Текст книги "Опричное царство"

Еще одно заботило Иоанна – уже год царевич Иван женат, и до сих пор супруга его не понесла. Долго ждать нельзя, царю нужны были внуки, продолжатели его рода. Иван был поглощен своею супругой Евдокией. Он по-прежнему всегда был подле отца, но внимание ко всему стало рассеянным, безучастным, что Иоанн немедля заметил. Закончив ежедневные дела, царевич спешил в покои супруги, где она уже ждала, зная, что бросится с ходу на нее суженый, жадно лаская, и вновь до утра с передышками станут они наслаждаться друг другом.

Это раздражало Иоанна, раздражало, что сын из-за бабы потерял голову. Как оставить ему царство? И уже тогда царь решил, что ежели выстоит войско против хана, то в назидание ему отправит Евдокию в монастырь и женит на другой. Может, глядишь, понесет быстрее!

«Может, следом и свою пресную жену постричь?» – подумал Иоанн и тут же отогнал эту греховную мысль, которой, по его мнению, в столь страшное время мог разгневать Господа. Царство, его будущее. Вот о чем надлежало думать!

«Покуда вас Бог свободит от бед, вы ничем не разделяйтесь!» – диктовал далее Иоанн, наставляя своих сыновей жить в мире и единстве. Вспомнилась смерть князя Владимира Андреевича, горькой тоской отозвавшись в сердце. «А ведь и мы могли жить в мире», – подумал царь, замерев вдруг. Замер с пером и Щелкалов, не осмелился окликнуть государя.

– Далее пиши… – словно опомнившись, произнес тихо и низко Иоанн. – А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора…

И замолчал. Замер Щелкалов, вновь услышав это страшное слово. Иоанн продолжил:

– Как им прибыльнее, так и учинят, а образец им учинен готов…

И замер, глядя перед собой. «Выстоять бы. Спаси, Господи…»

После ухода Щелкалова Иоанн еще долго сидел в одиночестве, в тишине и тьме покоев. Душа же его объята была пустотой, кажется, улетучился даже страх. Почему же он бежал сюда? Почему не возглавил воинство, что стоит против хана на юге? Заведомо знал, что обречен? Также обречены и все старания о сохранении и преумножении русской земли его предками и сотнями тысяч людей, когда-либо живших здесь…

Иоанн прикрыл глаза и чуть откинулся назад. Он сам виноват во всем. Даже не эти бездарные опричные воеводы, коих он казнил. Созданная им опричнина казалась Иоанну единственной возможной борьбой с удельными княжескими вотчинами и боярской властью, столь ненавистной им, а оказалась причиной тяжелого положения. Он сам глубокой бороздой разделил земство и опричнину, и потому войска не могли и не собирались сражаться против общего врага сообща. Он сам дозволил кромешникам, этим бывшим умелым и храбрым ратникам, вкусить власти и стать изнеженными и слабыми, дозволил вкусить им крови, и они стали бесчинствовать. Власть развращает всех! И эти худые дворяне, вмиг получившие все, не стали исключением.

Откуда-то словно потянуло могильным холодом, и мерзкий страх стал заполнять душевную пустоту, словно опорожненный сосуд. Трясясь всем телом, все больше сжимаясь в кресле в надежде на тепло, Иоанн глядел прямо перед собой, туда, где из неясного света возникли вдруг две полупрозрачные человеческие фигуры, постепенно обретающие очертания. Иоанн узнал обоих и содрогнулся. Неужто за ним пришли? Опираясь на посохи, пред ним стояли в монашеских одеяниях покойные митрополиты – Макарий и Филипп. Последний имел облик, хорошо запомнившийся царю – твердый и холодный взгляд глубоко посаженных темных глаз, длинная старческая борода. Так выглядел Филипп, когда в последний раз общался с Иоанном, призывая его отменить опричнину, чем обрек себя и близких своих на гибель.

Макарий же был величественен, дороден и крепок – так выглядел он, когда водружал на голову юного Иоанна Мономахов венец. Иоанн пристально вглядывался в них, чувствуя, как страх все больше одолевает его.

