Текст книги "Опричное царство"

– Оставь дитя, душегубец, – низким голосом молвил князь Шуйский.

– Да не нужен он мне, – трусливо усмехнувшись, ответил кромешник и, качнувшись, будто пьяный, побрел в дом, низко опустив голову. Товарищи его прекратили грабеж, остановились, стали глядеть на князя.

Покосившись в их сторону, князь Шуйский велел одному из ратников взять ребенка, и тот, ловко соскочив с коня, подбежал к малышу, взял на руки, укутал в свой распахнутый тегиляй[11]11
  Тегиляй – зимний вид доспеха в виде кафтана, набитый ватой и пенькой.


[Закрыть] и стал успокаивать, приговаривая знакомые с детства присказки.

– Как звать-то тебя, малец? – добродушно улыбаясь, спросил ехавший рядом ратник, заглядывая товарищу через плечо.

– Алексашка я, – тихо молвил в ответ мальчик, все еще трясясь от пережитого ужаса.

«Служить будет на дворе у меня, иначе никак», – решил в мыслях Шуйский и тронул коня. Не выдержала этих бесчинств его душа, пожалела сироту-малыша. Сбросив с плеча шубу, велел ею укрыть мальчика.

– Подожгли посад, ироды, – услышал за спиной спустя время и обернулся. Вдалеке, над той самой избой, вверх тянулся густой черный дым.

Лишенный сил малыш, едва успокоившись, уснул на груди ратника, укрытый княжеской шубой…

В Пскове уже знали о скором приезде государя. Горожане прибирали свои дворы, обряжались в чистые и нарядные одежи, готовили угощения, дабы потом выставить стол к воротам и знатно накрыть его. Старики баяли, что уж давно государь не жаловал в древний Псков, так хоть под конец жизни увидать царя-батюшку Иоанна Васильевича! Радовались все – честь-то какая! Радовались, не ведая о том, что творится на пути из тверской земли в новгородскую. Думали лишь о том, как задобрить и ублажить государя и людей его.

Мрачен был лишь старый игумен Корнилий, духовный наместник древнего Пскова. Чуял и знал – не к добру. Вассиан, верный соратник его, долгое время вел переписку с Курбским. Корнилий ведал, что Иоанн все прознал и теперь наконец после расправы над Филиппом едет карать…

Корнилию вместе с прочим духовенством надлежало встретить государя. И, может, словом своим он сможет отвести беду от себя и псковичей (чувствовал, что и горожане могут пострадать от опричников), а ежели не спасти себя, то хотя бы огородить от кары государевой простых людей. И старец горячо молился, просил у Бога сил и мужества. Вассиан поддерживал, как мог, и заверял его, что ни пяди не отступит от Корнилия, и ежели суждено испить им смертную чашу – да будет так.

Но случилось все не так, как представлял Корнилий. Оказалось, опричное войско прибыло быстрее государя и встало под городом. И в тот же день к Корнилию и Вассиану пришли государевы люди и велели им обоим ехать с ними в государев лагерь. Их тайно вывезли из Пскова, и в ту же ночь они предстали пред Иоанном, наследником и их свитой. Он принял их в своем походном шатре, восседая в невысоком резном кресле.

– Ведаешь, зачем я пришел? – спросил царь, пристально глядя на Корнилия.

Выцветшие ясные глаза игумена утвердительно моргнули:

– Ведаю, государь, измены ищешь. Но в городе ее нет…

Иоанн не ответил – не мигая, манул рукой, и выступивший к старцам Василий Грязной объявил, что игумен Корнилий и старец Вассиан обвиняются в сговоре с Литвой и князем Владимиром Андреевичем и приговариваются к смерти.

Корнилий снял с головы капюшон рясы и поднял свой чистый взгляд:

– На все воля Божья…

Отрубленные головы Корнилия и Вассиана царь не стал насаживать на колья и выставлять на обозрение для всего города. Вместе с обезглавленными телами в черных рясах они были отправлены в укрытых рогожей санях в Печерский монастырь, дабы братия смогла похоронить старцев.

