Текст книги "Опричное царство"

В конце лета неожиданно скончался боярин Андрей Телятевский, до этого пышущий здоровьем. Было очевидно, что князь отравлен Басмановыми, с которыми открыто враждовал почти год.

Иоанн вызвал Алексея Федоровича и строго спросил:

– Признавайся! Твоих рук дело?

Басманов рухнул на колени:

– Не вели казнить, государь! Никогда тебя не обманывал! И сейчас правду скажу! То по моему велению боярина умертвили…

И упал лицом в пол. Поглаживая рубиновый перстень на левой руке, царь повелел со вздохом:

– Встань!

Басманов вскочил и испытующе взглянул в лицо Иоанна, с трепетом ожидая следующего слова.

– Отравителя себе завел?

Алексей Федорович несмело кивнул, вытерев с чела пот.

– Ко мне его пришли!

Иоанн задумался, и на мгновение ему стало страшно. Что, если и его так советники опричные смогут отравить? Мало ли чего Басманов с Вяземским могли задумать? Распустились! Так царь снова подумал об избавлении от вкусивших власть советников. Что остановит их, ежели они перетравят всю царскую семью и посадят на трон угодного им правителя?

А следующим утром не проснулась царица Мария Темрюковна. Уже рыдают в страхе сенные девки и боярыни, носятся слуги, всхлипывающего Михаила Темрюковича уволокли приводить в чувство. Начинались приготовления к отвозу тела в Москву на похороны. Двор избавился от золота в своих нарядах и украшений – начался траур. Печально и утробно били колокола.

Все услужливо и с пугливым сочувствием исчезли, когда в палаты вошел Иоанн. Она лежала, по подбородок укрытая покрывалом, черные как смоль волосы были разбросаны по подушкам, рот уже подвязали, глаза крепко сомкнуты. Он стоял над ней, опираясь на посох, и с тоской оглядывал черты лица, которые успел позабыть за то время, когда не желал видеться с ней. Она не предавала его, не плела заговоры, просто хотела любить и быть любимой, как и любая другая женщина, лишенная мужской ласки и счастья быть матерью. Быть может, иначе и много лучше сложилась бы ее судьба, если бы она не выходила замуж за русского царя, не покинула родину и престарелого отца. Но судьба решила иначе. Нет, не судьба. ОН решил так!

Узнав о смерти царицы, Владимир Андреевич вознамерился ехать в Москву на похороны, тем самым для своего же блага поддержать брата, второй раз ставшего вдовцом. Но внезапно получил приказ направляться со своим полком к Нижнему Новгороду, дабы поддержать действия князей Серебряных у Астрахани, взятой уже турками в осаду. Владимир решил, что это добрый знак, искренне верил, что сей царский приказ означает государево прощение и доверие. Тут же впопыхах начались сборы, для обоза везли многочисленную снедь, в кузницах застучали молоты.

Сияющий и вдруг похорошевший, Владимир стоял перед женой. Не скрывая слез, она радовалась за супруга, все держала за руку, не хотела отпускать, гладила грудь, ощущая под платьем его кольчугу.

– Я буду молиться за тебя! – сказала Евдокия, силясь улыбнуться. Почувствовав прилив необычайной нежности, Владимир поцеловал жену в лоб и прижал к себе.

Затем попрощался с детьми, каждого троекратно поцеловал и перекрестил. Даже нелюбимого сына Василия обнял и приказал беречь своих меньших братьев и сестер. Отрок с вечно запуганным взглядом склонил голову перед отцом и кивнул.

Все жители Дмитрова собрались поглядеть на торжество, с коим из города выезжал князь со своим полком. Все воины в богатых доспехах, на мощных конях, украшенных попонами разных цветов. Люд славил князя, детишки с восторгом охали, глазея на доспехи ратников и мерно идущих коней. Владимир отвечал горожанам улыбкой, затем у ворот на мгновение остановился, отъехал в сторону, пропуская полк вперед себя. Покружив на месте, обернулся он к своему дворцу, перекрестился и пустил коня из ворот рысью, обогнав ратников, снова поехал во главе полка.