– Построил царствие свое, сын мой? – вопросил Макарий своим бархатным голосом, до боли знакомым Иоанну, но голос этот доносился чуть приглушенно, словно из бездонной глубины. Вспомнил царь и об их последнем разговоре, когда Макарий так же призывал Иоанна к миру с боярами. Вспомнил о его словах о Византии, погибшей от рек крови, от вездесущей лжи и предательства. И стало горько.

– Ведаю, что проклинаешь меня за содеянное. Токмо во имя единства державы своей я кровь лил, – молвил в оправдание Иоанн.

– Разве? – вопросил Макарий и обернулся к безмолвствовавшему Филиппу.

– Залил кровью державу свою, кою вместе мы устраивали. Истребил героев Казани. Боролся за единство, а сам царствие свое разделил меж боярами и кромешниками своими, – продолжал Макарий, вновь тяжело взглянув на Иоанна. – Ныне некому защищать Москву и державу твою. Не послушал меня. Тогда Господь забрал меня, дабы еще один старец донес тебе о смирении. И Германа ты не послушал, не отпустил из Москвы, где суждено было погибнуть ему от черной смерти. И Филиппа, коего Господь вразумил тебя призвать из-за Белого моря, ты тоже не послушал, а после поднял руку на священнослужителей и обагрил кровью церковные алтари и паперти…

– Не Господь вразумлял вас, а бояре, коих вы рьяно защищали от моего гнева! – не выдержал и выкрикнул вдруг Иоанн, вскочив с кресла. – Не понимали вы! Не понимали! Грех великий взял я на душу свою. Горе мне, окаянному! Свою душу сим загубил! То жертва моя на алтарь державы моей!

– Душу свою ты в блуде и гордыне еще ранее загубил, – отвечал невозмутимо Макарий из глубины, – и, поглощенный скверной, дозволил кромешникам именем своим учинять хищения, убийства и прочее зло!

Иоанна шатнуло, и он, чувствуя, как у него перехватывает дыхание, рухнул обратно в кресло и сполз по нему на пол, ухватившись одной рукой за подлокотник.

– Брата с чадами его загубил, – продолжал звучать голос Макария.

– Нет! – Иоанн закрыл лицо руками и замотал головой, силясь закрыть уши и не слышать обличавших его речей, но голос этот звучал словно в самой голове. Иоанн и так знал, что тяжелые события последних лет – голод, чума, татарские нашествия – и есть Божий гнев. Обмякнув, Иоанн убрал от лица руки и молвил тихо:

– Токмо о благе земли своей мыслил, дабы сохранить, Макарий, то, что помогал ты мне созидать. Но ныне, ежели это спасет землю мою, да будет так! Да не станет опричнины! Запрещу и мыслить о ней! Казну объединю! Да будет так! Но скажи, Бог вправду отвернулся от меня? Все, кто совершал злодеяния по моему приказу, кровью своей искупят свою вину на поле боя. Там они уже все, под началом Воротынского. А как быть мне? Как быть с моей душой?

Иоанн перевел взгляд мутных глаз туда, где стояла тень Филиппа. Суровый, он так и глядел молча на погубившего его царя.

– Не хотел я гибели твоей, – сказал ему Иоанн, – как и гибели брата своего…

Вдруг он изменился в лице, и гнев, всколыхнувшийся внезапно внутри, придал ему сил, и он, подавшись резко вперед, выкрикнул:

– Но вы были моими врагами! Врагами!

Безмолвствовали покойные митрополиты. Наконец Филипп изрек из глубины:

– Мы молимся за тебя пред самим Христом, государь…

И оба исчезли.

* * *

В июле Девлет-Гирей выступил в поход. Едва ли не все мужское население Крыма было собрано под его рукой, а также все те же астраханские татары, ногайцы, черкесы. Стройными рядами проходил отряд отборных турецких янычар – военная помощь султана.

В пыли двигалось ведомое крымским ханом войско, над которым тут и там виднелись различные поднятые знамена – все беи и мурзы участвуют в походе, ведут с собой своих сыновей, порой совсем детей. С ханом тоже была вся его многочисленная родня – взрослые сыновья, многие из которых уже были испытаны в боях, и взрослеющие внуки, только начавшие постигать военное ремесло. Что ж, для них это будет отличный урок! На их глазах падет Московское государство, и Девлет-хан в памяти потомков останется подобным самому Батыю-завоевателю!