И после казни игумена и его соратника опричное войско с царем вошло в город, и начались суды и расправы над местными дьяками и прочими управленцами. Опричники принялись грабить горожан. Прочь отшвыривая накрытые при дворах столы с угощениями, вступали в дома псковичей и начали те же грабежи и насилие, которым они недавно подвергли новгородцев.

Есть поверье, что разорение Пскова остановил местный юродивый Никола. Полуголый и грязный, вышел он к государю, наблюдавшему за очередной казнью, и молвил, простерев руку:

– Прекрати казни, уезжай в Москву, иначе лошадь, на которой ты приехал, не повезет тебя обратно!

Иоанн, будучи очень суеверным сыном своего времени, прислушался, конечно, к «божьему человеку», но прекратить грабежи и казни враз не смог. Видимо, однажды, когда Иоанн объезжал псковские монастыри, из которых также вывозили святыни и богатую утварь, конь его стал заваливать вбок, повалив царя в снег. Перепуганная свита бросилась поднимать самодержца, кто-то уже привел ему нового коня. Иоанн был бледен и растерян – пророчество юродивого сбылось. Тулупов услужливо хотел помочь ему взобраться в седло, но Иоанн с досадной злобой оттолкнул его:

– Прочь!

Псков не был опустошен и разорен так же сильно, как Новгород, но его сила и богатство тоже были подорваны. Опричное войско, отягощенное бесчисленным обозом с награбленным, ехало в Старицу – в бывшей столице владений убитого брата Иоанна решено было устроить смотр войск.

Тем временем стоял густой дым над Нарвой. Опричники сожгли все товары русских купцов из Новгорода и Пскова, а также многочисленные товары, предназначенные для вывоза англичанами в Ревель – и их Иоанн решил поставить на место!

Много купцов было казнено там, а вместе с ними нещадно убивали и тех управленцев, которые наживались благодаря взяткам и позволяли торговать в Нарве кораблям, не принадлежащим монопольной Московской компании.

Черное войско притекало в Старицу. Иоанн и наследник восседали на конях, приветствуя опричников. Успенский монастырь радостным колокольным звоном встречал их в городе. Жители толпами вышли поглазеть на сие зрелище. Игумен Иов, ученик и преемник покойного Германа, готовился проводить службу. Он знал, как и многие, что Иоанн давно заметил игумена и хочет перевести его в Москву, и потому Иов был счастлив угодить государю. Облачаясь для службы, он улыбался счастливо, не ведая (как не ведала и вся страна) о недавних кровавых расправах…

Над Старицей торжественный и радостный колокольный звон.

В тишине стоят разоренные онемевшие города. Лишь собачий лай и вороний крик разносятся по округам…

Горожане из Старицы и окрестных деревень толпятся, с восторгом и трепетом глядя на проезжавших мимо них черных всадников…

Неприбранные трупы вповалку лежат в снегу на улицах Торжка, Пскова, Новгорода, Нарвы…

Иоанн вдыхает морозный воздух полной грудью – после столь многочисленных расправ над изменниками как будто стало легче дышать, словно ненужный и вредный для здоровья сор выметен, наконец, из его государства…

Горький дым от сожженных хат и многочисленных купеческих товаров стелется по разоренным городам, ветер разметает по вытоптанному конями снегу пепел и сажу…

Иоанн держит поводья и чувствует мучительный зуд ладоней. Нет, еще не все изменники казнены, еще предстоит искать сообщников этого широкого заговора и в Москве, выбивая из арестованных в Новгороде и Пскове дьяков новые имена их сообщников. Уже скоро! Скоро!

Радостный колокольный звон переливается множеством звуков и слышен далеко за Старицей, славя русского царя…

Молчат ограбленные храмы и монастыри. В опустевших колокольнях, откуда вырвали и вывезли колокола, сурово и гулко гудит ветер. В мертвой тишине над городами звучит тоскливый собачий вой…

Глава 9

После ухода опричных войск на Новгород обрушилась новая беда, разразилась чума – уцелевшие от расправы нынче погибали от страшной заразы. Многие, опасаясь болезней и нищеты в опустошенном городе, покидали его. Лежавшие на улицах трупы стали пищей для бесчисленных птиц и бродячих собак. Последние обнаглели настолько, что, переев мертвечины, захотели свежего мяса и стали нападать на живых.

