! – кричали другие. И снова, как и десять лет назад, когда при смерти был государь, двор разделился на два лагеря. Более всех к присяге Владимиру призывали бояре Дмитрий Шевырев и Петр Головин, шурин князя Горбатого. Еще не ведали, как скоро поплатятся за сии слова…

И не ведал никто, что в то же время посланники государя зачитывали перед столпившимся на площади народом еще одно его послание, в коем Иоанн сообщал, что народ опале не подлежит и по-прежнему любим государем, а уехал он из-за изменников-бояр, не в силах справиться с ними. Едва замолчали дьяки, толпа, словно огромный злой пес, в морду коего тыкнули палкой, взвыла с гневом:

– Дайте их нам! Разорвем!!

– Хватай их!!

– Держи иродов!

– Сами их во имя государя казним!

– Государя лишили, псы!

Но пока люди еще стояли, не двигаясь с места, не решаясь переступить последнюю черту. И на митрополичьем дворе обо всем узнали. Стража со всего города была вызвана на площадь, дабы сдержать толпу. Стрельцы выстроились цепью и стояли стеной перед бушующей чернью, ясно осознавая, что, ежели хлынет толпа, их снесут, раздавят, размажут. Стоят молодые стрельцы перед толпой, чуя от многолюдства жар и смрад, и трясутся от страха.

Бояре вернулись в думную палату, дабы отогреться и обсудить, как спасти себя от гибели и Москву от бунта. Молчали те, что хотели видеть Владимира Старицкого царем, понимали, что народ уже не примет его, и осознали, как государь обставил их всех, не оставив выбора. И каждый понимал, что нет иного выхода, кроме как ехать к государю и просить его вернуться. И решились, велели запрягать сани. С боярами митрополит отправил архиепископа новгородского Пимена и архимандрита Левкия, в надежде, что государь, ежели прогонит бояр, хотя бы примет священнослужителей.

Десятки саней, сопровождаемые конной стражей, спешно выехали из охваченной волнениями Москвы. В дороге метель прекратилась, но снега навалило так много, что кони вязли по грудь. Некоторые боярские сани встали, провалившись в снег.

– Подсобить, Александр Борисович? – крикнул Никита Захарьин из своей повозки, заметив, что сани князя Горбатого так же встали, а он сам хаживал рядом и ждал, когда распрягут и выведут из снега лошадей. Князь Горбатый, оглянувшись, махнул зятю рукой и отвернулся.

Никита Романович закрыл дверцу и глубже укутался в шубу. Давеча узнал, что родичи – князь Сицкий со старшими сыновьями и Василий Михайлович уехали вместе с двором государя. Подбиваются, стало быть, под новых государевых любимцев! Не зря Сицкий дочь свою за Федьку Басманова выдать задумал! Что ж, пущай так. Никита Романович еще не осознал, но уже начинал предчувствовать семейный разлад. Родичи вливаются в новое окружение, в котором ему нет места.

К слободе добирались едва ли не целый день и приехали, когда сгустилась тьма. Вскоре показалась крепкая бревенчатая стена, укрепленная землей и обнесенная глубоким рвом. Крепкие ворота были закрыты – государь никого не ждал. Бояре не решались войти, вставали лагерем, велели разводить костры, ждали отставших в пути. Лошади, улавливая далекий волчий вой, настороженно водили ушами, нервно всхрапывали. И знать, закутанная в длиннополые шубы, стояла у костров, ежась и протягивая к огню руки.

– Надобно бы обмолвиться как-то с государем, а то чего зря стоять, морозиться, – пританцовывая ногами, молвил князь Щенятев.

– Да уж, поди, знают, что мы тут, – отмахнулся Мстиславский, кутаясь в медвежью шубу.

– Надобно бы посланников митрополита впереди себя послать. Нас-то навряд пропустят, опальные мы, – проговорил Бельский и высморкался в снег.

– Добрая мысль, – закивали согласно бояре. Никита Романович молча глядел на пламя, все еще обдумывая свою дневную мысль о родичах, и чуял, как в душу его медленно пробирается злость. И все нет-нет да посмотрят на чернеющую во тьме громаду слободской стены.

Пимен, архиепископ Новгородский, уже ведал, что его с Левкием пошлют впереди всей делегации.

– Ранним утром пойдем, – решили меж собой и укрылись в шатер. Левкий, престарелый архимандрит, сильно притомился в пути и занедужил, потому, кратко помолившись, лег спать. Пимен же сидел у жаровни, грел немеющие пальцы и думал о том, какую бы выгоду извлечь из сего. Да, своими богоугодными делами он добился того, что государь заметил его и щедро оплатил расходы на основание Тихвинского Успенского монастыря. Но всего этого мало. Пимен, проворный и расчетливый, понял, что для того, чтобы иметь всё, надобно быть доверенным лицом государя, заручиться его поддержкой.