Все уверены в грядущей победе, и каждый желает приложить руку к гибели Москвы. Едва царь отказал в возвращении Казани и Астрахани, было объявлено, что состоится новый поход, а мурзы и беи уже начали делить меж собой земли еще существующего русского государства. Хан поощрял это и вскоре объявил, что намерен ввести беспошлинную торговлю на Волге.

На привалах в ханском шатре на подушках сидит его родня, приближенные мурзы, советники, а также прибывшие от турецкого султана знатные гости. В пышных тюрбанах и дорогих ярких одеждах они сидят подле хана, угодливо склоняясь пред ним, всячески пытаясь вызвать его расположение – задабривать и умасливать завоевателя Москвы им приказал сам турецкий султан, у которого на некоторые русские земли были свои планы.

Хана уже чествуют, им восхищаются, его почитают. Даже сейчас до уха вновь доносятся слова сладкой лести. Но он едва слушает – в мыслях хан уже представляет, как в Крым потечет русское серебро, как наполнятся невольничьи рынки бесчисленными пленниками, как послы европейских государств будут стоять в очереди на прием к нему! За покорением Москвы будет война с Литвой. И ее надобно завоевать! И тогда турецкий султан больше не позволит себе приказывать ему! Хан все еще помнил, что отец его погиб на войне в далеком Египте, куда его послал тогдашний турецкий султан. Довольно! Теперь они будут равны друг перед другом!

Но все это будет потом, а пока бесконечная степная пыль, чад горящих деревень и городов, реки крови и трупная вонь. И за всем этим, как мираж в знойной пустыне, уже видит он свой золотой трон, трон великого Бату-хана. Хватило бы времени и сил!

После трапезы все покидают шатер хана. Он старается лечь спать раньше, дабы утром подойти к Оке и начать переправу. Огни потушены, шатер опустел. Лежа в подушках, Девлет-хан слушает звуки лагеря – переговоры и тихие песни воинов, блеяние скота, храп коней, скрежет лезвия клинка о точильный камень.

Девлет-хан, кряхтя, поднялся со своего ложа и подошел к приоткрытым полам шатра. Верные стражники истуканами стояли на своих местах, охраняли покой своего господина. Степь же светилась множеством мерцающих огоньков. А там, вдали, уже видна мирно спящая река, которую завтра им суждено перейти. Там, за этой рекой, его великая слава и богатства.

Девлет закрыл глаза. И вот он уже не старик, завоеватель Москвы, а брошенный всеми мальчик-сирота при дворе своего дяди хана Саадета. Уже тогда, лишенный родительской любви, он со слезами мечтал, как станет великим, подобно Бату, доведет свое непобедимое войско до «последнего моря», до края завоеванного им мира, и, стоя на этом краю, воткнет в землю копье…

Завтра будет переправа. Там, где за рекой во тьме чернеют леса, начинается русская земля, которую он уничтожит…

Глава 6

Утром двадцать шестого июля татары подошли к берегам Оки и начали переправу. Едва приблизившись к реке, сразу узрели, что противоположный берег укреплен сильнее обычного – выше насыпи, крепче и мощнее ограды и плетни.

С криком, в суматохе, поднимая тучи пыли, татары стали готовиться к переправе. Слезали с коней, вели их за собой, заходя в воду. Внезапно с противоположной стороны ударили выстрелы, в ответ испуганно заржали кони. Из окопов вылезали стрелки с пищалями, стреляли и вновь прятались от метких татарских стрел.

Сидя в седле, Девлет-Гирей наблюдал за этим. Метко били московиты, не подпускали татар и на середину реки. Хан чувствовал, как в нем закипает злость. Засопев, он крикнул со стиснутыми зубами:

– Приведите ко мне Теребердея-мурзу!

Укрывшись за частоколом на укреплениях русских, следил за татарской переправой Иван Петрович Шуйский. Видел, как растекается по противоположному берегу крымская конница, как беспорядочной толпой они входят в воду, как выстрелы укрывают округу пороховым дымом, как трупы подхватывает и уносит течение, как испуганные лошади с пронзительным ржанием выбегают обратно на берег, уже без хозяев.

Князь Шуйский был доволен, он распределил стрелков так, что переправа расстреливалась перекрестным огнем, и пока одни заряжали пищали, стреляли другие. Стиснув зубы, Иван Петрович радовался каждому убитому врагу. Он вспоминал погибшего в Москве брата Никитку, сожженный отчий дом, в котором он вырос, и чувствовал, как у него зудят ладони.