Помимо прочего начался голод – все запасы либо были вывезены, либо уничтожены. Тогда уже и люди, одичавшие и изможденные, стали охотиться на бродячих собак. Были и случаи людоедства…

Лед начал с оглушительным треском сходить, и Волхов понес по течению замерзшие изуродованные трупы, коими был переполнен. Купола Софии и городские стены были черными от облепивших их бесчисленных вороньих стай…

Таким Новгород узрел вернувшийся за сыном Архип. Он въезжал верхом в город, ведя коня шагом и, озираясь по сторонам, глядел вокруг и не верил в то, что видел. Узрел ограбленные дома, церкви, ужаснулся трупам, коих увидел на улицах (до Волхова он еще не доехал). Старик низко склонился над трупом мальчика – это был первый встреченный им живой человек. Поначалу была мысль выяснить у старика о том, что здесь произошло, но затем заметил, что возле мертвого отрока кровь на снегу еще свежая. Конь тревожно мотнул головой, всхрапнул. Старик обернулся, и Архип увидел, что всклоченная седая борода и рот его измазаны кровью, а в руке он сжимал окровавленный нож. Столь диких глаз Архип никогда не видел – это был уже не человек. Старик что-то пережевывал беззубым ртом и кряхтел. Издав нечеловеческий вопль, старик вскочил и бросился наутек. Мальчик был раздет и изрезан вдоль и поперек, рядом лежали вываленные внутренности.

Стиснув зубы, Архип пустил коня вслед за стариком, в долю секунды нагнал его и, выхватив свою старую татарскую саблю, рубанул. Старик ничком рухнул в снег с разрубленной головой. Архип же не останавливал коня – скорее к сыну!

Архип не увидел своего посада – его дом, равно как и соседские, выгорел дотла, превратившись в груды угля. Возле места, где стоял дом старухи Алёны, лежали два изъеденных собаками обледенелых трупа. Архип стоял на пепелище не в силах шелохнуться. Конь, чуя мертвечину, силился отступить назад. Из широко раскрытых глаз Архипа медленно потекли крупные слезы, и он, взявшись всей пятерней за свое лицо, хрипло и громко зарыдал…

Жители Новгорода ждали отступления морозов, дабы предать бесчисленных мертвых земле, точнее, то, что еще не успели объесть собаки, птицы и рыбы. Трупы, обмороженные, изъеденные, клали в возы, одного на другого, и везли к огромной яме, вырытой за чертогом города.

Архип не уехал, поселился в древнем Юрьевом монастыре, помогал очищать город от трупов. Он все еще надеялся найти сына, потому медлил с отъездом. Да и как можно было ни с чем вернуться к Белянке, с замиранием сердца ждавшей мужа и любимого Алексашку?

– Взяли! Клади! Следующего давай! Взяли! – кряхтели мужики, и Архип, хватая руками в перчатках тяжелый закоченевший труп, клал его в воз. Следующего уложил рядом, стараясь не глядеть в страшное, словно высушенное лицо мертвеца…

Под вечер, уставший и разбитый, приходил на службу, разделял с братией пресную и скудную пищу, а после ходил по ночному городу, уже, кажется, не надеясь найти сына. Хотел на всякий случай носить с собой саблю, но ему посоветовали этого не делать – стражники, посланные государем, могли повязать за это.

Поздно ночью возвращался в келью и засыпал на устеленной рогожей соломе. Засыпая, уже в который раз видел во сне одно и то же – прошлогоднее переселение из Новгорода…

…Шел пятый день пути. Мело так, что было ничего не видать далее вытянутой руки. Лишь изредка можно было различить вблизи мутные очертания притихших деревень и зимних лесов.