Тем временем в Москве уже решалась его судьба…

Малюта был доволен жизнью. Перед безвестным еще недавно дворянином трепетала теперь вся держава. Мог с гордостью сказать, что своими руками заработал свое возвышение, ибо скольких пришлось допросить, уличить, пытать за последние два года! Главное, что сам государь его любит и жалует, зовет иногда с собой в шахматы играть. Малюта в шахматы играл плохо, зато разговор поддержать умел, даже суровый и страшный для всех, мог рассмешить государя-батюшку.

Жалованье росло, терем новый отстроил, жена носит новые наряды и жемчужные украшения. Всего добился! И решил пойти еще дальше – породниться с государем. Сумел выдать старшую дочь за Ивана Михайловича Глинского, сродного брата царя. А недавно предложение породниться прислал и сам Иван Андреевич Шуйский – хочет женить одного из пяти сыновей. Здесь Малюта задумался. Он, безродный счастливец судьбы, думал, принять ли предложение князя Шуйского, самого князя из династии Рюрика! Верно, ему, недавно вступившему в опричнину, необходимо хорошо закрепиться, а родство с Малютой, влиятельным в братии человеком и близким подданным государя, может сыграть на руку. Что ж, почему бы и нет?

В тот день, когда Москва хоронила царицу, Малюта, счастливый отец семейства, собирался на службу. Поел скромно, помолился и пошел туда, где его ждала работа. Придя, по-хозяйски надел передник, дабы не испачкать одежду кровью, пригладил редкие волосы и, войдя в темноту подземелья, уверенно направился, куда ему нужно, словно видел во тьме.

Пока шел без света, словно находя нужный ему путь по запаху, Малюта думал о последних известиях при дворе. Иоанн по настоянию его сообщил Басмановым и Вяземскому о намерении идти с походом на Новгород, карать изменников Пимена и местных дьяков. Молвят, советники государевы тогда в лице поменялись, начали отговаривать Иоанна от этого шага. Но Малюта знал, царь не отступит, ибо и сам хочет избавиться от своих советников. Вот он, его путь к власти. И Басмановы, и Вяземский, устроившие Малюту на придворную службу, стояли на его пути. И он расправится с ними без малейшего сожаления.

Вяземский едва ли не сразу отправил своего слугу предупредить союзника Пимена, дабы тот успел что-либо содеять для своего спасения до прихода государя, возможно, защитить город (и тогда войны не избежать, ежели Новгород восстанет) – Малюта уже знал об этом (у него везде есть свои глаза и уши). Иоанн скоро узнает об этом от самого Малюты. Судьба ближайших советников царя уже решена, Иоанн руками Малюты расправится с ними. И тогда путь к вершине придворной власти будет открыт пред ним… А там великий почет, богатства – все, о чем бывший безвестный ратник не мог и мечтать. Но до этого еще много нужно содеять. Он внезапно остановился, сузил свои страшные глаза.

– Ну что, Молява? – спросил он в темноту. – Расскажешь сегодня, что за снадобье при тебе было на кухне да откуда деньги большие взял?

Это был царский повар Молява, при котором опричниками якобы было найдено какое-то снадобье и приличная сумма денег.

– От князя Владимира Андреевича получил яд… От него, – отозвался полумертвый человек. Малюта довольно потер руки:

– Хорош! Хоть пальцы тебе снова ломать не придется! Значит, говоришь, князь Владимир тебе деньги дал?

– Истинно так! – простонал голос из темноты. – Но ядом, предназначенным для государя и его сыновей, отравилась только царица…

– Так бы сразу вчера, а! – сказал Малюта, с хрустом потянув спину. – А то пока пальцы тебе ломал, пока зубы выдергивал, истомился весь! Сегодня от оно как! Быстро озаренье пришло! И, говоришь, сыновья твои тебе в том помогали?

– Нет, нет! Нет, только не они! – взмолился срывающийся голос.

– Сыновья! Кто еще? – гневно пробасил Малюта. – Говори, паскуда!