Но надобно было объезжать все укрепления, и Иван Петрович, дав последние наставления, велел подать ему коня. Он весь день провел в седле, метался туда и сюда, проверял боеспособность ратников и целостность укреплений в различных участках, где ожидалось появление татар. Виделся с другими воеводами полка, что охраняли различные рубежи, долго говорил с Василием Ивановичем Умным-Колычевым, хотя пренебрежительно относился к бывшим опричным боярам. Все посылал узнавать, держатся ли молодцы там, где крымское войско пыталось пересечь Оку, но знал и чуял – попробуют еще где-то, будут искать слабые места (а за неимением достойной военной силы они есть!), потому и ездил вдоль всей засечной черты, запаляя лошадей. Ратники, что неотступно скакали рядом, к вечеру уже едва не валились из седел от усталости.

И снова возвращался туда, где на другом берегу несметной шумной толпой стояло крымское войско. Видно, была уже сеча на берегу, лежат убитые – подоспел отведенный для прикрытия отряд детей боярских. Раненных в сече или шальной стрелой несут мимо на попонах. Воины устали, кончаются снаряды и припасы. Князь под свистом стрел ходил, подбадривал мужиков, говорил с ранеными, держа их за руки, и не сразу заметил запавшие лица его стражников, что скакали с ним весь день.

– Поешьте, молодцы, отдохните, – молвил им мягко и шел далее. Шел и чувствовал, как все тело ноет от валящей с ног усталости и напряжения.

Подоспевшего гонца, бледного, покрытого густым слоем дорожной пыли, тоже заметил не сразу, лишь когда окликнули князя. Шея коня была забрызгана капающей с удил пеной. Гонца сняли с седла, и сам Иван Петрович бросился к нему.

– Сенькин брод… Всех вырезали. Там перешли…

«Упустил!» – подумал в гневе о себе воевода и, зажмурив глаза, сильно сжал руками болевшие от ударов крови виски. Первая мысль – силы стянуть туда, укрепить, ударить в хвост. Но ослабить позиции было равносильно смерти, так что теперь была надежда на полк Правой руки Никиты Романовича Одоевского.

Изрубленные русские ратники лежали вповалку на залитых кровью насыпях. Ногайцы осматривали трупы, снимали оружие, дорезали раненых. Другие выкапывали частоколы, ломали и рубили плетни, мешавшие проходу конницы.

Теребердей-мурза, предводитель многочисленного ногайского отряда, посланного крымским ханом найти слабое место в русских укреплениях, с высокой насыпи наблюдал за своими воинами, сидя в седле. Фигуры в кольчугах, доспехах, в куполообразных шлемах и малахаях рассредоточивались по берегу, завершая переправу и расчистку пути для движения остального крымского войска. Теребердей, крупный, в пластинчатом доспехе, с саблей в узорных ножнах у пояса и с тяжелой плетью в руке, дал последние наставления. Он снял шлем, обнажив бритую голову и открыв скуластое с узкими глазами лицо, передал слуге и жадно испил воды из протянутого ему бурдюка.

– Уже завтра мы выйдем к дороге на Москву. Отправьте гонца к хану, сообщите, что путь чист! – с довольством приказал он и после короткого привала повел свое войско дальше. Чем больше углублялся он в русские леса, тем меньше радовался – укрепления были и дальше, вновь частоколы, плетни, природные препятствия из деревьев и крутых оврагов. В траве спрятаны были и железные рогульки[25]25
  Железная рогулька («чеснок») – военное заграждение, состоящее из соединенных звездообразно острых штырей, было эффективно против конницы.


[Закрыть]. Тут и там слышалось жалобное ржание и крики коней с пробитыми копытами, многие из них, поджав ноги, заваливались на бок.

Теребердей-мурза был в гневе. Обливаясь потом и брызжа слюной, он хлестал своих воинов, веля им как можно быстрее разрушать укрепления, искать спрятанный в траве «чеснок». Казалось, укреплениям нет конца, и ему со всем своим войском суждено сгинуть здесь, в непроходимых лесах, начиненных ловушками и преградами.