– Пошел! Вперед! – слышались сквозь завывания и рев ветра крики ратников, сопровождавших переселенцев. Архип уже ничего не видел, просто погонял коня вперед. Снега все больше, сани глубоко ныряли, и конь, тяжело дыша и напруживая ноги, с невероятным усилием тянул их. Впереди какие-то фигуры. Подъехав ближе, Архип увидел, что у мужика пала лошадь, сани встали, и в них застыли пять детей и жена, не в силах понять, что делать дальше. Мужик и сам не знал, хватался за голову и с потерянным видом бродил вокруг лошадиного трупа, все еще впряженного в сани. Обернувшись, Архип едва различал притихших жену и дочерей, облепленных снегом.

– Пошел! Пошел! – погоняя коня, с хрипом выкрикивал Архип и отирал заиндевевшую бороду. Из-за снежного вихря вмиг стало темно, как ночью. Нужно было идти дальше, лишь бы не останавливаться, словно можно было убежать от этой беспощадной метели.

Вдруг из этой тьмы появились чьи-то цепкие руки и ухватились за сани. Архип, оглянувшись, увидел лицо мужика с седой бородкой с выпученными от ужаса глазами. Не разбирая, что тот пытается вымолвить, шевеля обмороженными черными губами, Архип стеганул его по голове, и тот, сорвавшись, исчез…

– Забко, тата! – слышался за спиной жалобный окрик дочерей. И чем чаще жаловались они, тем сильнее Архип погонял идущего тяжелой рысью коня…

Несмотря на то, что переселенцам запрещено было где-либо останавливаться, в одном из монастырей, находившихся у них на пути, им дали приют. Облепленные снегом обмороженные ратники, едва держась в седлах, следили за тем, дабы переселенцы скорее въезжали во двор монастыря, раздраженно подгоняли – хотели и сами поскорее отогреться.

Братия кинулась помогать людям – помогали пройти в трапезную, где их отогревали, кормили, вливали в раскрытые рты горячее, растирали гусиным жиром. Порою слышались мучительные крики – кому-то до черноты обморозило пальцы, и их теперь надлежало отрезать.

Семью Архипа устроили в одной небольшой келье. Белянка с испуганным лицом хлопотала над старшей дочерью, тут же слегшей. Людмила пила горячее, захлебываясь, разражалась каким-то страшным глубоким кашлем.

– Отогреться не могу, мамо! – жаловалась она, не открывая глаз, хотя лоб весь ее был в обильном поту.

– Еще воды горячей неси! – крикнула Белянка в сердцах на младшую, Аннушку, и та тут же ринулась выполнять приказ матери. Архип растерянно глядел на дочь и не знал, чем помочь ей.

Тихо скрипнула дверь – едва слышно ступая, вошел монах, низкорослый, чернобородый. Он принес горшок теплого молока.

– Вот. Пусть выпьет и спит.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом тихо поблагодарила Белянка и, приняв горшок из его рук, начала поить дочь. Та после второго глотка вновь начала кашлять, выплевывая молоко. Монах, сурово сведя брови, дотронулся до ее потного лба.

– Жар сильный…

Затем покосился на онемевшего и остолбеневшего Архипа.

– А ты ляг и спи! Я пригляжу. Не спал, видать, который день! Силы тебе надобны! Спи!

Мало что соображая, Архип послушно упал на лежанку и тут же провалился в глубокий сон. Внезапно проснулся посреди ночи, прислушался. Монах шепотом читал молитву над Людмилой, Белянка на коленях сидела перед ее ложем, держала за руку. Аннушка спала рядом с Архипом, прижавшись к нему. Он прислушался – дыхание Людмилы было тяжелым и хриплым, воздух выходил с тихим, едва различимым свистом.

И на следующий день метель не стихала, но надобно было двигаться. Ратники готовились выступить в любую минуту, но медлили. А Людмила умирала. Дальше все было словно в тумане. Рука чернобородого монаха закрывала ей глаза. Стенания и дикий плач Белянки над телом дочери. Молитва монаха. Положение в гроб. Похороны на монастырском кладбище в непроглядную метель. Архип не помнил, как пережил это, он выдернул те воспоминания с корнем из своей головы и думал лишь об одном – как уберечь жену и оставшуюся дочь…

Проснувшись в холодном поту, Архип не сразу понял, что находится в Новгороде и что пора собираться на заутреню. После завтрака, столь же скудного и пресного, как ужин, Архип с мужиками отправился к реке – надлежало на лодках выловить из Волхова трупы. Их цепляли крюками и затаскивали в лодку. Взяв трех-четырех, отвозили к берегу, на котором ждали мужики с возами.