Но Молява уже не говорил, лишь кричал обреченно и дико, всхлипывая. Вздохнув утомленно, Малюта из кармана передника вынул клещи, каким у жертв рвал зубы, ногти и ноздри, крепче взял в руку и приблизился к извивающемуся у стены царскому повару…

* * *

В палатах архиепископа Пимена обедали главы новгородских приказов, именитые дьяки, в руках которых находилась власть над городом.

Здесь был Кузьма Румянцев, тот самый, кто стоял за выселением горожан из Новгорода; Андрей Безносов, долгое время служивший личным дьяком государя, а также Федор Сырков, знаменитый тем, что когда-то помогал митрополиту Макарию составлять его великие Четьи-Минеи. Среди них не хватало еще одного – Василия Данилова, схваченного и арестованного по «изборскому делу». Не так давно он был казнен.

Дьяки задумчивы и мрачны. Долгие годы всё в городе было устроено так, как надобно им. Мзду брали, не чураясь, потому и ходили в шубах, с позолоченными наручами на атласных кафтанах, со сверкающими камнями в перстнях.

Пимен, который от их теневых дел также имел доход, срочно собрал дьяков у себя. На столе много угощений – различная рыба, ягоды, грибы, пироги, великолепное вино. Но кусок не лез в горло – из слободы от верного друга Пимена Афанасия Вяземского пришло известие о том, что в Новгород со своим опричным войском должен прийти сам царь. После казни Данилова дьяки отнеслись к этому серьезно.

– Может, откупимся? – предложил Безносов, оглядывая гостей митрополита своими выпученными, как у рака, глазами.

– Поглядим, как ты откупишься, когда выяснится, что ты англичанам товар отдаешь дешево за отдельную плату! – сказал с усмешкой седобородый Румянцев.

– Что с того, что продаю?

– С того, что все уж говорят, что англичане из Нарвы уйти хотят, поэтому скупают все, дабы в Ревеле опередить всех купцов!

– А сам? Скольким людям удалось заплатить тебе несметные суммы, дабы ты их из города не выселил? – вмешался толстобрюхий Сырков.

– Ты, что ли, святой здесь? Кто хотел, дабы царь Владимир Андреевич тебе земли новые в Кемской волости дал за то, что ты готов был весь Новгород купить для его поддержки? – ответил и ему Румянцев.

– Тише, дети мои! – вмешался наконец Пимен. Он и сам был мрачен. С тех пор как новым митрополитом избрали Кирилла, настоятеля Троице-Сергиевой обители, он каждый день задавался вопросом – почему не он, Пимен? Не помогли ни Басмановы, ни сам государь, которому он всячески угождал! А теперь еще и это странное известие от Вяземского. Зачем государь хочет ехать сюда? От этого было не по себе.

И все чаще вспоминался Филипп, коего он обличал, и слова его вспоминались, сказанные Пимену тогда, на суде.

Дьяки молча жевали, набивая рты. Все они были грешны, но до конца никто не верил, что их будет ждать наказание. Они слышали о казнях, но все это было столь далеким отсюда, где сытно и тепло. И казалось, что ежели соберут они деньги для государя все вместе, то он уйдет восвояси и вновь позволит им безбожно набивать свои сумы деньгами. Для его опричников решили собрать «корм»[9]9
  Кормление – вид уплаты хлебом, сыром, мясом, кормом для лошадей и т. д.


[Закрыть].

– Народу и так есть нечего, голод едва пережили, – проворчал Сырков, но, впрочем, он был согласен с общим планом.

Думали, конечно, написать Сигизмунду, дабы защитил он от Иоанна и его кромешников, но тут заспорили, едва до драки не дошло. Более всех возмущался Пимен, опасавшийся, что польский король посягнет на православную церковь.

Долго еще сидели, обсуждали, спорили, успокаивали друг друга. Думали уже и о побеге, но потом поняли, что бежать некуда, ибо здесь хозяйство, дела, отчие дома, добро, нажитое непосильным и многолетним трудом.

Под вечер взбодрились, употребив все предложенное Пименом вино. И уходили со смехом, шутками и улыбками на красных от вина лицах.