– Что делать с ранеными лошадьми, господин? – осторожно осведомились у него воины, когда гнев немного отступил.

– Резать, – без колебаний ответил Теребердей, даже не взглянув на них.

Когда казалось, что все укрепления разрушены и путь чист, ногайское войско столкнулось нос к носу с полком Правой руки, пусть и малочисленным, но, похоже, стоявшим здесь насмерть.

Отряд стрельцов, на который наткнулись ногайцы, был сметен в считаные минуты, и когда казалось, что победа близка, из засады со всех сторон вылетели русские всадники. Вновь раздались выстрелы пищалей.

Под Теребердеем, пока он, крича и размахивая саблей, собирал свой рассеивающийся отряд в единую силу, убили коня. Подоспевшего к нему русского ратника, намеревавшегося было взять мурзу в плен, расстреляли из луков.

Ногайцы сумели дать отпор и уже числом своим начали одолевать русских. Теребердею подвели другого коня, и он, бросившись тут же в атаку, рубил нещадно стрельцов, сцепился в боевом танце с детьми боярскими, прорываясь все дальше, и вот он увидел воеводу. С оголенным клинком он сидел на коне, не решаясь вступить в битву. Воевода еще совсем молодой, безбородый, из-под шлема видны длинные вьющиеся локоны.

– Взять! – истошно выкрикнул Теребердей со страшным, перекошенным от гнева ликом, густо покрытым кровавыми брызгами.

Федор Шереметев, увидев, что на него и его конный отряд несется уже ватага ногайцев, хотел было броситься в битву, но, когда отряды сшиблись и началась жестокая сеча, он остолбенел. Повсюду рубили и резали его воинов, мертвые и еще живые тела их топтали татарские кони, и кровь лилась в таком числе, что не успевала впитываться в землю. Последнее, что он увидел – хищные узкие глаза ногайского всадника, несущегося прямо на него с арканом в руке. Издав полный ужаса вопль, Федор Шереметев, повинуясь последней попытке разума защититься, просто-напросто швырнул в ногайца свою саблю, не причинив ему никакого вреда, и бросился наутек. Услышал, как стрелы свистели по сторонам, и все больше прижимался к вытянутой конской шее. По двум сторонам от него неслись вооруженные дети боярские, охранявшие воеводу. Один из них, вскрикнув, навалился сначала вперед и затем медленно на скаку сполз с седла со стрелой в спине.

Первый воевода Никита Романович Одоевский, узнав, что Федор Шереметев бежал и большая часть полка вырезана, еще стоял против напирающего врага, но затем, отстреливаясь, начал отходить, дабы сохранить людей. Это был последний заслон перед Теребердеем на пути к Москве. Основное войско, судя по всему, осталось позади. Переплетение дорог осталось под его началом, и ногайский предводитель велел разбить укрепленный лагерь и, послав гонца к хану, стал ждать его здесь.

Девлет-Гирей тем временем стоял там же, и не стихали здесь крики воинов, выстрелы пищалей и посвист стрел. Уже два дня его войско наступает на укрепления Ивана Петровича Шуйского и отходит, неся потери. Здесь он ждал вестей от Теребердея-мурзы. И следующим утром дождался гонца от него, получив хорошую весть, что дорога на Москву расчищена и ногайский предводитель ждет хана с его войском, дабы продолжить путь на Москву. Тут же был собран военный совет, и Дивей-мурза, опытный воин и друг хана, молвил, склонив голову:

– Нельзя отходить со всем войском, великий хан. Оставь здесь достаточно воинов, дабы урусуты думали, что лагерь наш на месте. Это даст нам больше времени и обезопасит наш путь.

Девлет-хан глядел на этого сухощавого высокого мурзу с мудрым лицом и улыбался. Он любил Дивей-мурзу за его дельные советы и преданность, поэтому не мог не послушать своего верного слугу.

Две тысячи воинов хан оставил в лагере, а сам под покровом ночи, подняв основное войско, двинулся к оголенному Сенькиному броду…

* * *

Над русским лагерем едва брезжил рассвет. Гонец, ежась от утренней прохлады (единственное, что бодрило после бешеной скачки!), оглянулся. По земле стелился туман, и красноватый свет встающего летнего солнца освещал верхушки шатров. Лагерь оживал, наполняясь различным шумом.