И слышал, и помнил, кто среди толпы бояр на владычном дворе более всех выкрикивал имя Владимира Старицкого! Их-то Пимен и решил назвать государю, дабы Иоанн поверил ему…

Утром, едва рассвело, бояре, стоявшие толпой перед стенами слободы, глядели, как в открывшиеся ворота проходили священнослужители. Стража молча наблюдала за этим. Едва Пимен и Левкий прошли, ворота закрылись вновь. Кто-то из бояр вздохнул, кто-то перекрестился. Челяднин, стоявший поодаль от всех, поглядел искоса на стены и усмехнулся. Унижает государь, время тянет, но впустит! За долгие годы нахождения при дворе боярин отлично выучил государя. И оказался прав – из слободы прислали гонца в сопровождении значительного отряда закованных в доспехи всадников. Некоторые из бояр невольно подумали, что всадники едут совершить кровавый приказ государев – их было столько, что они в считаный миг могли вырезать всех. Так, Иоанн одним махом мог бы расправиться со всеми неугодными ему слугами. Но большинство с дерзостью взирали на выезжающих из слободы ратников, ибо уверены были – не посмеет государь тронуть их.

Всадники остановились и построились полукругом перед боярским лагерем. Вперед выехал один из них, но без копья, лишь у пояса болталась сабля. Многие уже узнали его, и Никита Романович, узрев, тоже узнал, и внутри у него будто что-то оборвалось – это был Василий Михайлович Захарьин, его сродный брат. Остановившись, он бесстрастно вынул из-за пояса грамоту, развернул ее и зачитал, что государь готов принять лишь некоторых, и среди них – Мстиславский, Бельский, Щенятев, Челяднин, Пронский. Зачитав это, Василий Михайлович развернул коня и двинулся обратно к воротам, увлекая за собой ратников. Никита Романович так и глядел ему вслед, молчал, и лишь из носа его все чаще выходили облака пара.

Названные бояре, перекрестившись, прошли в ворота и ужаснулись – там был настоящий военный лагерь: расхаживали вооруженные стрельцы, всюду разведены костры, у которых грелись многочисленные воины. Суматоха была страшной. Плотный строй ратников, окружив боярскую делегацию, провел их в государев терем.

Иоанн встретил бояр, сидя в обычном кресле, и одет он был в черный кафтан, больше походящий на рясу. Непокрытая голова его была обрита наголо. Взгляд был иным, более тяжелым и пристальным, и бояре, сраженные этим взглядом узковатых голубых глаз с отечными мешками, поспешили упасть перед царем на колени. Стража закрыла двери и встала подле них за спинами бояр.

– Что же вы снова бородами полы предо мной подметаете? – шутливо спросил Иоанн. – Не царь я вам больше…

– Прости нас, рабов твоих, – отвечал Мстиславский, исподлобья взглянув на царя, – смени гнев на милость, вернись в Москву и царствуй. Все приехали, стоят пред воротами, хотят увидеть очи твои…

– Царствуй, – с издевкой повторил Иоанн, – царствуй… А как царствовать? Как вам годно, боярам-крамольникам?

– Держава и власть твоя, государь, и дана тебе Богом, – промолвил Бельский и склонил голову ниже.

Царь внезапно вскочил с кресла. Он стоял во весь рост, и бояре чувствовали, как своим тяжелым взглядом Иоанн будто все сильнее пригвождает их к полу. Над склоненными боярскими головами прозвучал глубокий и сильный голос:

– Ты, верно, не помнишь, Иван Дмитриевич, но твой отец застал время моего малолетства, когда бояре отравили мою мать и хотели лишить меня власти. Они позволяли себе слишком много. Теперь же глава сего рода вновь возомнил себя сильнейшим в державе моей, властью над которой, как ты сказал, наделил меня Бог! Ну и как же царствовать, коли такие слуги считают себя равными мне?

Бояре молча переглянулись. Понимали они, что речь идет об Александре Борисовиче Горбатом-Шуйском, столпе Думы и государства, старшем из рода Шуйских ныне. Понимали они, что могущество боярина давно злит государя, и, дабы он мог полноправно управлять Думой, столь могущественные вельможи должны быть уничтожены.

– Молчите, – продолжал Иоанн, торжествуя, – просите смилостивиться над вами и вернуться в Москву. А как быть с изменниками? Не я сам, они выгнали меня из столицы! Ведь они извели жену мою, собирались и меня самого извести! А вы вечно заступаетесь за них, митрополита просите…