Пимен остался за пустым столом. Не притронувшись ни к еде, ни к питью, он все так же был мрачен. Но не из-за известия от Вяземского.

«Сколько митрополитов мне надобно пережить, дабы заполучить этот сан?» – спрашивал он сам себя раздраженно. Потому и он хотел поддержать Владимира втайне от своих сообщников Басмановых и Вяземского. Предав всех, он вновь и вновь был готов идти дальше, не останавливаясь ни перед чем и, возможно, стать когда-нибудь митрополитом Московским и всея Руси…

* * *

Владимир Андреевич стоял лагерем под Нижним Новгородом, ждал дальнейших указаний и тщательно следил за развитием событий у Астрахани.

Вот уже начались осенние ливни и холода, которые могли сыграть важную роль в победе над неприятелем. Поговаривали, что среди турок началось дезертирство – не собирались они, видно, оставаться под Астраханью до зимы.

Затем стало известно, что сам Сигизмунд отправил на помощь русским запорожского гетмана Вишневецкого с казаками – видимо, король опасался соседства турок, набирающих силу на юге, больше, чем самого царя. В конце сентября гетман совершил массовый кавалерийский налет на укрепления турок, Петр Серебряный организовал вылазку, чем поддержал запорожцев. Совместными усилиями они захватили весь пушечный наряд врага, все припасы и отогнали турок и крымцев от Астрахани. Девлет-Гирей, сохранив людей, ушел в степи. Турки же, лишенные провианта и теплой одежды, шли к Азову, умирая от голода и холодов. На Дону их, ослабленных болезнями и усталостью, атаковали местные казаки, устроив настоящую резню. В итоге из двадцати тысяч турецких воинов, осаждавших Астрахань, в живых осталось не более семисот. Тут же и сама стихия сыграла с ними злую шутку – шторм разбил весь турецкий флот, что стоял у Азова.

Это был крах, и торжествующий царь, беспокойно следивший за военными действиями все два месяца, начал готовить посольство в Константинополь для заключения мира. Это была первая Русско-турецкая война, и в ней русские уже показали свою силу разрушителям священной Византии…

В это же время Владимиру пришел приказ срочно двигаться с полком к слободе. Не теряя надежды на лучший исход, Владимир послушно развернул ратников и спешно повел полк к назначенному месту. К ночи следующего дня полк встал под слободой, чтобы утром предстать перед царем.

Князю нездоровилось, видимо, промозглый ветер и дождь дали о себе знать. Уже было затемно, и князь, уставший и разбитый, хотел отдохнуть. Едва уже уснул, но, услышав какую-то возню и невнятные разговоры снаружи, открыл глаза, прислушался. В шатер заглянул бледный слуга, сумевший лишь просипеть:

– Княже! Там!

Владимир вскочил с ложа, набросил на плечи полушубок и вышел из шатра. Увиденное поразило его – весь его лагерь был окружен верховыми опричниками. На мгновение Владимир все понял, но тут же отогнал плохие назойливые мысли. Двое всадников приближались к шатру князя, и он не узнал их. Это были Василий Грязной и Малюта. Оба были одеты в боевые доспехи, мощные кони их шумно выдыхали ноздрями воздух, выбрасывая густой пар.

– Именем государя нашего Иоанна Васильевича ты, князь Дмитровский, объявлен его врагом, – надменно произнес Грязной, – он отрекается от братских уз с тобой и приговаривает тебя к смерти как изменника.

В небе гаркнула ворона, храпнул конь, ударив копытом о землю. Все упало вдруг где-то внутри, перевернулось, ноги ослабли. Дрожащей рукой натягивая на плечи сползший полушубок, Владимир спросил каким-то чужим вдруг для себя голосом:

– Что, сейчас? Здесь?

– Нет, приказано тебя отвезти в слободу, – ответил Грязной, – полк отправь по домам, а сам собирайся, да поживее!