– К князю Михаилу Ивановичу Воротынскому! – сказал молодой гонец стражникам при въезде. Те спешно отвели парня к воеводе – было приказано в любое время приводить посланников.

Михаил Иванович уже не спал. Он сидел на низкой скамье в просторной нижней рубахе, омывал из лохани сопревшие душной ночью голову и шею, отдувался и фыркал. Гонец ждал возле шатра, ибо Воротынский послал за воеводами Иваном Шереметевым Меньшим, Дмитрием Хворостининым, Михаилом Лыковым-Оболенским, Андреем Палецким. Когда они, приведенные в порядок ото сна, прибыли, Воротынский позвал гонца. Воеводы молча сидели на скамьях за большим походным столом.

Гонец доложил о разгроме полка Правой руки. Побледневший вмиг Иван Шереметев уставился на гонца в ожидании дальнейших известий. Михаил Иванович, поняв, что Иван Васильевич печется о младшем брате Федоре, бывшем вторым воеводой в полку, спросил:

– Воеводы целы?

– Князь Никита Романович Одоевский, дабы сохранить оставшихся людей, отступил. Федор Васильевич же, бросив меч и своих людей, бежал…

– Что?! – вскипел тут же Иван Шереметев, с выпученными глазами глядя на гонца. – Как смеешь…

Гонец опустил голову, понял, что по молодости и глупости доложил неправильно, оскорбил боярина.

– Ступай, отдохни, – сказал Воротынский гонцу и тяжело взглянул на Шереметева. Тот, потупив взор, отвернулся. Помолчав, Воротынский грузно поднялся и, шевеля желваками и раздувая мясистые ноздри, вышел из-за стола.

– Надобно и нам подкрепиться. Чую, не последний это гонец.

Возле его шатра был накрыт стол со скромными угощениями – холодным квасом, вареной рыбой, засоленными грибами и капустой, гречневой кашей. Воеводы молча и нехотя ели. Едва закончили трапезу, прибыл еще один гонец, на этот раз от Ивана Петровича Шуйского. Благодаря своим опытным лазутчикам он узнал о том, что крымский хан, оставив заслон, ушел к Сенькиному броду.

– На соединение с ногайцами пошел, – молвил Лыков-Оболенский, оправив окладистую черную бороду своей богатырской рукой. Иван Шереметев, отодвинув тарель с недоеденной трапезой, глядел в ожидании на Воротынского. Тот, сдвинув брови, молчал, опустив глаза. Хворостинину даже показалось, что воевода уснул, и он в недоумении покосился на сидящего рядом Лыкова-Оболенского. Грузный Андрей Палецкий, отдуваясь, утирал обильно текущий пот.

– Стало быть, все дороги на Москву открыты для них, – сказал задумчиво Хворостинин.

– Заметь, князь, – отозвался Шереметев, взглянув на Михаила Ивановича, – ногайцы не грабят округу, держат силу свою в едином кулаке. Стало быть, грабежа им ненадобно. Им нужна токмо Москва!

– Они обошли нас, но ведь мы сидим у них на хвосте. И не оставит же хан такую силу за своей спиной! – добавил Палецкий.

– Не оставит, – молвил наконец Воротынский и поднял свой взор на воевод. Что-то тяжелое и угрожающее было в том взгляде, а вместе с тем решительность и настоящая сила.

– Дмитрий Иванович, тебе Сторожевой полк вести, – не взглянув на Хворостинина, сказал Воротынский. – Ни обоза, ни пехоты не бери, нужна конница. Карту сюда!

Мгновенно на столе возникла карта. Воротынский, прикинув, крестом пометил один участок:

– Здесь хан соединится с ногайцами. Того мы предотвратить уже не сумеем. Но ежели ты, Дмитрий Иванович, ударишь ему в тыл, потреплешь хорошенько, хан вынужден будет остановиться и развернуть все силы на нас.

– Господи, – невольно прошептал Лыков-Оболенский.

– А ежели нет? До Москвы не больше шестидесяти верст останется! – с опаской проговорил Шереметев.

Воротынский, огладив бороду, пристукнул тяжелым кулаком по своей крестовой отметке.

– Должен! Мы сейчас же снимем лагерь и двинемся следом за Сторожевым полком.