– Скоро уж трупы некуда складывать будет, яму надобно закопать, – молвили мужики. Архип был из тех, кто засыпал огромную могилу, переполненную трупами, твердой, влажной землей. И, заглянув в нее, неволей вспомнил похороны погибших под Казанью и содрогнулся. Там была война, людей хоронили, павших от вражеского меча, а здесь… своих, но от руки царя. Как же уложить сие в своей голове и не сойти с ума?

С медленным приходом весны оживал и город – беглецы возвращались в свои дома, начинали новую жизнь. Были переселенцы и из других мест. На молебнах, проходивших в Софийском соборе, с каждым днем было все больше людей, и все искали защиты и утешения – древний храм питал людей жизненными силами и помогал укрепиться духом.

Архип потерял всякую надежду и уже понимал, что более не мог здесь оставаться – пора было возвращаться к семье, в свой новый дом. За трапезой обмолвился этим с купцом Ефимом, тот молвил, вытаращив глаза:

– Разве не слыхал ты про заразу, от коей люди мрут по всей Руси? Чай, чума не утихла! Приказ государя: кто едет без письменного разрешения неуказною дорогой – сжигать на месте! Везде заставы! Есть ли у тебя сие письмо?

– Да как же, – оторопел Архип, – как же мне? Как?

– Давай мне коня своего, – предложил Ефим, – я его запрягу в свой воз, а тебя спрячу укромно под товаром. До Нижнего Новгорода тебя довезу, а там уж сам добирайся! Коня не заберу, не боись. Христиане мы иль нет. Ты много добра содеял, и я тебе помогу.

Архип согласился, да и к тому же очень хотелось поскорее покинуть мрачный опустевший город, дабы не видеть истощенных людей, разрушенных домов и этого серого неба, низко стоявшего над потускневшими куполами некогда великолепных соборов и монастырей.

У первой заставы при выезде из города стрельцы проверили письмо Ефима, лениво потыкали саблей в накрытый товаром возок и пропустили. А поодаль, на обочине дороги, грудой углей лежала сгоревшая дотла перевернутая телега.

«Не обманул купец!» – подумалось Архипу, и он сжался в возе еще больше, дабы совсем скрыться под рухлядью. Впереди была долгая дорога…

* * *

Вернувшись из похода, царь принял литовских послов, посланных заключить с Московией мир. Это было очень вовремя, так как Иоанн решил бросить все силы в борьбу со Швецией для захвата Ревеля. Но переговоры с литовцами затянулись, и тогда послы осторожно осведомились – в случае смерти Сигизмунда хотел бы Иоанн занять его место на троне, женившись на сестре короля Софии? Царь понял – мысленно поляки и литовцы готовятся к смерти бездетного правителя, ибо от разврата и пьянства он совсем одряхлел, оставив казну разоренной, чем медленно вел государство к поражению в войне с Московией. Иоанн ответил, что Польша и Литва ему не нужны, и так забот много, но и послы, и он понимали, что это было лишь началом будущих переговоров, ибо от одного упоминания о короне Речи Посполитой глаза царя ярко воспылали.

Тем временем и Магнус втайне от своего брата, датского короля, согласился на условия царя о занятии Ливонского трона и, собравшись ехать в Москву, покинул Аренсбург. Стояли морозные солнечные дни, ослепительно сверкал снег. Возок Магнуса сопровождали конные драгуны, а позади них, также окруженный стражей, ехал возок с сундуками и прочей рухлядью – там везли вещи герцога.

Поначалу он был весел, много шутил, подгонял возничего. Но на подъезде к Дерпту его в сопровождении множества всадников встретили посланники государя Таубе и Крузе. Герцог с улыбкой поприветствовал немцев-опричников, ибо хорошо знал их – по совету Алексея Басманова именно они были отправлены с посольством к герцогу и вели переговоры. Эти два улыбчивых мужа сумели расположить к себе капризного и взрывного герцога.