Тем временем опричники уже подъехали к Горицкому монастырю, где вызвали монахинь Ефросинью и Иулианию, но внутрь не заходили. «Монахиня-княгиня» вышла к столпившимся у крыльца опричникам, грозно оглядела всех, и вот один из них сказал, выступив вперед:

– Приказано тебе, княгиня, с монахиней Иулианией явиться в слободу к государю. Дозволено взять с собой твоих боярынь, дабы при своих слугах была у государя…

Она уже почуяла неладное, лишь спросила сдавленно:

– Верхом нас, что ли, повезёте? Иль в телеге позорной, как преступниц?

– Отчего же на телеге? На стругах по Шексне поплывем! – добродушно ответил опричник. – Сейчас только к отплытию подготовим все, и в путь! Глядишь, к вечеру доберемся!

Иулиания, еще не понимая, зачем ее позвали вдруг в слободу, также стояла на крыльце за спиной Ефросиньи, и та, пошарив сзади холодной старческой рукой, нащупала теплую руку Иулиании и крепко схватила ее, будто пытаясь преодолеть неимоверный страх.

– Вели боярыням моим сбираться в путь, – не оборачиваясь к Иулиании, проговорила Ефросинья.

Струги мягко плыли, рассекая речную гладь. Ефросинья, сидя рядом с тихо молящейся Иулианией, обернулась и долго глядела на монастырь, пока не скрылся он в осеннем тумане, будто и не было его. В других стругах рядом плыли двенадцать монахинь, что жили с княгиней и прислуживали ей все эти годы.

– Зябко как, – прошептала Иулиания и начала дышать на руки, пытаясь согреть их. Опричник, крепкий, осанистый, обернулся к ним и, хмыкнув, сплюнул в воду. Смерив его взглядом, Ефросинья потянулась перекреститься и вдруг услышала, как из рядом плывущего судна раздался полный ужаса женский вопль, тут же оборвавшийся.

– Безбожники! – дрогнувшим голосом выговорила Ефросинья и обреченно взглянула на осанистого опричника широко раскрытыми глазами. Не мешкая, он бросился на нее и, повалив на деревянный настил, принялся душить. Рядом другой опричник давил бьющуюся в отчаянной и бесполезной борьбе хрипящую Иулианию. Не понимая, за какие грехи сейчас этот пыхтящий от натуги мужик в черном одеянии душит ее, она глядит на него, расширив мокрые от слез очи и, кажется, до конца так и не осознала всего, так как вскоре шея ее с хрустом была сломана, а эти невинные ярко-голубые глаза застыли и медленно начали гаснуть. По теплой еще щеке Иулиании медленно скатилась слеза…

Струги мерно плывут по реке. Тихо вокруг, изредка слышится, как плещется рыба, проплывающие мимо объятые золотом леса то подступают к самой воде, то отдаляются, обнажая песчаные берега. Яркие, огненного цвета листья стаями медленно плывут по течению. С каждого струга поочередно опричники дали друг другу знаки о том, что все кончено…

Тем временем Владимир, даже не подозревавший об участи матери и ее приближенных, уже въезжал в слободу. И тут он увидел, как из ворот выехал верхом целый опричный стрелецкий отряд. Напуганный и растерянный, Владимир даже не догадывался, куда и зачем едут всадники.

Владимир томился мучительным ожиданием, пока наконец в покои не вошел Иоанн – строг, мрачен, недосягаем. Владимир тут же упал перед ним на колени, но не смог вымолвить ни слова. Иоанн тоже стоял, опираясь одной рукой на посох, молчал. Вот Владимир, главный крамольник, соперник, вот он, раздавленный, слабый, измученный.

– Ну, может, скажешь что-либо напоследок? – прервал тишину царь. И тут плач сам вырвался из груди Владимира, слезы брызнули, лицо искривилось, и он сокрушенно покачал головой. В горнице помимо них присутствовали Вяземский и Малюта, которые в глубине души надеялись, что именно им государь поручит умертвить князя. Но царь медлил, молча глядел, как Владимир, стеная, подполз к нему на коленях и проговорил:

– Государь! Брат… прости меня! Ну, прости же меня! Постриги в монастырь, самый дальний, какой пожелаешь! И я останусь там вовеки, и не услышишь имени моего! Брат! Прости меня! Никогда больше не посягну на царство! В монастырь! Брат…

Малюта и Вяземский молча глядели на государя, пытаясь разглядеть в нем слабину, вызванную мольбами брата, но Иоанн был неприступен и тверд.