– В открытом поле, да вдвое меньше нас, – протянул удрученно Лыков-Оболенский. Палецкий перекрестился.

– Укрепимся здесь, неподалеку от деревни Молоди. Сюда, Дмитрий Иванович, ты и должен их заманить. – Воротынский сделал новую отметку на карте и обвел ее кругом. – Пошлите людей, пущай местность разведают. Нам нужны курганы и овраги. Здесь примем бой.

Воеводы, переглянувшись, осенили себя крестным знаменем и поднялись со своих мест. Солнце уже стояло высоко. Следовало торопиться.

– С Богом, – сказал Воротынский Хворостинину и отпустил его.

И выступили. В суматохе и шуме поднимался лагерь, покидая Серпухов. Воеводы, объезжая полки, отдавали приказы, посылали вестовых, торопили людей. Солнце нещадно пекло. Пыль висела в воздухе, не оседая, скрипела на зубах. Дубравы, тянущиеся за окоем, утопали в мареве. Пешие ратники шагали, раскинувшись широкой толпой. Тянулись пушки, конница шла шагом.

– Молвят, следом за татарами идем. Как же их так далече пропустили-то, Господи, – истекая потом, ворчал Илья. Он шел, опираясь на длинную рогатину, то и дело плевался от пыли. Архип, опустив взор, молчал, изредка поднимал голову, глядел на безоблачное небо, на тянущиеся вдоль дороги притихшие леса.

Привалов не велено было делать. К вечеру дошли до деревушки Молоди. Здесь велено было ставить лагерь. Едва отдохнув, принялись строить «гуляй-город». На прочно скрепленные меж собой специальные телеги устанавливали большие деревянные щиты с целью защиты от стрел. Для стрельбы из пищалей и пушек в щитах делались бойницы. Для такого укрепления подготовлены были и специальные длинноствольные пищали, бившие небольшими ядрышками. Архип и его спутники тоже плотничали. Вместе с Ильей они выпрямили спины, утерли пот и, опершись о секиры, стояли, отдуваясь.

– Видать, жестокая сеча будет, – проговорил, щурясь, Илья. Архип лишь хмыкнул, опустив голову.

– Архип! Завтра может поздно будет, да и… – Илья сказал и, махнув рукой, осекся. – Хочу оженить детей наших. Может, как вернемся, пришлю сватов? Любят друг друга они…

Архип обернулся – поодаль Семен, утирая обильный пот, умело орудовал топором.

– Коли так, отчего не женить? – молвил Архип с легкой ухмылкой. Илья рассмеялся, сощурив глаза. Отвлеченные разговоры помогали не думать о грядущем и неизбежном кровавом побоище.

Когда на стан опускались сумерки, прибыл отряд донских казаков под командованием атамана Михаила Черкашенина. Всадники выглядели причудливо и почти одинаково – подпоясанные зипуны красных или синих цветов, широкие шаровары, заправленные в сапоги. У большинства головы обриты, у других волосы стрижены «кружком». Бородатых, как правило, средь них не было, а вот усы носил каждый, и чем длиннее они были, тем большим почетом средь собратьев пользовался данный муж.

Стрельцы и дети боярские молча провожали их глазами, а казаки отвечали глазевшим на них легкой ухмылкой. Сам атаман по внешнему виду не отличался от прочих казаков, был крепким, усы носил длинные, полуседые, голову брил, а в левом ухе блестела золотая серьга. Черкашенин остановил своих воинов, а сам подъехал к костру, у которого с прочими мужиками сидели Архип и его спутники.

– Православные, укажите, где воеводы ваши ныне? – крепким громким голосом обратился к ним атаман. Мужики указали направление, и с пятью казаками Черкашенин отправился дальше.

Казаков тут же приняли в воеводском шатре. Черкашенин вошел в сопровождении юного, безусого, крепкого казака. Черкашенин и юноша перекрестились у образов при входе, и лишь потом атаман представился воеводе.

– Узнали о беде вашей и прибыли помочь. Ваш царь нам земли выделил на веки вечные, отдал Дон нам во владение, когда помогли Казань вам взять, так что, считай, потому мы здесь, с благодарностью!

– Садись, атаман, отужинай со мною! – пригласил Воротынский, а сам кликнул слугу. Тут же исчезли карты, возник кувшин с квасом, ягоды, моченые яблоки, грибы, донесся аромат жареной птицы.