Но очень скоро улыбка сошла с его холеного лица с маленькими, подкрученными вверх усиками – Таубе и Крузе сообщили государев приказ – Магнус со своей свитой должен остаться в Дерпте до дальнейших указаний.

Впереди были месяцы томных и мучительных ожиданий. Таубе и Крузе каждый вечер спаивали Магнуса, подолгу разговаривая с герцогом о Москве.

– Возрадуйтесь, герцог, – щурясь осоловевшими от вина глазами, говорил Таубе. – Очень скоро мы тронемся в путь. И тогда вы, прибыв в Москву принцем, покинете ее королем! Главное, подчиняться воле государя!

– Но я не понимаю, чего мы ждем! – бил по столу худой рукой Магнус.

– Терпение, ваше высочество, терпение, – успокаивал его Крузе.

Лишь весной ему позволено было продолжить путь. Измученный ожиданием и неизвестностью, Магнус похудел, спал с лица, холеные щеки исчезли. Он уже не хотел ничего, желал лишь одного – вернуться на свои острова и тихо жить там, как и прежде. Но герцог понимал – отступать уже поздно. Тем более в Дерпт приходили странные и ужасные слухи о том, что царь устроил кровавую резню в Новгороде и Пскове, перебив множество своих подданных. О дикости этого полуазиатского правителя он уже слышал до этого и, конечно, боялся его, но владение Ливонией было важнее!

В Москве, грязной, варварской, неуютной, в которой нищета и грязь граничили с великолепием соборов и дворцов, герцога встретили пышно. Крыльцо дворца (да и мало он на дворец походил – деревянный, низкий; где королевское великолепие архитектуры?) устлано коврами, бородатые бояре толпились тут же. Народ собрался в большом числе поглядеть на герцога. Опричные стрельцы, оцепившие дворец, зловеще оглядывались в толпу.

– С Богом, ваша светлость! – прошептал пастырь и перекрестил герцога. Магнус вышел из кареты – в иноземном кафтане, в шляпе с пером, высоких ботфортах. Бояре поклонились ему и расступились. Сопровождаемый многочисленной свитой, блестя золотом и драгоценными камнями на одежде, опираясь на посох, вышел царь – высокий, величественный. Магнус поглядел в его глаза, и холодный пот невольно пробежал по спине – неужели все те слухи о его жестокости сущая правда? Иначе почему он так легко одним видом своим внушает страх? Царь остановился на крыльце в ожидании.

Немногочисленная свита Магнуса поклонилась царю, герцог же взбежал на крыльцо и, сняв шляпу, отвесил поклон. Иоанн, чуть улыбаясь, протянул украшенную перстнями руку для поцелуя, к которой неожиданно для себя тут же припал Магнус.

Направились во дворец, прошли коридорами и переходами, вскоре оказались в просторных палатах, где стоял огромный богато накрытый стол. От обилия золота в нарядах, в посуде, кружилась голова. Вот и два царевича, рядом с ними еще один молодой человек, как потом оказалось, их троюродный брат, сын покойного удельного князя Владимира Андреевича.

От столь пышного, поистине королевского приема Магнус воспрянул духом, почувствовав неимоверную гордость и уверенность в том, что скоро вся Ливония будет его собственностью! Да, он помнил условия договора: исполнять вассальные обязанности перед царем, но в целом он будет полноправным правителем значительного государства на побережье Балтийского моря! Сказалась усталость и расслабленность – Магнус быстро опьянел. Перед глазами поплыло, и вскоре его увели в покои.

Полночи от крепкого меда герцога рвало, утром же ему поднесли какую-то кисловатую настойку, и муть с похмельем отошли совершенно. Целый день герцог лежал в постели, отсыпаясь. А наутро его вместе со свитой пригласили на новый пир государя в Кремле. Снова бесчисленное множество закусок, хмельных напитков; многочисленных подданных государя герцог с трудом мог запомнить хотя бы в лицо – тут и бояре, и татарские царевичи, принявшие православие, и иноземные послы.

Государь с ближайшими советниками, сыновьями и племянником прибыли последними – задержались на переговорах с литовскими послами, которые также прибыли на пир, сопровождая царя.