– Прощал тебя я всегда. Но ты снова вознамерился отравить меня и сыновей! Жену мою извел! Хотел ядом меня умертвить – так пей же его сам!

И протянул ему небольшой сосуд, обтянутый змеиной кожей. Владимир замолчал, поглядел на сосуд, затем на царя. Надежды нет и не могло быть. Иоанн уже не человек, ничего человеческого не осталось в его глазах. Владимир дрожащей рукой взял сосуд и произнес:

– Обещай заботиться о семье моей! Молю… Я сделаю, как ты велишь, но…

Иоанн молчал, надменно глядя на князя. Владимир, пожелав уже поскорее закончить все это, судорожно откупорил сосуд и залпом выпил его содержимое, снова уставив жалобные глаза на государя. Вдруг дыхание его сперло, он как-то хрипло вздохнул, на лбу и шее вздулись вены, и он всем весом рухнул на спину, даже не моргнув глазом. Он лежал на ковре, хватая воздух, одна нога билась мелкой дрожью, другая сгибалась и разгибалась в колене. Изо рта хлынула пена, залившая всю бороду и начавшая медленно стекать на ковер. Глаза, вмиг налившиеся кровью от натуги, он по-прежнему не отводил от Иоанна, но явно уже ничего не видел и не понимал. Застыв, царь пристально наблюдал за агонией брата. Еще несколько раз хрипло вздохнув, Владимир затих.

– Всё, – тихо сказал Вяземский и посмотрел на государя. Не ответив, Иоанн, еще постояв немного над трупом, молча развернулся и покинул покои. Вяземский и Малюта, поглядев друг на друга, подошли к телу – Малюта поднял труп за подмышки, Вяземский взялся за ноги в сафьяновых остроносых сапогах, покрытых дорожной грязью…

Дмитров тут же опустел, когда в него вошли опричники. Люди в страхе попрятались в домах, укрыли скот и всякую утварь, как перед набегом татарвы. Но опричники пришли не грабить горожан – они учиняли расправу над двором князя Владимира. В тихом опустевшем городе были слышны отдаленно крики, выстрелы, грохот, ржание коней. Слуг, приказчиков и бояр секли на месте, с гиканьем объезжая верхом двор и ближайшие усадьбы, иных расстреливали из пищалей и ручниц.

Дочерей и старшего сына князя приказано было отвезти в слободу. И вот дети, повинуясь, уже шли к возкам, куда грузили сундуки с их добром, многое, впрочем, ценное для них, оставляли. Шагая друг за другом, старались не глядеть на окровавленные распростертые тела, попавшиеся им по пути. Марья едва сдерживала подступающую тошноту, крепко держала за руку младшую сестру Евдокию.

– К маме хочу! Где мама? – ревела девочка, не понимая, почему мать и младшие братья не едут с ними. Марья и сама не очень понимала, но почему-то неимоверный страх, от которого подкашивались ноги, не давал ей сил и мужества что-либо спросить у этих мрачных черных людей, сопровождавших их.

Опричники стояли верхом во дворе, удерживая храпящих коней. Отовсюду все гремело, полыхало – поскорее бы уехать, дабы не видеть всего этого! Все, что эти дети любили, чем жили, гибло у них на глазах по непонятным им причинам. Василий, коего Владимир оставил следить за семьей и двором, дрожал, бледнея, едва сдерживая слезы.

– Ну, трогай! – крикнул кто-то из опричников, как только дети сели в возки.

Княгиня Евдокия, уже все понимая, сидела в покоях, прижимая к груди младенца Ваняту. Юрок сидел рядом, насупившись, держа в маленьких ручках глиняную лошадку. Господи, пощади, не дай детей в обиду! Владимир с полком не успеет! Жив ли он, Господи?