– Благодарю за приглашение, князь, но негоже будет, ежели я в стороне от своих казаков трапезничать буду. Данило, квасу налей!

Казаки присели на скамьи, юноша разлил в три чарки квас. Черкашенин опер саблю о пол и одной рукой ухватился за рукоять. Другой он похлопал юношу по плечу:

– Сын мой! Добрый казак растет! Добрый…

– Большой отряд с тобой? – деловито спросил Воротынский.

Хитро прищурившись, атаман прикинул и усмехнулся:

– Ну, такой отрядец, сотен пять наберется!

– Добро! Лишние бойцы не помешают…

Со стола в мгновение исчезли кушанья и возникли карты. Деловито и быстро, совещаясь, распределили казачий полк.

– Добро, князь. Чем сможем – поможем. Сабли наши в ножнах задержались, да и мужики подраться хотят! Победим, даст Бог! Говорят, хан ушел вперед, скоро достигнет Москвы.

С этими словами Черкашенин отставил чарку и грузно поднялся. С ним встал и Данило. Вновь перекрестились они у образов и покинули воеводский шатер.

Завершив дела, Воротынский остался один. Отослал людей, прилег на устеленную попонами солому. Лагерь, умолкая, готовился ко сну, понемногу гасли костры. Михаил Иванович закрыл глаза, пытаясь расслабить изможденное за столь тяжелый день тело. Годы! Он лежал, прибитый усталостью, но не мог уснуть. Открыл глаза, прислушался. Снаружи слышались шаги дозорных, храп коней, тихие переговоры ратников.

Наверняка хан уже соединился с ногайцами и, возможно, уже движется по прямой дороге к Москве. Рано утром Хворостинин настигнет их. Он должен заставить хана повернуть обратно! Должен! А если нет? Если хан повернет, уже завтра на этих тихих лугах начнется сражение, которое решит будущее русской земли.

Сейчас, в тишине и темноте, Михаил Иванович вспоминал отца, который всю свою жизнь, будучи одним из первых воевод в государстве, участвовал в войнах с татарами и Литвой. Отец был могущественным, считался удельным князем, его боялись, ему завидовали. И старый князь Воротынский, не жалея себя, верно служил Ивану Великому, затем его сыну Василию Ивановичу. Когда к власти пришла Елена Глинская, он с сыновьями решил отъехать на службу к литовскому великому князю. Елена была умна! Ее верные псы быстро пронюхали о планах князя Воротынского, и он был схвачен. Его, могущественнейшего человека в государстве, лишили всего и заморили в темнице. Михаила, тогда еще юного, вместе с братьями также держали в оковах. О, он до сих пор помнит те лишения и унижения, которым, казалось, не будет конца! Уже после смерти Елены Михаил Иванович и его братья были выпущены на свободу, и меж ними разделился отцовский удел.

И нынешний государь, сын Елены, уничтожившей отца Михаила Ивановича, всегда боялся братьев Воротынских, хотя они службой доказывали свою верность. И теперь на плечи Михаила Ивановича, последнего оставшегося в живых из братьев Воротынских, возложена миссия по спасению русского государства.

Михаил Иванович открыл глаза и, кряхтя, перевернулся на бок. Как он ненавидел Иоанна! Когда умирал старший брат Владимир, он завещал быть верным московскому государю. А после того, как Михаил Иванович и его брат попросили во владение земли умершего Владимира Ивановича, они попали в опалу. Александр Иванович, к слову, вскоре был освобожден, а Михаил Иванович был в опале три года. Ему вернули его земли, кроме Новосиля, который отошел к тому времени в опричнину, и потерю этого города князь не простил государю! И пусть государь, желая примириться с князем, дал ему возможность сидеть в Думе (где по знатности своей Михаил Иванович был на первых местах вместе с Бельским и Мстиславским), все одно не простил! И позже, когда Иоанн отправлял на плаху его боевых товарищей (целую плеяду видных полководцев, служивших еще Василию Третьему), таким образом обезглавив русское воинство, князь возненавидел Иоанна еще пуще. Воротынский, не имевший отношения к заговору Челяднина, до конца не знал, действительно ли они все были изменниками, или же были они оговорены.