Магнус сидел по левую руку от царя. Герцог был весел, много шутил, хвалил государев двор и внезапно полюбившуюся ему Москву, а затем решил поднять чашу, спросив пред тем разрешения у Иоанна. Встав с кресла и взяв позолоченный кубок в руку, герцог сказал тост всем сидевшим за столом (Таубе переводил гостям):

– Поднимем чаши за государя нашего, великого князя Иоанна! С его именем мы идем на борьбу с врагом! И с его именем возьмем мы Ригу и Ревель в Ливонии!

Тут литовские послы с яростью взглянули на него и перевели взгляд на царя. Иоанн, сидя в кресле, усмехался, ведь за час до того на переговорах с литовцами была почти достигнута договоренность о перемирии, ибо царь собирался сосредоточиться на борьбе со Швецией. Магнус сказал еще немного добрых слов о царе, все выпили, и герцог, не заметив возникшего за столом смущения, все так же был весел…

Следующий день также прошел в безделье, а затем советники Магнуса были вызваны к государевым дьякам для переговоров. Магнус был спокоен, ибо сохранял уверенность в том, что скоро, согласно договору с царем, он уже отправится в свои новые владения. Но прибывшие вечером советники были мрачны. Один из них, Фредерик Хансен, ближайший советник герцога, лично явился к нему для отчета.

– Дурные вести, ваша светлость, – проговорил опечаленный Хансен и замолчал.

– Ну? – вопросил тихо Магнус, предчувствуя недоброе.

– Люди государя говорили с нами о наших претензиях. Они сказали, что не отдадут вам всю Ливонию. Лишь замок Оберпален с окрестными землями…

– Как? – с трудом выдавил из себя ошеломленный Магнус.

– Вчера царь заключил с литовцами перемирие на год без уступки захваченных земель. Всей Ливонии потому не может быть в ваших руках, господин! Лишь Оберпален…

Внутри у герцога будто что-то оборвалось. Он вскочил с ложа, бросился к советнику, схватил его за ворот кафтана и встряхнул:

– Какой Оберпален? Речь шла о всей Ливонии с Ревелем, Дерптом и Ригой! Ради этого мелкого замка я должен воевать со шведами и литовцами, рисковать жизнью своей и своих подданных? Отвечай, свинья, почему вы не защитили мои права?

– Они твердо стояли на своем, ваша светлость, – опустив глаза, отвечал Хансен, – мы посчитали целесообразным покинуть Москву немедленно, с чем, собственно, я к вам и пришел.

Магнус отпустил ворот Хансена и, шатнувшись, отошел к окну с совершенно пустыми глазами.

– Нет, Фредерик, – протянул он, – прежде чем мы уедем, я хочу взглянуть в глаза этим мерзавцам Крузе и Таубе, обещавшим мне корону Ливонии! Помоги одеться, Фредерик, кликни побольше людей, пусть при случае будут готовы к бою!

Когда герцог цеплял к поясу шпагу, Хансен осознал серьезность его намерений и проговорил себе под нос: «Безумец!». Но немцы-опричники, словно узнав о прошедших переговорах, явились к герцогу сами. Увидев их, Магнус отбросил плащ, со звоном вытащил шпагу и направил клинок в сторону пришедших.

– Подлецы! Вы обманули меня вместе с вашим царем! Мерзавцы! – бушевал герцог с пеной у рта, силясь достать негодяев шпагой. Не посмев обнажить сабли, немцы отпрянули от обезумевшего Магнуса, пытаясь успокоить его речами:

– Что мы решаем? Ничего! Наши жизни в Божьих руках! Остановитесь, герцог! Выслушайте нас!

Когда Магнус выбился из сил, он остановился, опустив шпагу, но глаза его еще горели от злости.

– Ваша светлость, поверьте, – пытаясь скрыть страх, говорил Крузе. – Все уладится! Об одном молю, для вашего же блага – не противьтесь его воле!

– Государь желает видеть доказательства вашей преданности! – вторил ему из другого угла Таубе. – Поймите же, герцог, вы можете сейчас покинуть Москву! Но вас тотчас же вернут обратно и отправят на границу с татарами, подвергнут бесчестью!