Когда с грохотом в покои вошли опричники, Ванята тут же заплакал.

– Пойдем, княгиня! – велели ей. Встала. Одной рукой держала ребенка, другой поправила плат на голове и утерла слезы – не хотела их показывать этим собакам!

– Пойдем, мама! Пора! – сказал вдруг Юрок и как-то пронзительно твердо взглянул на мать, будто и сам все понимал. Путь на двор был словно в тумане. Ванята ревел еще пуще, цеплялся за мамин платок. Лежавшие повсюду трупы, кровь, огонь, местами растворяющий тьму. Строй стрельцов в черных кафтанах, заряжающих пищали и ручницы – ждут лишь команды…

Грохот выстрелов слился в один. Когда дым рассеялся, стрелецкий голова подошел к лежавшим на земле телам. Младенец все так же был прижат к матери, но теперь молчал. Открытые глаза княгини застыли, угасая. Мальчик постарше все еще был жив, хрипел, постанывая. Тогда стрелецкий голова нагнулся над ним, вынул нож и хладнокровно всадил его мальчику в грудь. Княжич вздрогнул, сдавленно вздохнул и затих.

К вечеру все закончилось, стихло. Ограбив и уничтожив двор, опричники принялись грабить посады и нещадно убивали противившихся им. Многие успели уйти из города, оставив на поругание свои дома. И когда Дмитров был разграблен, большинство оставшихся жителей вскоре покинуло город, и он запустел, сумев оправиться и ожить лишь в следующем столетии…

Владимира торжественно хоронили в Архангельском соборе при огромном стечении народа. Стоя у его гроба и глядя на застывшее мертвое лицо дяди, царевичи переглянулись, и Федор спросил старшего брата:

– Ты бы смог вот так же меня хоронить? Если бы я предал тебя… ты бы так же стоял у моего гроба?

Иван понял, что Федор запомнил его неосторожное слово, и, сглотнув слюну, вытерев выступившую слезу, взял брата за руку. Сейчас они, у гроба князя Владимира, стали друг другу ближе, чем когда-либо были.

Поодаль во тьме собора стоял Иоанн с каменным лицом и потухшими глазами. О чем он думал тогда? Корил себя или же до конца был убежден в том, что смерть брата – единственный способ оградить державу от смуты?

Об одном он думал точно – все готово к карательному походу. Начались казни причастных к «заговору» князя Владимира. Первыми казнили повара царского Моляву со старшими сыновьями как главных отравителей.

А в декабре все опричное братство по государеву приказу явилось в слободу.

В слободском дворце в отдельных покоях жили дети князя Владимира, коих царь объявил приемными детьми и велел чтить их, как и собственных сыновей. Марья сидела у покрытого морозной росписью окна, глядела, как перед дворцом шумит море из черных кафтанов.

Уже поняла, что кроме отца нет и матери, и младших братьев. Восьмилетняя Евдокия захворала в дороге, лежит в лихорадке. Ежели и сестрица младшая умрет, так не останется у нее никого вовсе. Вася и Фима, сводные ее брат и сестра, жили в других покоях и с Марьей виделись лишь изредка – не были никогда привязаны друг к другу. И то, Васе, может, государь даст отцов удел, туда поедет, Фиму, молвят, замуж собираются выдавать за кого-то. А Марья что? Кому она будет нужна?

Заплакала, уткнув лицо в ладони. Горько, обидно.

А снаружи, где под метущим снегом стояло опричное войско, гремит голос Иоанна:

– Еще одна измена, братия, происходит прямо под нашим боком! Новгород и Псков не сегодня, так завтра отойдут Литве!

Марья, перестав плакать, принялась оттирать запотевшее окошко, дабы рассмотреть, расслышать, о чем говорит государь, ибо дальнейших слов не различила, и вдруг мощный рев тысяч глоток заставил ее отпрыгнуть от окна. Перекрестилась перепуганная девочка, даже не зная, что умышляется государем и опричниками. И над этой толпой звучит громогласно государев призыв: «Идем на Новгород и Псков!»