– Царь не выполнил условий нашего договора! – закричал на них, срывая голос, Магнус. – По какому праву он не отпустит меня?

– Это Московия, ваша светлость! – отвечал Таубе. – Здесь иные порядки! Вы ехали сюда дать клятву верности государю, теперь же пытаетесь сбежать. Вас обязательно накажут, позор свой вы сумеете смыть лишь кровью! Поэтому просим – одумайтесь!

Магнус сокрушенно бросил шпагу на пол, опустил голову и потер виски. Это была ловушка! Все потеряно! Все! Не видать ему ни королевской короны, ни Ливонии. На глаза навернулись досадные слезы. Он прислонился спиной к стене и сполз по ней.

– Есть иной путь получения ливонских земель, – осторожно проговорил подошедший Крузе. – У государя есть племянницы. Ежели вы посватаетесь к одной из них, то государь непременно в качестве приданого отдаст вам Ливонию!

– И бочонок золота в придачу! – весело добавил Таубе, улыбаясь во весь рот. Магнус поднял голову. Лицо его озарилось. Верно! Да, прежний договор отныне ничего не значил, но это был реальный выход! Судя по лицам сопровождающих герцога, и им эта идея понравилась.

– Необходимо обговорить все условия, – сказал Магнус. Таубе и Крузе, переглянувшись, улыбнулись герцогу и кивнули:

– Непременно, встретимся завтра и обсудим, а затем можно будет отправлять людей к государю.

Магнус, посоветовавшись со своими людьми, отправил государю бумагу, в которой клялся ему в верности и уверял его в том, что не намерен просить земель больше, чем ему дадут. И вскоре Боярская дума предоставила герцогу грамоту для крестоцелования.

Хансен, судорожно просматривая каждую строчку, боязливо воскликнул:

– Ваша светлость! Из грамоты исключены Эзель, Вик и Курляндское епископство!

Магнус вырвал у него бумагу и сам принялся читать, а после бросил ее на стол, процедив:

– Свиньи! Я женюсь на царских племянницах ради всей Ливонии!

– Придется покориться, – сказал Хансен, – но вы можете попросить в приданое и золота!

– Бочек пять, не меньше, – почесывая острую бородку, проговорил герцог.

Согласившись с условиями грамоты, Магнус прошел обряд крестоцелования – клятву в верности русскому царю. И в тот же день Боярская дума предложила герцогу в жены племянницу царя, а Хансен договорился о приданом – пять бочек золота.

По брачному договору Магнус признавался владельцем всей Ливонии и вассалом русского царя; в случае бездетности герцога владение передавалось члену датской королевской семьи. Помимо прочего, Дания, где правил брат герцога Фредерик, была гарантом союза Иоанна и Магнуса и обязывалась дать Москве флот в случае войны царя со Швецией. Теперь было понятно, почему союз этот не был заключен на прежних условиях, выдвинутых Магнусом, – России был нужен новый союзник в борьбе со Швецией. Герцог просто был втянут в политическую авантюру, после долго сокрушался, называя себя безвольной куклой в руках старшего брата и русского царя, но он по достоинству оценил хитрость и острый ум Иоанна.

Магнус, не отрываясь, следил за тем, как продавливался воск под царской печатью – в эту минуту он становился ливонским королем! Позади изнурительные для герцога переговоры о владениях, теперь ему предстояло волнительное знакомство с невестой и обручение.

Евфимия Владимировна сидела в высоком кресле в просторных палатах. Ее окружали бояре, которые должны были пристально следить за смотринами. Магнус ожидал увидеть более естественную и явную красоту, а его семнадцатилетняя невеста сидела, закутанная по самый подбородок в шелковые одежды с камнями, лицо набелено, нарумянено, брови черны от сурьмы. Сидит, глядит на него испуганно, ноги до пола не достают. Хоть бы ручку увидеть – все одежды закрывают. Волосы также спрятаны под венцом.

Под многочисленными взглядами Магнус подошел к невесте, встал на почтительном расстоянии, поклонился. В царившей тишине скрипели его сапоги.